Текст книги "Христа распинают вновь"

Автор книги: Никос Казандзакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА XX

В это время село Ликовриси начало просыпаться. Ночью ударил мороз, в горах выпал снег. Крестьяне нежились в своих кроватях, лежа на мягких, теплых перинах. Вчера они резали свиней, палили их, вспарывали им брюхо, вынимали кишки и, вымыв, отдавали их своим женам и дочерям. А те уже должны были позаботиться о заливном, о колбасе, сложить в глиняные миски и горшки сало, солонину и требуху.

Поэтому первыми сегодня проснулись хозяйки. Засучив рукава, они ставили на огонь котлы, толкли в ступках перец и тмин для колбасы, давили померанец и лимон для заливного. А жирные кабаньи туши, опаленные, чисто вымытые, неподвижно висели на крюках в кухне, дожидаясь, когда за ними придут хозяйки.

– Смотри только, Марфа, не принеси ко мне в дом свинины, чтобы я не согрешил и не опоганил себя, – говорил накануне своей служанке ага, слышавший, как визжали закалываемые кабаны. – Тьфу, язычники, вы поганите себя свининой, жарите колбасу и наполняете воздух вонью!

Ага обожал свиную колбасу, не знал более вкусной закуски для раки, и хитрая горбунья каждый год подсовывала ему ее, говоря, что это колбаса из соленой верблюжатины. Ага знал, что́ он ел, облизывая пальцы, но притворялся непонимающим. Поэтому он считал, что соблюдает закон своего пророка. Даже самому себе он не признавался, что это вкусное, столь любимое им мясо было свининой, и неизменно в тот день, когда кололи свиней, призывал к себе старуху горбунью и угрожающе говорил ей:

– Смотри только, Марфа, не принеси ко мне в дом свинины, чтобы я не согрешил и не опоганил себя.

А на самом деле это обозначало: ступай и купи мне колбасы как можно больше, но сделай вид, будто это для тебя, а потом принеси ее мне и говори, что это верблюжье мясо.

– Не беспокойся, дорогой ага, – отвечала горбунья, не смея даже улыбнуться. – Я найду для тебя и в этом году вдоволь верблюжьей колбасы. Не беспокойся, хватит и для Ибрагимчика.

Тем временем голодные саракинцы почти бегом спускались с горы. Яннакос повернул голову и сказал идущим рядом товарищам:

– Удачный день, братья, выбрал священник для похода в село! Кабаны сегодня висят на крюках, – ждут нас, а хозяйки развели огонь и готовят для нас еду. Пусть обрастут жиром кишки и у бедняков! Как вы думаете, скряга Ладас тоже заколол кабана?

Но его товарищи, взволнованные грозным военным гимном, не отвечали. Они уже спустились к подножью горы и вышли в долину. Перед ними раскинулось село. Над запорошенными снегом домами вился дымок. Голодные саракинцы раздували ноздри и жадно вдыхали запах свинины, которую там уже начали варить для заливного. Женщины вспомнили свои разоренные дома, вспомнили, что и они так делали раньше в праздничные дни, и глубоко вздохнули.

Прежде чем подойти к колодцу святого Василия, поп Фотис остановился и сделал знак, что хочет говорить.

– Дети мои, – сказал он громко, – будьте осторожны! Сначала мы захватим дом старика Патриархеаса. Если дверь закрыта, мы ее взломаем – ведь дом наш – и войдем! А потом мы разделим его сады, виноградники и поля и будем владеть ими… Дай бог, чтобы на нас не напали, но если нападут, мы будем защищаться! Это война, мы отстаиваем свои права – бог нас простит! Село проснулось, я уже различаю вдалеке людей – они собираются на площади. Я слышу звон колоколов. Будьте осторожны! Вперед, все вместе!

И действительно, уже гудел колокол, и село поднималось на ноги. Этой ночью Панайотарос не мог уснуть. Он словно что-то предчувствовал и, выйдя рано утром на балкон аги, стал внимательно смотреть на Саракину. Вскоре в утреннем тумане он разглядел спускающихся саракинцев… Тогда он кубарем скатился с лестницы, выскочил на площадь, подбежал к церкви, схватил веревку колокола и начал бешено звонить. В это же время и старуха Мандаленья, которая шла с кувшином к колодцу святого Василия, увидела босых людей, лавиной катившихся с горы. Она побежала в село, визжа:

– Идут, идут, проклятые! К оружию, односельчане! Нежившиеся в постелях крестьяне услышали звон колокола, крики старухи Мандаленьи, вскочили со своих перин, открыли двери и, закутавшись в одеяла, бросились бежать к церкви. Хозяйки перестали возиться с кабаньими тушами, подбежали к окнам и дверям и кричали пробегавшим мимо всклокоченным мужчинам:

– Что случилось? Почему звонит колокол?

Но никто не отвечал; все бежали к церкви.

Поп Григорис, нечесаный, в наспех накинутой рясе, стоял у дверей церкви и вопил как бешеный:

– К оружию, дети мои! Большевики идут! Они спускаются с Саракины, и мы должны стать на защиту нашего села! Бегите домой, берите оружие и собирайтесь все у колодца святого Василия.

Он повернулся к Панайотаросу, который отчаянно звонил в колокол.

– Прекрати, Панайотарос! Беги разбуди агу и скажи ему – пусть седлает лошадь и скачет к колодцу святого Василия! Большевики идут!

Прибежал запыхавшийся учитель. Он забыл дома очки, все время спотыкался и кричал как одержимый:

– Не беритесь за оружие, братья! Я пойду и поговорю с ними по-хорошему! Все мы – братья! Не топите село в крови!

– Не суйся не в свои дела, учитель, – заорал поп в ярости. – Никаких переговоров! Пришло время уничтожить их! Вперед, дети мои! К оружию, братья! Смерть голодранцам!

Разъяренные крестьяне побежали домой, вооружились палками, пистолетами, серпами, многие схватили ножи, которыми вчера кололи кабанов, – и большая толпа, возглавляемая попом Григорисом, устремилась к колодцу святого Василия.

Подбежал и Панайотарос. Он стал рядом с попом, поднял свой пистолет и выстрелил в воздух.

– Вперед, ребята! Уничтожим их!

Ага сквозь сон услышал выстрел, стукнул палкой о пол, появилась Марфа.

– Что это за выстрелы?

– Большевики идут, дорогой ага!

– Какие большевики, горбунья? Говори толком! Откуда? Из России?

– Нет, дорогой ага, с Саракины. Поп просил тебя оседлать лошадь и скакать туда.

Ага громко засмеялся. Ему еще хотелось спать, он повернулся на другой бок, лицом к Ибрагимчику.

– Когда они придут из России, – сказал он, – тогда разбуди меня. А сейчас ступай к дьяволу!

Отец Фотис увидел, как со всех сторон сбегались к колодцу разозленные ликоврисийцы. Он отделился от своих людей и, безоружный, пошел вперед с иконой в руках.

– Братья, – крикнул он. – Я хочу вам кое-что сказать. Остановитесь! Выслушайте меня, Христа ради, чтобы не пролилась кровь!

На минуту-две враждующие стороны замерли в ожидании. Отец Фотис сделал еще несколько шагов.

– Тебе, поп Григорис, твоей святости, отче, – крикнул он, – я хочу кое-что сказать. Подойди поближе!

– Чего тебе надо от меня, козлобородый? – ответил поп Григорис, выскакивая вперед. – Вот я!

Два попа остановились друг против друга, между двумя лагерями: один – высокий, откормленный, лоснящийся, как бык; другой – кожа да кости, со впалыми щеками, с израненными ногами, похожий на голодную загнанную лошадь.

– Отче, – сказал священник Фотис громко, чтобы его слышали все, – большой грех мы совершим, ввергнув в войну своих братьев. Кровь, которая прольется, будет лежать на нашей совести… Я хочу тебе кое-что предложить, отче. Слушайте и вы все, братья! Положите оружие на землю и не деритесь, подождите! Мы, два старика, – поп Григорис и я, – каждый представитель своего народа, поборемся безоружные и дадим клятву: если поп Григорис свалит меня на землю и положит на лопатки, мы мирно, с пустыми руками вернемся на Саракину; если же я одержу победу над попом Григорисом, мы будем владеть землями, которые подарил нашей общине Михелис Патриархеас. Над нами есть бог, и он нас рассудит.

Услышав слова отца Фотиса, ликоврисийцы успокоились. Они видели его высохшее лицо, его тонкие, как у кузнечика, руки и ноги, и злорадно рассмеялись:

– Подуй на него, отец Григорис, подуй на него, и он упадет!

Но саракинцев охватил ужас.

– Нет, нет, отче! – крикнул Лукас. – Пусть выйдет бороться со мной самый сильный из них! И посмотрим, кто победит! Пусть выйдет Панайотарос, который корчит из себя забияку, чванится пистолетами и красной феской! Пусть выйдет этот турок, если не боится!

Сказав это, Лукас передал знамя своему соседу, юноше, и засучил рукава.

– Иду, предатель, иду, большевик, – закричал Панайотарос и бросился вперед. – Иду, и живым ты от меня не уйдешь!

Он выхватил пистолет и прыгнул вперед, но поп Григорис закричал:

– Остановитесь, оставьте нас одних, мы сами все решим! Я принимаю твой храбрый вызов, козлобородый! Клянусь богом, что, если я тебя свалю, ты уйдешь по добру! Если же ты меня свалишь – забирайте беспризорные земли, которые вам подарил никудышный хозяин Михелис. Я призываю бога, – пусть он станет над нами и рассудит нас!

– Во имя бога, – сказал отец Фотис и перекрестился.

Он обернулся к своим, подозвал одного старика и передал ему икону.

Потом он снял свою старую рясу, аккуратно сложил ее и положил на камень. Все увидели его черную рваную рубашку, штаны в заплатах, его ноги – тонкие, израненные, похожие на две сучковатые палки.

Поп Григорис стоял, расставив свои крепкие ноги, сложив сильные руки на груди, и ждал, пока противник приготовится. Его хмурое лицо выражало презрение и гнев. Он нетерпеливо, словно конь, бил ногой о землю. Но как только увидел перед собой высохшего, как скелет, попа Фотиса, обутого в лапти, с черными, глубоко запавшими глазами, он вздрогнул, словно перед ним появился призрак смерти.

– Перекрестись, отче, – спокойно сказал поп Фотис, – я готов.

Поп Григорис машинально перекрестился и не сдвинулся с места, упершись ногами в землю.

– Ну, давай, кузнечик, – сказал он с иронией. – Бей!

– Неужели ты, отче, не можешь раскрыть рта, чтобы не ругаться? И этим языком ты прославляешь бога? И этими руками ты поднимаешь святые дары?

– Этими руками я переламываю кости козлобородым! – заорал поп Григорис и, нагнув голову, как бык, ринулся на своего врага.

Он в бешенстве замахнулся кулаком, чтобы ударить, но отец Фотис отступил, и кулак пролетел мимо. Еще немного, и поп Григорис сам грохнулся бы на землю. Еще больше разъярившись, он снова бросился на попа Фотиса, схватил его за бороду и вырвал клок волос. Но отец Фотис, сжав свой сухой стальной кулак, ударил им в толстое брюхо попа Григориса. Раздался глухой звук, и могучий поп покатился по земле. Глаза у него помутнели, он побледнел, но тут же собрался с силами, вскочил, обхватил Фотиса за поясницу и, прижавшись к нему лицом, стал кусать его в шею, стараясь перегрызть ему горло. Они боролись молча, только время от времени поп Григорис рычал, как зверь, пожирающий свою добычу.

Саракинцы стояли затаив дыхание.

– Пропал наш отец, – прошептал Яннакос. – Он задушит его, этот бык!

– Не бойся, Яннакос, разве ты не видишь бога над его головой?

Не успел Манольос произнести эти слова, как отец Фотис ухватился одной рукой за раздвоенную бороду попа Григориса, а другой – с силой ударил его в челюсть. Поп Григорис застонал и, наклонившись, выплюнул зубы с кровью. Но прежде чем он успел опомниться от боли, поп Фотис обхватил его руками, качнул вправо-влево и вдруг, с размаху обрушившись на него всем телом, повалил на землю.

Поп Фотис приподнялся было, чтоб наступить коленом на грудь поверженного противника, но не успел. К нему кинулся Панайотарос и начал бешено его избивать. Но тут же на сеиза набросился Лукас, за ним – Манольос с Яннакосом… И оба лагеря смешались. Засвистели камни, послышались удары палок, звон ножей, пистолетные выстрелы. Вначале люди кричали, ругались, но потом стали слышны только стоны и вой, как будто в смертельной схватке сошлись дикие звери.

Костандис с Андонисом и толстяк Димитрос подбежали с палками и стали рядом с саракинцами.

– Костандис, – крикнул ему Яннакос, вылезая из кучи сцепившихся тел. – Ты выполнил мое поручение?

Костандис посмотрел на него с удивлением, так как забыл об его просьбе.

– Какое поручение?

– Мой ослик…

– Не беспокойся, Яннакос. Он у меня дома.

– Ну, тогда я пошел! – крикнул Яннакос, взвалив на плечо бак с керосином.

– Вперед, братья! – крикнул Лукас, колотя своей тяжелой дубиной по головам направо и налево. – Вперед, победа будет за нами!

И действительно, ликоврисийцы, предчувствуя свое поражение, начали понемногу отступать. Многие из них убегали в село и поспешно запирались в своих домах… Тем временем саракинцы подняли отца Фотиса, положили его около колодца и стали омывать ему раны. Голова у него была разбита, из нее струей лилась кровь.

– Мужайтесь, братья! – закричал Манольос, бросаясь на ликоврисийцев.

Он вырвал из рук Панайотароса пистолет, стал стрелять в воздух и погнал испуганную толпу в село.

В эту минуту послышался голос учителя:

– Остановитесь, братья, не убивайте друг друга! Мы можем прийти к соглашению. Все мы греки и христиане!

Но на него напали и друзья и враги, повалили его на землю и начали топтать ногами. Кто-то бросил в него большой камень, и учитель, потеряв сознание, скатился в какую-то яму.

Ликоврисийцы уже отступили в село. Лукас схватил второй бак с керосином, который охраняли женщины, метнулся к ближайшим домам и начал обливать стены.

– Вперед, женщины, за мной! Зажигайте огонь! – кричал он, бросаясь вперед.

Скоро пламя начало лизать стены домов, и люди, запертые внутри, истошно завопили.

Поп Григорис лежал без сознания. Его подняли, унесли в дом к старухе Мандаленье, жившей неподалеку, уложили во дворе. Старуха принесла свои снадобья, нагнулась над попом, промыла ему раны и смазала их бальзамом. Избитый поп стонал.

Тем временем Манольос шел вперед, а за ним – все саракинцы. Они подошли к дому старика Патриархеаса, взломали дверь и вошли.

– Здесь, ребята, мы укрепимся! – крикнул Манольос. – Пусть двое побегут за нашим священником, а остальные войдут в дом. Теперь мы здесь хозяева. В добрый час!

Два человека побежали за попом Фотисом. Хозяйки с ведрами бросились тушить занявшееся пламя. Улицы опустели…

Вдруг послышались испуганные голоса:

– Горит дом старика Ладаса!

– Распороты его бурдюки, и выливается масло! Бочки разбиты, и льется вино!

– Дед Ладас с женой выбежали на улицу и плачут!

Панайотарос потерял свою красную феску. Манольос овладел одним из его пистолетов, – и новый сеиз, прихрамывая, бегал взад-вперед, стрелял из второго пистолета и вызывал на бой Манольоса. А тот тем временем склонился над отцом Фотисом, которого принесли и уложили на мягкой кровати старика Патриархеаса. Женщины перевязывали ему раны; он открыл глаза и смотрел на своих друзей и улыбался.

– Они нарушили свою клятву, – говорил он. – Бог их накажет! Я одолел попа Григориса, я доволен.

– Тебе больно, отче? – спросил его Манольос.

– Конечно, больно, Манольос, но, повторяю, я очень доволен. Бог известил нас о своем решении, мы победили!

На дворе послышались радостные голоса. Лукас с двумя товарищами пробрался в горящие дома, и, пока женщины носили воду и тушили пожар, трое саракинцев успели стащить трех заколотых кабанов, висевших на крюках. С радостными криками принесли они их к дому Патриархеаса.

– Разведите костры, женщины! – кричали они. – Дров у нас достаточно. Откройте кладовую, возьмите муку, пеките хлеб, жарьте мясо, потому что все проголодались.

– Сейчас пост, и нельзя есть даже оливковое масло! – запротестовала какая-то старуха. – Бога вы не боитесь!

– Давайте спросим у священника, – предложил Лукас.

– Я беру этот грех на себя, ешьте, – ответил отец Фотис.

Подошел Яннакос, весь в саже и в масле.

– Я отомстил, братья! – крикнул он. – Моя душа удовлетворена! Этот скряга погубил многих вдов и сирот, а теперь я погубил его!

Раздался стук в дверь, и послышался голос Костандиса:

– Откройте, откройте, братья! Учитель убит!

Женщины побежали открыть дверь. В дом вошли Костандис, Димитрос и Андонис. Они несли на руках убитого. Из разбитой головы учителя вытекал мозг. Остекленевшие глаза были открыты, нижняя челюсть совершенно изуродована.

– Мы нашли его в канаве, – сказал Костандис. – Оба села прошли по нему.

Все наклонились над учителем и по очереди целовали его.

– Он стал между нами и хотел нас помирить, а мы его убили… – сказал Манольос, вытирая глаза.

Лежа на своей мягкой постели, ага прислушивался к выстрелам, курил трубку и ласкал Ибрагимчика. Но турчонок почуял запах пороха, кровь у него взыграла, он брыкался, хотел выбежать на улицу и тоже стрелять. Но ага крепко держал его за ногу и не разрешал уйти.

– Успокойся, Ибрагимчик! Пусть греки дерутся между собой и убивают друг друга. Нет погибели на эту расу, будь она проклята! Сколько лет, из поколения в поколение, мы пытаемся ее уничтожить! И чего мы добились? Ничего! Одного уничтожишь, а десять вырастают на его месте. Если они сами не перебьют друг друга, – слушай, что я тебе говорю! – они не исчезнут. Вот поэтому я их и не трогаю – пусть убивают друг друга. А когда они окончательно повыкалывают друг другу глаза, тогда я сяду на свою лошадь и поеду наводить порядок. Ты понял? Я это говорю, чтоб ты знал, как надо обращаться с греками. Может быть, и ты удостоишься когда-нибудь быть агой в греческом селе.

– Разреши мне убить нескольких греков! – кричал разгоряченный турчонок. – У меня руки чешутся.

– Говорю тебе, не трать сил, они сами убивают друг друга, а если мы вмешаемся и уничтожим кое-кого из них, то у наших властей будет много неприятностей. Снова приплывут корабли из Европы, окружат Измир – и выпутывайся тогда как хочешь! Нам хорошо здесь на кровати, Ибрагимчик! На улице холодно, я не разрешаю тебе выходить. Старуха принесет нам сейчас поесть меду с орехами.

Он хлопнул в ладоши, и вошла старуха Марфа.

– Что там творится, Марфа?

– Убивают друг друга, ага! Оба попа ранены, повыдергали друг другу бороды, Панайотарос потерял свою феску и сломал ногу, подожгли дом старика Ладаса, и льется по улице его масло и вино!

Ага громко захохотал.

– Хвалю, гяуры! – сказал он. – Как будто я вам платил, чтобы вы это сделали! Ну-ка, старуха, принеси нам меду с орехами!

Он повернулся к Ибрагимчику, который продолжал упрямиться, стремясь во что бы то ни стало вмешаться в уличное побоище.

– Да не сходи ты с ума, не вмешивайся в греческие дела, – это древнее проклятие бога! Ты послушай, что рассказал мне мой покойный дед, и постарайся понять. Все правильно сотворил аллах, говорил он мне, все! Но в одном только он оказался непредусмотрительным – взял огонь, смешал его с навозом и сотворил грека. Но как только он увидел, что наделал, тут же раскаялся, – у этого хитрюги был такой проницательный глаз, что он видел все насквозь! «Как же теперь быть? – прошептал аллах. – Вот влип! Давай-ка я теперь сотворю турка, пусть зарежет грека, чтоб в мире снова стало спокойно». Он взял мед и порох, размешал хорошенько и сотворил турка. И сразу же, без промедления, поставил их на большой поднос, чтобы они боролись. И начали они бороться: боролись с утра до вечера, и ни один из них не мог повалить другого. Но как только стемнело, подлый грек подставил ножку турку, и тот свалился. «Черт меня возьми, – прошептал аллах, – опять я влип. Эти греки погубят мир. Пропали все мои труды… Что же делать?» Всю ночь несчастный аллах не сомкнул глаз, а утром вскочил на ноги и от радости захлопал в ладоши. «Придумал, придумал!.» – крикнул он. Он снова взял навоз и огонь и сотворил другого грека. Поставил его на подносе, чтобы он поборолся с первым. Началась борьба. Один подставил ножку – подставил и другой, один бьет – бьет и другой, обманывает один – и другой тоже… Они боролись, падали, поднимались, и снова боролись, опять падали, опять поднимались и боролись. И до сих пор борются! Вот так-то, Ибрагимчик, мир вновь обрел спокойствие.

Пришла Марфа с орехами и медом.

– Открой окно, Марфа, – приказал ага. – Я хочу слышать их голоса и выстрелы, чтоб душа моя радовалась. И наполни бутыль раки. А когда уже все те, которые должны быть убиты, будут убиты, – приди и скажи мне. Я сяду на лошадь и поеду наводить порядок.

К вечеру выстрелы утихли и бойня прекратилась. Крестьяне закрылись в домах, промывали раны, мазали их, ставили банки и пили настой шалфея. При свете ламп они разглядывали свои раны. У одного было разорвано ухо, у другого не хватало нескольких зубов, у третьего был отрезан палец или подбит глаз, четвертому сломали ребра… Они осматривали и свое село: несколько ставен обгорело, кое-где были сорваны двери, исчезло три заколотых кабана, дом старика Ладаса все еще горел. Вылилось все вино и масло из его бурдюков, пропала вся пшеница…

– А что с его бедной женой Пенелопой, этой святой женщиной? – спрашивала старуха Мандаленья, которая ходила из дома в дом, мазала раны, ставила банки и прикладывала пластыри.

– Дай бог здоровья соседкам! Они из самого огня ее вытащили. Бедняжка неподвижно сидела на скамье и визжала. Даже не встала, чтобы убежать, – сжимала в руках чулок со спицами и визжала.

– А как же муж? Неужели он не бросился в пламя, чтобы спасти ее?

– Бросился, проклятый, но не жену спасать, а схватил сундук с золотыми лирами, выбежал в переулок, уселся на сундуке и заплакал. Немного погодя принесли и посадили на сундук Пенелопу. И – вы не поверите! – она тут же снова принялась вязать свой чулок… Ты права, тетушка Мандаленья, она святая женщина!

Старуха Мандаленья ушла, ругая мужчин. Вдруг дверь в одном из домов открылась и чья-то рука схватила ее за платье.

– Ты не видела моего мужа? Опять бес в него вселился! Говорят, он нацепил пистолеты и взбудоражил все село. И еще говорят, он убил саракинского попа. Правда ли это, тетушка Мандаленья?

– Твоего мужа я не видела, Гаруфаля, но я видела его феску, которую он потерял у колодца святого Василия… Сам он где-то бегает, а его феска валяется там, несчастная Гаруфаля!

– Черт бы его побрал! – воскликнула Гаруфаля и захлопнула дверь.

Старуха пошла дальше. Она торопилась, она несла самые дорогие мази, чтобы залечить раны попа Григориса.

Попа притащили в дом. Несколько соседок суетились вокруг него, готовили кофе, постные кушанья, лимонад, суп и салат из рыбьей икры, чтобы он поел и тем подкрепил свои силы.

– Это ничего, дорогой отче, – добродушно говорила ему оборванная и голодная старуха с огромным носом. – Это ничего… Ты ведь с утра не ел, отче, проголодался. Все болезни происходят от голода – поешь, отче, и скорее выздоровеешь.

Поэтому поп и ел и пил, сидя на кровати. Ему пришлось обходиться без передних зубов, которые выбил отец Фотис. Из раны на голове все еще сочилась кровь, и он с нетерпением ждал старуху Мандаленью с мазями…

Все было бы хорошо; боль начала успокаиваться, но в сердце кипела ненависть.

– Кто-нибудь видел, тетка Персефона, как этот проклятый поп свалил меня? – тихо спросил он старуху, хлопотавшую около него. – Только отвернись, будь добра, потому что из твоего носа каплет на меня.

– Да что ты говоришь, дорогой отче? Чтобы этот кузнечик тебя свалил? Спаси меня, господи – не говори ты этого! Нет, дорогой отче, никто этого не видел, никто!

Но сердце попа не успокаивалось. «Во всем, во всем виноват, будь он проклят, негодяй Манольос! Во всем! Он свел с ума Михелиса, он убил мою Марьори, он стал во главе саракинцев и повел эту голытьбу сюда. Он уговорил Яннакоса поджечь село… Во всем, во всем виноват этот предатель, этот подкупленный! Я его прикончу!»

Он вертелся с боку на бок на кровати, съел еще одну тарелку салата из рыбьей икры, выпил еще одну чашку вина.

«Я должен набраться сил, – думал он. – Я должен есть, сколько могу, чтобы подкрепиться. Завтра я встану, пойду к аге, попрошу, чтобы он призвал сюда низамов и прогнал большевиков чтобы снова воцарились порядок и справедливость в мире…»

Открылась дверь, поп обернулся.

– Добро пожаловать, Мандаленья, – сказал он. – Подойди сюда, я что-то тебе скажу на ухо.

Старуха подошла и наклонилась над попом.

– Выставь соседок, запри дверь на замок и зарежь мне курицу.