Текст книги "Христа распинают вновь"

Автор книги: Никос Казандзакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

– Старик Патриархеас, паралитик, – сказала вдова, – позвал меня позавчера и заявил, что, по желанию совета старост, я буду вскоре изображать Магдалину. Мне стало стыдно. Я слышала, что значит быть Магдалиной; и я тоже – вот до чего я дошла! Сельская Магдалина… И все-таки, когда он это сказал, мне стало стыдно. Но теперь, Яннакос, мне не стыдно. Если б я встретила Христа и если б у меня был флакончик с духами, я бы его разбила и омыла господу ноги, а потом вытерла их своими косами… Так мне кажется… И стояла бы я рядом с богоматерью, даже если бы она стыдилась меня… Ты что-нибудь понял, Яннакос, из того, что я тебе сказала?

– Понял, понял, Катерина, – ответил Яннакос, и его глаза наполнились слезами. – С сегодняшнего утра, Катерина, я начинаю понимать…

И немного погодя;

– Я еще больше грешен, чем ты, Катерина, поэтому и понимаю. Сначала я был мелким воришкой, мелким вруном… Сегодня утром я стал преступником… Но теперь…

Помолчал, почувствовал, как что-то расцвело в его сердце. Схватил флягу.

– За твое здоровье, Катерина! – закричал он. – Я тебя огорчил, извини меня… Осел я, по-ослиному и поступаю.

Выпив, он хорошенько вытер горлышко фляги.

– Выпей и ты, Катерина! Хочу почувствовать, что ты меня простила.

– За твое здоровье, Яннакос! – И вдова изогнула свою красивую шею.

– Ну, я пойду, – сказала она, вытерла губы и встала. – Посмотри на овцу, как она волнуется, как жалобно блеет; не подоила я ее, бедняжку; поведу, чтобы там подоили.

– Не будешь по ней скучать, Катерина? Знаю я, как ты ее любила.

– Если бы ты отдал своего ослика, ты бы скучал?

Яннакос вздрогнул.

– Не говори так, соседка, сердце мое разрывается!

– И у меня разрывается сердце, Яннакос. До свидания!

Она остановилась на минутку, словно хотела еще что-то сказать, но не решалась.

– Ты Манольоса увидишь? – спросила она наконец.

– Я сейчас пойду по селам. На обратном пути, думаю, заверну к нему и увижу его… Ты что-нибудь хочешь передать ему, Катерина?

Вдова уже подняла узел на плечи и сердито тащила упиравшуюся овцу.

– Нет, – ответила она, – ничего.

И начала подниматься в гору.

Тем временем Манольос уже был на своей горе. Собаки учуяли его еще издалека и подбежали к нему, помахивая хвостами, а за ними поспешил и Никольос, загорелый пастушок с оттопыренными ушами, – он прыгал, как козленок, с камня на камень, навстречу старшему. Вырос он в горах вместе с овцами, был диковат, черноволос и говорил мало, скорее блеял по-бараньи, и его полосы, сальные, с прилипшей к ним сосновой смолой, торчали твердыми пучками, как маленькие изогнутые рога. Ему было уже пятнадцать лет, и смотрел он на овец похотливыми глазами, как баран.

Как только они пришли в кошару, Никольос разложил на лавочке хлеб, сыр и жареное мясо.

– Ешь, – сказал он.

– Не хочу я есть, Никольос, ешь сам.

– Почему, разве ты не голоден?

– Нет.

– Что-нибудь плохое тебе сделали люди там, внизу?

– Да.

– Зачем же ты ходил?

Манольос ничего не ответил. Он лежал на соломенном матраце с закрытыми глазами. Правда, зачем он ходил? До сих пор, каждое воскресенье, рано утром спускался он в село, слушал обедню, принимал просвиру, и снова его неудержимо тянуло в горы. Ему становилось плохо внизу, в полях. Он, уже одичавший и привыкший к одиночеству, видел там женщин, смотрел на мужчин, собиравшихся в кофейне пить и играть в карты; он задыхался там и спешил уйти, вернуться к чистому воздуху гор. А теперь…

Вспомнил он Леньо – ее насмешливую улыбку, ее лукавые глаза, ее дразнящий голос и – главное – ее грудь, приподнимавшую розовую кофточку, словно грозя разорвать ее.

Сел на матрац. Ему стало жарко, и он снял рубашку, мокрую от пота.

«Я должен терпеть, – думал он, – нужно остаться безгрешным, не трогать женщину. Это мой долг. Ведь мое тело принадлежит уже не мне, а Христу».

Христос возникал в его воображении таким, каким он видел его однажды в монастыре, на иконостасе: Христос, одетый в длинный голубой хитон, так легко ступал босыми ногами по травам, что те даже не гнулись. Прозрачный, воздушный, как иней. С его рук, ног, с открытой груди капала розовая кровь… Девушка с распущенными золотыми волосами пыталась прикоснуться к нему, но он, подняв руку, запрещал ей приблизиться. И из его рта вилась ленточка с буквами; Манольос читал их, но не мог понять смысла. Он спросил одного старика: «Что тут Христос говорит, дедушка?» И тот ему объяснил: «Не трогай меня, женщина!» – «А кто эта женщина?» – «Магдалина».

«Не трогай меня, женщина!..» Манольос закрыл глаза, и сразу же Катерина, вдова, медленно проплыла в воздухе. Встряхнула головой, сбросила черную косынку, ее белокурые волосы рассыпались по плечам, упали до колен, прикрыли ее наготу. Но вдруг повеял свежий ветерок, волосы зашевелились, и обнажилась ее грудь…

Манольос закричал: «Помогите!» – и вскочил с матраца.

Пастушонок еще ел, жадно шевеля губами, и никак не мог насытиться. Он повернулся безмятежно, с полным ртом.

– Тебе что-то приснилось, хозяин? – спросил он. – За тобой гнались? И за мною гонятся во сне. Не бойся, это сон, не будь дураком, спи!

– Разведи костер, Никольос, мне холодно…

– Но здесь очень жарко, я прямо задыхаюсь? – возразил пастушонок, которому не хотелось отрываться от хлеба и мяса.

– Мне холодно… – повторил Манольос, и зубы у него застучали.

Продолжая жевать, пастушонок встал с недовольным видом, взял дрова в углу, положил их в печку и ловко зажег. Подошел к Манольосу, посмотрел на него внимательно и покачал головой.

– Сглазили тебя, хозяин, – сказал он и снова принялся за еду.

Манольос пополз в угол, закутался в одеяло и положил голову на полено. Он смотрел на пламя, пожиравшее дрова. Леньо, Магдалина и Христос, приплясывая, проходили в пламени, сходились, расходились и вновь сходились… И вдруг женщины поднялись вместе с дымом вверх и исчезли. Манольос уже никого не видел, кроме Христа, распятого в пламени. Он ясно различал его бледное лицо, склоненное к груди, руки, прибитые к бревнам… Пламя снова заметалось, и Христос вновь воскрес, встал из угля и пепла, сделался тонким, зыбким, поднялся и исчез…

Усталый Манольос прислонил голову к поленьям и уснул.

Сон был тяжелый, нечистый, как грязное половодье, и всю ночь Манольос силился от него избавиться. Ему казалось, что он запутался в густых травах и не может найти выхода – он кричал; а под утро потекла бурная река из белокурых волос и понесла его. «Помогите!» – снова закричал он, но не мог проснуться и, раскинувшись на своем ложе, тяжело дышал.

Раза два-три пастушонок просыпался от отчаянных криков Манольоса.

– Снится опять бедняге, что за ним гонятся… – шептал он с улыбкой, тут же поворачивался на другой бок и снова засыпал.

Утром, открыв глаза и увидев через оконце голубоватое небо, Манольос перекрестился.

– Слава тебе, господи, – прошептал он, – ночь прошла, избавился!

Он совершенно обессилел, у него болела голова, он весь дрожал. Костер погас. Ему захотелось выпить теплого молока, но Никольос уже погнал овец на пастбище. Вставать не хотелось. Он посмотрел кругом, будто впервые все это увидел, взглянул на орудия своего труда: на котлы, подойники, кувшины, на развешанные по стенам деревянные ложки, которые он сам вырезал и разрисовал с большим искусством. С малых лет, когда ему попадался кусок дерева, он брался за нож и вырезал крохотные кипарисы и птичек; позже начал изображать женщин, еще позже – мужчин-всадников; а когда пошел в монастырь – то святых…

– Ты, сын мой, – сказал ему однажды какой-то монах, проходивший мимо кошары, – не должен быть пастухом; ты должен быть монахом. Мы бы давали тебе дерево, а ты возвращал бы нам иконы…

Солнце проникло через окошко, Манольос пододвинулся, чтобы погреться в солнечных лучах. Греясь, он вспомнил вдруг ночной сон, реку белокурых волос и вздрогнул.

– Христос, – прошептал он, – не дай мне впасть в искушение.

Потом он немного успокоился, встал, развел костер, вылил из подойника молоко, подогрел его и выпил. Подкрепившись, вышел во двор, сел на лавочку около кошары. Солнце поднялось выше, мир проснулся, гора заулыбалась. Вдалеке слышался свист Никольоса, который пас овец.

– Мне теперь хорошо, – бормотал Манольос. – Искушение является ночью, а теперь взошло солнце, слава богу!

Он повернул голову и у порога заметил круглый обрубок бузины. Сердце его радостно забилось. Он нагнулся, положил обрубок себе на колени, погладил его – большой, круглый, как голова, еще источавший струйки сока.

Зачесались руки у Манольоса. Вскочил он, вошел в сарай, достал пилу, острый нож и напильник, потом перекрестился, нагнулся, поцеловал дерево и начал его обрабатывать.

Солнце приближалось к зениту, а Манольос все еще сидел согнувшись и крепко прижимал колоду к груди. Он забыл об усталости, воздух от земли до неба был чист и прозрачен, и все искушения исчезли. Леньо была теперь далеко-далеко, где-то за солнцем; другая, вдова, пробралась в середину кошары, в самый темный угол и превратилась в паука. Манольос трудился, склонившись над обрубком, и смотрел только на него. Он весь превратился в зрение и в самой глубине своего сердца видел спокойный, безмолвный образ, исполненный доброты и печали. И Манольос старался воплотить этот лик в дереве точь-в-точь таким, каким представлял его себе, – впалые щеки, скорбные глаза, широкий лоб с каплями крови и рана между бровей, которую обычно не изображали на иконах, – Манольос сейчас впервые разглядел ее.

Пот лил ручьями по лицу Манольоса, пальцы его, слегка порезанные ножом, вымазали дерево кровью. Но ничто не останавливало Манольоса. Он торопился запечатлеть святой образ до его исчезновения, – торопился воплотить в дереве свое видение.

Манольос, увлеченный резьбой, не заметил, как на тропинке показались две женщины: одна молодая, а другая – старуха, с закутанной в платок головой. Когда они увидели Манольоса, молодая повернулась, приложила палец к губам, и обе начали медленно приближаться, будто хотели посмотреть, чем занимался Манольос. Старуха споткнулась, из-под ее ног покатился камень, но Манольос так углубился в свое занятие, что ничего не услышал.

Молодая не выдержала, ускорила шаг – подошла и коснулась плеча Манольоса.

– Эй, Манольос! – окликнула она.

Манольос вскочил, святой образ исчез из его головы; испуганный, он прислонился к стене, откинув назад голову.

– Что с тобой, Манольос? Почему ты так смотришь на меня, словно я – привидение? Да ведь это я, Леньо, твоя невеста, а это – твоя тетя Мандаленья. Она пришла заговорить нечистую силу, окружившую тебя.

– Какая-то нечистая сила, сынок, поранила тебя, – сказала старуха и, тяжело дыша, тоже подошла к нему.

Манольос смотрел на них с недоумением.

– Что вам нужно? – спросил он наконец и перевернул обрубок, чтобы пришедшие не увидели, что он вырезал из него.

Старуха собиралась ему ответить, но Леньо отстранила ее.

– Оставь нас, тетушка Мандаленья, – сказала она. – Сходи собери лекарственные травы, которые тебе нужны, и оставь нас одних, я хочу поговорить с ним.

Бормоча что-то себе под нос, старуха пошла собирать травы.

Леньо села на лавочку рядом со своим женихом.

– Манольос, – сказала она ему тихо и взяла его за руку, – подними глаза и посмотри на меня. Ты больше меня не хочешь, не любишь меня больше?

– Люблю, – тихо ответил Манольос.

– Когда же мы поженимся?

Манольос молчал. Как далека от него была в эту минуту свадьба!

– Почему ты молчишь? Хозяин мне все рассказал.

– Я не хотел, чтобы ты приходила сюда, – сказал Манольос и встал.

– Я должна была попросить у тебя разрешения? – крикнула Леньо, и ее лицо вспыхнуло. – Ты мне еще не муж, я свободна!

Она поднялась и остановилась перед ним, властно протянув руку.

– Не уходи! – приказала она ему.

Манольос снова прислонился к стене и ждал. Леньо смотрела на него; ненависть и любовь боролись в ее взволнованной душе.

– Моя мать была прислугой, – глухо выговорила она наконец, – мать была прислугой, но мой отец – архонт. Кланяться не буду, я молода, приданое у меня есть, найду и получше тебя!

Манольос с силой, до боли, прижал к своей груди кусок дерева.

– Прощай, Леньо, – произнес он, чувствуя, что сердце у него разрывается.

Но как только он произнес это тяжкое слово, то сам испугался и сразу же передумал.

– Леньо, – прошептал он, опустив глаза, – оставь меня на время здесь, в уединении, чтобы я мог принять решение… Если ты меня любишь… прошу тебя!

– Ты любишь другую? Кого? Скажи прямо, и я уйду.

– Нет, нет, Леньо, клянусь!

– Хорошо, когда решишь, сообщи мне; я буду ждать… Но так и знай, могу тебя полюбить на всю жизнь, могу и возненавидеть на всю жизнь. От одного твоего слова это зависит; от одного «да» или от одного «нет» – выбирай!

Повернулась к старухе.

– Эй, тетушка Мандаленья, пошли!

Они спускались по склону. Разгневанная Леньо шла впереди; она ни разу не оглянулась; в ее сердце кипела гордая, господская кровь отца.

Манольос улегся на лавке; посмотрел на обрубок бузины – уже не было никакого желания продолжать работу; пламя погасло, святой образ исчез из души. В сердце не было ничего, что могло бы вновь вызвать это виденье.

Он вошел в сарай, прикрыл кусок дерева какой-то тряпкой, медленно, заботливо, как прикрывают раскаленные угли пеплом, чтобы они не погасли. Он уже не мог оставаться один, ему было не по себе. Он взял в углу пастушеский посох и отправился на поиски Никольоса и овец.

…Солнце заливало гору, ветер стих; тени, словно испуганные, замерли у подножий деревьев. Птицы перестали щебетать, спрятались в листве и ждали, когда спадет зной.

Никольос вдруг почувствовал в себе избыток сил и посмотрел вокруг, словно ища, на что бы их израсходовать. Кругом ни души! Ни мужчины, с которым можно было бы побороться, ни женщины, которую можно было бы повалить на землю. Овцы, ленивые и смирные, улеглись в тени под каменными дубами; с ними возиться – стыдно. Неожиданно показался здоровенный баран – вожак стада Дасос, с толстыми извилистыми рогами, с густой шерстью и тяжелым колокольчиком вожака на шее. Он посмотрел мутными глазами на своих овец, заблеял радостно и протяжно и медленно, с царственным видом продолжал свой путь. Воздух наполнился острым запахом самца – и тогда Никольос вдруг бросился на него, будто разума лишился, и со всей силой несколько раз ударил барана палкой по рогам, по спине, по брюху.

Гордый самец обернулся, но противник не произвел на него впечатления – ни рогов, ни густой висящей шерсти, да и стоял он только на двух ногах, и Дасос мог бы повалить его одним толчком. Поэтому он продолжал прогуливаться среди своих овец, презрительно поглядывая на Никольоса.

Но Никольос пошел за ним по пятам, ухватился за рога и подпрыгнул, собираясь вскочить на него. Тогда Дасос рассердился, тряхнул головой, и Никольос упал навзничь на землю, ободрав локти до крови.

– Ах так, подлец! Ну, я тебе сейчас покажу! – закричал Никольос и вскочил с каменистой почвы.

Он вобрал шею в плечи, нагнул голову, как бы собираясь боднуть, и разбежался; навстречу разогнался и Дасос. Они столкнулись, у Никольоса подкосились ноги, закружилась голова, вместе с нею закружилась и гора, но он все-таки удержался на ногах, схватил с земли палку, снова бросился на барана и начал колотить его, норовя поломать ему рога.

Как раз в это время появился Манольос; засунув два пальца в рот, он свистнул. Никольос повернулся, заметил его, но остановиться уже не мог – разбежался и опять кинулся на барана. Тогда Манольос взял камешек и бросил его в пастушонка.

– Эй, Никольос! – крикнул он. – Ты что с бараном начал драться? Иди сюда!

Ворча и ругаясь, весь в поту, подошел Никольос. Они сели под скалой. От сердитого пастушонка шел пар, отдававший запахом барана; время от времени он посвистывал и швырял камни, желая скрыть свой гнев; внутри у него все горело – ведь Дасос повалил его на землю.

Манольос смотрел куда-то в пространство, пытаясь обрести утраченную безмятежность и возродить в своем сердце тот святой образ, который он вырезал из дерева. Какое вдохновение испытывал он сегодня утром! Он позабыл тогда все свои мучения! Мир словно исчез, и на всей земле остались только он, Манольос, да обрубок бузины. И вдруг теперь померещились яркие губы, послышался женский голос…

– Никольос, сними с пояса свирель, сыграй что-нибудь… Плохо я себя чувствую, Никольос, тяжело у меня на душе, сыграй что-нибудь, чтобы я успокоился!

Пастушонок засмеялся.

– То же самое происходит и со мной, Манольос, – сказал он. – У меня так тяжело на душе, иногда мне кажется, что я не выдержу; играю на свирели, но не успокаиваюсь; вот, видишь, рассердился на барана!

– Ну, какое же у тебя горе, Никольос, ведь ты еще безусый?

– Черт его знает, что со мной! Видишь ли, Манольос, одинок я, совсем одинок, скучно мне! – доверчиво ответил мальчик.

Он достал свирель, положил свои загорелые пальцы на ее дырочки.

– Ты знаешь, что сейчас будешь играть, Никольос?

– Я? Нет. Сыграю, что в голову придет.

Он приложил свирель к губам и начал играть.

И вот зазвенели колокольчики, склоны горы наполнились стадами коз и овец, вся гора словно пришла в движение. Ожил мир, зашевелился и растворился в сладких звуках. И вдруг разлились воды и побежали, звеня, с камня на камень. Потом все смолкло: колокольчики, гора, воды… Нет, не смолкло, а превратилось в улыбку – нежную, спокойную, вызывающую радость…

Раскинулось многоголосое море… Берег, усеянный галькой, веселые, купающиеся женщины… С голыми руками и ногами, они бросались в море, на них обрушивались волны, перевертывали их, а они радостно кричали и смеялись от всей души. И весь берег шумел, клокотал и смеялся.

Опустив голову, Манольос задумчиво прислушивался к звукам свирели. Перед ним мелькали в морской пене улыбающиеся, игривые женщины; они прыгали, исчезали и вновь возвращались, обнявшись с волнами, – и вдруг сразу все затихло, море успокоилось и из него вышла Катерина – молчаливая и нагая…

– Сейчас же перестань играть! – закричал Манольос и вскочил на ноги.

Никольос повернулся, посмотрел на него, но не перестал играть – он увлекся, и ему не хотелось оставлять свирель, которую он все еще держал у рта.

– Замолчи, говорю! – снова крикнул Манольос.

– Ты меня перебил на самом приятном месте, – сердито сказал Никольос и вытер свирель о колено.

Из глаз Манольоса потекли слезы.

– Что с тобой, Манольос, ты плачешь? – испугался пастушонок. – Да не мучайся ты, это же свирель, это обман, ветер!

Манольос встал, хотел пойти, но колени его подогнулись.

– Плохо мне, – прошептал он, – плохо…

– Ты слышал звон воды? – спросил пастушонок и засмеялся.

– Какой воды?

– Я думал о воде, когда играл на свирели, и видел много воды – мне хотелось пить, – сказал он.

Одним прыжком оказался он под каменным дубом, где висела котомка с большой деревянной флягой, на которой был вырезан козел. Это был подарок Манольоса.

«Пойду лягу, – подумал Манольос, – меня знобит…»

– Следи за овцами, – сказал он Никольосу, – я пойду в кошару делать сыр.

– Там дрова сложены, – ответил Никольос, вытирая губы и грудь, по которой текла вода, – ты вскипяти молока, я скоро приду.

Пастушонок смотрел, как Манольос шел, спотыкаясь о камни, и ему стало его жалко.

– Если ты плохо себя чувствуешь, – крикнул он ему вдогонку, – оставь все и ложись, я сам сделаю сыр.

– Почему ты это мне говоришь? – обернулся Манольос.

– Потому что ноги твои, хозяин, заплетаются и ты совсем желтый.

«Бедняга! – прошептал он с сочувствием, глядя вслед ковыляющему Манольосу, уже скрывшемуся за деревьями. – Видел я, как Леньо приходила к тебе. О, черт возьми! Да ведь она высосет у тебя все силы!»

Никольос схватил с земли камень и с силой его швырнул.

– Будь они прокляты, эти женщины, – громко закричал он, – будь они прокляты!

Тут он снова увидел вожака стада Дасоса, который прохаживался перед ним, как будто опять бросая вызов на поединок; Никольос нагнул свою черную голову и бросился на барана…

Придя в кошару, Манольос развел огонь в печурке и начал делать сыр, но почувствовал, что у него нет сил. Он весь дрожал и поэтому вышел посидеть на лавочке и обогреться в лучах солнца. Солнце уже заходило, и вскоре он услышал звон колокольчиков и крики Никольоса, который свистел и камнями гнал овец к кошаре.

Мысленно Манольос перенесся в село, заходил в дома, в кофейню, прошел по площади. Потом поднялся наверх, вошел в дом попа, увидел старост, решающих, кто будет изображать Петра, кто Иуду, кто Христа… Снова видел гонимых христиан и священника Фотиса, его мужественную борьбу с сытым сельским попом и женщину, которая вскрикнула и умерла… В его ушах опять звучали слова Яннакоса – жесткие, насмешливые, полные правды: «Ты хочешь изображать Христа, а сам собираешься жениться и согрешить… Обманщик! Обманщик! Обманщик!» Мысленно он проник в комнату хозяина, увидел архонта; а еще раньше во дворе увидел Леньо, которая тесно прижалась к нему и грудью как бы ранила его; она спрашивала ласково, нетерпеливо: «Манольос мой, когда мы поженимся? Когда? Когда?» И потом… потом, когда он поднялся на гору и присел на минутку отдохнуть у колодца…

Его сердце замерло.

– Жаль мне ее, – прошептал он, – жаль! Пошла она по плохому пути, пропадет…

Он видел ее в черной косынке, видел ее прелестную белую шею, блестящие, словно сабли, зубы, начищенные ореховыми листьями… Услышал он снова ее безнадежный крик: «Не уходи, не уходи, мой Манольос!» – будто она ждала спасения только от него, только от него…

И вдруг впервые он совершенно ясно и отчетливо понял, что значит ее сон. Да, да, вдова была права, именно он может спасти ее… Сам бог оповестил ее во сне: Манольос кормит ее, вдову, лунными ломтями… И вот сейчас он вдруг уловил тайный смысл этого сна и вздрогнул от радости: луна – это веление бога, это непорочный свет, который освещает ночь… И таково желание бога, веление бога, чтобы он, Манольос, кормил ее. Он спасет грешницу, Магдалину-вдову.

– Я должен ее увидеть, – прошептал он, – я должен увидеть ее сейчас же! С каждой минутой она все больше и больше будет погрязать в грехе… Нужно спасти ее, нужно! Это мой долг…

Он вспомнил узкую тропинку, ворота с железным крючком, похожие на дугу, расписанные зеленой краской… Увидел порог, сверкавший чистотой… Он никогда не переступал через него, но, помнится, однажды в воскресенье, когда калитка была открыта, он бросил жадный взгляд внутрь и разглядел маленький двор, усыпанный крупной, свежей галькой, горшки с базиликом вокруг скамейки и пушистые красные гвоздики возле колодца…

И мысль Манольоса торопливо бежала по склону горы, приближаясь к селу. Он видел себя уже на узкой тропинке, видел, как переступает блещущий чистотой порог…

– Нужно, нужно ее увидеть… – повторял он снова и снова, – это мой долг…

Манольос чувствовал странную радость. Теперь, когда он знал, почему ему так необходимо увидеть ее, когда он знал, что это не просто его собственное желание, а веление божье, он успокоился; теперь он понял, почему так настойчиво, днем и ночью, он страстно желал встретить вдову; ему казалось, что его толкало искушение, он стыдился этого и сопротивлялся, но теперь…

Он быстро вскочил. Ему уже не было холодно, колени перестали дрожать. Он развел огонь и поставил над ним котелок с молоком.

«Какими путями, – подумал он, – приходит бог и освещает разум человека? Вот теперь его желание превратилось в сон и опустилось на подушку вдовы…»

Никольос уже подходил. Блеяли овцы, которых пастушонок загонял в огороженное место. Солнце село, тихое, успокоенное; оно закончило свой рабочий день и возвращалось домой ужинать.

– Здравствуй, Никольос! – крикнул Манольос с порога, и голос его звучал звонко и радостно, – подои овец и приходи, приготовь поесть, я тоже голоден!

Весь день он ничего не ел, ему ничего не лезло в горло, но сейчас он почувствовал вдруг сильный голод.

Мальчик посмотрел на Манольоса с недоумением и засмеялся.

– Ожил, хозяин? Какая-нибудь хорошая новость?

– Есть хочу! Давай побыстрее! Я тебе помогу.

Они принесли медные подойники, стали рядом на колени и начали доить овец. И овцы тоже стояли довольные, освобождаясь от приятной тяжести; опытные пальцы доильщиков казались им сосущими губами ягнят.

Закончили, умылись. Никольос поставил еду на скамейку. Они перекрестились и набросились на хлеб, мясо, творог. Никольос с гневом продолжал думать о сильном баране и о Леньо. В его мыслях они – вожак стада и эта кругленькая девушка – слились в одно целое, и смеющаяся Леньо была то наверху, то внизу…

– К черту… к черту… – пробормотал вдруг Никольос, схватил камешек и швырнул его вдаль.

– Что с тобой, Никольос, что ты там бормочешь? – спросил Манольос, усмехаясь. – В кого ты бросаешь камнями?

– Черт около меня крутится! – ответил пастушонок и тоже улыбнулся. – В него и бросаю камни.

– А ты его видел, Никольос?

– Конечно, видел.

– Ну, и какой он?

– Это мое дело! – ответил Никольос, встал, подошел к ведру с водой и окунул в него пылающую голову.

Манольос доел, перекрестился и тоже встал.

– Никольос, – сказал он, – я пойду сегодня в село. До свиданья!

– Опять в село? – закричал рассерженный Никольос. – Что тебе делать в селе? Сдается мне, хозяин, что и вокруг тебя вертится черт.

– Не черт, Никольос, будь он проклят, а бог!

Он смочил волосы, причесался перед зеркальцем, потом вошел в сарай, надел праздничную одежду, сунул за пояс круглое зеркальце, расческу и платочек. Зачем? Для чего они ему были нужны? Он и сам этого не знал; просто так – взял и сунул за пояс.

– Черт, я тебе говорю, черт, – сказал сердито Никольос, глядя на наряжавшегося хозяина.

– Нет, это бог, бог… – повторил Манольос, перекрестился и пошел.

– Он идет встретиться с Леньо, будь они оба прокляты! – пробормотал Никольос и сердито плюнул.

И снова ему представились баран, вожак стада, и Леньо, и снова они слились в одно целое.