Текст книги "Христа распинают вновь"

Автор книги: Никос Казандзакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

Оба расхохотались.

– Живи тысячу лет, дядя Христофис! Если ты умрешь, смех тоже исчезнет! Ну, а теперь до свиданья! Я куплю это лекарство, о котором ты говоришь, чтобы завалить окрестные села сыновьями и дочерьми.

– В добрый путь, Яннакос, и хорошей торговли!

Они расстались, но через некоторое время издалека снова послышался грохочущий, как колокол, голос деда Христофиса:

– Ну и безбожник! Лекарство это, негодяй, изобрел бог тысячи лет тому назад и отдал его Адаму!

И он так громко расхохотался, что эхо прокатилось по склону горы.

Манольос еще издалека заметил Яннакоса, поднимавшегося в гору со своим осликом. У него сжалось сердце, и он встал. «Манольос, – сказал он сам себе, – мучение начинается. Держись, брат!»

На минуту ему показалось, что лучше войти в сарай и спрятаться в самом темном углу – он не хотел показываться людям при ярком свете в таком виде. «Только сатана, – прошептал он, – только сатана может быть таким безобразным!» Его губы распухли, и он почти не мог говорить.

Яннакос поднимался в гору и тихо напевал… Старик Христофис очень развеселил его; еще он радовался тому, что увидит Манольоса и помирится с ним. Ссора тяготила его душу – он хотел успокоиться…

Манольос стоял, ярко освещенный полуденным солнцем, сердце его громко стучало. Ему вспомнились губы Христа, сжатые как бы от сильной боли – и он тоже со всей силой сжимал свои губы. «Привыкну, – подумал он, – вначале это трудно, но понемногу привыкну… Помоги мне, господи!»

Тихая песня Яннакоса звучала все ближе и ближе. И вдруг послышался радостный, торжественный призыв дудки. Яннакос остановился на скале и трубил, чтобы известить дорогого друга о своем приходе.

«Сейчас он покажется, – подумал Манольос, – сейчас он меня увидит! Держись, сердце!»

– Эй, Манольос, Манольос, – послышался радостный голос, – выходи!

– Здесь я! – ответил Манольос как можно более громким голосом – и вышел.

Поднял Яннакос глаза, распростер руки, но, увидев друга, остановился, раскрыв рот от неожиданности. Не веря своим глазам, протер их. Потом подошел поближе, пригляделся и закричал:

– Манольос, Манольос, что с тобой?

Ему захотелось заключить друга в объятия, но он испугался и отошел в сторону.

– Яннакос, – тихо промолвил Манольос, – если не можешь выдержать, возвращайся обратно.

Сказал и направился в кошару, чтобы Яннакос не видел его лица.

Привязав ослика к каменному дубу, Яннакос медленно пошел к кошаре. Манольос услышал его приближающиеся шаги.

– Яннакос, – повторил он снова, не поворачивая головы, – если не можешь вытерпеть, уходи обратно.

– Могу, могу… – ответил Яннакос, – могу, не уходи!

Манольос перешагнул порог сарая, закрыл окошко и забился в темный угол. «Я выдержал, – подумал он, – слава тебе, господи!» Яннакос задержался на пороге. Снял шапку, вытер пот. Некоторое время молчал.

– Что с тобой случилось, Манольос? – спросил он наконец, опустив глаза.

– Ничего, – ответил Манольос.

– Как ничего? – крикнул Яннакос. – Дьявол прилип к твоему лицу, Манольос, дьявол! Это не ты!

– Это я, – тихо ответил Манольос. – Никогда я не был таким настоящим.

Помолчал.

– Никогда! Никогда! – повторил он, вытирая платком лицо, с которого сочился гной.

– Дьявол, говорю, прилип к тебе! – снова крикнул Яннакос, борясь со своим страхом. – Я смотрю на тебя и боюсь… Вставай, садись на моего ослика, поедем в село.

– Что мне делать в селе? Мне и тут хорошо.

– Пойдешь к попу Григорису, он над тобой прочтет тайные молитвы и изгонит дьявола!

– Одна просьба у меня к тебе, Яннакос: никому ничего не говори.

– Я об этом скажу только попу, Манольос. А если тебе стыдно пойти в село, я попрошу его прийти сюда, пусть тут прочтет молитвы.

– Нет, нет! – испуганно закричал Манольос и вскочил. – Пусть останется эта болезнь на моем лице, Яннакос, я должен хворать…

– Я не понимаю, – крикнул Яннакос и привстал. – Почему ты должен?

– Чтобы спасти себя, Яннакос; иначе мне спасения нет… Ты так не смотри на меня, я не могу тебе объяснить.

– Это тайна?

– Только бог знает, – ответил Манольос, успокоившись, и снова уселся в углу. – Только бог и я; так надо.

– А если это дьявол? – грустно сказал Яннакос.

– Это дьявол, Яннакос, правильно ты говоришь. Дьявол во мне сидит; слава тебе, господи, иначе я пропал бы…

– Не понимаю, не понимаю! – снова крикнул Яннакос в отчаянии.

– И я не понимал, Яннакос, вначале… Но потом понял. Я был в отчаянье, теперь успокоился. И не только успокоился. Я воздеваю руки и славлю бога.

– Ты святой… – прошептал Яннакос, и внезапно его охватило чувство благоговения.

– Грешник я, большой грешник, – протестовал Манольос, – но бог милостив.

Они замолкли. Вдалеке звенели колокольчики стада, слышался лай собак. Солнце садилось, в сарай вползли голубые тени. Ослик, заскучавший без своего товарища, заревел негромко, просительно, призывно.

– А есть ты можешь? – тихо спросил Яннакос.

– Молоко пью через соломинку.

– У тебя ничего не болит?

– Ничего, ничего… Иди с богом, Яннакос, хватит! И дай мне слово, что никому ничего не скажешь… Я должен – слышишь, дорогой Яннакос? – должен здесь бороться совсем один.

– С дьяволом?

– С дьяволом.

– А если он тебя одолеет?

– Не одолеет, не бойся! Со мной бог.

– Ты святой… – снова прошептал Яннакос. – Тебе не нужна ничья помощь… Будь здоров, но знай, что я снова приду навестить тебя.

– Если ты можешь выдержать, Яннакос…

– Могу, могу… До свиданья!

На миг пришла ему в голову странная мысль: схватить руку Манольоса и поцеловать ее, но он удержался. Перешагнул порог, отвязал ослика, который радостно замахал хвостом, и, не оборачиваясь, направился вниз.

– Странная вещь этот мир, – бормотал он, спускаясь с горы, – очень странная вещь!.. Не можешь отличить бога от дьявола… Очень часто – прости меня, господи! – у них одно и то же лицо!

На следующий день, еще до рассвета, Манольос толкнул ногой Никольоса, сладко спавшего на дворе.

– Никольос, вставай! У меня просьба к тебе!

Испуганный пастушонок приподнял голову, открыл глаза, и белки их засверкали в утреннем полумраке.

– Чего ты хочешь? – рявкнул он, зевая.

– Проснись, вставай и умойся, потом я тебе скажу… Вставай, будь добр!

Подпасок поднялся, недовольно что-то бормоча, потянулся, так что обнажился его бронзовый живот. Его руки, грудь, ноги были покрыты черными блестящими волосами. От него пахло тимьяном и козлом.

– Перекрестись, – сказал ему Манольос. – Ты никогда не крестишься, Никольос, а сегодня нужно.

– Да брось, хозяин… – пробормотал Никольос.

Он снова потянулся так, что затрещали суставы. На горе, где он рос вместе с баранами, у него действительно никогда не появлялось желания перекреститься – не в церкви же он! К чему все это Никольосу? Ему хотелось быть здоровым, жениться, когда время придет, наплодить детей, владеть овцами и стареть, оставаясь крепким, сильным, как каменный дуб… Кресты и богоматери – все это для жителей полей.

Манольос сел на пороге и ждал, пока Никольос окончательно проснется и умоется. Сам он всю ночь не сомкнул глаз, в нем бог боролся с дьяволом. Под утро победил бог; тогда Манольос встал и толкнул Никольоса ногой.

– Ну вот! – сказал Никольос, руками приводя в порядок свои всклокоченные волосы, – я проснулся. Теперь скажи, чего тебе от меня надо?

– Никольос, – сказал Манольос тихо, – слушай меня внимательно. Не смотри на меня, если тебе страшно, смотри в другую сторону, но слушай внимательно, что я тебе скажу.

– Я слушаю, – сказал Никольос и отвернулся, чтоб не видеть своего старшего товарища.

– Ты спустишься в село и пойдешь в дом нашего уважаемого хозяина. Уже светает, калитка, наверно, открыта, и ты войдешь во двор. Во дворе пойдешь направо, в подвал, где находится ткацкий станок. Там ты встретишь мою невесту, Леньо.

– Леньо? – спросил Никольос и внезапно повернулся.

Его глаза заблестели.

– Ты встретишь Леньо и передашь ей… Слушай внимательно мои слова, Никольос, и запомни все хорошенько: «Привет от Манольоса; приходи, скажи ей, на гору; он хочет поговорить с тобой». Больше ничего. Передай это и сразу уходи… Понял?

– Понял, это пустяковое дело! Я пошел.

И уже шагнул, чтобы отправиться в село.

– Подожди, дикарь! – сказал ему Манольос и схватил его за руку. – Если тебя спросят, каковы мои дела, скажи ей: хороши! Только не говори ей, что я болен, – будь осторожен!

– Не беспокойся, хозяин, не беспокойся! Я ей скажу: хороши его дела! И сразу побегу.

– Ступай!

Никольос исчез.

Проснувшись, Леньо сварила мяту, прибавила туда немного рома и пошла отнести питье хозяину, старику Патриархеасу. Кругленькая, непричесанная, босая, поднималась она по каменной лестнице, напевая про себя, как щегол.

Старик архонт сидел на толстом матраце, смотрел в окно на крыши чужих домов, и мысли его все время вертелись около односельчан – он стучал в двери, входил, говорил им приветливые слова и отправлялся дальше. Потом поднимался на гору, проходил мимо чьих-то отар, приближался к Манольосу, и тогда закипал в нем гнев. «Представить только, чтоб этот проклятый работник поднял голову! Его душа, говорит… его душа еще не готова… Ах, негодяй, да если ты не женишься до конца апреля на Леньо, я выброшу тебя вон из моего дома! Отправляйся опять в свой монастырь, сиди там, как кастрат! Пропади ты пропадом, неблагодарный! Кто свел с ума моего сына? Он! Жалеет бедных, – люди, говорит, они, тоже люди, наши братья! Все это хорошо и свято, все это можно слушать в церкви, когда поп проповедует с амвона; но возвращаться домой, петушиная его голова, и претворять это в жизнь… да ведь нужно быть сумасшедшим!»

Дверь открылась, и вошла Леньо с мятой. Мысли старика Патриархеаса сразу отвлеклись от сына, и он стал думать об этом юном, игривом существе. Девушка, сладко потягиваясь, подавала ему мяту. Прищурив глаза, старик с удовлетворением и гордостью рассматривал ее едва прикрытую грудь, крепкие ноги, округлые колени… «Что мне с тобой делать, паршивка, – подумал он, – ведь как-никак ты моя дочь… Вот такой была и твоя мать в молодости – прости ее, господи! И однажды ночью…»

Архонт вздохнул.

– Как ты себя чувствуешь сегодня, хозяин? – спросила Леньо воркующим голосом. – Почему ты вздыхаешь?

– Да могу ли я не вздыхать, Леньо? Сын мой ненаглядный и Манольос, – они же меня угробят… Говорят, позавчера ты ходила к нему на гору, что же тебе сказал этот негодяй?

– Что он мог мне сказать, хозяин! – ответила Леньо, вздыхая, и присела на край кровати, у ног старика. – Словно какая-то русалка околдовала его… Говорил он, запинался, слов не мог найти… И вместо того, чтоб смотреть на меня как мужчина, то опускал глаза, то поднимал их к небу и вертел головой… Что тебе сказать, хозяин? Не можешь ли ты к нему сходить с попом Григорисом, прочесть какую-нибудь молитву? Не смейся, хозяин, Манольос болен!

Старый паралитик посмотрел на Леньо, которая покачивалась и краснела, и вздохнул.

– А ты его любишь? – спросил он и, громко прихлебывая, начал пить мятный настой.

– Как тебе сказать, хозяин? Ты мне его дал, я его и беру; если бы ты меня выдавал за другого, пошла бы и за другого. Все мужчины кажутся мне одинаковыми.

– И старики, Леньо? – спросил старик хозяин, и глаза его загорелись.

– Ну нет! – ответила резко и сердито девушка. – Только молодые.

– Примерно какого возраста? – настаивал старик.

– Пока они могут плодить детей, – без запинки ответила Леньо, словно все эти вопросы она давно уже разобрала по косточкам и теперь ей все было совершенно ясно.

– Да ты просто умница, Леньо! Вспомни мои слова, ты пойдешь далеко; ты знаешь, что тебе нужно.

Девушка засмеялась, встала, взяла пустой стакан и направилась к двери.

– У нас апрель месяц. А какое число сегодня? – спросил старик.

Леньо посчитала на пальцах: воскресенье, понедельник, вторник…

– Двадцать седьмое, – ответила она.

– Ну, хорошо! Три дня еще подождем, пока соизволит его величество Манольос дать нам ответ. Если он настолько с ума сошел, что откажется от такого лакомого куска, то не беспокойся, Леньо, я тебе найду мужа получше, настоящего, без души и всякой там чепухи – он наполнит твой двор детьми. Иди с богом. Думаю я сегодня встать, пойду в церковь, прогуляюсь немного по селу… Дай-ка мне одеться.

– Ну и старый паралитик, – бормотала Леньо, спускаясь по лестнице и посмеиваясь, будто ее щекотали. – Да он просто пожирал меня глазами… Ей-богу, не будь он моим отцом, я бы заставила этого скрягу повенчаться со мной, хотя он уже и не может плодить детей; невелика беда, смогут другие. Но дьявол все перевернул вверх ногами. Пусть так, но Манольос хороший!

В эту минуту калитка отворилась, и вошел Никольос. Он сильно раскраснелся, от его тела шел пар, и двор сразу наполнился козлиным запахом: лоснящийся, черный, он действительно был похож на козла, но одновременно напоминал и юного архангела. Увидела его Леньо и остановилась в испуге.

«Кто это? – прошептала она. – Если это пастушонок Никольос, то как он повзрослел, возмужал и как от него пахнет! У него и усы показались».

– Чего тебе надо? – крикнула она. – Ты – Никольос?

– Я Никольос! – ответил пастушонок ломающимся, как у молодого петуха, голосом.

– Да ведь ты стал настоящим мужчиной! Чего же ты хочешь?

– Манольос меня послал спозаранку – передать тебе кое-что; вот я и пришел.

– Манольос? – спросила Леньо, и ее сердце забилось.

Подошла к Никольосу.

– Не ори, – сказала она, – ты не на горе, говори потише. Так что он велел передать мне?

– Передай ей привет, наказывал он, и пусть навестит меня на горе. Он хочет с тобой поговорить.

– И это все? Хорошо, приду, передай ему… Постой, не уходи! А как его дела, Никольос?

– Хорошо, все хорошо! – крикнул Никольос и побежал к выходу, оставляя за собой острый козлиный запах.

Во дворе показался Михелис. Одетый по-господски в свой воскресный костюм, гладко выбритый, тщательно причесанный, он приготовился идти в церковь – послушать евангелие и повидать Марьори. Он стоял посреди двора, как орел. Леньо остановилась на минутку, полюбовалась им. «Вот таков, наверно, был и мой отец в молодости, – подумала она. – Вылитый святой Георгий!»

– Доброе утро, Леньо, – сказал Михелис, надев на голову шапку, которую держал на руках. – Я иду в церковь.

– В час добрый! – ответила Леньо насмешливо. – Иди прямо в церковь, сударь, и не сбейся с дороги.

– Ты зато не собьешься с дороги! Ты прямо к Манольосу побежишь, как мне кажется… – сказал Михелис, который заметил удалявшегося вестника. – Ты ведь тоже пойдешь на свидание, так что не жалуйся!

– Я и не жалуюсь. Кто тебе сказал, что я жалуюсь? – ответила Леньо сердито. – Мы тоже люди, хоть и слуги, а бог не оставляет нас безутешными. И если бы Манольос одевался так, как ты, сударь, он тоже стал бы архонтом.

– Ты права, Леньо, – ответил Михелис, выходя со двора, – ты права; только одежда нас и разделяет.

В эту минуту послышался колокольный звон.

– Я иду, Леньо, – сказал он. – Хорошие новости принеси нам с горы!

– А твоя милость от поповой дочери! – крикнула ему вслед Леньо, которая за словом в карман не лезла.

В церкви пахло свечами и ладаном; на иконостасе четко выделялись большие, написанные маслом иконы; стены от пола, вымощенного камнями, и до самого купола были покрыты изображениями святых и ангелов с пестрыми крыльями. Входил в эту древнюю византийскую церковь человек, и ему казалось, что он попадал в рай, где обитают фантастические птицы и высокие, в рост человека, цветы, а ангелы, как огромные пчелы, собирают мед, летая от цветка к цветку. Наверху, в центре купола, парил над головами людей суровый и грозный вседержитель.

Люди внизу гудели и тоже, подобно пчелам, бегали от иконы к иконе, молились, а затем молча застывали, слушая церковное пение. Впереди стояли мужчины, сзади – женщины. Около стола с подносами и свечками расположились старосты. Никто не знал, придет ли сегодня старик Патриархеас. Капитан Фуртунас прийти не сможет – всем было известно, что он мечется и стонет на своем ложе. Учитель пришел в церковь в очках и в белом воротничке; рядом с ним стоял старик Ладас, губы которого, казалось, источали все девять видов яда. Вчера вечером Яннакос принес ему плохие новости – оказывается, эти оборванцы три месяца бродили по дорогам и распродали все свои кольца, у них не осталось ничего, кроме пальцев. А зачем деду Ладасу нужны их пальцы? На что ему нужны уши без сережек? И он проклинал свою судьбу. «Несчастный я человек, – бормотал он, стоя у стола. – Ведь если бы разрушенное село находилось неподалеку от Ликовриси, тогда можно было бы успеть… А теперь что я выиграл от их разрушенного села? Ни шиша!»

Христиане входили в церковь, бросали деньги на поднос, брали свечки, крестились и проходили вперед, к иконам. Но мысли старика Ладаса были далеки от благочестивых дел… «Хорошо, что болван Яннакос подписал долговой вексель на три золотые монеты. Я бы на его месте…»

Не успел он закончить свои рассуждения, как кто-то огромный и тяжелый подошел и плюхнулся рядом с такой силой, что церковная скамья затрещала. Он повернулся раздраженно и увидел старика Патриархеаса – бледного, с отвислыми щеками, с мутными глазами, с желтыми пересохшими губами. «А все-таки еще не умирает архонтская свинья…» – подумал Ладас и поздоровался.

– Скорейшего выздоровления, архонт, – сказал он хмуро и погрузился опять в свои невеселые думы.

Показался Михелис, и церковь как будто озарилась. Он опоздал, потому что заходил к Марьори, ожидавшей его; она хотела поговорить с ним. В доме была только глухая старая нянька, преданная девушке.

– Запоздал ты… – сказала Марьори, стоявшая за дверью в ожидании.

Она тоже нарядилась, чтобы идти в церковь: надела свое лучшее платье, на шею нацепила красивое золотое ожерелье, доставшееся от матери, покрыла бледные щеки тонким слоем румян, которые ей принес тайком прошлой ночью Яннакос. Но глаза, окаймленные темными кругами, были красны, как будто она плакала. Она держала в руке платочек и время от времени прикладывала его к губам.

– Зачем ты меня позвала? – спросил Михелис с беспокойством. – Почему ты такая измученная, моя Марьори?

– Отец торопится, хочет, чтобы мы повенчались.

– Разве мы не договорились, моя Марьори? Не прошло и года с тех пор, как мать умерла, нельзя…

– Торопится… – повторила девушка вполголоса. – Каждый день ворчит, встает ночью, ходит взад и вперед, не спится ему.

– Но почему? Что с ним случилось, почему он так торопится?

– Не знаю, мой Михелис, не знаю… – пробормотала Марьори, и голос у нее задрожал.

Она прекрасно знала, почему торопился старик, но не могла признаться. Она чувствовала, что болезнь разъедает ее легкие, и понимала, что старик прав, следовало торопиться.

– Отец не любил моей матери, – сказал Михелис. – Была она старше его, рано постарела, ворчала на него… И она ему надоела, ему совсем не было ее жалко, когда она умерла; но теперь отцу неудобно нарушать обычай, ведь не прошло еще года, а он первый архонт села и должен подавать пример… Ты поняла, Марьори?

– Поняла я, поняла… Но мой отец торопится, говорю тебе, и кричит на меня… Я не могу больше!

Ей захотелось кашлянуть, но она удержалась; приложила платочек ко рту. В ладонях Михелиса дрожала ее худенькая влажная рука.

Михелис посмотрел на нее и вздрогнул. Она действительно будто истаяла; под прозрачной кожей, покрытой пушком, просвечивали кости; можно было ясно увидеть очертания черепа.

– Марьори моя… – прошептал он и прижал ее руки к своей груди, – Марьори моя…

Словно она уходила от него, и он старался ее удержать, словно она была горстью песка и ускользала.

– Михелис мой, – промолвила девушка, стараясь сдержать слезы, – Михелис мой, уходи! Отправляйся в церковь; приду и я скоро… Запоздали мы, иди, и пусть нам господь бог поможет!

Обняла его голову, прижала к своей груди и долго-долго держала так, дрожа как в лихорадке.

– Пусть господь бог нам поможет! – прошептала она снова, быстро вернулась в дом и почти без чувств упала на руки старухи няньки.

Михелис осторожно приоткрыл калитку и торопливо направился в церковь; его сердце сжалось, и к горлу подкатился комок.

В церкви будто посветлело, когда он вошел. Он остановился рядом со скамьей, где сидел его отец. Повернувшись, старик с гордостью посмотрел на него. «Вот таким и я был, – подумал он, – таким и я был когда-то… Подлая жизнь, проходишь ты, как сказка!»

Тем временем Леньо причесалась, надушила одеколоном волосы и грудь, накинула на себя желтый платок с красной бахромой, подаренный хозяином на пасху, и пошла улицей, выводившей к той тропинке, что вела к горе Богоматери.

Обедня уже закончилась. Празднично настроенные, одетые в воскресные костюмы, односельчане разбрелись по площади и прогуливались взад и вперед, а в кофеине Костандиса кое-кто уже выпивал и развлекался.

И ага сидел снова на своем балконе, курил наргиле, и справа опять стоял сеиз с трубой, а слева Юсуфчик жевал мастику и угощал своего хозяина раки. Щуря посоловевшие глаза, старик ага поглядывал вниз на площадь, заполненную сельскими жителями: так смотрит с высоты пастух на свое стадо, – снисходительно и ласково. Знал ага, что он – человек, а остальные – овцы; что он ест мясо, а другие – траву. И разрешал им ага мирно пастись: пусть дают ему шерсть – одеться, и мясо – поесть.

Леньо поднималась в гору, и сердце ее пело; догадывалась она, для чего звал ее Манольос, – чтобы на этой неделе состоялась их свадьба, чтобы утолила она свою страсть и началась настоящая жизнь – днем с домашними хлопотами и приготовлением обеда, ночью – в объятиях Манольоса, а через девять месяцев – баюшки-баю… Тогда уж не будет она служанкой – станет женой и матерью…

Очень ей нравился Манольос: тихий, работящий, красивый, с белокурой бородой, с голубыми глазами, с нежным лицом, – он и впрямь походил на Христа. Летела ее душа, поднималась быстрее, чем сама она в гору, подходила к кошаре, носилась вокруг нее, садилась на плечи Манольоса, как прирученная куропатка – пестрая, толстенькая, с красными лапками, – и нежно щипала ему шею…

«Он, наверно, сейчас сидит на скале, где кончается тропинка, и ждет. Наверно, и его душа летит, как моя», – думала она.

И правда, Манольос сидел на скале и все время вытирал свое опухшее лицо, которое потрескалось еще больше и сочилось гноем.

«Жаль мне ее, бедняжку, жаль, – думал он, – но нужно… Я должен избавиться от всех искушений, чтоб очистилась моя душа, чтобы очистилась моя плоть и стал я достойным…»

Он прислушался, узнал ее быструю и мягкую походку, уловил в воздухе запах одеколона, и его ноздри затрепетали: он хорошо знал, что это запах Леньо.

«Идет, идет, – подумал он, – идет, вот она!»

Показался желтый платок, на минутку Леньо остановилась, приложила руку ко лбу – она узнала на скале своего жениха, который сидел, опустив голову, поджидая ее, и замедлила шаг.

– Вот она! – повторил снова Манольос, поднял голову, вскочил на ноги и застыл на месте.

Леньо нагнулась, притворяясь, что не заметила его, – для того, чтобы он с разбегу кинулся к ней и схватил за талию, словно помогая подняться… Так он обычно делал… Но сегодня Манольос стоял неподвижно.

– Манольос! – крикнула она ему, не в силах более сдерживаться.

Но Манольос не ответил и продолжал стоять на скале безмолвно и неподвижно.

Леньо подбежала, взглянула на него и закричала:

– Матерь божья!

И рухнула на землю.

Манольос наклонился и поднял ее, но она одной рукой закрывала свое лицо, чтоб не видеть его, а другой отталкивала, не разрешая дотронуться до себя.

– Уходи… Уходи! – кричала она пронзительным голосом. – Уходи!

– Ты посмотри на меня еще раз, Леньо, – говорил тихо Манольос, – посмотри на меня, чтоб тебе противно стало и могли мы избавиться…

– Нет, нет! – визжала несчастная девушка. – Уходи!

Манольос вернулся назад и сел на скале. Несколько минут оба молчали. Наконец Леньо промолвила:

– Что с тобой случилось? Ради бога, скажи, что с тобой случилось?

– Проказа… – спокойно ответил Манольос.

Леньо вздрогнула и отвернулась лицом к селу.

– Я уйду, – сказал она. – Ты поэтому меня позвал?

– Да, поэтому, – спокойно ответил Манольос. – Можешь ли ты теперь выйти за меня замуж? Не можешь. Можешь ли ты рожать от меня больных детей? Не можешь. Уходи!

Снова оба замолчали; потом послышался безудержный, безутешный плач девушки.

– До свиданья, Леньо! – сказал Манольос и повернулся, направляясь к кошаре.

Леньо не ответила. Вытерла желтым платком глаза, посмотрела кругом. Она не знала, что теперь будет, куда ей теперь идти. Манольос уже скрылся из глаз, и мир показался ей пустынным.

Солнце стояло в зените. Слышался лишь звон колокольчиков – это овцы брели отдохнуть под тенью огромного раскидистого дуба. Где-то заиграла свирель: ее печальный голос раздался в тишине, но тут же замолк.

«Проказа… проказа…» – повторяла про себя Леньо, и ее всю трясло. В полуденную жару она дрожала от холода.

Она не помнила, сколько времени пролежала на камнях… Ей казалось, что прошли тысячелетия, но прошло, наверно, всего несколько минут, потому что, когда она встала, чтоб уйти, солнце все еще неподвижно висело посредине неба.

Снова заиграла свирель, и ее то печальная, то радостная, призывная музыка звучала как песня одинокой души, которая больше не может вынести своего одиночества и то плачет, то смеется.

Ни о чем не думая, ничего не желая, Леньо направилась на зов этой далекой свирели. Шла печально и словно слышала в этом зове свое имя. Она была так одинока среди этих камней, под солнечными лучами… так одинока, что не могла больше выдержать этого одиночества! Она шла, звуки свирели становились все сильнее и все настойчивее влекли ее к себе… Леньо уже не могла сопротивляться им и шла.

И внезапно, на горной поляне, под тенью мощного, густолиственного каменного дуба, она увидела овец, которые, опустив головы, отдыхали в прохладной тени. И еще увидела она, как две овцы боролись друг с другом, а рядом с ними прыгал и плясал полуголый пастушонок. Он играл на длинной свирели, прижимая ее к губам…

Время от времени он отнимал свирель ото рта, издавал какие-то дикие выкрики, хлопал в ладоши и снова принимался еще настойчивее играть…

Леньо теперь стояла за спиной пастушонка затаив дыхание. У нее защемило в груди.

Никольос вдруг отбросил в сторону свирель, снял с себя оставшуюся одежду и, совсем голый, весь в поту, начал плясать…

Вены на шее Леньо вздулись, в глазах помутилось. В эту минуту Никольос, танцуя, повернулся, увидел девушку и набросился на нее…

Леньо не сопротивлялась.