Текст книги "Христа распинают вновь"

Автор книги: Никос Казандзакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

Все весело засмеялись. Прощаясь, архонт поднял правую руку. Какая-то девочка побежала открыть ему дверь. На пороге старик остановился и повернулся к попу Григорису, который молча складывал епитрахиль и собирал свои вещи.

– Отче, – сказал архонт, – как только закусишь немного, не сочти за труд подняться ко мне, поговорим.

Но поп не стал медлить.

– Я иду с тобой, архонт, – сказал он. – Господь да будет с вами, дети мои! Пусть прочным и честным будет ваш союз, новобрачные!

Старики ушли. Приглашенные вздохнули с облегчением и набросились на еду и питье.

Оба старосты поднялись в комнату и заперлись. Внизу пир был уже в полном разгаре, мясо и вино рождали песни, пляски, безудержный смех и любовные вздохи, но старики наверху ничего не слыхали – они обсуждали важные вопросы.

Лежа в кровати, старик Патриархеас говорил долго. Он разошелся, рассказывая о большевиках. Фантазия его разыгралась; он изображал их кентаврами, которые мчались с севера так, что только искры сверкали из-под копыт… И там, где они проносились, пылали села… Впереди мчался Манольос, тоже полузверь-получеловек: изо рта у него вырывалось пламя, и рукой он показывал в сторону села Ликовриси…

– И поп Фотис, будь он проклят, с ним вместе, – сказал поп Григорис. – Он-то и является их вожаком!

– И поп Фотис, отче, и все голодранцы с Саракины, вся Саракина двинулась и идет, чтобы напасть на наше село. Правильно ты говорил: ноги замахнулись на голову… Поэтому ты мне и был нужен, отче. Посоветуемся вместе и наведем порядок.

Поп Григорис слушал, на минуту приходил в ярость, но затем его мысли снова улетали к Марьори, и тогда глаза его мутнели, в ушах гудело, и он ничего больше не слышал.

Они разговаривали до полуночи. Наконец оба устали, надоели друг другу и смотрели один на другого с ненавистью. «Типун тебе на язык, замолчи ты наконец!» – думал про себя поп Григорис. «Отвязался бы, убрался бы поскорее, – думал архонт, – вымотал всю мою душу, бык!»

Перед попом Григорисом снова возникла Марьори. Он оставил ее в городской клинике, в душной комнатке с маленьким окошком, выходившим во двор. «Пусть побудет здесь немного, – сказали врачи, – посмотрим». – «Опасно ли?» – спросил поп с дрожью в голосе. «Опасно, конечно, но можно и надеяться, отче, посмотрим. Два зверя борются в крови вашей дочери, посмотрим, кто из них победит». – «Скажите мне правду», – просил священник. «Мы все тебе сказали, отче, через месяц приходи справиться». – «Я буду молиться за нее», – сказал поп. «Делай что можешь, и мы сделаем все, что можем. А теперь иди домой, и бог да поможет тебе». Врачи торопились выпроводить его, потому что у них были и другие больные.

Внезапно поп поднялся и протянул руку.

– Спокойной ночи, архонт, – сказал он, вздохнув, – завтра продолжим наш разговор.

– Да посиди еще, отче. Чего ты так торопишься? Ты меня извини, я забыл тебя спросить о Марьори, что сказали врачи?

– Ничего у нее нет. Девочку, говорят, нужно поскорее выдать замуж.

И чтобы переменить разговор, поп спросил:

– Что с Михелисом? Я беспокоюсь о нем, мой архонт.

– Не беспокойся, – буркнул старик раздраженно, – молод он, бури у него еще впереди. С Манольосом покончим, и все наладится… Спокойной ночи, отче!

Простившись, он отвернулся к стене. Прислушался, как поп, тяжело ступая, спускался по лестнице.

– Ну, козлобородый, – пробормотал архонт. – Беспокоится, говорит! Так и я беспокоюсь о твоей Марьори! Если суждено моему сыну жениться на чахоточной и заразить мой род, пусть умрет лучше твоя дочь! Мне ее жаль, бедняжку, один бог знает, как жаль, но пусть лучше она умрет!

В то время как старосты Ликовриси искали способа избавиться от Манольоса, он решал с отцом Фотисом, что нужно сделать, чтобы беженцы Саракины прожили зиму и не умерли от голода и холода.

– Только труд сможет нас спасти, – сказал отец Фотис, – труд и любовь.

Они собрали всех мужчин и женщин, еще способных трудиться, разделили их на отдельные товарищества и братства, в каждом братстве назначили ответственного, старшего брата или старшую сестру, и послали их в соседние деревни – искать работы. Разошлись они, и остались на Саракине только старики и старухи, чтобы следить за детьми.

– В божий путь, дети мои, – говорил отец Фотис, провожая их, – работайте, экономьте, как можете, зерно, масло, вино, одежду и думайте все время о нашей новой родине. Знаете, как пчелы из улья разлетаются по горам и полям, собирают нектар у цветов, а потом возвращаются, нагруженные медом, в свои маленькие восковые домики? Вот так и вы, дети мои! Идите же в божий путь!

Манольос часто ходил вместе с ними, беседовал по дороге, подбадривал, объяснял, какие деревни находятся вокруг, в чем там нуждаются, в какие двери следует стучать. Находил им работу и возвращался опять на Саракину. Собирали они с попом Фотисом детишек и с помощью грифельных досок, которые им подарил Хаджи-Николис, учитель, учили их грамоте.

Когда наступала ночь, оба усаживались на лавочке около церкви и вели долгие беседы.

– Даже в самом маленьком камешке, – говорил вечером отец Фотис, – даже в самом скромном цветке, в самой темной душе обитает бог, Манольос! Постараемся же, чтоб эта маленькая деревушка стала похожа на улей, наполнилась бы трудолюбивым, плодовитым населением и жила в добром согласии – так, как должен жить весь мир. Знай, что хорошее дело, начатое в самом далеком уголке, распространяется потом по всему свету.

Манольос поднял глаза, посмотрел на отца Фотиса, и ему показалось, что его бледное лицо светилось в ночной темноте, а его руки, поднятые к небесам, колебались, как пламя.

– И каждый человек может спасти мир? – взволнованно спросил Манольос. – Часто я думаю об этом, отче, и дрожу от этих мыслей. Значит, на нас лежит такая большая ответственность? Что же мы должны сделать до того, как умрем? По какому пути нам идти?

Он замолчал. Уже наступила ночь, старухи развели костры и готовили ужин, голодные детишки вертелись вокруг в ожидании еды.

Манольос тронул рукой колено отца Фотиса, который молчал, погрузившись в размышления.

– Как мы должны любить бога, отче? – спросил он.

– Люби людей, сын мой.

– А как мы должны любить людей?

– В трудах вести их по правильному пути.

– А какой путь правильный?

– Тот, который ведет ввысь.

ГЛАВА XIV

На следующий день к обеду возвратился в село из Измира ага. Не один. За ним, верхом на маленьком пегом коне, ехал новый турчонок. Это был дикий и сумрачный мальчишка, в котором уже проснулся инстинкт самца; он не жевал мастику, много ел и всегда был голоден, пил и всегда страдал от жажды. Этот турчонок не пел, что «жизнь – это сон», он только кричал и бранился, был капризен, командовал охваченным страстью агой и тот, заглядывая ему в глаза, исполнял все его просьбы. Звали турчонка Ибрагимчиком, было ему пятнадцать лет, над его полными губами уже рос пушок.

Ага нашел этого мальчика в одном грязном поселке, где у каждого дома висел красный фонарь. Мальчуган ходил с корзиной, в которой были перемешаны семечки, английские презервативы, жареные раки и жасмин. К вечеру из поселков в узкий переулок стекались толпы мужчин – стариков, молодых, евреев, мусульман, христиан, – чтобы хоть на время позабыть здесь о дневных заботах. У ворот их поджидали накрашенные, полуголые, бесстыдно улыбающиеся женщины.

Ага увидел Ибрагимчика, и тот сразу ему понравился. Ага подошел, немного поторговался, и сделка состоялась. Ага купил для мальчишки маленького пегого коня, новый костюм из дорогого сукна, серебряные часы с цепочкой, флакон духов и мешочек гвоздики, перемешанный с цветами корицы. Потом повел его в баню, искупал, и вода стала черной. Затем отправился к парикмахеру и приказал постричь мальчугана и надушить его одеколоном. И, наконец, сводил его к одному ходже, своему старому другу, человеку испорченному до мозга костей, чтобы тот научил турчонка некоторым «трудным» вещам.

Такого-то, чистенького и наряженного, Ибрагимчика ага вез теперь в свое царство.

Марфа встретила прибывшую парочку недовольным ворчанием, но, повнимательнее присмотревшись к новичку, радостно засмеялась: «Этот постреленок даст жизни аге…»

– Какие новости, Марфа? – спросил ага, едва переступил порог. – Кто умер в селе, кто женился, как прошли жатва и сбор винограда, живы ли еще старик Патриархеас и козлобородый поп Григорис? Не поссорились ли греки, не выкололи ли друг другу глаза? Мне кажется, что я целую вечность здесь не был.

И повернулся к Ибрагимчику.

– Вот это тетка Марфа, наша служанка, – сказал он. – Хорошая хозяйка, женщина неболтливая, честная… Немного горбата, но ничего, привыкнешь. Делай с ней что хочешь: бей ее, убей ее, можешь сесть на нее верхом, она – твоя!

Ибрагимчик засмеялся, схватился руками за горб старухи и покатился со смеху.

– Да на что она мне нужна? – сказал он. – Такой верблюд! Оставь себе свой подарок!

И вошел в дом, чтобы обосноваться в нем.

– Не брани его, Марфа, – сказал ага, – он еще необузданный жеребенок, брыкается, кусается… Не говори ничего, как и я не говорю. Терпи, несчастная Марфа, терпи, и все устроится.

Ибрагимчик вышел во двор.

– В твоем селе есть красивые женщины? – спросил он агу. – Как-нибудь заставишь их потанцевать, я посмотрю на них и выберу одну для себя.

Ага вздрогнул:

– Вот что я тебе скажу: хватит! Здесь все греки, у меня могут быть неприятности. Знай свое место!

– Пусть они посидят на моем месте! – ответил наглый жеребенок и громко заржал. – Эй, горбунья, накрой на стол, дай поесть, я голоден!

Ага тяжело вздохнул. Он вспомнил своего Юсуфчика… Тот тоже умел поговорить, но никогда не ругался. Ты ему скажешь: «Пой», – и он поет, ты ему скажешь: «Зажги мне трубку», – и он зажигает, скажешь: «Пойдем ляжем спать», – и он идет… А этот рогатый черт!.. Но все же хорош, паршивец!

– Ладно, Ибрагимчик, – сказал ага, – все у тебя будет, потерпи немного… Марфа, будь добра, зарежь курицу.

Ага и турчонок, основательно наевшись и хорошо выпив, закрылись в комнате. Мы не знаем, что там происходило, но к вечеру ага вышел из комнаты довольный, с опухшими глазами и очень усталый. Он позвал Марфу:

– Иди и передай Патриархеасу, пусть зайдет ко мне, мне с ним нужно поговорить. Ибрагимчик хочет посмотреть, как танцуют женщины. Почему бы нам и не исполнить его просьбу? Надень косынку и иди!

Около дома Патриархеаса бегали собаки. В самом доме Марфа застала полный разгром. Несколько работниц собирали остатки еды, мыли посуду, вытирали столы, убирали комнаты… Леньо уже отправилась с женихом в бывшую кошару Манольоса, и дом теперь оказался на попечении Мандаленьи. Она командовала женщинами, давала советы, приказывала им, складывала в свою котомку все, что успевала стащить либо тайком, либо на виду у всех. Время от времени она поднималась по большой каменной лестнице взглянуть на хозяина.

Сегодня старик архонт чувствовал себя совсем плохо. Ночью его хватил удар, у него отнялись правая рука и правая нога, лицо перекосилось.

– Ничего страшного нет, – говорила ему тетка Мандаленья, – ничего страшного. Не беспокойся, архонт, я натру тебе тело, и все пройдет… Это просто простуда…

Но старик архонт бесцельно уставился в одну точку. Изо рта текла слюна.

Как только Мандаленья заметила из окна, что во дворе появилась старая Марфа, она сразу же побежала ей навстречу и загородила дорогу. Она не любила Марфу.

– Чего ты хочешь, Марфа? Какое еще несчастье напало на наше село? Вернулся ага? Говори же, а то лопнет мое терпение!

– Потерпи, ты меня совсем оглушила, противная старуха! Мне нужно видеть архонта, это очень важно.

– Ты его не увидишь, нет! Тебе говорят, не увидишь! Он тяжело болен, у него отнялись нога и рука, он просит, чтобы сын пришел, у него был удар, он говорит неразборчиво, заикается, плачет. Нет, ты его не увидишь!

– Пусти меня, паршивая старуха, я хочу его увидеть собственными глазами и скажу об этом аге, чтоб он поверил!

– Не пущу!

– Нет, пустишь!

И они вцепились друг в друга. Прибежали работницы, разняли их. Горбунья успела подбежать к лестнице и, быстро-быстро перебирая ногами, как паук, поднялась наверх, открыла дверь и влезла в комнату. Старик архонт скосил глаза, увидел ее, но не шевельнулся.

– Архонт, – сказала старуха, – это я, Марфа. Большой тебе привет от аги. Он велит тебе прийти к нему, он хочет поговорить с тобой.

Старик повернул голову, губы его зашевелились, он что-то пробормотал, Марфа подошла поближе, но в эту минуту ворвалась разъяренная Мандаленья, оттолкнула ее и наклонилась над стариком.

– Что ты сказал, архонт?

Старик опять пошевелил перекошенными губами. Мандаленья повернулась к горбунье.

– Он говорит, чтобы ты убиралась к черту!

– Так что же мне передать аге, архонт? – настаивала горбунья.

Старик снова пошевелил губами, Мандаленья опять повернулась к Марфе.

– Чтоб и ага убирался к черту! Вот что он сказал!

Старуха покачала головой, подошла еще ближе, наклонилась к больному.

– Архонт, – сказала она тихо, – недоброе дело замыслил ага против нашего села. Он привез из Измира нового дьявола, который подожжет село. Этот проклятый хочет, чтобы собрались все девушки на площади и танцевали, а он выберет себе одну из них… Плохое время ты выбрал для болезни, архонт!

Старик вытаращил глаза, его лицо вспыхнуло, он напряг все свои силы и вдруг отчаянно закричал:

– Никогда!

И упал в изнеможении на подушку.

– Ты убьешь его, проклятая горбунья! Убирайся ко всем чертям! – завизжала Мандаленья, схватила Марфу за горб и вытолкала за дверь.

Потом вернулась в комнату и стала натирать старика маслом и камфарой. Ему стало немного легче, он открыл глаза.

– Пошли за попом Григорисом, пусть придет, – сказал он и снова закрыл глаза.

В это время отворилась дверь и вошел Михелис.

– Уйди, – сказал он старухе и приблизился к кровати.

Старуха собрала снадобья и исчезла.

Михелис стоял неподвижно и смотрел на отца глазами, полными слез. Лицо у старика было очень бледное; двойной подбородок опал, и кожа висела мешком, закрывая шею. Рот с правой стороны покривился, губа отвисла.

Старик открыл глаза, увидел сына и едва заметно улыбнулся.

– Здравствуй! – прошептал он, протянув ему левую руку.

Михелис приблизился и поцеловал ее. Старик посмотрел на сына – внимательно, безнадежно, как будто прощаясь с ним.

– Прощай, – сказал он тихо и опять протянул руку.

Он собрал все свои силы и произнес как можно разборчивее:

– Сын мой, я ухожу, встаю из-за стола, свертываю салфетку. Я закончил свой путь. Если когда-нибудь я говорил тебе неприятные слова, прости меня. Я отец, я люблю тебя, а любовь часто не знает, что говорит. Об одном только прошу тебя…

– Говори, отец.

– Марьори…

Он замолчал, мелкие капли пота выступили у него на лбу. Михелис подошел к отцу, вытер платком лицо старика.

– У Марьори, мне кажется, страшная болезнь. Если это так, то не бери ее в жены, она заразит нашу кровь… слышишь?

– Слышу, отец.

– Сделаешь так, как я тебе говорю?

Михелис молчал.

– Другой милости не прошу от тебя… Сделаешь это? Скажи «да», и я умру спокойно.

Прошло несколько секунд, старик с тревогой смотрел на сына.

– Да, – прошептал наконец Михелис.

Старик закрыл глаза.

– Вот и все, что я хотел, – прошептал он, – ничего больше.

Михелис подошел к окну, взглянул на улицу. Уже вечерело. Усталые крестьяне возвращались со своих виноградников. Смеясь, прошли несколько девушек с кувшинами на плечах; проковылял дед Ладас, босой, сгорбленный, с руками, испачканными виноградным соком, – он тоже собирал виноград.

Старик зашевелился на своей кровати, вздохнул. Михелис обернулся. Старик сделал ему знак подойти.

– Не уходи, – сказал он, – подожди.

– Я не ухожу. Спи, отец…

Было слышно, как далеко, у колодца святого Василия, какая-то девушка пела заунывно и жалобно, как будто никогда не встречались мужчина с женщиной, как будто никогда не упивались они объятиями, и поэтому великая печаль охватила девушку. Вспомнил Михелис свою невесту, и ему тоже захотелось запеть и присоединиться к далекому голосу девушки.

Вдруг внизу, у калитки, он увидел строгое лицо и белую раздвоенную бороду попа Григориса. Ступая осторожно, чтобы не разбудить отца, Михелис открыл дверь и встретил попа на верхней площадке лестницы.

– Что сказали о ней врачи, отче? – спросил он с нетерпением, когда поп медленным, торжественным шагом поднялся по лестнице.

– Ничего серьезного у нее нет, через месяц будет здорова.

Поп посмотрел через открытую дверь.

– Говорят, он хворает… Послал за мной, чтоб я пришел.

– Да, ему плохо, отче, входи… только осторожно, а то разбудим его.

Но старик архонт не спал, он услышал приглушенный разговор и открыл глаза.

– Добро пожаловать, отче, – прошептал он.

– Что с тобой, архонт? Мужайся, у тебя ведь нет ничего серьезного!

– Ничего серьезного, отче, но я умру. Садись, мне нужно с тобой поговорить… Подойди и ты, Михелис.

И, заикаясь, проглатывая, искажая слова, он начал рассказывать им, как ага прислал за ним и велел прийти в конак. Говорит, новый Юсуфчик хочет, чтоб перед ним танцевали все девушки села и чтоб он мог выбрать одну из них…

– Никогда! – заревел поп Григорис, вскочив со стула. – Пусть лучше погибнут все!

– Пусть лучше погибнем все! – поправил его Михелис, которого тоже охватил гнев.

– Исполняйте свой долг, – сказал умирающий, – меня больше не будет с вами, вместо меня останется Михелис.

В изнеможении закрыв глаза, он протянул руку попу Григорису.

– Приходи сегодня вечером причастить меня.

Поп Григорис направился к двери, Михелис пошел за ним.

– Не оставляй его, Михелис. Твой отец нездоров, пусть господь бог благословит его.

И немного подумав, добавил:

– Я сейчас же пойду к аге и поговорю с ним. Не допустит бог такого срама!

Михелис вернулся в комнату и сел рядом с отцом. Всю ночь он провел у его ложа, бодрствуя, не отрывая глаз от старческого лица с искривленным ртом, с отвислыми щеками, с мокрыми от пота седыми волосами…

«И это мой отец, – бормотал он, – это мой отец… Тот великий архонт Патриархеас, который в молодости своей удалью напоминал святого Георгия и казался всадником даже тогда, когда ходил пешком, – тот, который ел самые лучшие кушанья, пил самые дорогие вина, гулял со служанками и хозяйками, двумя монашками и одной игуменьей, наполнял чужие дворы сыновьями и дочерьми…»

Шли часы, село спало. На минутку зашел поп, прочел молитвы над стариком архонтом, отпустил ему грехи, причастил его, и Михелис снова остался наедине с тяжелым, неподвижным телом, которое когда-то давно было его отцом… К утру в поселке завыла собака. Михелис поднялся и подошел к окну. Небо уже розовело, деревья, птицы и воды еще спали. Стояла глубокая тишина – и только страшно выла собака.

Старик Патриархеас услышал вой, открыл глаза и вдруг увидел над своим ложем архангела с огромными черными крыльями. Он дико закричал и без сопротивления отдал богу свою душу.

Тут же отворилась дверь и вошел поп Григорис. Он приблизился к кровати и приложил руку к груди старика архонта; сердце уже не билось. В гневе он повернулся к Михелису.

– Это ты его убил, – сказал он ему глухо. – Ты!

Михелис поднял голову, посмотрел попу прямо в глаза, но ничего не ответил.

Рухнул один из столпов, которые поддерживали Ликовриси на земле, и все село содрогнулось, когда из дома в дом полетели слова: «Умер старик Патриархеас!» И даже ага, который только что проснулся и, сидя с полузакрытыми глазами на балконе, смаковал все то, что видел и чем занимался в минувшую ночь, – даже ага повернулся, пораженный, к старухе Марфе, принесшей ему эту новость.

– Неужели он умер? Неужели пала эта крепость? Неужели погибло наше село? Должно быть, я спал глубоким сном и поэтому не услышал грохота разрушения!

– Все собаки в селе выли сегодня ночью, – подтвердила старуха, – и я поняла. Наверно, архангел, подумала я, входит в село, чтобы забрать чью-нибудь большую душу, а собаки почуяли его и напугались.

– Хороший был человек, – сказал ага, отхлебывая кофе, – хороший был человек. Из тех, что попадают в рай, – обжора, сластолюбец, гуляка… Но много потерял, бедняга, оттого, что не был мусульманином. Тогда бы вошел в наш рай, а там полно плова, Юсуфчиков и красавиц… Туда бы мог и ты пробраться, Патриархеас, но теперь все кончено!

В это время на террасе показался Ибрагимчик, нечесаный, заспанный, с голой грудью и шеей, на которой чернела родинка, и мысли аги пошли по другому пути. Он протянул руку, поласкал спутанные волосы турчонка, родинку на шее и прикрыл глаза от удовольствия.

– Когда будут танцевать женщины? – капризно спросил турчонок и сердито отвел руку аги.

– Не торопись, моя радость, я выполню твою просьбу, но я не хочу взбунтовать село… Вчера вечером приходил ко мне их поп и сказал: «Не позорь нас, дорогой ага, ты восстановишь против себя село, потерпи немного, и мы найдем способ…» Потерпи же немного, Ибрагимчик, вот придет какой-нибудь праздник, они потанцуют по собственному желанию, без нашего вмешательства – и тогда ты их увидишь…

Но чем дальше говорил ага, тем больше злился.

– В конце концов, – закричал он, – я привез тебя сюда не для того, чтобы женить…

Ворота усадьбы Патриархеаса распахнулись настежь. Покойника положили посреди двора, и все село прощалось с ним. Все плохое позабылось, вспоминали только добрые поступки старосты и без устали хвалили его хорошие черты. Даже Панайотарос не смог сдержать слезы, когда прощался с усопшим:

– Прости меня, и бог простит тебя, – прошептал он, прикладывая свои толстые губы к холодному лбу мертвого.

Пришел и скряга Ладас, и тоже поцеловал покойника, потом обвел глазами весь архонтский дом, мысленно оценил все это богатство, вспомнил о виноградниках Патриархеаса, об его полях, оливковых деревьях, садах – и вздохнул: «Жаль всего этого! Михелис скоро растранжирит добро, я должен иметь это в виду… Вот только попа я боюсь!»

Тетка Мандаленья приготовилась было плакать, сняла уже косынку и распустила волосы, но Михелис рукою отстранил ее.

– Мне не нужны вопли! – сказал он.

На кладбище над открытой могилой выступил учитель. Он начал свою речь издалека, с Древней Греции, с Мильтиада, Фемистокла и греко-персидских войн, потом перешел к Александру Македонскому и к эпохе Христа, упомянул Византийскую империю, остановился на соборе Святой Софии и на императоре Василии, истребителе болгар, и, наконец, измучившись и вспотев, добрался до падения Константинополя. Тут уж он не смог сдержать слез… И весь народ зашумел, когда услышал слова учителя, кричавшего в исступлении: «С годами, со временем, Царьград снова будет нашим!» Взволнованный собственными словами, учитель остановился, отдышался, вытер пот и уже не торопясь заговорил о порабощении страны турками, вспомнил о революции 1821 года, после этого одним смелым прыжком перескочил в сегодня и увидел наконец себя у открытой могилы архонта Патриархеаса. Он устал от столь долгого путешествия, еще раз перевел дыхание, протер свои запотевшие очки, собрал остаток сил и начал панегирик усопшему.

– Незабываемый Георгиос Патриархеас, – закричал он, – был истинным правнуком древних греков, истинным внуком Византийской империи, истинным сыном героев двадцать первого года! Этот великий архонт продолжал славную миссию греческой нации – борьбу человека за свободу! В любой опасности он первый подставлял свою грудь под удары, всегда готов был пожертвовать своей жизнью. Как Александр Македонский, Георгиос Патриархеас принес сюда, в глубину Азии, неугасимый светильник разума и не дал варварам погасить сияние эллинской культуры. Смерть Георгиоса Патриархеаса была бы непоправимым национальным несчастием, если бы он не оставил нам своего достойного сына, Михелиса, который продолжит героические традиции своего славного отца.

На какое-то время поверив словам учителя, все словно впервые увидели, какого большого героя они потеряли… Послышались всхлипывания… А Яннакос и Костандис взяли под руки Михелиса, который неподвижно стоял над могилой, глядя, как опускают в землю гроб, и думая только об одном – о словах попа: «Ты его убил, ты…» Затем они молча направились к осиротевшему дому.

Но и по дороге Михелис все время вспоминал страшные слова: «Ты его убил, ты…» – и молчал.

Когда они подошли к усадьбе и закрыли за собой ворота, Михелис побежал и упал посреди двора, как раз там, где утром стоял гроб отца. Он поцеловал землю и вдруг легко вскочил на ноги, где-то в самой глубине своего сердца почувствовав невыразимую радость. Он позвал Мандаленью:

– Подай нам три чашки кофе, – приказал он, – зарежь курицу, приготовь нам поесть. Быстро!

Друзья смотрели на него с беспокойством – его глаза были полны слез, но голос звучал громко и бодро. Он обошел весь дом, как будто впервые его видел: поднимался в верхние комнаты, входил в амбары, снимал крышки с глиняной посуды, стучал по бочкам, проверяя – полны ли они, открывал ящики… А потом уселся за накрытым столом, посадил справа от себя Яннакоса, слева Костандиса, налил им вина и поднял свой стакан.

– Все то, что наговорил на кладбище учитель о моем отце, сплошная ложь, – сказал он. – Мой отец не был героем, он никогда не подставлял свою грудь опасности, он никогда не принимал смелых решений, он был лишь добрым человеком, любил спокойную, веселую жизнь. Но все то, что сказал учитель о греческой нации, было правильно, ибо каждый грек в этом мире, даже самый скромный и неграмотный, сам того не ведая, является большим человеком и несет на себе огромную ответственность. Грек, который ни разу в жизни не принял ни одного важного решения, предает свою нацию. И когда выступал учитель, я понял, что подвергался опасности, что мог пойти по дороге отца, прямой и удобной, но пригодной только для малодушных. И тогда я понял, в чем мой долг, и захотел пойти по пути, по которому уже тысячелетия идет наша нация…

– По какому пути? – спросил Яннакос, взволнованно слушавший своего друга. – По какому пути? Куда пойдешь ты, Михелис?

– На гору! Поэтому прошу вас об одном одолжении, товарищи и друзья мои. Когда стемнеет, мы поднимемся на Саракину, найдем Манольоса и отца Фотиса. Всю ночь, пока я бодрствовал у кровати умирающего отца, я думал об этом, но потом, на кладбище, принял твердое решение. Сегодня вечером, когда мы соберемся впятером, я вам сообщу о нем. Братья, я прошу вашей помощи!

– С тобой, Михелис, до гроба, – сказали два друга. Они чокнулись и погрузились в молчание.

Солнце заходило. Отец Фотис и Манольос сидели у пещеры и разговаривали. Они только что вернулись из ближайших сел, куда ходили искать работу для своих товарищей. Они оба устали, потому что шли пешком, страдая от жары и пыли. Возвращаясь, они встретили деда Христофиса и узнали, что архонт Патриархеас умер и его уже похоронили.

– Жаль, что эта фабрика перестала работать и производить навоз и незаконных детей, – сказал возчик. – Много красоток овдовело в окрестных селах, царство ему небесное!

– Когда? Как? Говори по-человечески, дед Христофис!

– Вот, говорят, вечером съел двух поросят на свадьбе своей дочери. Хотел, говорят, сожрать и фаршированную индейку, да правая рука у него отнялась. Положили его на кровать, а утром нашли уже мертвым. И на похоронах в его честь выступал учитель, перечислил его предков вплоть до четырнадцатого колена, но, черт меня побери, если я хоть слово понял! Но я тоже заплакал, потому что видел, как плакали другие. Потом я взял горсть земли и бросил на него, – сколько же земли он сожрал! Это были его последние поросята, пусть всемогущий бог успокоит его брюхо!

Так сказал старик и уже хотел идти восвояси, но задержался и добавил, громко засмеявшись:

– Я слыхал, отец Фотис, что двери рая очень узки и, говорят, никто из толстяков не может пролезть туда, но зато мы все втроем пройдем. Да здравствует беднота!

– Грубо говорит дед Христофис, – сказал потом отец Фотис, – грубо, но правильно. Очень трудно богатому спасти свою душу, потому что даже если он и хороший человек, то этого мало, ибо, прекрасно зная, что существуют голодные, он все равно не делится с ними своим добром – мужества не хватает, он избалован богатством и прикидывается дурачком… Посмотрим, как поступит Михелис, теперь-то он и покажет себя!

– Я верю в Михелиса, – сказал Манольос.

– Пусть твои слова дойдут до бога, но я столько повидал в своей жизни…

Не успел он закончить этой фразы, как трое друзей подошли к пещере. Священник и Манольос поднялись им навстречу.

– Царствие ему небесное, Михелис, – сказали они. – Пусть господь бог успокоит его душу.

Мужчины сели. Некоторое время все молчали. Наконец Михелис заговорил:

– Отче мой, – сказал он, – братья и товарищи мои, я плакал о своем отце, ведь я плоть от плоти его. Мне было больно, но одновременно я почувствовал – пусть господь меня простит! – что теперь я свободен, что с меня спала огромная тяжесть. С сегодняшнего дня я понимаю, что ответственность за каждый мой поступок падает на меня, и только на меня. Две дороги открываются предо мной: дорога, по которой вел меня отец, и другая дорога, гораздо более трудная, по которой ведет меня Христос… Какую из них выбрать? Сегодня утром, на кладбище, я принял решение и теперь пришел сообщить вам о нем и попросить вас, отче мой и товарищи мои, чтобы вы мне помогли.

Потом он умолк, положил руку на колено священника, как будто взывая к нему: «Помоги!»

Отец Фотис взял руку Михелиса и сжал ее своими худыми, почти прозрачными ладонями.

– Сын мой, – сказал он, – мы вместе с тобою в этот трудный час. Говори, надейся на нас.

– Мой отец получил в наследство от своего отца, а тот, в свою очередь, от его дедов, много земли и много деревьев, – все то, что позволяло моим родным жить богато. Время от времени они бросали какую-нибудь кроху бедным и умирали с сознанием того, что выполнили свой долг перед людьми. Так казалось им, так казалось и мне… Казалось до тех пор, дорогой Манольос и дорогой отец Фотис, пока господь бог – хвала ему! – не открыл мне глаза и сердце, чтобы я узнал правду и пожалел людей. И сегодня я принял решение: все свое имущество я раздам бедным, себе не оставлю даже той крохи, какую мои предки бросали голодным. Все отдам, дорогой отче, твоей общине, саракинцам! Прими все!

Все слушали Михелиса, опустив головы. Когда он кончил, долго сидели молча. И вдруг, в ночной темноте, послышались всхлипывания отца Фотиса.

Яннакос не выдержал, схватил Михелиса, сжал его в своих объятиях, хотел заговорить, но запутался и начал смеяться и плясать.

– И я дарю своего ослика общине Саракины! – выдавил он наконец из себя. – Нет у меня больше ничего в этом мире! Возьми ослика, отче мой!

Отец Фотис поднялся, возложил обе руки на склоненную голову Михелиса.