Текст книги "Христа распинают вновь"

Автор книги: Никос Казандзакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

– Нам еще нужны Пилат [15]15
  Пилат Понтий – в евангелии римский правитель Иудеи, выдавший Христа иудеям, требовавшим его казни.


[Закрыть]и Кайафа [16]16
  Кайафа – в евангелии иудейский первосвященник, осудивший Христа.


[Закрыть],– продолжал учитель. – И мне кажется, их трудно будет найти.

– Лучшего Пилата, чем твоя милость, архонт, нам не найти, – сказал поп елейным голосом, обращаясь к первому старосте. – Не хмурься, Пилат был тоже большим архонтом и имел твою внешность: представительный, дородный, чисто вымытый, со складками на подбородке. И человек он был хороший: сделал все, что мог, чтобы спасти Христа, но в конце концов сказал: «Я умываю руки», – и тем избавился от греха. Согласись, архонт, что ты придашь величие таинству. Подумай, какая это будет слава для нашего села и сколько людей соберется, как только они узнают, что великий архонт Патриархеас будет изображать Пилата!

Тот гордо улыбнулся, зажег трубку и не сказал ни слова.

– Чудным Кайафой будет дед Ладас! – сорвался с места капитан. – Где мы найдем лучшего Кайафу? Ты ведь рисуешь, отец, так не можешь ли сказать, как изображают Кайафу на иконах?

– Ну, – сказал поп неуверенно, – примерно таким, как дед Ладас! Кожа да кости – словом, скелет, с впалыми щеками, с желтым носом…

– И под носом у него был стригущий лишай? – продолжал задира капитан. – И он не давал воды даже своему ангелу? И держал свои туфли под мышкой, чтоб не стерлись подошвы?

– Я уйду! – рассердился Ладас и поднялся с тахты. – Будь Кайафой ты, капитан Спаномария! [17]17
  Спаномария ( греч.) – буквально «безбородый», шутливое обращение.


[Закрыть]Разве не нужен хоть один безбородый?

– Я останусь про запас, – сказал капитан, посмеиваясь и делая вид, будто закручивает усы. – Мы, старики, смертные люди. Может, конечно, статься, что за год кто-нибудь из вас двоих – ты, Ладас усатый, или твоя милость, Пилат, – отправитесь на тот свет. Вот тогда я и займу ваше место, чтоб не расстроилось таинство.

– Ищите другого Кайафу, вот что я вам говорю! – закричал скряга. – Мне еще нужно землю поливать, я ухожу!

И направился к выходу. Но поп шагнул к двери и загородил ее, расставив руки.

– Куда же ты идешь, ведь народ собирается! Не уходи, не позориться же из-за тебя!

И прибавил мягче:

– Ты тоже должен принести какую-нибудь жертву, уважаемый староста. Подумай об аде. Многие грехи тебе зачтутся, если ты нам поможешь в этом богоугодном деле. Лучшего Кайафы мы не найдем, не упрямься! Бог это запишет в своих книгах.

– Кайафой я не буду! – закричал испуганно дед Ладас. – Ищите другого! И в книгах, о которых ты говоришь…

Но он не успел закончить своей речи: по лестнице уже поднимались односельчане, и поп открыл им дверь.

– Христос воскрес! – поздоровались вошедшие (было их человек десять), прикладывая ладони к груди, потом к губам и к голове, и выстроились вдоль стены.

– Воистину воскрес! – ответили старосты и снова уселись на тахтах, поджав под себя ноги.

Архонт вынул портсигар и угостил вошедших сигаретами.

– Мы приняли решение, дети мои, – сказал поп. – Вы пришли вовремя. Добро пожаловать!

Поп похлопал в ладоши, вошла Марьори.

– Марьори, – сказал он, – угощай молодцов! Принеси каждому по красному яйцу. С наступлением пасхи!

Пришедшие выпили, взяли по красному яйцу и стали ожидать дальнейшего.

– Дети мои, – начал поп, поглаживая свою раздвоенную бороду, – я вам объяснил вчера, после обедни, для чего вы нам нужны. Большое таинство будет в нашем селе на пасху, и мы должны все, от мала до велика, подать друг другу руки. Вы все помните страстную неделю шесть лет назад. Как все тогда плакали от волненья! И потом, в Христово воскресение, какая была радость, сколько было зажженных свечей, как все мы обнимались, когда начали танец и запели «Христос воскрес из мертвых»! Все стали тогда братьями! Вот так же, даже лучше, должны быть отмечены страсти господни, воскресение Христово и в наступающем году. Вы согласны со мною, братья?

– Согласны, отец наш! – в один голос ответили все. – Благослови нас!

– Бог вас благословляет! – сказал поп и встал. – Мы, старосты, уже решили, кто из наших односельчан будет воплощать в этом году Христовы страсти – кто будет апостолом, кто Пилатом и Кайафой, кто Христом. Во имя бога, подойди, Костандис!

Хозяин кофейни подоткнул свой фартук, приколол один его угол к широкому красному поясу и подошел.

– Ты, Костандис, будешь представлять Иакова, старшего брата Иисуса. Так мы, старосты, решили. Тяжел этот божественный груз, и нужно с честью его нести, не опозорить апостола! Ты должен стать с этого дня новым человеком; ты хороший человек, но должен стать еще лучше! Будь честнее, разговорчивее, чаще ходи в церковь. Поменьше ячменя клади в кофе, не смешивай остатки вина с тем вином, которое продаешь, лукум не режь пополам, продавай его целиком. И, имей в виду, больше не бей свою жену, потому что с сегодняшнего дня ты не только Костандис, но и Иаков. Понял? Отвечай!

– Понял, – ответил Костандис и, пристыженный, отошел в сторонку, к стене.

Ему хотелось сказать; «Не я бью свою жену, она меня бьет», – но он постеснялся.

– Где Михелис? – спросил поп. – Он нам тоже нужен.

– Торчит на кухне и разговаривает с твоей дочерью, – сказал Яннакос.

– Пусть кто-нибудь сходит за ним! А теперь подойди ты, Яннакос!

Торговец приблизился, поцеловал руку попа.

– Тебе, Яннакос, выпал трудный жребий – представлять апостола Петра. Хорошенько подумай! Забудь прежнее. В тайном крещении крестится раб божий Яннакос и становится апостолом Петром! Возьми евангелие, ты ведь немного грамотен, там ты прочтешь, кем был Петр, что он сказал, что он сделал, а я тебе помогу советами. Ты тоже, в сущности, плут, Яннакос, но у тебя доброе сердце. Забудь о прошлом, перекрестись, начинай новую жизнь, стань на путь божий: не обманывай на весах своих покупателей, не продавай кукушку за соловья, не вскрывай больше чужих писем и не выписывай секретов людских. Слышишь? Теперь скажи: слушаюсь и повинуюсь.

– Слушаюсь и повинуюсь, отче мой, – ответил Яннакос и быстро отошел к стене.

Он побоялся, как бы не вздумал этот чертов поп перечислять его, Яннакоса, грехи у всех на глазах. Но поп его пожалел и замолчал, и тогда Яннакос отважился.

– Отче, – сказал он, – об одном одолжении я прошу. Мне кажется, что в евангелии упоминается и ослик. Мне кажется, Христос в предпасхальное воскресенье въехал в Иерусалим на ослике. Значит, и нам понадобится ослик. Пусть им будет мой ослик.

– Воля твоя, Петр, пусть на таинстве будет и твой ослик, – ответил поп. Все захохотали.

В эту минуту вошел Михелис: упитанный, краснощекий, в бархатной шапочке набекрень, с золотым обручальным кольцом на пальце. Был он затянут в сукно и атлас, щеки его пылали, – только что он касался руки Марьори, и кровь в нем еще кипела.

– Добро пожаловать, наш любимец Михелис, – сказал старик поп, гордясь своим будущим зятем. – Тебя мы единодушно выбрали на роль любимого ученика Христова, Иоанна. Большая это честь, большая радость, Михелис! Ты будешь припадать к груди Христа и утешать его, ты будешь следовать за ним до его последней минуты, до креста, и, когда остальные его ученики разойдутся, тебе доверит Христос свою мать.

– С твоего благословения, отец мой, – сказал Михелис и покраснел от удовольствия. – С малых лет я любовался этим апостолом на иконах; там он молодой, красивый, преисполненный благости. Мне он всегда нравился. Спасибо, отец мой! Ты хочешь еще что-нибудь мне поручить?

– Нет, Михелис. Твоя душа – невинный голубь, сердце твое исполнено любви. Апостола ты не опозоришь, с тобой мое благословение!

– Теперь мы должны найти Иуду Искариота, – продолжал поп, рассматривая односельчан своими хищными глазами.

Те дрожали под его суровым взглядом. «Помоги, господи, – бормотал каждый из них, – не хочу, не хочу быть Иудой!»

Взгляд попа остановился на рыжей бороде Гипсоеда.

– Панайотарос, – послышался голос попа, – ну-ка, подойди, у меня просьба к тебе!

Панайотарос повел плечами и толстой шеей, словно вол, пытающийся освободиться от ярма. На одну секунду ему захотелось закричать: «Не пойду!» – но он струсил перед старостами.

– К твоим услугам, отче мой, – сказал он и подошел, ступая тяжело, как медведь.

– Большой услуги мы ждем от тебя, и ты нам не откажешь: ведь каким бы суровым и чудаковатым ты ни казался, у тебя нежное сердце: ты словно неподатливый миндаль – скорлупа каменная, зато под ней таится сладкое зерно… Ты слышишь, что я говорю, Панайотарос?

– Слышу, не глухой, – ответил тот, и его изуродованное оспой лицо побагровело.

Он понял, чего от него хотят потребовать старосты, и ему стали противны их хитрость и лесть.

– Без Иуды не бывает распятия, – продолжал поп, – а без распятия нет воскресения. Значит, кто-то из односельчан должен пожертвовать собою и воплотить Иуду. Мы бросили жребий, и жребий пал на тебя, Панайотарос!

– Иудой я не буду! – наотрез отказался Гипсоед.

Он так сжал в кулаке пасхальное яйцо, что оно лопнуло. Яйцо было всмятку, и кулак сразу стал желтым.

Архонт вскочил и грозно поднял свою трубку.

– В конце концов, – закричал он, – что будет, если все начнут командовать! Тут совет старост, а не базар. Старосты приняли решение, все кончено. Народ должен подчиняться. Ты слышишь, Гипсоед?

– Я уважаю совет старост, – возразил Панайотарос, – но вы требуете от меня, чтобы я продал Христа! Этого я не сделаю!

Архонт, задыхаясь от бессильной ярости, не мог произнести ни слова. В этой суматохе капитан ухитрился снова наполнить свой стакан раки.

– Бестолковый ты и не по-умному рассуждаешь, Панайотарос, – сказал поп, стараясь смягчить свой голос. – Ты же не предашь Христа, дурень, ты будешь только притворяться Иудой, делать вид, будто предаешь Христа, чтобы мы могли распять его и потом воскресить. Какой же ты непонятливый! Ну, рассуди сам, и ты поймешь: чтобы спасти мир, нужно распять Христа, а чтобы Христа распяли, нужно, чтобы кто-то предал его… Поэтому, сам видишь, для того чтобы спасти мир, Иуда необходим. Более необходим, чем любой другой апостол! Если не будет кого-нибудь из других апостолов, это не беда; но если Иуды не будет, то ничего и произойти не может… После Христа он самый необходимый… Ты понял?

– Иудой я не стану! – повторил Панайотарос, продолжая сжимать в руке раздавленное пасхальное яйцо. – Вы хотите меня сделать Иудой, а я не хочу, и кончено!

– Панайотарос, сделай нам одолжение, – вмешался и учитель, – будь Иудой, и твое имя станет бессмертным.

– И дед Ладас тебя просит, – добавил капитан, вытирая губы, – и подождет денег, которые ты ему должен, не будет к тебе приставать. Даже от процентов откажется…

– Не вмешивайся в чужие дела, капитан, – завопил разозлившийся скряга. – Я ничего этого не говорил! Поступай, Панайотарос, так, как велит тебе бог, а от процентов я не откажусь!

Все замолчали. Было слышно только, как тяжело дышал Панайотарос, – словно в гору шел.

– Не будем терять времени, – сказал капитан, – оставьте человека в покое! Пусть хорошенько обо всем подумает, свыкнется с этой мыслью, ведь так это не делается – раз и готово. Не так-то просто стать Иудой. Конечно, над этим надо поразмыслить и выпить раки, как говорится. Давайте сюда Манольоса, чтобы закончить. Где же он?

– Мы его видели, он любезничал со своей невестой Леньо. Не оторвешь его от нее, – отозвался Яннакос.

– Я тут, – сказал покрасневший Манольос, который тихо вошел и стоял в углу. – К вашим услугам, архонты и старосты!

– Приблизься, Манольос, – промолвил поп, и его голос стал сладок, словно мед. – Подойди, и пусть будет с тобою мое благословение!

Манольос подошел и поцеловал попу руку. Был это белокурый, застенчивый, бедно одетый юноша. От него пахло тимьяном и молоком, в его голубых глазах светилась чистая, невинная душа.

– Самый трудный жребий выпал тебе, Манольос, – сказал поп торжественным голосом. – Бог тебя избрал, чтобы ты воскресил своим телом, своим голосом, своими слезами святые слова… Ты наденешь терновый венец, тебя будут бичевать, ты поднимешь святой крест и будешь распят. С сегодняшнего дня до следующего года, до страстной недели, ты должен только одно помнить, Манольос, только одно: как быть достойным, чтобы поднять страшную тяжесть креста.

– Я не достоин… – пробормотал Манольос, дрожа.

– Никто не достоин, но тебя избрал бог.

– Я не достоин, – снова пробормотал Манольос. – Я обручен, я трогал женщину, у меня грех на уме, через несколько дней я женюсь… Как же я могу поднять страшную тяжесть креста?

– Не противься воле божьей, – строго сказал поп. – Да, ты не достоин, но бог милостив, он улыбается и выбирает. На тебя пал его выбор, молчи!

Манольос замолчал, но его сердце билось и разрывалось на части от радости и страха. Он посмотрел через окно; вдали расстилалось поле, спокойное, мокрое, совсем уже зеленое; мелкий дождь прекратился; взглянув вверх, Манольос радостно вздрогнул: величавая дуга, вся в изумрудах, рубинах и золоте, повисла в воздухе и соединила небо с землей.

– Да будет его воля! – сказал Манольос, крепко прижимая ладони к груди.

– Пусть приблизятся все три апостола, – приказал поп. – Подходи и ты, Панайотарос, не злись, мы тебя не съедим! Подойдите под благословение.

Все четверо подошли и стали по обе стороны от Манольоса. Поп простер руки над их головами.

– Благословляю вас, – сказал он. – Святой дух да снизойдет на вас, и как набухают и распускаются древесные почки весной, пусть так же раскроются и ваши сердца, хотя они у вас и непокорные! И да свершится чудо, пусть вас увидят верующие на страстной неделе и скажут: «Вот эти – Яннакос, Костандис и Михелис? Нет, нет! Это Петр, Иаков и Иоанн!» Пусть смотрят, как поднимается на Голгофу и Манольос с терновым венцом на челе, и пусть их охватывает ужас! И пусть содрогнется земля, померкнет солнце, раскроются врата церкви в их сердцах. Пусть наполнятся их глаза слезами, пусть они прозрят и увидят, что все мы братья! И пусть воскреснет Христос уже не в храме, а в нашем сердце. Аминь!

Три апостола и Манольос почувствовали, что они покрываются холодным потом. От страха, словно ястреб нацелился на души всех четверых, подогнулись у них колени; невольно задрожали и соединились их руки, и все вместе, будто перед опасностью, они образовали одну цепь. И только Панайотарос все еще сжимал свой кулак и не захотел к ним присоединиться; он посмотрел на дверь и заторопился.

– Теперь идите, – сказал старик поп. – С благословением Христовым! Новый, очень трудный путь открывается перед вами; затяните пояса потуже, перекреститесь – и да поможет вам бог!

Так он сказал, и один за другим они поклонились ему, попрощались со старостами и вышли. Поднялись и старосты, разминая затекшие ноги и руки.

– С божьей помощью, все хорошо кончилось, – сказал архонт. – Хорошо у тебя все вышло, отче! Ты нас выручил. Молодец!

Но когда старосты уже переступали порог, капитан Фуртунас хлопнул себя по бокам и захохотал:

– Ах, досада какая! Забыли мы выбрать Магдалину!

– Не беспокойся, капитан, – сказал старик архонт, судорожно глотнув. – Я ее позову к себе домой и поговорю с ней. Думаю, мне удастся уговорить ее, – добавил он, ухмыляясь.

– Если суждено тебе согрешить с нею, архонт, – сказал поп, – поторопись, коль бога не боишься, сделать это до разговора с нею. Если уж она станет Магдалиной, сам понимаешь, получится большой грех.

– Хорошо, что ты меня об этом предупредил, отче, – откликнулся архонт и вздохнул с облегчением, словно избавился от серьезной опасности.

«Будь мы все прокляты, – пробормотал капитан Фуртунас, когда остался один и начал спускаться по склону, тяжело опираясь на палку и направляясь к конаку [18]18
  Конак ( турецк.) – правительственное здание и просто большой дом-особняк.


[Закрыть], куда был приглашен агой на обед. – Да, здесь нужно чистое сердце, а у нас – Содом и Гоморра!

Наш поп? Жадина! Открыл аптекарскую лавку, называет ее церковью и продает Христа граммами; излечиваю, говорит шарлатан, все болезни. „Какая у тебя болезнь?“ – „Сказал неправду“. – „Один грамм Христа, столько-то денег“. – „Я украл“. – „Полтора грамма Христа, столько-то“. – „А ты?“ – „Человека убил“. – „О, это тяжелая болезнь, бедняга! Ты вечером перед сном примешь пять граммов Христа, дорого стоит, – столько-то“. – „Дешевле нельзя ли, святой отец?“ – „Цена такая, плати, а то попадешь на самое дно ада“. И показывает он ему рисунки, которых полно у него в лавке, – на них изображен пылающий ад, с чертями и вилами; просителя бросает в дрожь, и он открывает свой кошелек…

Старик Патриархеас? Форменный кабан, сплошное брюхо с головы до пят; кажется, что даже в голове у него кишки. Если уложить с одной стороны все то, что он сожрал за свою жизнь, а с другой стороны все то, что он навалил ртом или задом, поднимутся две огромные зловонные горы. Вот так и явится послезавтра перед богом с двумя горами – справа и слева.

А Хаджи-Николис, учитель? Несчастный, бедный, уродливый, трусливый, в очках, а воображает, что он – Александр Македонский. А сам только на словах герой и набивает головы детей всякой книжной чепухой. Что же от него и ожидать? Учитель!

Дед Ладас? Скряга, бессовестный и жалкий, сидит над своими бочками, наполненными вином, над кувшинами с оливковым маслом, над мешками с мукой – и подыхает с голоду. Это он однажды вечером сказал жене, когда к ним пришли гости: „Жена, зажарь одно яичко, ужинать будут семь человек“. Живет он в голоде, в жажде, оборванный и босой. И зачем он только живет? Чтобы при своем богатстве подохнуть! Пропади он пропадом!

А если спросить обо мне? По моей милости плачут веревка и палка; меня можно касаться только щипцами, а то запачкаешься! Сколько я съел, выпил, сколько воровал, сколько убивал, сколько изменял в своей жизни! Когда все это я успел? Да, слава моим рукам, моим ногам, моему рту, брюху моему; хорошо они поработали, да будут они благословенны!»

Так разговаривал капитан Фуртунас сам с собою, стуча палкой по камням и спускаясь вниз. Фуражку свою он держал в руке и обмахивался ею, потому что ему было жарко. Остановившись перед конаком аги, он плюнул: так он обычно изливал свою злость, – будто оплевывал всю Турцию, будто поднимал маленькое знамя свободы и на миг становился свободным.

Плюнув и тем излив свою злость, он постучал в дверь; при мысли об обеде у него потекли слюнки: хорошо он поест, хорошо выпьет; ага отличный человек, щедрый. Опять они туго повяжут головы полотенцами и будут пить раки большими стаканами.

Раздался стук деревянных башмаков, во дворе послышались чьи-то быстрые шаги, и дверь открылась. Старая служанка аги, горбатая Марфа, приветствовала капитана.

– Если веруешь в Христа, капитан, – сказала она ему, – не напивайтесь опять, нет сил больше терпеть, нет сил!

Капитан ухмыльнулся и ласково похлопал ее по горбу.

– Хорошо, Марфа, не напьемся, а если напьемся, то не будем блевать, а начнет тошнить, принесешь нам таз, чтобы мы не запачкали комнату. Даю тебе слово.

И с независимым видом он переступил порог.

ГЛАВА II

Под вечер три избранных апостола вместе с Манольосом отправились к озеру Войдомата, расположенному неподалеку от села, чтобы погулять и поговорить. Они искали уединения, благотворной тишины, чтобы спокойно побеседовать, ибо чувствовали приятную усталость и таинственный трепет во всем теле, словно после причастия.

Дождь прекратился, блестели деревья и камни, пахло сырой землей, и где-то уже насмешливо и радостно куковала кукушка. Солнце, как бы приберегая свою силу, ласково гладило землю теплой рукой, дождевые капли еще играли на листьях, мир улыбался и плакал в нежном, омытом дождем воздухе.

Некоторое время четверо товарищей шли молча, пробираясь по мокрым садовым тропинкам. Мушмула уже зацвела, лимонные цветы ярко выделялись на фоне темно-зеленой листвы. Христос еще не воскрес, но вся земля, играющая яркими красками после дождя, благоухала, словно плащаница. Веял теплый ветерок, деревья слегка покачивались, распустились даже самые невзрачные ветки.

Костандис первым прервал молчание.

– Тяжелое бремя возложил на наши плечи поп, – сказал он тихим голосом. – Пусть господь поможет нам нести эту тяжесть. В прошлый раз, помните, Христа изображал дядя Хараламбис, хороший хозяин и добрый глава семейства; но он так старался идти по стопам Христа, так весь год трудился, чтобы стать достойным креста, что под конец рехнулся: в первый же день пасхи надел терновый венец, поднял на свои плечи крест, оставил все, пошел в монастырь святого Георгия Сумеласа в Трапезунде и там постригся в монахи. Распалась его семья, умерла жена, а дети бродят по деревням и попрошайничают. Манольос, ты помнишь дядю Хараламбиса?

Но Манольос молчал. Слушая Костандиса, он весь ушел в свои мысли; комок подступил к горлу, и он не мог говорить. То, чего с самого детства он желал, то, о чем мечтал столько ночей, сидя на коленях у старика Манасиса и слушая жития святых и рассказы об их чудесах, – все это теперь бог ему посылал. Хотелось ему пойти по следам святых мучеников, умертвить плоть свою, отдать жизнь за веру Христову и войти в рай, держа в руках орудия пытки – терновый венец, крест и пять гвоздей…

– Ты думаешь, мы тоже сойдем с ума? – сказал Михелис, насмешливо улыбаясь, но чувствуя в душе какое-то странное, смутное беспокойство. – Думаешь, мы и впрямь уверуем, что мы апостолы? Боже сохрани!

– Разве я знаю? – ответил Яннакос, качая своей выгоревшей на солнце головой. – Человек – очень хрупкая машина и очень легко развинчивается. Один винтик расшатается и…

Они подошли к озеру Войдомата и остановились. Темно-зеленая вода, густой камыш, дикие утки. Два аиста поднялись и медленно пролетели над их головами. Солнце садилось на западе.

Они смотрели ничего не видящим взором на вечернее озеро, редко посещаемое людьми. Мысли блуждали далеко; всех их вдруг охватили непривычные заботы. Все молчали. Наконец Яннакос нарушил молчание.

– Правда, Костандис, задача трудная, очень трудная, – сказал он. – Приобрел я – прости, господи! – плохие привычки. Как от них избавиться? Не кради, говорит, при взвешивании, не расклеивай чужих писем… Поп думает, это легко… Но если не воровать при взвешивании, как ты заработаешь деньги, чтобы стать когда-нибудь человеком? И если не читать чужие письма, как, скажи мне, коротать время? Много лет назад, после того как меня покинула покойная жена, появилась у меня эта привычка. Не от злости, боже упаси, просто от скуки… Это единственная моя отрада! Да еще мой ослик, господь его храни! Другой радости у меня нет. Когда я возвращаюсь из поездки по селам, я запираюсь в своем бедном доме, кипячу воду и расклеиваю письма над паром… Я их читаю, узнаю, как живет тот или другой односельчанин, потом заклеиваю снова и утром раздаю. А теперь поп убеждает… Что ни говори, вороне трудно стать голубкой. Прости меня, господь!

Михелис самодовольно улыбнулся и погладил свои тонкие черные усы. Он не крал, не читал чужих писем, никакого греха не знал за ним поп Григорис – можно было гордиться собою. Он вынул портсигар, угостил товарищей, и все четверо закурили большие сигареты. Покурили, повздыхали и немного успокоились.

Михелис не смог удержаться и похвалился:

– Священник сказал, что мне не нужно менять привычки; я и так, по его словам, не опозорю имени апостола.

Похвалился и густо покраснел от стыда, но сказанных слов уже нельзя было вернуть.

Манольос строго посмотрел на него; на какое-то мгновенье мелькнула мысль, что Михелис – сын его хозяина, но тут же он вспомнил, что и сам он с сегодняшнего дня уже не только Манольос, а нечто более значительное, – и осмелел.

– И все-таки, кто знает, хозяин, не нужно ли и твоей милости изменить кое-какие привычки? – сказал он. – Ешь поменьше – подумай, сколько голодающих в селе! Откажись от этой роскоши, от этих коротких штанов из сукна с дорогой вышивкой, от этой новой куртки. Подумай только, как много в нашем селе бедняков, дрожащих зимой от холода… И время от времени открывай свои амбары, раздавай что-нибудь бедным… Слава богу, добра у тебя больше чем достаточно.

– Ну, а если старик пронюхает, что я даю милостыню? – испуганно спросил Михелис.

– Тебе уже двадцать пять лет, ты же мужчина, а не ребенок, – ответил Манольос. – К тому же Христос выше твоего отца; он твой настоящий отец, он приказывает тебе.

Михелис повернулся и посмотрел на своего слугу с удивлением: первый раз тот обращался к нему так смело… «Кажется, он зазнался, после того как его выбрали Христом, – подумал Михелис. – Придется посоветовать отцу поставить парня на место».

– Я думаю, мы должны купить евангелие, – сказал Костандис. – Тогда мы увидим, по какому пути нам следует идти.

– У нас есть большое евангелие, дедовское, – откликнулся Михелис. – Оно переплетено в дощечки и свиную кожу; каждая половина его переплета похожа на ворота крепости; на нем есть даже замок с тяжелым ключом; когда ты его открываешь, то кажется, что входишь в большой город. Давайте каждое воскресенье собираться в нашем доме и читать его.

– Мне тоже нужно было бы в горах евангелие, – ответил Манольос. – До сих пор, когда мне становилось скучно одному, я находил кусок дерева, делал из него ложки, посохи, табакерки, козлов – все, что приходило мне в голову… Понапрасну расточал я время свое. Но теперь…

Он замолк и снова впал в раздумье.

– Да и мне, пожалуй, – сказал Яннакос, – когда я брожу по селам со своим ослом или отдыхаю под каким-нибудь платаном, не плохо было бы иметь под рукой евангелие и читать его. Вы скажете, что я многого не пойму, но это ничего, хоть что-нибудь, да уловлю.

– Мне, мне оно нужно больше, чем вам! – воскликнул Костандис. – Когда моя жена начинает браниться, вся кровь во мне закипает, вот тогда я открою его и успокоюсь, думая о том, что мои муки перед муками Христа, – ничто! Ибо… ты меня извини, Яннакос, она ведь твоя сестра, но трудно ее выносить! Однажды она бросилась на меня с вилкой, хотела выколоть мне глаза; только позавчера выхватила горшок с горохом из печки и начала гоняться за мной, чтобы ошпарить меня. Не раз говорил я себе: или она меня убьет, или я ее; но теперь я буду читать евангелие – и пусть она орет сколько хочет!

Яннакос улыбнулся.

– Бедняга Костандис, – сказал он сочувственно, – один только бог знает, как мне тебя жалко, но потерпи. Ведь на долю каждого мужчины приходится лишь одна женщина; окружи ее вниманием и молчи.

– Плохо только, – продолжал Костандис, – что я читаю с трудом, – от одной буквы еле-еле переползаю к другой и ломаю над ними голову.

– Ничего, – возразил Манольос, – это даже лучше; читаешь по слогам и понимаешь все слово. Апостолы тоже были простыми и неграмотными людьми, почти все они были рыбаками.

– Апостол Петр был грамотным? – нетерпеливо спросил Яннакос.

– Не знаю, – ответил Манольос, – не знаю, Яннакос. Спросим об этом священника.

– Еще мы спросим его, продавал ли Петр рыбу, которую ловил, или просто раздавал ее бедным, – пробормотал Яннакос. – Ясно, конечно, что он не крал, когда взвешивал, но, может быть, он все-таки продавал ее? Вот вопрос! Продавал или дарил?

– Мы должны еще прочесть жития святых… – предложил Михелис.

– Нет, нет, – запротестовал Манольос, – мы простые люди и запутаемся. Я, когда еще служил мальчиком в монастыре, читал их и чуть с ума не сошел. Пустыни, львы, страшная болезнь проказа, от которой их тела покрывались язвами и червями или становились твердыми и высыхали, как черепаший панцирь… А иногда еще приходило искушение в виде красивой женщины. Нет, нет! Только евангелие.

Так вечерней порой бродили они медленно вокруг озера и впервые в своей жизни вели такие необычные беседы… Как будто внутри их забил новый ледяной источник, стремясь просверлить старую твердую скорлупу и выйти наружу… Все время звучали в их ушах странные слова попа Григориса: «Пусть дух господа бога повеет на вас…» Разве святой дух – ветерок, что может повеять? Такой же ветерок, как сегодня, теплый и влажный, который раскрывает почки на деревьях и от которого набухают и распускаются сухие ветки? Может быть, святой дух – такой же ветерок, дующий нам в душу?

Они размышляли над всем этим, вопрошали самих себя, старались все это понять. Но никто не желал спросить своего соседа, потому что каждый испытывал тайную странную сладость от этих мучительных размышлений.

Молча они наблюдали, как угасал вечер. Вечерняя звезда трепетно мерцала на краю неба, бестолково и радостно квакали лягушки. Слева чернела безмолвная зеленая гора Богоматери, где находилась кошара Манольоса и где он пас овец своего хозяина. Справа возвышалась дикая гора Саракина, из фиолетовой превратившаяся уже в темно-голубую; в ее недрах зияли черные как смоль пещеры. А на ее вершине сверкала втиснутая между огромных скал маленькая, недавно побеленная, похожая на яйцо церковь пророка Ильи.

А внизу, на мокрой земле, между камышами, время от времени вспыхивали и замирали в ожидании светлячки, тихие, терпеливые, полные нежности.

– Поздно уже, – сказал Михелис, – нужно возвращаться.

Но Яннакос, который шел впереди, вдруг резко замедлил шаг и, приложив ладонь к уху, прислушался: все услышали далекий нарастающий топот спускающихся с горы людей – словно гудел улей или звучал рог…

Время от времени раздавался чей-то громкий голос, то ли подбадривая кого-то, то ли кому-то приказывая.

– Посмотрите… посмотрите, друзья! – воскликнул Яннакос. – Что это за муравьи ползут по полям? Словно крестный ход!

Все пристально вглядывались в темноту и напряженно прислушивались.

Длинная цепочка женщин и мужчин тянулась среди засеянных полей и проходила через виноградники, – казалось, что люди увидели село и спешат к нему.

– Вы слышите? – сказал Михелис. – Как будто поют псалмы.

– Вроде бы плачут, – откликнулся Манольос. – Я слышу плач.

– Нет, нет! Поют псалмы! Затаите дыхание, послушаем!

Остановились, прислушались. Теперь в вечерней тишине отчетливо и торжественно звучал старинный военный тропарь: «Спаси, господи, люди твоя…»

– Это наши братья христиане! – закричал Манольос. – Пойдемте встретим их!

Все четверо пустились бежать. Голова колонны уже достигла первых домов села. На дорогу с бешеным лаем выскакивали собаки, открывались двери, появлялись женщины, бежали мужчины, на ходу дожевывая хлеб, – было время ужина. Обычно в эту пору ликоврисийцы ужинали, сидя у столов с поджатыми под себя ногами. Они услышали псалмы, рыдания, тяжелый топот и выскочили на улицу. Поспешили и три апостола во главе с Манольосом – Христом.

Вечерний свет еще не угас, и теперь, когда люди подошли, можно было хорошо видеть их. Впереди шел опаленный солнцем священник, худой, с большими черными глазами, сверкающими из-под лохматых густых бровей, с редкой седой бородой клинышком. В руках он сжимал тяжелое евангелие в серебряном переплете, прикрытое епитрахилью. Справа от него шагал широкоплечий огромный мужчина с обвислыми черными усами; он нес хоругвь, на которой был вышит золотом лик святого Георгия. За ними шли несколько высохших стариков с большими иконами в руках, а за стариками брела целая толпа: женщины, мужчины, дети, которые кричали и плакали. Мужчины были нагружены тюками и рабочим инструментом: мотыгами, лопатами, кирками, серпами, а женщины тащили колыбели, треножники, посуду.