Текст книги "Христа распинают вновь"

Автор книги: Никос Казандзакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Но у попа Фотиса не было настроения шутить.

– Мы пробудем два дня, Герасимос, – сказал он, – дай нам поесть и постели два матраца, чтобы можно было поспать… Денег у нас нет, ты запиши все расходы. Когда-нибудь, капитан, я расплачусь с тобой.

– Кто с тебя спрашивает деньги, отче? – ответил старый капитан смеясь. – Нет их у твоей милости, найдутся у богатых хозяев, которые останавливаются в моем заезжем доме, – я с них возьму вдвойне, расходы на тебя покроются с избытком. А если я снова найду чей-либо кошелек, я больше не возвращу его… Добро пожаловать! Сегодня вечером мы поужинаем вместе, вы не постояльцы, а мои гости… Эй, Крусталеня!

Из кухни вышла здоровенная анатолийка с большими подкрашенными глазами. В руках она держала кастрюлю.

– Поцелуй руку священнику, – приказал Герасимос. – Сегодня мы ужинаем вместе. Ты понимаешь, что это значит? Поджарь-ка нам свинины!

Крусталеня подошла, наклонилась, поцеловала руку попу и направилась обратно в кухню.

– Эй, куда же ты уходишь, жена! – закричал ей вслед веселый кефалониец. – Мы не съедим тебя, подойди-ка на минутку, дай посмотреть на тебя!

Он подмигнул попу Фотису.

– Скажи нам лучше, сколько груш помещается в сумке?

– И не стыдно тебе, старый хрыч? – ответила, покраснев, толстуха и, хихикая, скрылась на кухне.

Герасимос разразился хохотом.

– Что за народ эти женщины, отче! – сказал он. – Я не знаю, как написано в священном писании, но точно знаю одно: мужчину создал бог, а женщину – дьявол; И я могу это доказать тебе: я уже всех переспросил «сколько груш в сумке?» – никто не мог ответить. Но моя жена, плутовка, угадала. «Две», – ответила она! Слышишь, вот чертово племя, индюшка!

На другой день утром поп Фотис, босой, в бедной, поношенной рясе, направился к дому архиепископа. Ему открыла толстая крестьянская девушка, посмотрела на его пустые руки и надула губы.

– Так рано не приходят, – сказала она, – владыка еще не проснулся.

Поп Фотис сел ка каменную скамью во дворе и стал ждать.

Постепенно подходили и другие посетители – мужчины и женщины. У каждого в руках было подношение – корзиночка яиц, кролик, курица, головка сыру. Толстая крестьянка забирала все это, улыбалась, уносила в дом и приглашала присесть – на стуле или на скамейке, смотря по подарку.

– Его племянница… – тихо сказал какой-то старичок.

Через час по всему двору из уст в уста прошла весть, что владыка проснулся; один слышал, как скрипнула кровать, другой, как архиепископ кашлял, а третий, как он полоскал горло.

– Он пьет утром по сырому яйцу, чтобы поставить голос… – сказал старичок.

Все почтительно зашевелились и робко посмотрели на окно с закрытыми ставнями. Послышался сильный кашель, сморканье, потом легкое кряхтенье и плеск воды.

– Теперь он умывается… – опять сказал старичок.

В молчании все прислушивались к звукам, доносившимся из дома святейшего отца.

Через четверть часа они услышали скрип стульев и звон чашек, тарелок, ножей, вилок.

– Теперь он пьет кофе…

Через полчаса послышались визгливые голоса и плач.

– Теперь он бьет племянницу…

Через некоторое время заскрипела лестница и стало слышно, как кто-то громко высморкался.

– Теперь он спускается! – сказал громче, чем раньше, старичок и первый вскочил на ноги.

Все встали и не отрываясь глядели на дверь. Послышался громкий бас:

– Ангелика, кто пришел первым, пусть зайдет!

Открылась дверь, появилась толстушка с покрасневшими глазами, сделала знак попу Фотису. Поп Фотис прошел вперед, вошел в дом и закрыл за собой дверь.

Архиепископ стоял перед круглым столом. Был он невысокого роста, крепкий, с короткой седой вьющейся бородой и бородавкой на носу, которая делала его похожим на носорога.

– Слушаю тебя, – сказал он. – Покороче! Мне кажется, что я тебя видел. Ты не из беженцев? Говори.

На секунду рассерженному попу Фотису захотелось уйти – уйти, сильно хлопнув дверью. И этот человек – представитель Христа на земле? И он проповедует людям справедливость и любовь? Разве можно ожидать от него справедливости? Но поп Фотис сдержался. Он вспомнил детей Саракины, надвигающуюся зиму и открыл уже было рот, чтоб заговорить, но архиепископ жестом остановил его.

– В следующий раз, – сказал он, – идя к епископу, надевай туфли.

– У меня их нет, – ответил поп Фотис. – Были, а теперь нет, извини меня. И Христос ходил босиком, уважаемый епископ.

Архиепископ нахмурил брови.

– Мне говорил о тебе поп Григорис, – сказал он, угрожающе покачивая головой. – Он говорил, что ты строишь из себя Христа, обещаешь установить равенство и справедливость на земле… И не стыдно тебе? Хочешь, чтобы не было больше богатых и бедных, и уж конечно, и архиепископов… Бунтовщик!

У попа Фотиса застучало в висках. Он сжал кулаки, но снова вспомнил голодных саракинцев и сдержался.

– Ты закончил богословское училище в Халки?

– Нет, твое преосвященство.

– Тогда как же ты смеешь проповедовать? Я не стану разговаривать с тобой, поп… Ты пришел просить меня о каком-то одолжении, чего же ты хочешь? Побыстрее, ты не один, там многие ждут. И обдумывай каждое свое слово!

– Я пришел просить не об одолжении, я пришел просить то, что мне положено.

– В твоих глазах дьявольским огнем горит гордыня. Опусти их и говори.

Поп Фотис осмотрелся: за спиной архиепископа висела икона с изображением распятого Христа, на этажерке стояли книги с золотым тиснением на переплетах, на стене висела большая картина – гораздо больше, чем икона, – и на этой картине был изображен сам архиепископ в золотом облачении, в тяжелой митре, с длинным посохом в руке.

Поп Фотис молчал. Архиепископ стал нервничать.

– Дорогой отче, или говори, или уходи, у меня нет лишнего времени!

– У меня тоже, твое преосвященство, лучше я уйду! Я хотел защитить свои права, но теперь понял: вот кто меня защитит! – сказал священник и пальцем указал на распятого Христа.

– Кто? – спросил архиепископ и обернулся.

– Распятый Христос.

Архиепископ совсем взбесился, стукнул кулаком по столу.

– Прав поп Григорис, ты – большевик!

– Да, если и он большевик! – ответил священник и снова показал на Христа.

– Ангелика! – крикнул архиепископ.

Вошла толстая племянница.

– Следующий раз, если придет этот поп – посмотри на него хорошенько! – не пускай его!

– Бог нас рассудит, уважаемый архиепископ, когда мы оба, босые, предстанем перед ним, – спокойно сказал поп Фотис, открыл дверь и вышел.

Долго он бродил по улицам, зашел на крытый рынок, побывал во дворе мечети, перешел арочный мост и попал в сад; затем вернулся в село и снова начал бродить по переулкам. Он внимательно смотрел на все, но ничего не видел. В голове у него шумело, какой-то туман стоял перед глазами. Он думал об архиепископе, о детях Саракины и приближающейся зиме.

Вдруг он оказался перед заезжим двором Герасимоса. Он вошел. Манольоса еще не было.

– Улетела пташка! – крикнул ему хозяин. – Он тоже ушел гулять с самого утра.

Поп Фотис, совершенно обессиленный, присел. Он чувствовал себя так, будто возвратился из путешествия на край земли. Он прислонился к стене, закрыл глаза и застонал.

В это время Манольос неподвижно сидел у изголовья постели Марьори и смотрел на нее. Она спала, и Манольос ждал, когда она проснется…

Он смотрел на нее, и сердце его сжималось. Она страшно исхудала. Глаза были обведены огромными синими кругами. Под тонким одеялом едва угадывалось ее истощенное тело. Видно было, что тень смерти уже коснулась ее лица. Казалось, она ненадолго вышла из земли, поиграла, посмеялась, поплакала, обручилась, схватила полный стакан, но, не успев коснуться его губами, снова очутилась во власти земли…

Вдруг Марьори вздохнула, открыла глаза и увидела Манольоса.

– Здравствуй, Манольос, – сказала она. – Это он тебя прислал?

– Он, Марьори, Михелис.

– Он поручил передать мне что-нибудь?

– Да, Марьори. Привет.

– Больше ничего?

– Больше ничего.

Марьори горько улыбнулась.

– А что мне еще нужно теперь? – сказала она. – Привет, этого достаточно.

Она отвернулась, ее душили слезы. Потом взяла себя в руки, вытерла слезы и снова повернулась к нему:

– У меня тоже к тебе поручение, Манольос.

Сунула руку под подушку и достала ножницы.

– Помоги мне приподняться, – сказала она.

Манольос приподнял ее, подложил ей под спину подушку, усадил поудобнее. Марьори сняла косынку с головы, развязала черную шелковую ленточку, которая стягивала толстые каштановые косы. Она попыталась отрезать ножницами косы, но не смогла, – сил не хватило.

– Не могу, – сказала она, – не могу, Манольос! Помоги, пожалуйста.

– Ты их отрежешь? – спросил испуганно Манольос.

– Отрежь их! – ответила она хриплым голосом.

Манольос дотронулся до теплых, еще живых кос девушки, и его рука дрогнула.

– Отрежь их! – повторила Марьори.

Манольос отрезал одну косу, потом вторую, и руки его дрожали, словно резали живое тело.

Марьори взяла косы, посмотрела на них, покачала остриженной головой и вдруг, не сдержавшись, громко зарыдала. Потом наклонилась, вытерла волосами слезы, взяла косынку, медленно и осторожно завернула в нее волосы – как будто пеленала своего любимого умершего ребенка, – завязала уголки косынки и протянула узелок Манольосу.

– Возьми их, – сказала она, – отдай ему и передай привет от Марьори. Больше ничего.

ГЛАВА XVII

– Все хорошо, все хорошо, – говорил самому себе поп Фотис, шлепая босыми ногами по грязи. – Все хорошо, слава богу!

За ним, ссутулившись, шел Манольос, с ужасом думая о том, что в его котомке лежат завязанные в белую косынку две девичьи косы. Как будто за плечами он нес мертвеца!.. Небо грозно нахмурилось, раздался гром, пошел сильный дождь.

– Все хорошо, все хорошо! – снова прошептал поп Фотис и ускорил шаг.

Он молча и торопливо шел под проливным дождем, глядя себе под ноги. Стая журавлей пролетела над его головой, но он не поднял глаз, чтобы взглянуть на них. Он почти бежал. Только к вечеру, когда сквозь завесу дождя уже показалась острая вершина Саракины, он обернулся к Манольосу и сказал ему:

– Будем бороться, Манольос! С одной стороны – архиепископы, попы, старосты, ослепленный народ, с другой стороны – мы, несколько босоногих, и Христос. Не бойся, Манольос, мы победим!

И продолжал идти, шлепая по грязи. Потом вдруг засмеялся.

– Почему, спрашивает, я не надел своих туфель! Готов об заклад побиться, то же самое, наверно, сказал и Кайафа Христу.

И они стали подниматься на Саракину.

Последние два дня Михелиса мучило страшное беспокойство. Он уже не мог спокойно спать в своей постели. Как только он засыпал, к нему являлся отец, страшный, обнаженный, разгневанный. «Мне кажется, если я еще несколько дней побуду один, то сойду с ума», – думал Михелис, дрожа от страха.

Он брал свое большое евангелие, открывал его, читал, чтобы забыть о страшном видении, но слова ускользали от него. Тогда он закрывал книгу и снова ходил взад-вперед по пещере.

Однажды вечером пришел учитель, чтобы составить, как он сказал, ему компанию. Он заговорил с Михелисом об отце, о невесте, о зиме, надвигавшейся на несчастных саракинцев, о том, как трудно будет им пережить холода… Потом учитель свернул беседу на серьезные темы – о жизни, о смерти, о судьбе человеческой… Михелис отвечал через силу, ему хотелось побыть одному, учитель пристально смотрел ему в глаза. И внезапно Михелис понял. Рассердившись, он вскочил на ноги.

– Учитель, – спросил он, – ты пришел проверить, не сумасшедший ли я?

– Михелис, дорогой, что за глупости ты говоришь? – запротестовал учитель, страшно покраснев.

– Ты честный человек, совесть не давала тебе покоя, вот ты и пришел сюда сегодня, чтобы самому убедиться в том, что твой брат-поп преступник и обманщик. Ну, каково же твое мнение, Хаджи-Николис, честный человек?

Учитель молчал.

– Честная, но искалеченная душа, – прошептал Михелис, сочувственно глядя на учителя. – Честная искалеченная душа, не можешь ты найти в себе мужества, чтобы ответить…

– Да, да, – тихо сказал учитель, – не нахожу…

– Если тебя спросят, ты скажешь правду?

– Да… но меня не спросят.

– А если тебя не спросят, ты не станешь по собственной воле говорить правду?

Учитель кашлянул и промолчал.

– Нет, – немного подумав, ответил он, совершенно уничтоженный. И хотя Михелису было жалко учителя, его все же охватило негодование.

Этому ты учишь и детей? – крикнул он. – Да стоишь ли ты того, чтобы тебе доверяли новое поколение?

Учитель встал, он казался очень усталым.

– Разум готов, – сказал он, – но плоть…

– Если бы разум был готов, он не посчитался бы с плотью – что он хочет, то и делает!

Михелис рассердился так потому, что и сам был немного похож на учителя. Он и разговаривал с ним строго, для того, чтобы бичевать и стыдить себя самого.

– Почему плохие люди так сильны в мире? – продолжал Михелис. – Почему хорошие люди так слабы? Ты можешь объяснить мне, учитель?

– Нет, не могу, – ответил учитель.

И через минуту добавил:

– Ты меня пристыдил, Михелис, – сказал он, – и ты совершенно прав. Но мой брат-поп сильнее меня, он всегда был сильнее меня. Еще когда мы были детьми, он постоянно бил меня. Но я и сейчас не могу выступить против него… Если бы его не было, может быть…

Михелис с минуту помолчал в нерешительности.

– Не бывает ли иногда у тебя, Хаджи-Николис, страшного искушения – убить его? – произнес он наконец.

Учитель испуганно вздрогнул.

– Иногда… иногда… – прошептал он, – очень редко и только во сне…

Учитель сказал это и тут же опомнился. Рассердившись на Михелиса, он направился к выходу из пещеры. Еще шел дождь, ночная мгла окутала весь мир.

– Ухожу, – сказал он, – спокойной ночи!

– Уже стемнело, учитель, – насмешливо сказал Михелис. – Никто не увидит, что ты был на Саракине, и никто не скажет твоему брату об этом! До свидания!

У подножья учитель заметил двух человек, поднимавшихся на гору. Он посторонился и укрылся за скалой, чтобы его не увидели, и как только те прошли, спотыкаясь, побрел вниз по тропинке.

– Прав Михелис, – шептал он самому себе, спускаясь. – Прав он, – мой брат преступник и обманщик, а я – искалеченный, хотя и честный человек. Но я наберусь мужества и сегодня же пойду повидать брата!.. Брошу правду ему прямо в лицо, да поможет мне в этом господь бог!

У входа в пещеру поп Фотис и Манольос встретили поджидавшего их Михелиса. Увидав друзей, Михелис почувствовал, что покой водворяется в его сердце, что он уже не одинок. Мир стал добрым, и мертвец растаял в воздухе.

– Здравствуйте! – сказал он. – Как тяжко быть одному!

– Тяжким было и наше путешествие, – ответил поп Фотис. – Но бог нас окрылил.

И он коротко рассказал о своей встрече с архиепископом и о том, как тот отнесся к нему.

– Значит, война? – пробормотал Михелис и снова почувствовал в воздухе присутствие мертвеца.

– Война! – ответил поп Фотис. – Сперва нашими врагами были турецкие начальники. Теперь у нас иные враги – наши начальники. Это еще более злые враги, но с нами босой Христос!

Он обратился к Манольосу:

– Не всегда лицо у Христа такое, Манольос, каким ты вырезал его однажды из дерева: покорный, смиренный, которого бьют по одной щеке, а он подставляет другую. Нет, Христос бывает и грозным, он идет впереди, а за ним – обиженные всей земли. «Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч!» Чьи это слова? Христа! Вот какое лицо у Христа мы видим, Манольос!

Глаза священника, как два уголька пылали во мраке пещеры. Он помолчал, потом добавил:

– Радуюсь я, дети мои, что у нас такой вождь. Ягненок – это хорошо, но когда вокруг волки, лев лучше.

Кто-то появился у входа в пещеру, в полумраке они увидели чье-то лицо и чьи-то руки.

– Кто там? – испуганно закричал Михелис.

И они услышали в ночи, сквозь шум дождя, гневный и печальный голос Яннакоса:

– Это я, братья мои! Я покинул погрязшее в грехах село и прошу убежища на вашей горе.

– Добро пожаловать, Яннакос! – закричали они и бросились обнимать его.

– Что с тобой случилось, Яннакос? – спросил его Манольос. Как это ты к нам пришел в такое время, в такой дождь?

Яннакос взял руку попа Фотиса и пылко поцеловал ее.

– Я слышал твои последние слова, отче, и я вместе с тобой! «Ягненок – это хорошо, но когда вокруг волки, лев лучше»!

Он отжал мокрые волосы, поставил на землю свой узел и сел на него. Все молчали.

– Сегодня пришел Панайотарос, наш новый сеиз, и показал мне приказ с печатью аги, – сказал наконец Яннакос. – Он забрал у меня ослика – я ведь был должником этого скряги Ладаса…

Он больше не мог сдержать слез; но затем взял себя в руки и вскочил.

– Как-нибудь ночью я спущусь с горы и подожгу его дом! Да, подожгу, клянусь Христом! – закричал он.

– Мы спустимся все вместе, Яннакос, – сказал священник. – Не торопись. Все вместе!

– А что, наш час уже настал? – пылко спросил Яннакос.

– Скоро настанет! Поэтому я приказываю: с завтрашнего дня все женщины и дети начнут учиться метать из пращи. Мы должны быть готовы!

Он направился к выходу.

– На сегодня хватит, дети мои, – сказал он. – Страшным ядом напоили нас сегодня люди. Хватит! Пора спать, сон заживляет раны… чтобы завтра нам нанесли другие!.. Пойдем со мной, Яннакос, ты будешь сегодня гостем в моей бедной келье. Добро пожаловать!

Яннакос вскинул на плечи свой узел и пошел за священником. Михелис и Манольос остались вдвоем. Михелис взял руку своего друга.

– Говори! – прошептал он.

Манольос вынул из котомки девичью косынку.

– Марьори передала тебе привет.

Михелис схватил страшный подарок. Как только он его ощупал, руки у него задрожали, он все понял. Наклонился над пышными косами, спрятал в них свое лицо, начал плакать и целовать их.

Потом поднял голову.

– Умирает? – спросил он.

Манольос не ответил.

Пока друзья вели на Саракине такие разговоры, учитель стиснув зубы направился к брату – к попу Григорису. Слова Михелиса устыдили и в то же время подбодрили его. Он расхрабрился и впервые в своей жизни решился поспорить с братом.

Когда учитель вошел к попу, тот сидел за столом. Он хорошо поел, – обед был вкусный, вина много, – закурил сигарету и с удовольствием вдыхал ее дым. Ага вчера сообщил попу, что исполнил его желание: прогнал саракинцев и сам, лично, опечатал дом Патриархеаса. Теперь настала очередь попа исполнить желание Ибрагимчика. Поп долго и упорно размышлял об этом, но никак не мог подобрать девушку, которую можно было бы отвести в конак без скандала. И как раз сегодня, покуривая сигарету, он нашел ее, и на душе у него сразу стало легко.

– Так оно и есть! – пробормотал поп, наполняя свой стакан вином; – Бог меня озарил! Девушка она хорошая и такого поведения, что никакого шума не произойдет. Ага будет доволен и станет на нашу сторону. Слава тебе, господи!

Как раз в это время и вошел учитель.

– Здравствуй, Николис, – сказал поп, даже не пошевелившись. – Откуда ты пришел? Ты весь в грязи.

– С Саракины! – собрав все свое мужество, ответил учитель.

Поп подскочил на стуле.

– Что же ты делал в их проклятом осином гнезде?

Разве ты не знаешь, что Саракина и Ликовриси на ножах?

«Держись, учитель! – сказал про себя Хаджи-Николис. – Вот сейчас ты сможешь показать себя! Докажешь, что ты достойный потомок Александра Македонского!»

– Я ходил к Михелису, – сказал он, – я хотел лично убедиться, сумасшедший он или нет.

– А! – закричал поп. – Ты хотел убедиться! Ну и что же?

– Я целый час беседовал с ним о разных вещах. О многом мы говорили…

– Ну? Ну?

– Он совершенно нормален.

Поп вскочил.

– Знай свое место, учитель, – крикнул он, – и не суй нос не в свои дела! Разве я велел тебе идти туда? Зачем же ты пошел?

– Все это так угнетало мою душу… прошептал учитель. – Я подозревал, что это несправедливо…

– Ты еще будешь учить меня, что справедливо и что несправедливо? Михелис – сумасшедший, вот что справедливо!

– Но он не сумасшедший… – осмелился сказать учитель.

– Я тебе говорю – сумасшедший! Ты не видишь дальше своего носа, дальше отдельных людей, а меня не интересуют отдельные люди, – я забочусь об общем благе. Я вождь народа! Ты понял, учитель?

Учитель молчал.

– Если поступают несправедливо по отношению к отдельной личности и от этого выигрывает все общество, то тогда справедливо поступить с ней несправедливо! Но где уж понять это твоему слабому разуму!

Поп остановился перед учителем, который слушал, опустив голову.

– Если тебя спросят, так и отвечай, а если не можешь, то молчи!

– Я буду молчать, – сказал учитель и встал, – но про себя…

Поп саркастически засмеялся:

– Про себя думай что хочешь, меня это абсолютно не беспокоит, про себя ты волен думать что угодно, но вслух – будь осторожен!

Затем голос попа смягчился.

– Мы братья, Николис, – сказал он, – и мы должны быть перед людьми одного мнения – моего… Ты понял?

Учитель хотел было крикнуть: «До каких же пор? У меня тоже есть свой ум и собственное мнение, я не согласен с тобой, не подпишусь я под этим несправедливым делом! Я выйду на площадь и поведаю людям правду!» Но вместо этого он направился к двери, промолвив:

– Спокойной ночи!

– Ну и потеха! – пробормотал поп, осушив стакан с вином. – Собственное мнение, говорит, есть у его милости!

Он сложил салфетку, перекрестился, возблагодарил бога, который посылает людям так много еды и питья, и отправился спать.

– Завтра рано утром, – сказал он громко, – я позову Марфу.

Ранним утром шла Марфа к дому попа, еще больше сгорбившись и бормоча себе под нос: «И на кой черт я понадобилась козлобородому попу с самого утра? Ведь сейчас в конаке проснется этот проклятый байстрюк и начнет орать: мне нужно то, мне нужно это! Сам не знает, чего он хочет, – чисто беременная баба!.. Будь осторожна, Марфа, и что бы ни говорил тебе козлобородый, так и знай, – это чертовы козни, это ловушка, бедная Марфа! Смотри, как бы не попала ты в беду!»

Марфа вошла в комнату. Поп сидел на диванчике, скрестив ноги, и шумно потягивал кофе. Глаза его опухли от сна.

Марфа низко поклонилась, поцеловала попу руку и отошла в сторону, сложив руки на животе.

Поп обдумывал, как бы ему лучше приступить к делу.

– Ну, Марфа, – сказал он наконец, – в один прекрасный день ты попадешь в рай, стройная, как только что отлитая свечка. Столько лет ты работаешь у турок, но никогда не забывала христиан; и если у нас большая необходимость, мы, христиане, зовем тебя. Потому-то и позвал я тебя сегодня, Марфа.

«Ну и чертов поп, – думала про себя горбунья, – вот он готовит ловушку, вот уже положил сыр, открыл дверцу… Будь осторожна, бедная Марфа, как бы не попасть туда!»

– Отче, – сказала она, – твое слово – слово бога. Приказывай мне.

– Ты ведь знаешь, что Ибрагимчику нужна женщина. Он хочет, чтобы женщины поплясали перед ним, и он мог бы выбрать кого-либо из них для себя. Экий сукин сын! Это большой позор, лучше смерть! Не так ли, Марфа?

– Лучше смерть! – подтвердила старуха горбунья.

– Но нельзя же портить отношения и с агой. Община кровно заинтересована, чтобы он был на нашей стороне. Ага заявил мне бесповоротно: «Если не найдете женщину для Ибрагимчика, я начну войну с общиной!» Ты понимаешь, Марфа, тогда мы пропали! Ну, так что же делать? Что лучше – найти одну женщину для Ибрагимчика или погубить всю общину? Что скажет твоя милость, Марфа?

– Пусть пропадет община! – ответила старуха, которая думала, что угадала мнение попа Григориса.

– Боже упаси! Что я от тебя слышу, Марфа? Чтобы пропала община? Чтобы пропали христиане? Помяни меня, господи! Нет, нет, Марфа, подумай-ка хорошенько!

– Я подумала, – сразу ответила Марфа. – Нужно подыскать ему женщину.

– Браво, такой я тебя и люблю, дочь моя! Ты знаешь, какую он хочет? Кругленькую, беленькую, как свежеиспеченный хлеб, и честную…

– Кругленькую, беленькую, как хлеб, и честную… Гм, что тебе ответить, отче? Я такой не знаю…

– Ну-ка, подумай еще немного, дочь моя, ты меня очень обяжешь…

– Что тебе ответить, отче? Всех я мысленно перебрала; одна кругленькая и честная, но не беленькая, другая беленькая и честная, но не кругленькая…

– Ты знаешь, о ком я подумал? О Пелагее, старшей дочери Панайотароса, и я тебе скажу, почему…

– Но она не беленькая, батюшка! Разве ты не знаешь, что ее дразнят черным горшком, кляксой и еще…

– Это не имеет никакого значения, чудачка! Это легко исправить. Я дам тебе коробочку пудры, она начнет пудриться утром и вечером и станет белой, как хлеб…

– Ну, тогда, дорогой отче, все пойдет как по маслу.

– Но как ты думаешь, она захочет?

– Она? Она же как огонь! Она, отче мой, Ибрагимчик женского рода! Но Ибрагимчик мужчина и откровенно говорит о своем желании, а Пелагея девушка и скрывает его… Ой, и что же это будет, когда соединятся эти два зверя! Стены дома обвалятся!

И старая горбунья захихикала и вытерла рукавом мокрый нос.

– Хорошо, хорошо, – строго сказал поп, – брось ты эти игривые мысли… Давай-ка серьезно подумаем сообща, как все сделать получше. Панайотарос теперь стал сеизом аги, значит, никто не удивится, если Пелагея придет в конак, будто бы повидать своего отца. Ты все устроишь, Марфа, тебе хорошо известны такие дела, ты устроишь, чтобы Ибрагимчик увидел ее. Но заранее нужно послать ей пудру…

Поп встал, открыл шкафчик и достал коробочку пудры.

– Вот она, – сказал священник и положил коробочку на ладонь Марфы. – Скажи ей, что для экономии пудру можно смешивать с мукой.

Старуха в раздумье покачала головой. Она поняла наконец, на что ее толкал поп, и струсила.

– Все это хорошо, отче, – сказала она, – но об одном мы позабыли, а ведь это главное…

– Что такое, Марфа?

– А если об этом узнает Панайотарос? Тогда прежде всего он убьет меня, потом Ибрагимчика, а потом и твою милость! А затем подожжет село… Знай это!

Поп почесал затылок.

– Ты права, он и меня может убить… Но все равно, у нас нет другого выхода. Что же делать? А! Придумал! Я попрошу агу, чтобы он приказал Панайотаросу совершить поездку.

– А если она забеременеет?

– Кто?

– Да кто же еще, отче? Пелагея…

– Да что ты все каркаешь, противная старуха! – закричал поп в бешенстве… – Не забеременеет!

– Откуда ты знаешь?

– Бог велик, – ответил поп, который не знал, что сказать.

– Гм! – отозвалась старая горбунья, – ты думаешь, отче, что бог вмешивается в такие грязные дела?

– Хорошо, тогда договорись с Мандаленьей, – у нее есть лекарства…

«Отойди от меня, сатана, – пробормотала про себя старая горбунья, – дьявол или бог тебя к нам послал?»

– О чем ты думаешь, дочь моя?

– Ты – представитель бога, батюшка, о чем мне думать? Поступай так, как бог подскажет.

– Я борюсь за благо христиан, Марфа, – бог это знает! Он благословит, и все будет в порядке… Будь уверена, дочь моя, и твой труд будет вознагражден…

Глаза старухи заблестели. «Эх, козлобородый, – подумала она, – вот с этого и нужно было начинать…»

– Хорошо, – сказала она, – я рискую головой, но сделаю все, что в моих силах. Пусть и твоя святость сделает все. Бедная я женщина!

– Не беспокойся, Марфа, ты не останешься в обиде… Теперь ступай с богом, позже опять поговорим. Я всегда дома!

Старуха наклонилась и поцеловала попу руку.

– С твоего благословения, отче, – сказала она, – я поняла, что тебе нужно, а твоя милость поняла, что нужно мне. Я сегодня же встречусь с Пелагеей. Подлая самка запрыгает от радости!

– Да поможет тебе бог! Иди! И поскорее приноси мне хорошие новости.

Он покровительственно похлопал ее по плечам и горбу.

– Будет и твоя свадьба, тетушка Марфа, – сказал поп, – подыщу я и тебе хорошего парня, но по-честному, чтобы повенчалась! Чтобы ты избавилась от этих турок.

– Сделай, что можешь, отче, – сказала взволнованно старуха и даже остановилась, – сделай, что можешь, и бог тебе заплатит за это!

И старуха пошла к дому аги, вытирая нос, из которого опять потекло.

– Вот проклятая, – пробормотал поп, едва закрылась дверь, – поверила! Женщины – странные создания, помилуй меня, господи!

Священник с беспокойством ждал день, два, а на третий вдруг открылась дверь и вошел Панайотарос в новой красной феске. Увидев его, поп испугался.

– Что случилось, Панайотарос? – сказал он, поднимаясь со стула.

– Ага прислал меня к тебе, отче.

– И что же он просил передать мне?

– Разве я понимаю? Что-то странное. Передай привет, сказал, Ибрагимчик стал ягненком!