Текст книги "Христа распинают вновь"

Автор книги: Никос Казандзакис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Через некоторое время во дворе послышались шаги вдовы.

– Кто там? – раздался из-за калитки ее нежный голос.

– Отвори, – ответил Манольос, и сердце его забилось.

– Кто там? – повторил тот же голос.

– Я, я, Манольос.

Дверь сразу открылась, и вдова протянула к нему руки.

– Это ты, мой Манольос? – радостно воскликнула она. – Чем объяснить такую милость? Входи.

Он вошел, калитка за ним закрылась, и ему стало страшно.

Манольос остановился и огляделся в полумраке – увидел два горшка с гвоздиками, под ногами поблескивала крупная галька. Сердце его сжалось.

– Почему у тебя перевязана голова? – спросила вдова. – Ты боишься, что тебя узнают? Тебе стыдно? Ну, входи, входи, Манольос, не бойся, я тебя не съем!

Манольос молча и неподвижно стоял посреди двора, украдкой посматривая на белевшее в полумраке лицо вдовы, на ее полные руки, на едва прикрытую грудь…

– Днем и ночью думаю я о тебе, Манольос, – заговорила вдова, – спать не могу. А если даже и засну, то ты снишься… Днем и ночью я тебя зову: «Приди! приди!» И вот сегодня ты пришел! Добро пожаловать, мой Манольос!

– Я пришел, чтобы ты избавилась: от меня, Катерина, – тихо сказал Манольос. – Чтобы больше не думала обо мне и не звала меня. Я пришел, чтобы стать тебе противным, Катерина, сестра моя.

Ты станешь мне противен, Манольос? – воскликнула вдова. – Но ведь другой надежды у меня нет! Только ты, пусть ты этого не знаешь, пусть ты этого не хочешь, пусть и я этого не хочу, но только ты мое спасение… Не пугайся, Манольос; это говорит с тобой не моя плоть, а душа! Потому что и у меня есть душа, Манольос.

– У тебя в доме горит лампа. Зайдем, посмотришь на меня.

– Пошли, – сказала вдова и смело взяла Манольоса за руку.

Они вошли. Кровать вдовы – широкая, красиво застеленная, занимала чуть ли не всю комнату; над кроватью висела икона богоматери, а перед ней – маленькая лампада из розового стекла. На высокой подставке горел трехглавый светильник.

– Теперь посмотрим, как ты это выдержишь, Катерина, – сказал Манольос и подошел к светильнику. – Подойди поближе и взгляни на меня.

И он медленно начал развязывать платок.

Показались опухшие, потрескавшиеся, посиневшие губы, щеки, покрытые язвами, из которых сочился густой, желтый гной, и, наконец, открылась вся голова, раздутая, как барабан, красная, как сырое мясо.

Вдова смотрела на него широко открытыми глазами… И вдруг зажмурилась, чтобы ничего не видеть, припала к Манольосу и зарыдала.

– Мой Манольос, мой Манольос, – бормотала она. – Любовь моя!

Манольос осторожно отстранил ее.

– Смотри же на меня! Смотри же! – твердил он. – Не плачь, не обнимай, смотри на меня!

– Любовь моя! Любовь моя? – кричала Катерина и не могла от него оторваться.

– Тебе не противно?

– Как же ты можешь быть мне противен, мой мальчик?

– Нужно, нужно, Катерина, сестра моя, чтоб ты избавилась… чтоб и я избавился.

– Не хочу я избавляться! Если я буду без тебя, Манольос, я пропала!

Манольос в отчаянье опустился на скамью, рядом с кроватью.

– Помоги мне, Катерина, – сказал он умоляющим голосом, – помоги, чтоб спасти и себя… И я о тебе думаю, но не хочу… Помоги мне не впасть в грех!

Побледнев, вдова прислонилась к стене. Она смотрела на Манольоса, и ее сердце замирало, как будто она слышала ночью крики своего погибающего ребенка…

– Что я должна сделать для тебя, мой мальчик? – прошептала она наконец. – Чего же ты хочешь?

Манольос молчал.

– Хочешь, чтоб я убила себя? – спросила вдова. – Хочешь убить себя, чтоб избавиться от меня?

– Нет, нет! – закричал испуганно Манольос. – Я не хочу, чтобы погибла твоя душа!

Он остановился, затем продолжал;

– Я хочу тебя спасти. Только так я спасу себя, сестра моя. Душа твоя преследует меня.

– Моя душа преследует тебя, Манольос? – воскликнула вдова, и ее сердце затрепетало. – Возьми ее и унеси куда хочешь. Ты вспомни Христа, ведь и он возложил на себя душу Магдалины!

– О Христе я и думаю! – крикнул Манольос с облегчением. – О нем я и думаю, сестра моя, думаю днем и ночью.

– Иди по его пути, мой Манольос. Как он спас Магдалину-блудницу? Ты знаешь, а я нет! Делай со мной что хочешь.

Манольос поднялся.

– Я ухожу. Ты сказала мне свое слово, сестра моя, и я успокоился.

– И ты, Манольос, сказал свое слово и успокоил меня; ты назвал меня сестрой своей…

Манольос обвязал свое лицо большим платком, так, что снова остались видны только глаза.

– До свидания, сестра моя, – сказал он. – Я еще приду.

Вдова взяла его за руку и повела через двор. По дороге Катерина сорвала в темноте несколько гвоздик.

– Возьми, – сказала она, – Христос с тобой, Манольос!

Она вложила ему в руку гвоздики. Потом открыла калитку и посмотрела: на улице – ни души.

– Я никому больше не открою калитки, – сказала вдова. – Я буду с радостью ждать, когда ты снова придешь!

Манольос перешагнул порог и исчез в ночной темноте.

ГЛАВА VII

Пришел май, установилась хорошая погода; на полях росли и наливались хлеба, в садах округлялись оливки, на виноградных кустах висели незрелые гроздья, а смоковницы перерабатывали ядовитое молоко своих неспелых плодов в сладкий мед. Все село уже пропахло чесноком, который в огромном количестве истребляли ликоврисийцы.

Старик Патриархеас снова начал обжираться, еще больше раздобрел, весь налился кровью, и Андонис-парикмахер уже делал ему кровопускание и ставил банки, чтоб облегчить сердце. И старик Ладас тоже потихоньку жевал чеснок, охваченный хозяйственными заботами: сколько масла, сколько вина, сколько хлеба соберет он в этом году, сколько человек ему должны, в каком размере и как он взыщет долги. Помнил старик и о трех золотых монетах, которые он отдал Яннакесу и уже наметил план – продать с молотка и забрать себе ослика торговца.

А обрученные терпеливо ждут. В мае не женятся; в июне же много работы на полях, можно ли думать о свадьбе! Потом, в следующем месяце, молотьба, а в августе собирают виноград, и приходится уже дожидаться сентября, когда заканчиваются все работы и урожай складывают в сараи. Вот тогда приходит поп и благословляет новые парочки, которым теперь уже не надо заботиться о будущем – ведь есть у них хлеб, масло и вино, чтобы радоваться жизни, сеять и рожать.

У попа Григориса много хлопот – ему непременно нужно повенчать Марьори, а Михелис пошел по дурному пути. Он и так никогда не отличался большим умом, а теперь его совсем одурачили Манольос и его друзья. Они пользуются его слабостью, и – на тебе! – он раздает тайком от отца муку и масло бедным, и время от времени этот проклятый осел Яннакоса – чтоб он издох, этот осел! – таскает новоселам Саракины корзины с продовольствием.

– С такими искалеченными мозгами, – бормотал поп Григорис, – этот дурак скоро раздаст все свое имущество. Что тогда будет с моей дочерью?

Но хуже всего то, что этот козлобородый поп с Саракины каждое воскресенье служит обедню в какой-то пещере, а затем проповедует, и к нему начинает ходить кое-кто из Ликовриси. Ходят слушать этого сумасшедшего попа-шарлатана…

– Каждое село – пчелиный улей, – бормотал поп Григорис, – а две матки в одном улье не могут ужиться; пусть убирается отсюда со своим роем и переселяется в другое место. Саракина – мой улей!

И на Саракину пришел май, но май голодный, с жалкой растительностью. Кое-где показались между камнями дикие цветы, зацвели кусты арники, и множество серо-зеленых ящериц выползало погреться на майском солнышке… Ни маслин, ни виноградников, ни садов; только голые, неприступные скалы да деревья, усеянные колючками и полные ненависти к людям; изредка попадется какое-нибудь чахлое, скрюченное от ветра дерево, с горькими плодами, в которых одни косточки, – одичалая маслина, одичалое персиковое дерево, одичалая груша…

Сегодня воскресенье, и пещера с полустершимися фресками освещена. Ожили изображения праведников и святых. Но время и сырость не пощадили их: у одних сохранились только лица, у других грудь, у третьих – ноги. А от большого изображения распятия остался только Христов лик позеленевший, заплесневелый, да еще часть креста с двумя бледными ногами, по которым струится кровь…

Мужчины и женщины заполнили с утра пещеру и все вместе пели псалмы, а потом вышли и сели на солнце, вокруг отца Фотиса. Он привык каждое воскресенье, после обедни, выступать перед своей паствой и ободрять ее. Сперва он здоровался с ними, говорил тому или другому что-нибудь приветливое, а затем начинал проповедовать слово божие и свое. Голос его звучал сначала тихо и спокойно, но постепенно становился все громче, и его взволнованные слова как-будто падали с высоты в человеческие души.

– Здравствуйте, дети мои! Мы еще живем и не падаем духом! – сказал он и сегодня, чтоб немного ободрить их.

И он говорил им то о чем-то неведомом, то о своей жизни, о том, что видел и что с ним случалось, то брал евангелие, открывал его на любой странице и, прочтя несколько строк, воодушевлялся. И перед разгоревшимися глазами изгнанников представали все семь небес, и лохмотья саракинцев превращались в крылья; люди забывали о голоде и словно куда-то летели.

– Самую большую правду мы называем сказкой, – начал отец Фотис. – Одну такую сказку я вам расскажу сегодня, дети мои, подойдите поближе. Эй вы, плачущие женщины, я и для вас говорю – подходите!

Женщины с детьми подошли и расселись вокруг него; мужчины стали за ними; старики, опираясь на палки, тоже прислушались.

– В некотором царстве, – начал поп Фотис, – вышли однажды два птицелова на ловлю и расставили свои сети; расставили, а на следующий день утром вернулись; и что они увидели, как думаете? – сети были полны диких голубей! Бедняжки в отчаянии хлопали крыльями и старались вырваться, но петли в сетях были маленькими и не позволяли им выскользнуть. И вот, обессилев, голуби упали на землю и ждали дальнейшего, дрожа от ужаса. «Да у них только кожа да кости, у подлых, – сказал один охотник. – Разве мы их продадим на базаре?» – «Давай лучше их хорошо покормим несколько дней, чтоб разжирели», – сказал второй. Насыпали они голубям зерна, налили им воды, и набросились голуби на зерно и стали пить. Только один не захотел есть и пить и ни к чему не притронулся. На следующий день им насыпали еще зерна… Голуби с каждым днем все больше и больше жирели, и только тот один все худел и худел и все силился пролезть через сетку. Так продолжалось до тех пор, пока не пришли охотники за голубями, чтобы отнести их на базар. Голубь, который ничего не ел, к тому времени настолько исхудал, что, собрав последние силы, проскользнул в отверстие сети – и улетел, свободный… Вот и вся сказка, дети мои. Все это я рассказал для вас: кто может ее объяснить? Вот вы, старики, как вы думаете? Пошевелите-ка мозгами!

Но старики молчали. Тогда вскочил великан-знаменосец.

– Ты имеешь в виду, отче, как мне кажется, наш голод; он помажет нам обрести свободу… Мы тоже, ты хочешь сказать, как тот голубь, который голодал… Но вот дальше я не понимаю… Ума не хватает, ты меня прости.

– Самое важное ты нашел, Лукас, да будет с тобой мое благословение, – сказал священник. – Я объясню вам, дети мои, недосказанное. В своем богатом селе мы обжирались, толстели, и душа наша обросла мясом. И вот безмятежность, безопасность и благополучие сделали жирной и ленивой нашу плоть и умертвили душу. Говорили мы: все идет хорошо, справедливость царит в мире, никто не голодает, никому не холодно, лучшего мира нет! А бог нас пожалел, послал турок, которые разорили нас, выгнали на все четыре стороны. Поступили с нами несправедливо, и тогда мы увидели, что мир полон несправедливости. Мы голодали и мерзли – и тут мы увидели, что существуют голод и холод, что рядом с голодающими, страдающими от холода людьми – мы это тоже увидели! – живут другие, которые пожирают горы еды. Печи у них всегда горят… Они видят голодных и раздетых и смеются. Голод расправил наши крылья, и мы вырвались из сетей несправедливости и благополучия. Теперь мы свободны! Мы можем теперь начать новую, более честную жизнь, слава господу!

Никто не сказал ни слова; старики покачивали головами, женщины тихо плакали, и только мужчины мужественно и прямо смотрели священнику в глаза.

И тогда знаменосец опять поднял голову.

– Отец мой, хорошо ты все это сказал! Бог нас пожалел и послал нам несчастье; точно так же хороший всадник бьет кнутом своего ленивого коня… Несчастье кнутом стегало народ, и открылись наши сердца, и мы стали свободны. Ну, а теперь, как одолеем мы несчастье? Вот что ты должен нам сказать. Ведь если мы его не одолеем, то оно нас одолеет, оно нас погубит, отче! – завопил он, и его глаза наполнились слезами, – вспомнил он своего сыночка Йоргоса, который умер в пути.

– Мы оседлаем несчастье, не бойся, дорогой Лукас! – ответил ему поп. – Оно будет работать на нас, и мы выйдем из беды, – увидишь. Труд, терпенье, любовь – вот наше оружие. Поверьте мне. Я закрываю глаза и вижу вокруг себя каменные дома, церковь с колокольней, двухэтажную школу с большим двором, где бегают ребятишки, а вокруг села – сады, виноградники, поля… Первый шаг уже сделан; мы нашли среди камней небольшие участки земли и засеяли их, бегущие ручьи мы собрали в одно русло, начали строиться… В богатом нижнем селе Ликовриси, Волчьем источнике, есть добрые люди, и они, эти люди, помнят о нас. Один дарит нам все свои деньги – вспомните о трех золотых монетах, – другой посылает корзины с продовольствием, а одна грешница пожертвовала нам свою овцу… Еще один грешник, который позавчера умер, перед смертью вспомнил о нас и оставил нам в наследство полный сундук добра, да простит бог его грешную душу! Пускаем мы корни, дети мои, врастаем в землю, и появятся всходы, будьте уверены!

– И начнется то же самое, дорогой батюшка! – крикнул молодой парень с серым от голода лицом, едва прикрытый каким-то тряпьем. – Опять то же самое, батюшка! Все то же самое, черт возьми! Ты разве не помнишь, что в нашем селе были богатые и бедные, что моя мать умерла с голодухи в то время, когда все село купалось в масле и вине и из печек соседи вынимали свежеиспеченный хлеб… Моя мать падала в обморок от этого запаха!.. Что же, значит, все пойдет по-старому, отче? Снова у нас будут богатые и бедные?

Отец Фотис опустил голову и некоторое время стоял, задумавшись.

– Петрос, – сказал он наконец, – ты добрый, но резкий, и ты мне нравишься. Я и сам днем и ночью спрашиваю бога о том же и прошу его просветить меня.

«Новых основ, – кричу я богу, – новых основ мы хотим, господи, для нашего нового села! Не хотим больше несправедливости, не хотим, чтобы люди голодали и холодали, – хотим, чтобы все были сыты, одеты, обуты! Неужели не можем мы, боже, установить справедливость на земле?»

– И что же тебе ответил бог? – громко спросил молодой парень.

– И вот понемногу на меня нисходит просветление. Несчастье – да будет оно благословенным! – теперь сделало нас всех равными. Все стали бедными; ни одна соседка, вынимая из печки хлеб, уже не погрешит, не дав его другой, голодающей. И вот настала пора, дети мои, когда то; что прежде было трудным, уже не гнетет! Освободились мы от чрезмерной сытости, и душа наша воспарила!

Священник повернулся к одному старику, который, опершись на палку, слушал, покачивая головой.

– Что, дед Харилаос, разве три месяца тому назад можно было отнять у тебя виноградники и оливковые деревья и раздать их бедным? Ты бы их отдал?

– Пусть господь бог меня простит, – ответил старик, – никогда! А разве твоя милость оторвала бы и раздала соседям свои руки, ноги, свои легкие? Вот так же и мне дороги были тогда оливковые деревья и виноградники.

– И ты, дед Павлис, тоже раскрыл бы свои сундуки и роздал бы бедным свои лиры? – продолжал поп.

Другой старик, стоявший напротив попа, нахмурился при этих словах, но ничего не ответил; он только тяжело вздохнул, вспомнив свои сундуки.

– Тот, у кого земля, – вдруг громко заговорил отец Фотис, – у кого земля и деревья, тот сам превращается в землю и в дерево, и душа его теряет свой божественный облик; у кого сундук, тот в сундук и превращается, несчастный Павлис! А ты, бедняга Харилаос, в землю превратился еще до своей смерти! Но – слава богу! – избавились мы от этого! Увидели наконец и вы, добрые хозяева, что значит быть раздетыми и голодными, почувствовали и вы горе бедного человека.

– Да, – вздохнул дед Павлис, – я почувствовал.

– Теперь мы все объединимся, – продолжал отец Фотис, – теперь не будет твоего и моего, не будет больше изгородей, сундуков и затворов; теперь все будем работать и все вместе будем есть! Каждый будет делать то, что умеет; каждый будет работать, сколько может; один будет рыболовом на озере Войдомата, другой – охотником, третий – земледельцем, четвертый будет пасти животных, которых послал нам бог. Все мы братья, одна семья, один отец у нас – бог!

– Пусть обновятся и очистятся наши души, – говорил далее священник, раскидывая руки в стороны, – построить новую жизнь очень трудно, помогите мне, братья! Труд, терпение, любовь и вера в бога! Какими были первые христиане? Собирались они в катакомбах, глубоко под землей, и закладывали фундамент новой жизни. Так и эти пещеры, ведущие в недра земли, являются нашими катакомбами, сюда мы принесли Христа. Мы познали несправедливость и теперь возродим равенство! Не бойся, сын мой Петрос, мы должны забыть о прошлом, пусть оно будет проклято! Помогите же мне, и сообща построим новый мир!

Взволнованные, все поднялись и окружили священника.

– Все вместе! – крикнул опять отец Фотис. – Все вместе! Вот наш новый девиз, и он нас спасет!

– Все вместе! – крикнули женщины, мужчины и подняли руки, как будто давая клятву.

Дед Харилаос перекрестился.

– Бедность, сделай мое сердце щедрым, – сказал он, и его глаза наполнились слезами, – не дай мне, господи, богатства, а то я снова стану дурным человеком!

– Не бойся, дед Харилаос, – сказал Петрос и улыбнулся, – не бойся, мы тебе не дадим разбогатеть!

Священник снял свою епитрахиль, свернул ее и отдал старухе, которую назначил церковной служительницей.

– Дети мои, – сказал он, – сегодня воскресенье, отдыхайте! Завтра снова начнется работа. Молодые, развлекайтесь! Займитесь играми! Мужчины! Соберитесь и поговорите о наших делах! Женщины, посидите все вместе, утешьте одна другую. Я же поднимусь на ту гору, что напротив; там наши добрые друзья-корзинщики ждут меня. До вечера, дети мои, да будет господь бог с вами!

Так сказал священник, взял свою палку и двинулся в путь.

Три апостола, Петр, Иаков и Иоанн, сели вокруг Манольоса, раскрыли маленькое евангелие, которое принес сегодня утром Яннакос, и собирались приступить к чтению.

Они уже привыкли к покрытому язвами лицу Манольоса. Первый страх прошел, и они могли теперь глядеть на него без отвращения и страха. Яннакос тайком от Манольоса попросил отца Фотиса прийти посмотреть их больного друга и сказать, что с ним. Священник обошел весь мир, много выстрадал; он знал все болезни и души людей и – как знать? – мог, пожалуй, найти лекарство… Может быть, Манольос и не нуждался в мазях и эликсирах; возможно, эта его внезапная болезнь имела какую-то особую причину; может статься, это была проделка дьявола, и тогда священник сумел бы изгнать нечистую силу.

И вот поднялись сегодня три товарища на гору, и каждый принес подарок больному другу: Яннакос – маленькое евангелие, Костандис – коробку лукума, Михелис – небольшую икону с изображением распятия. Это была старинная икона, память его матери, и изображала она распятого Христа, вокруг которого были нарисованы тысячи ласточек, – не ангелов, а ласточек. Они сидели на его руках, на верхушке креста, и, открыв клювики, как будто пели… Крест был изображен в виде цветущего миндального дерева. Среди розовых цветов и птичек улыбался лик распятого Христа, а у подножия креста одиноко сидела грешница Магдалина и вытирала распущенными волосами кровь, струившуюся по ногам Христа…

Манольос ждал друзей на лавочке у кошары. Он умылся, надел праздничную одежду и, держа в руках вырезанную им святую маску, рассматривал образ Христа. То смотрел ему прямо в лицо, то поворачивал вправо или влево, чтобы лучше видеть скорбь, боль и улыбку бога. Манольос взял подарки, поклонился евангелию и долго смотрел на распятие.

– Это не распятие, это весна, – прошептал он. Потом взглянул на женщину с распущенными волосами, сидевшую у ног Христа, и вздохнул.

Приложив губы к ногам Христа, он тут же испуганно отстранился: ему показалось, что он поцеловал белокурые волосы и голую шею блудницы.

Яннакос взял икону из рук Манольоса.

– Ну, Манольос, – сказал он, – вот тебе евангелие, читай.

– Что прочесть, Яннакос?

– Открывай где попало! А чего не поймем, над тем будем думать вместе, пока все не станет ясным…

Манольос взял евангелие, наклонился, поцеловал его и открыл.

– Во имя господа, – сказал он, – и начал медленно, по слогам, читать:

– «Увидев народ, он взошел на гору; и, когда сел, приступили к нему ученики его.

И он, отверзши уста свои, учил их, говоря: блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное».

– Это легко, – сказал радостно Яннакос. – Слава богу, я все тут понял. А ты, Костандис?

Но Костандису не все было ясно.

– Что значит «нищие духом»? – спросил он.

– Те, кто необразованные, – разъяснил Яннакос. – Те, которые не учились в больших школах, а думают, что все знают.

– Нет, не необразованные, – поправил Манольос. – И образованные могут быть такими, как дед Ладас… Здесь, наверно, подразумевается что-то другое. Как ты думаешь, Яннакос, и ты, Михелис?

– Нищие духом, – предположил Михелис, – это те, у кого разум неискушенный, простой, те, которые не мудрствуют, а верят всем сердцем… Мне так кажется, но лучше спросим у отца Фотиса.

– Дальше! – сказал Яннакос нетерпеливо. – Это понятно, давайте дальше!

Манольос снова начал читать:

– «Блаженны плачущие, ибо они утешатся».

– Это еще труднее, – сказал Яннакос, почесывая голову. – Что значит «утешатся»?

– Их утешат… – объяснил Костандис. – Но кто их утешит? Кто? Не понимаю.

– Я, кажется, почти понимаю это, – сказал Манольос. – Те, кто скорбят, то есть все те, кто мучаются и страдают, не должны падать духом; бог их утешит.

– Давайте и об этом спросим, – предложил Яннакос, который торопился. – Дальше!

– «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю».

– Это уже совсем ясно! – крикнул Яннакос. – Счастливы те, которые покорны, а это значит – невинны, добры, смиренны; они в конце концов победят, весь мир будет им принадлежать. Это значит, – что не войной, а любовью они завоюют мир. Долой войны! Все мы братья!

– А турки? – спросил Костандис, еще не вполне убежденный.

– И турки! – ответил взволнованный Яннакос. – И ага, и его Юсуфчик, и сеиз. Все!

– И те, которые разрушили село отца Фотиса? – недоверчиво спросил Костандис.

Яннакос снова почесал голову.

– Этого я не знаю, – сказал он. – Спросим его самого… Дальше!

– «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся».

– О! вскрикнули все. – Дай бог, чтоб мы узнали справедливость.

Возбужденный Яннакос поднялся.

– Блаженны, – крикнул он, – алчущие и жаждущие правды! Друзья, это как раз мы и есть, Христос обращается к нам четверым, алчущим и жаждущим справедливости… Мое сердце открылось, братья, как будто Христос обратил свой лик ко мне и заговорил со мной… Не падайте духом, друзья! Давай дальше, мой Манольос!

– «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».

– Ты слышишь, старик Патриархеас! – снова вспылил Яннакос. – Ты слышишь эти слова, обжора? – Ты встречаешься с нами на улице и не здороваешься, потому что мы подали милостыню бедным – четыре корзины с продовольствием! А ты слышишь, поп Григорис, ты ведь взбесился и прогнал голодающих, лишь бы видеть свой стол заваленным всяким добром и свое брюхо набитым, – чтоб ты лопнул и засмердел на весь мир! Слушай и ты, дед Ладас. Скряга, ты даже своему ангелу не подашь воды! Привет тебе, Михелис! Ты так не похож на своего отца; ты войдешь в царство небесное вместе с четырьмя корзинами; ведь корзины были твоими, а не нашими… Дальше!

– «Блаженны чистые сердцем, ибо они бога узрят».

– Я снова не все понимаю, – сказал Костандис, – но общий смысл мне ясен; только это «узрят» меня смущает. Что должно обозначать это «узрят»?

– Увидят лик божий, дурень! – сказал Яннакос. – Все, у кого чистое сердце, увидят лик божий. Вот и все!

– Но когда и где ты все это выучил, Яннакос? – спросил смущенно Костандис. – Голова у тебя как у мудрого Соломона!

– Но я же не умом все это объясняю, а сердцем, – ответил Яннакос, – оно-то и есть мудрый Соломон! Дальше!

– «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать, и всячески несправедливо злословить на меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так прежде гнали пророков, бывших прежде вас».

– Прочти еще раз, Манольос, – попросил Яннакос, – помедленнее, будь добр! Пусть бог меня простит, но тут немного запутано.

Манольос перечитал.

– Да нет, мне кажется, здесь все совершенно ясно, – сказал он. – Когда-нибудь старосты, богатые хозяева и их прислужники начнут преследовать нас всех четверых и выгонят нас, потому что мы будем проповедовать правду. Приведут они лжесвидетелей, чтобы те выступили против нас. Может быть, в нас будут швырять камнями, может быть, нас убьют, – разве не поступали так же и с пророками? Но мы должны радоваться от всего сердца, братья, потому что отдадим жизнь за Христа. Разве и он не отдал своей жизни за нас? Вот какой тут смысл.

– Ты прав, Манольос, – сказал Яннакос, и его глаза заискрились. – Я вижу попа Григориса, идущего впереди, как Кайафа, и деда Ладаса, следующего за ним с криком: «Убейте их! Убейте их! Они хотят раскрыть наши сундуки и раздать наши лиры!» А старику Патриархеасу – ты меня извини, Михелис, – велят изображать Пилата и говорить: «Я умываю руки, не вмешиваюсь, – убейте их!» Но в душе он будет радоваться, потому что ты пошел против его воли. Мы не давали ему спокойно жрать жареных поросят, ухаживать за служанками и звать вдову Катерину, чтобы та его растирала, потому что он якобы простудился… Эй, безбожники, скряги и лицемеры! Настанет день, придет божья справедливость!

Он стоял лицом к селу, в гневе угрожающе размахивая руками, но, случайно повернувшись, увидел перед собой отца Фотиса и сразу же умолк, словно язык проглотил.

Извини меня, отче, – сказал он робко, – но мы здесь читаем евангелие, и сердца наши распалились!

Отец Фотис приблизился украдкой. Четверо друзей, захваченные чтением, не заметили его, и он некоторое время слушал их, улыбаясь.

– В добрый путь, дети мои! – сказал он, шагнув к ним. – Пусть вам сопутствует господь!

Все радостно поднялись и дали ему место на лавочке. Но в этот момент священник посмотрел на Манольоса и вздрогнул.

– Что с тобой, сын мой? – спросил он. – Что случилось?

– Бог меня наказал, отче, – ответил Манольос и опустил голову. – Не смотри на меня, лучше обрати свой взор к евангелию и объясни нам. Мы ожидали твою милость, чтобы ты просветил нас, – мы люди необразованные, что мы можем понять?

– Наш разум, – сказал Костандис, – это неотесанная колода. Возьми и обтеши ее, отец мой!

– Мне вам помочь? – сказал отец Фотис. – Нужно, чтобы сюда пришли и послушали вас все мудрецы мира и поняли сами, бедняги, Христовы слова. Ты прав, Яннакос, не разумом читают евангелие, – разумом не очень-то много поймешь, – евангелие читается сердцем, оно и понимает все. Как-нибудь в воскресенье я тебя возьму, Яннакос, в нашу церковь, в катакомбы, чтобы ты нам объяснил слово божие. Не смейся, я правду тебе говорю.

Он опять повернулся к Манольосу.

– Все болезни, сын мой, исходят от души, она управляет телом. Твоя душа, наверно, больна, Манольос; ее-то и нужно вылечить! А тело, желая или не желая этого, пойдет за ней… Но давайте сперва поговорим. Для чего вы меня позвали? Чем я могу вам помочь? Разъясните мне… А потом, Манольос, мы с тобой поговорим и отдельно.

Отче, – ответил Михелис, – но мы ведь из-за болезни Манольоса и позвали тебя. Увидели, что какая-то страшная болезнь прилипла к его лицу, и подумали, что твоя милость, может быть, знает какие-нибудь заклинания, от которых сгинет нечистая сила…

– Многое мне непонятно, отче, – обратился к священнику и Яннакос. – Разве все не от бога? Почему же нужно было насылать болезнь непременно на Манольоса, а не на агу, или, скажем, на попа Григориса, или на деда Ладаса? Где же справедливость? Не понимаю!

Он повернулся к Манольосу.

– Почему и ты не кричишь? Почему не поднимаешь голову к богу и не спрашиваешь его? Только сидишь, скрестив руки, и, склонив голову, твердишь: «Бог меня наказал!» Но что ты сделал? Почему именно тебя он наказал? Встань, ты же не овца, ты человек, спрашивай! Вот это и есть человек – живое существо, которое поднимается и спрашивает!

Отец Фотис встал, протянул руку и прикрыл рот Яннакосу.

– О многом ты спрашиваешь, – сказал он, – слишком повышаешь свой голос, Яннакос, и зовешь бога, чтобы спустился он на землю, остановился перед тобой и дал тебе отчет! Кто же ты такой, что требуешь от бога спуститься на землю?

– Но я хочу понять… – боязливо пробормотал Яннакос.

– Ты бога понять хочешь, Яннакос? – в страхе спросил священник. – Но человек – это слепой червь у ног бога, и что может понять этот червь в бесконечном величии? И я, когда был молод, также кричал и спрашивал, когда не понимал. И мой наставник однажды на святой горе рассказал мне притчу – он часто притчи рассказывал, упокой, господи, душу его! Некогда, говорил он, далеко в пустыне было одно село, все его жители были слепы. И вот пришел в это село великий царь со своей армией; он сидел на огромном слоне. Слепые узнали об этом, они много слышали о слонах, и их охватило жгучее желание – пойти потрогать, пощупать их, чтобы иметь представление, что это такое. Пришли они (было их человек десять), стража их пропустила, вошли, поклонились царю, получили разрешение потрогать и пощупать слона. Один из них ощупал хобот, другой ногу, третий бока, а еще один – его поднимали на руках – ощупал ухо, а последнего посадили на спину слона и покатали… Радостные, они вернулись в село. Все слепые окружили их и нетерпеливо стали расспрашивать: что за страшный зверь слон? Первый ответил. «Слон – это огромная мощная труба, которая поднимается, вертится, и горе тому, кого она схватит!» Другой сказал: «Это какая-то волосатая стена, подобная крепости». Четвертый, который ощупывал ухо слона, молвил: «Ничего подобного, это совсем не стена; это – ковер из грубой шерсти; он шевелится». А последний крикнул: «Да какую же чепуху вы там мелете! Это огромная гора, которая путешествует».

Четверо друзей засмеялись.