Текст книги "Христа распинают вновь"

Автор книги: Никос Казандзакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

И они замолчали.

Теперь ясно виднелась церковь, чистенькая, только что выбеленная, зажатая между двумя огромными скалами. Точно так же изображали на иконах и грозного пророка, – между двумя горами, которые поднимались справа и слева, словно два огромных крыла. Нависшие над его высоким убежищем скалы как бы превратились в крылья и поднимали его, пророка, в небеса.

Почти рядом с церковью стояла древняя часовня, готовая вот-вот развалиться. В давние времена в ней обитал какой-то святой отшельник; в келье еще сохранилась полусгнившая скамья, на которой он сиживал, а на стене, на гвозде, висели его четки и черный матерчатый крестик. Около кельи находилась могила с железным крестом и плитой, на которой было написано чье-то имя, но его уже нельзя было разобрать.

Обычно старик пономарь поднимался на гору еще до рассвета, чтоб убрать церковь, зажечь лампадки и украсить помещение лавровыми ветками. Но сегодня, открыв дверь, он застыл в ужасе.

– Господи помилуй! Господи помилуй! – бормотал он и без передышки крестился. Вся церковь блистала чистотой, все было вымыто, вычищено, подсвечники натерты, лампады наполнены маслом, а икона украшена лавровыми ветками. Кто-то зажег свечи, воскурил ладан, и вся церковь благоухала.

Пономарь вытер с лица лот и долго не осмеливался войти в церковь. Он боялся, что там находится ангел, скрывающийся в алтаре. Однажды утром, собираясь привести в порядок церковь, он увидел архангела Михаила с левой стороны купола. Архангел слегка пошевелил крыльями, пономарь упал без чувств и с той поры уже не хотел видеть ангелов; чудеса его пугали. «Будь они прокляты», – бормотал пономарь и теперь. Он уселся на пороге и время от времени поворачивал голову, бросая испуганный взгляд на алтарь. Но время шло, ангел не показывался, и проголодавшийся пономарь расхрабрился. Он развязал котомку, достал кусок хлеба и сыр, чтобы поесть, но еда стала ему поперек горла, и он не мог проглотить ни куска. Тогда он взял фляжку с вином, отпил несколько глотков, пришел в себя, прочистил горло и начал потихоньку жевать. А когда поел и выпил, то окончательно осмелел и, перекрестившись, вошел в церковь. Он поклонился, помолился пророку Илье, потом не без страха открыл святые врата алтаря и заглянул туда. Никого нет!

– Слава тебе, господи, – сказал он, – ангел пришел, убрал и ушел. Я спасен!

И пономарь начал без нужды подметать, мыть, чистить подсвечники, расставлять подносы на столе, чтобы как-то убить время. Старик пономарь любил эту церковь, она была связана со всей его жизнью. Некогда церковь была разрушена, и его покойный отец дал обет пророку Илье, что отстроит ее, если выздоровеет его только что родившийся единственный сын, а это и был будущий пономарь. Мальчик выздоровел, и его старый отец сдержал слово.

Пономарь вспомнил прошлое и вздохнул.

Большое будущее ему предсказывали, когда он родился! А родился он семьдесят пять лет назад, в страстную пятницу, в полдень, в час, когда распинали Христа. Бабка предсказала, что мальчик станет митрополитом, и с тех пор его отец, добрый христианин и хороший хозяин, имел в жизни одну цель: дать образование своему единственному сыну, чтобы он мог выполнить свое великое назначение. Все шло хорошо; будущему митрополиту легко давалась наука, он был смышленым и богобоязненным мальчиком, закончил отлично гимназию в Большом Селе и готовился поступить в главное богословское училище в Халки. Но вот однажды вечером в пустынном переулке предстал пред ним дьявол, а имя его было Кирьякула. Маленького роста, очень смуглая, с полной грудью, выпиравшей из-под кофточки, с тремя большими родинками над верхней губой. Ей было двенадцать лет. Несчастный будущий митрополит растерялся: у него закружилась голова, он пошел за ней; три родинки над верхней губой окончательно свели его с ума. Напрасно бедный отец плакал, заклинал его, чтоб он не сворачивал с дороги, предначертанной ему богом. Будущий митрополит заявил, что ему нужна только она и никто другой и что он покончит с собой, если на ней не женится.

– Слава тебе, господи, – нередко говорил он впоследствии, находя в этом утешение, – слава тебе, господи, я стал пономарем, с дороги все же не сбился.

Так он размышлял о сегодняшнем происшествии и предавался воспоминаниям о давно прошедшем. А время шло, солнце заходило, И пономарь, сидя на пороге, с удовольствием глядел на приближающуюся праздничную процессию, которая поднималась по тропинке в гору. Ему казалось, что это он сам устраивал праздник и его друзья шли к нему в дом с поздравлениями.

Он ясно различил крики ослов, гул людских голосов, вскочил ни ноги, схватил веревку и начал звонить в маленький колокол.

Первым показался поп Григорис на своем муле. Пономарь побежал, чтобы встретить священника и помочь ему сойти с седла.

– Ты подмел, убрал церковь, вычистил подсвечники? – спросил поп, прежде чем спуститься с седла.

– Все в порядке, отче, – скромно ответил неудавшийся митрополит. Он решил не рассказывать о чуде, ибо не хотел ни с кем делить славу.

– Ты поставил подносы на стол, как я тебе велел? Мы договорились, что будут три подноса: один для меня, другой для святого, а третий – для свечей.

– Все в порядке, дорогой отче, – снова раздался смиренный голос.

Тем временем подходили и остальные верующие, входили в церковь, оставляли на столе для святого колосья и виноградные грозди. А затем вынимали свои кошельки, и каждый оставлял деньги, сколько мог, на двух подносах, покупал свечки, подходил с благоговением к иконе и клал поклоны грозному пророку. Тот был изображен во весь рост на огненной колеснице, запряженной четверкой ярко-красных коней, на краю какой-то пропасти. Сам он тоже был одет в ярко-красную одежду, из головы его вырывалось пламя; колесница уже оторвалась от земли и висела в воздухе. Какой-то праведник лежал на земле среди камней, прикрыв глаза ладонью от солнца, и с ужасом смотрел на возносящегося святого.

– Это солнце! – прошептала восторженно одна из женщин. – Это солнце!

– Это святой Илья, не бери на себя греха, дорогая Марьори, – сказала другая.

– Это одно и то же, – добавила третья. – Бейте поклоны, скорее закончим обедню.

Солнце уже зашло, но звезды еще не появились, – свет отчаянно боролся с тьмой. Он поднимался на гору, чтоб ускользнуть от тьмы, но ночь тоже поднималась за ним, преследовала свет, перебегала с одного камня на другой, – и так до последнего оплота, до белой церкви пророка Ильи, на вершине горы. И вдруг, как бы обессилев, свет исчез где-то за краем неба.

В это время пришли на праздник и беженцы, жители Саракины, бедные, оборванные, с запавшими от голода щеками. Отец Фотис шел впереди с железным монашеским посохом в руке. Они вошли последними в церковь, у них нечего было положить на подносы. С пустыми руками они направились к святому и поклонились ему.

– Прости нас, грозный пророк, – прошептал отец Фотис, глядя на святого, – и ты был беден, как и мы; ты тоже ходил в лохмотьях, как и мы; ничего у тебя не было, кроме этого великого пламени. Одна искорка твоего пламени горит и в нас, в беженцах Саракины! Прими наш привет!

Они поклонились, вышли на улицу и расселись на камнях, позади сытых и довольных ликоврисийцев.

– Вы простите моих земляков, сказал пристыженный Михелис. – У них котомки полные.

– Бог их простит, – сурово ответил поп Фотис, – бог, а не я.

И умолк, но глаза его метали молнии. Он вернулся сегодня утром с пустым мешком – никто не подал ему милостыни. И теперь, смотря со скалы вниз, на скошенные поля, он действительно был похож на пламенного пророка Илью.

– Эта земля – их собственность, – добавил отец Фотис, – и пусть она их радует. Пусть господь позволит нам заслужить небеса.

И больше не сказал ни слова.

Участники праздника расстелили свои разноцветные ковры вокруг церкви, развязали битком набитые котомки и замололи челюстями. Поднимались вверх фляжки, вино, булькая, лилось в глотки. Вскоре уединенная обитель наполнилась беспорядочным шумом людских голосов, смехом, криками.

Кое-где среди камней зажглись огоньки. Они озарили возбужденные женские лица, девичьи шеи, закрученные усы. Висящий на церковной стене большой трехфитильный светильник освещал толстые щеки, тройной подбородок архонта Патриархеаса, его раздвоенную белоснежную бороду и жующие острые зубы; два луча света время от времени падали на худенькие ловкие руки Марьори, которые резали жареного ягненка и ухаживали за неутомимо работающими челюстями старика.

Но вот один за другим погасли светильники, поползли тени, окутав окружавшие святое место скалы, и уже ничего нельзя было различить. Были слышны только смех и хихиканье, а затем настала беспокойная тишина. Люди сближались тайком, между камнями, как скорпионы, отмечая таким образом праздник огненного пророка.

Бог послал утро, показалось солнце на пламенной колеснице, похожее на своего тезку, пророка. Люди вскакивали, потягивались, позевывали, покашливали, протирали глаза и пили кофе, чтобы стряхнуть с себя сон. Небольшой колокол зазвонил торопливо и радостно, и нежный серебристый звон словно вода полился по склонам горы вниз, на поля.

Опираясь на пастушеский посох, среди скал показался Манольос, безмятежный и веселый. Огляделся вокруг, увидел своих товарищей, стоявших на утесе и с беспокойством смотревших в сторону его кошары. Он обрадовался, пробрался к ним через праздничную толпу, подошел, раскинул руки, обнял радостно кричавших друзей.

– Мы ждали тебя всю ночь, – сказал Яннакос, – почему ты не пришел? Ты же нам обещал…

– Все ли готовы? – спросил Манольос.

Товарищи удивились:

– Готовы? К чему?

– Душа должна быть взволнована, – сказал Манольос улыбаясь, – спина избита, уста должны кричать.

– Ты что-то задумал? – спросил Яннакос и схватил руку друга. – На жизнь и на смерть – вместе с тобой!

– Я-то ничего не задумал, – ответил Манольос, – но, может быть, что-нибудь задумал бог, мы должны быть готовы.

Он смотрел вокруг себя.

– Мне нравится, – сказал он, – эта вершина и этот пророк, которому конем служило пламя и который одним прыжком оставил землю… И даже земляки мне нравятся сегодня, так как они умыты, разодеты и глаза их сияют. Сегодня они готовы быстро воспламениться и начать бойню. Готовы ли мы?

Но со стороны алтаря послышался громкий голос попа Григориса, началась обедня, и друзья замолчали.

Тот, кто мог, вошел в маленькую церковь, остальные стояли на камнях. Из дверей и из окон церкви лилась мелодия – нежная, страстная, словно отзвук душ далеких предков.

Обедня кончилась, все вышли на улицу. Бледный учитель поднялся на уступ и хрипловатым голосом начал хвалебную речь в честь пророка. Очень быстро, немного резко, но смело, он перешел к восхвалению греческой нации, объединил пророка Илью с Аполлоном, заговорил о бессмертном разуме греков, которые некогда вступили в бой и разгромили темные силы варваров. Наконец очень ловко он перешел к туркам, на минуту замялся, но вдруг словно сбросил узду, почувствовал себя свободным и запел национальный гимн.

Началось всеобщее смятение, у людей взыграла кровь, и, охваченные страстным порывом, они запели вместе с учителем греческие строфы: «Здравствуй, гордая Свобода! Острый меч в твоих руках…»

Пророк Илья представился Манольосу клефтом [28]28
  Клефты ( греч.) – греческие народные борцы против турецкой тирании.


[Закрыть]и партизаном в горах, обутым в башмаки и вооруженным самопалом.

Манольос наклонился к своим друзьям.

– Вы готовы?

– Да! – ответили все трое. – Во славу бога, стань впереди!

Они еще толком не знали, что хотел этим сказать Манольос, к чему они должны быть готовы, но каждый чувствовал в глубине души, что готов на все.

Учитель наконец кончил петь и сошел с камня в страшном возбуждении; глаза старика Патриархеаса наполнились слезами, а поп Григорис простирал руки, благословляя паству, которая выполнила свой долг перед богом и могла теперь есть и пить.

В эту минуту Манольос подошел к попу Григорису, поцеловал ему руку и попросил разрешения выступить.

Едва празднично настроенные односельчане увидели Манольоса, они сразу же заволновались, вспомнили, что этот белокурый юноша недавно хотел отдать свою жизнь, чтобы спасти их. Радостный многоголосый гул приветствовал его.

Но поп Григорис нахмурил брови.

– Что ты хочешь сказать? – спросил он его. – Сумеешь ли ты выступить? О чем?

– О Христе, – ответил Манольос.

– О Христе? – смущенно переспросил поп. – Но это же мое дело!

– Христос велел мне выступить, – настаивал Манольос.

– А не посоветовал ли он тебе, что говорить? – саркастически заметил поп Григорис.

– Нет, но он мне посоветует, как только я раскрою уста.

Михелис сделал шаг вперед.

– Дорогой отче, – сказал он, – Манольос хочет выступить перед земляками. Мы все, односельчане, просим тебя: разреши ему! Когда все село было в опасности, Манольос готов был отдать свою жизнь, чтобы спасти остальных. Он имеет право выступить.

– Разреши ему, отче, – сказал тогда и старик Патриархеас. – Он хороший человек.

– Он хочет говорить о том, чего сам не знает, – возразил поп Григорис.

– Это не имеет значения, – вмешался тогда Яннакос. – Твоя святость все знает и просветит его.

– Пусть выступит! Пусть выступит! – крикнул Костандис.

Люди осмелели. Вскочил мясник Димитрос, поднялись парикмахер Андонис, дед Христофис, захлопали в ладоши, закричали: «Пусть выступит! Пусть выступит!»

Поп Григорис раздраженно пожал плечами.

– Хорошо! Хорошо! – сказал он. – Не галдите!

Он неохотно положил руку на голову Манольоса.

– Пусть бог тебя просветит, – сказал он. – Говори!

И скрестил руки на груди, приготовившись слушать.

Манольос сделал шаг вперед и остановился посреди толпы. Яннакос и Костандис быстро подкатили камень, и Манольос стал на него. Односельчане, мужчины и женщины, окружили пастуха. Подошел и священник Фотис со своими. Слегка наклонив голову, он поздоровался с попом Григорисом, но тот сделал вид, что ничего не заметил.

Манольос повернулся лицом к востоку, перекрестился и заговорил:

– Братья, я хочу рассказать вам о Христе. Только вы меня извините, я малограмотный и не умею красиво складывать свои слова. Но позавчера, на заходе солнца, Когда я сидел у своей кошары, пришел Христос и сел рядом со мной на лавочке, тихо, просто, как садится какой-нибудь сосед. В руке он держал пустой мешок. Он вздохнул и уронил мешок на землю. Ноги Христа были в пыли, из ран от гвоздей сочилась кровь. «Ты меня любишь?» – спросил он меня скорбным голосом. «Христос мой, – ответил я ему, – прикажи, и я умру за тебя».

Он покачал головой, улыбнулся, но ничего не сказал. Некоторое время мы сидели молча; я не осмеливался заговорить. Но затем решился.

«Ты устал, Христос, – сказал я ему, – ноги у тебя в пыли и в крови. Откуда ты идешь?» – «Брожу по селам, – ответил он мне, – был я и в Ликовриси. Дети мои голодают. Нес я с собою этот мешок, чтобы наполнить его подаянием, но вот смотри, я возвращаюсь с пустым мешком. Устал я…»

Он замолчал. Мы оба смотрели на заходившее солнце. И вдруг снова раздался его голос, полный скорби и жалобы: «Что же ты сидишь, если говоришь, что любишь меня? Что же ты сидишь, спокойно и безмятежно скрестив руки? Ты ешь, пьешь, читаешь с удовольствием мои слова, плачешь, когда читаешь о моем распятии, а потом ложишься на лавку и спокойно спишь. И тебе не стыдно? Так-то ты меня любишь? Любовь ли это? Встань!»

Я вскочил и пал к его ногам. «Господи, – крикнул я, – грешен, жду твоего приказа». – «Возьми свой пастушеский посох, иди к людям, не робей и беседуй с ними». – «Что же я им скажу, господи? Я малограмотный, бедный, робкий. При виде собравшихся людей я теряюсь и ухожу. А ты меня посылаешь говорить с ними; что же я им скажу?» – «Пойди и скажи им, что я голодаю, что я стучусь в двери, протягиваю им руки и прошу: „Помогите, христиане!“»

Поп Григорис обеспокоенно зашевелился. Старик Патриархеас зевнул и посмотрел вокруг себя; он проголодался и теперь размышлял, удобно ли уйти. Старик Ладас подошел к попу.

– Плохо для нас кончится эта болтовня, – пробормотал он, – скажи ему, чтоб замолчал.

Но люди слушали затаив дыхание. Они уже начали волноваться, их понемногу охватывал какой-то странный ужас. Будто они и впрямь видели, как босой Христос стучится в двери и просит милостыню, а они кричат ему из-за закрытых дверей: «Пусть бог тебе поможет!» – и гонят прочь… Не так ли приходил еще позавчера, босой, с пустым мешком за плечами, поп Фотис, которого они прогнали?

Манольос перевел дыхание; капли пота выступили у него на лбу. Он обвел глазами присутствующих, долго всматривался в лица своих земляков – одного за другим перебрал их всех, и было столько скорби и столько горя в его благородном лице, что односельчане совсем смутились. Одна старуха перекрестилась.

– Помяни меня, господи, – прошептала она соседке, – да это разве Манольос, пастух старика Патриархеаса, племянник тетки Мандаленьи? Быть может – прости меня, господи! – это сам Христос, который спустился снова на землю ради наших грехов? Что ты думаешь об этом, соседка?

– Молчи, Персефона, молчи! Он снова открывает рот, опять будет говорить.

Манольос простер свои руки к слушателям.

– Братья мои, – крикнул он, – сестры, мужчины и женщины Ликовриси! Я пришел не по собственной воле. Как бы осмелился я, скромный, бедный пастух, говорить и давать советы богатым хозяевам, великим старостам, вообще старшим? Я не по собственной воле пришел – меня прислал Христос, То, что он мне велел вам сказать, то я и говорю: «Голодаю! – кричит Христос. – Помогите, христиане!» Кто помогает бедному, тот помогает богу. Позавчера один из наших земляков пошел к беженцам Саракины. Они голодают, им не во что одеться, не на чем спать. Он привез туда все свое имущество и крикнул: «Приходите, братья, возьмите разделите все, что у меня есть! Денег мне не нужно, но я не дарю вам, а даю в долг – бог заплатит мне на том свете!»

Старик Ладас не выдержал. Задыхаясь от злости, он сделал знак попу Григорису, чтобы тот заткнул рот пастуху, но поп молчал. Тогда Ладас вмешался сам.

– Значит, так, – заверещал он. – Твоя милость советует, чтоб мы роздали все то, что заработали своим потом, и согласились на договор, по которому нам заплатят на том свете? Ну и мозги у тебя, ими только стены штукатурить! Я тебе замечу, голубчик, ты, наверно, толком не понял, что тебе говорил Христос. Так что извини уж меня. Не сули журавля в небе, дай синицу в руки! Вот так-то!

– Не мешай ему говорить, дед Ладас, – крикнул Яннакос. – Ты слышал, кто его послал! Христос говорит его языком!

– Это ты, Яннакос, орешь? рассерженно ответил дед Ладас. – Не беспокойся, мы с тобой рассчитаемся!

Учитель попробовал уладить вспыхнувшую ccopy:

– Да, Манольос, ты говоришь хорошие, святые слова, но в жизни так не бывает. Ты витаешь в облаках. Мы не боги, мы – люди; значит, нужно нас людскою меркой и мерить.

– Эту мерку я и беру, учитель, – ответил Манольос, – этим и меряю. Разве все вы, приехавшие на праздник, не христиане? Кто христианин, тот верит в потусторонний мир. А что значит тот свет? Я думаю, что все наши земные дела будут взвешены в том мире. За плохие дела мы будем наказаны, за хорошие нас вознаградят. Кто поможет своим братьям здесь, в преходящей жизни, тот получит в награду вечную жизнь. Поэтому, дед Ладас, лучше журавль в небе, чем синица в руке.

– С твоим умом далеко не пойдешь! – пропищал скряга и злобно захихикал.

– Что же нам делать? – закричали некоторые богобоязненные крестьяне. – Что тебе повелел Христос? Говори яснее, чтобы и мы поняли, а тогда посмотрим.

– Только не советуй нам все разделить, – крикнул какой-то крепкий старик. – Так дело не пойдет. Говори коротко и ясно!

– Закончилась жатва, – продолжал Манольос. – Слава богу, хороший урожай в этом году! Послезавтра закончится сбор винограда, а потом начнем сбор маслин. Поэтому слушайте голос Христа, который звучит во мне и который разрывает мое сердце: односельчане-ликоврисийцы, сюда, к вам, пришли гонимые братья. Перед ними зима, умрут они от голода, от холода, от горя… Раскрывает свои списки господь, смотрит на ликоврисийцев и пишет под именем каждого дату, и сколько у него чего было, и сколько отдал он бедным. Допустим, он пишет: Анастаскос Ладас, сын Михаила, такого-то числа у него было столько-то, отдал столько-то; заплатим ему с такими-то процентами при втором пришествии.

Старик Ладас снова саркастически захихикал:

– Не пойдет! Больно долго ждать придется!

– Вот, учитель, – продолжал Манольос, – то человеческое мерило, которого ты требуешь: каждый хозяин, после сбора своего урожая, выделит из него десятую часть и отдаст ее, как мы тут говорили, богу. Давайте будем помогать нашим братьям на Саракине год-два, пока они не станут на ноги. И вот еще: у нас много свободных участков, у нас столько пустырей, столько земли, что зачастую мы оставляем ее необработанной. А разве это не грех перед богом? Давайте же отдадим саракинцам эти участки, пусть они их обрабатывают, пусть засевают, а потом разделим все пополам, и село наше еще больше разбогатеет, и станут сытыми эти голодающие. Горе тому ликоврисийцу, который ест досыта и не думает о детях Саракины. Тот, кто умирает с голоду на нашем дворе, тяжким грехом висит на шее каждого из нас и погружает нас в смолу. Сколько нас тут, в Ликовриси? Две тысячи? В две тысячи трупов превращается каждый умирающий с голоду на Саракине и висит, словно ожерелье, на нашей шее! Украшенные этим ожерельем, мы предстанем послезавтра перед господом.

Содрогнулись ликоврисийцы. Некоторые из них невольно провели рукой по шее, словно отыскивая что-то. Наиболее впечатлительные увидели в воздухе две тысячи ликоврисийцев, тянущихся гуськом навстречу дню второго пришествия; на шее у каждого, как бусы, висело по десять, пятнадцать, двадцать трупов; и ангелы, сопровождавшие их, зажимали носы от смрада.

Парикмахер Андонис, у которого мало было и земли и виноградников, крикнул:

– Согласны! Бери, Манольос, блокнот и пиши: я, Андонис Яннидис, сын Фрасивула, парикмахер села Ликовриси, обещаю выделить десятую часть своего урожая братьям на Саракине. Я даю в долг богу. Пиши, Манольос, пусть и бог тоже запишет, – я доверяю!

Послышалось несколько голосов, поднялись руки.

– И я! И я! Пиши, Манольос!

У многих на глазах показались слезы; Но другие смотрели на Манольоса с беспокойством и страхом, а некоторые даже с ненавистью. Старику Патриархеасу удалось ускользнуть. Устроившись за каким-то камнем, он открыл сумку и разложил на лимонных листьях жареного поросенка, оставшегося от вчерашнего ужина.

– Плохи дела у Манольоса, – пробормотал он с полным ртом. – Скоро в него начнут швырять тухлыми яйцами.

А в это время поп Григорис уже гневно поднял руку. Его брови шевелились. Казалось, если тронуть их пальцем, то из них посыплются искры.

– Эй, земляки! – крикнул он. – Остановитесь! Как бы вы еще не хлебнули горя с этим пройдохой! Будьте осторожны! На четырех основах держится мир. Первые три – вера, отчизна и честь, а четвертая великая основа – собственность. Не трогайте ее! Бог делит добро согласно своим, нам неизвестным законам; одно правосудие у бога, другое – у людей. Бог сотворил богатых и бедных, и беда тому, кто попытается нарушить этот порядок: тем он нарушает веление бога! Эй, Манольос, я виноват, что разрешил тебе выступить, – спустись на землю! Ступай пасти овец! Вот место, данное тебе богом, и не появляйся там, где тебя не ждут. Все, что ты нам наговорил, идет против веления бога. Он правит, и что бы ни творилось на земле, творится потому, что он этого хочет!

Он разгорячился, повернулся к попу Фотису, который все время стоял неподвижно и слушал, опустив голову.

– Эй ты, Фотис, – крикнул он, – хорошо мы жили до сих пор в нашем селе, порядок и согласие царили у нас. Черт знает откуда явился ты со своими беженцами, и с того дня пропало наше спокойствие. Без конца жалобы, скандалы, воровство! Бедняки подняли голову, богатые потеряли сон. Но не беспокойся, приедет ага, совет старост падет к его ногам, чтоб он вас выгнал, и тогда у нас снова станет спокойно. Уходите в другое место, где бог к вам будет добрее, а здесь он далеко от вас. Вот что я хотел сказать!

Отец Фотис поднял голову.

– Брат мой, – сказал он спокойно, – ты прав. Все, что творится на земле, творится потому, что бог этого хочет. Манольос высказал все, что было у него на душе, потому что бог этого захотел. Иным сердцам стало больно, они поняли наше горе, у других глаза наполнились слезами, а третьи открыли нам свои амбары и сделали это тоже потому, что так захотел бог. Если же мы принесли вашему селу беспокойство, как сказала твоя милость, то и это произошло по воле божьей. Когда вода слишком застаивается, она становится грязью; так и слишком успокоившаяся душа погружается в грязь. Дай бог, чтобы мы были тем ветром, который поднимает бурю и обновляет воды!

Он повернулся к ликоврисийцам.

– Братья мои, мы тоже были когда-то хорошими хозяевами, а теперь дошли до нищеты. Я обошел много деревень, я стучал во все двери подряд, но вернулся к своим людям с пустыми руками. О себе я не беспокоюсь, пусть я умру! Я не беспокоюсь о стариках, они прожили свой век, пусть умрут! Но мне жаль детей; каждый день кто-нибудь из них умирает от голода, а те, которые еще живы, не могут стоять на ногах. А чего им не хватает? Корки хлеба, капельки масла, какой-нибудь одежды. Если бы у них были те объедки, что вы бросаете собакам и в мусорные ящики, они смогли бы прожить! Ради этих детей я и прощу милостыню; ради них я протягиваю руку и говорю; «Подайте милостыню, христиане!»

Отец Фотис снова опустил голову и замолчал. Лицо его было желтым как воск, глаза казались громадными, руки, скрещенные на груди, были так худы, что под прозрачной кожей просвечивали кости.

Теперь со всех сторон слышались рыдания. Марьори вытирала слезы украдкой. Чья-то молодая жена сняла со своей шеи золотые медальоны и спрятала их, – ей стало стыдно, как будто она их украла. В заплывшем жиром мяснике Димитросе проснулся прежний богобоязненный монах, и он крикнул:

– В воскресенье я зарежу для села другого жирного теленка, а теперь пойду и раздам этого на Саракине! Стыдно нам объедаться, в то время как наши братья голодают.

Воодушевился и парикмахер Андонис.

– Я пойду в субботу вечером на Саракину и побрею всех бесплатно; больные зубы у всех тоже вырву бесплатно!

Заволновался и учитель и, преодолев свой страх, закричал:

– У меня есть буквари, учебники для детей, грифельные доски, грифели и карта Великой Греции; все это я передаю общине Саракины.

– Дурак ты несчастный! – пробормотал старик Ладас и возмущенно сплюнул.

Поп Григорис повернулся, грозно посмотрел на своего брата, но ничего не сказал.

Манольос спустился с камня, подошел к отцу Фотису и поцеловал ему руку.

– Отче мой, – сказал он громко, – ты видишь, не нужно отчаиваться. Христос еще живет, он еще ходит по земле, – его увидели некоторые сердца и открыли ему дверь. Утешься!

Подошли и трое друзей. За ними робко приблизились мясник Димитрос, парикмахер Андонис, неуверенно подошли и другие жители села и с ними испуганный, но решительный учитель.

Отец Фотис увидел их и перекрестился.

– Пошли, дети мои, – сказал он, – у нас тоже есть в старой святой пещере своя часовня. Пошли все вместе, возблагодарим бога; великий день сегодня, забилось человеческое сердце.

Он повернулся к крестьянам, начавшим уже развязывать свои котомки, вынимать мясо и вино.

– До свиданья, ликоврисийцы, доброго аппетита! Твое благословение, поп Григорис.

– Мое проклятие вам, бунтовщики! – заорал архонтский поп. – Все, идущие с тобой, безбожники! Да будут они прокляты!

– Бог, – ответил спокойно священник-оборванец, – бог, который отделяет овец от козлищ, пусть судит! На него только мы и уповаем.

Так он сказал и указал худым перстом на небо.