Текст книги "Удар по своим. Красная Армия. 1938-1941 гг."

Автор книги: Николай Черушев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц)

2.    Вызвать меня и ряд других бывших командиров, находящихся сейчас в тюрьме, например: Калмыкова, Пашковского и Дзыза**, для личного Вам доклада в Москве...»

Что дальше было с этим заявлением и с самим Деревцовым? С заявлением – ничего. Ни Сталин, ни Ворошилов его не читали, а посему оно осело в одной из папок в Главной военной прокуратуре, куда его переслали из ЦК ВКП(б). Удивительно другое – этого столь важного документа не оказалось в архивно-следственном деле № 974614 по обвинению С.И. Деревцова, хотя в его материалах имеется несколько ссылок на него. Также в деле нет и правдиво составленного протокола допроса от 16 мая 1937 года – эти документы, видимо, заблаговременно изъяли оттуда, как дискредитирующие следствие, при подготовке дела к заседанию Военной коллегии.

После подачи Деревцовым приведенного выше заявления от 25 июня 1937 года, следствие по его делу продолжалось своим чередом. Следователь Арнольдов свою часть работы завершил, и теперь дело Деревцова было передано уже местному «следопыту» Гаврилову, одному из самых малограмотных в отделе, но парню с крепкими кулаками. Имеются свидетельства его дурного обращения с подследственным. Заместитель начальника особого отдела 26-й авиабригады В.П. Харакиоз: «Он (Гаврилов) приводил к сознанию перед судом Деревцова, т.е. избивал его». Следователь Вышковский: «Гаврилов Деревцова допрашивал в течение 2-х суток. Избивал он его при этом допросе так, что в моем кабинете нельзя было работать». Следователь Либерман: «Хорошилкин знал о том, что Гаврилов избивал Деревцова. Об этом знали не только сотрудники НКВД, но и на улице был слышен крик».

Но несмотря на все это на очной ставке с арестованным председателем Дальневосточного крайисполкома Г.М. Круговым Деревцов 15 июля 1937 года подтвердил свой отказ от ранее данных им показаний, указав все те же причины отказа, что и в заявлении от 25 июня. В суде 25 марта 1938 года он виновным себя не признал и заявил, что «на предварительном следствии виновным себя признал, но теперь от этих показаний отказывается, так как дал ложные показания... Ему известно, что его изобличают 30 человек в том, что он был членом контрреволюционной организации, но он все же утверждает, что он не был членом антисоветской организации и просит ему в этом поверить». От заключительного слова Деревцов отказался. Военная коллегия приговорила его к расстрелу.

Сотрудники особого отдела ОКДВА быстро росли в «профессиональном» отношении и вскоре уже не уступали своим московским коллегам. Благо, что им пришлось все лето и осень 1937 года работать совместно, выколачивая показания из невинных людей. Были среди них специалисты сродни Ушакову, Агасу, Ямницкому. Одним из таких «зубодробителей» был следователь Белоусов. Из показаний С.Е. Либермана: «Примерно в апреле 1938 года в связи с полученной директивой о вскрытии эсеровского подполья в армии, мне было поручено Хорошилкиным допросить по этому вопросу бывшего помощника командующего ОКДВА Дзызу. В течение 2-х дней я допрашивал Дзызу, но от него ничего не добился. Дзыза говорил мне, что большинство ранее данных им показаний бывшему заместителю начальника ОО ОКДВА Булатову являются провокационными, отрицал он также и свою принадлежность к эсеровскому подполью, говоря лишь, что в 1917 г. он короткий период был близок к партии левых эсеров. Арестованный Дзыза был у меня Хорошилкиным отобран и передан Белоусову, у которого Дзыза признался в том, что он является одним из руководителей эсеровской организации в ОКДВА».

В рапорте от 31 марта 1939 года начальника особого отдела войсковой части 8930 младшего лейтенанта госбезопасности Кузнецова отмечается: «...Белоусовым также допрашивался бывший заместитель начальника пуарма ОКДЗА Дрейман, давший показания о заговоре под большим нажимом. Основной допрос Дреймана, составленный Белоусовым, несколько раз браковался Хорошилкиным вследствие того, что якобы Дрейман мало показал заговорщиков.

Белоусов постарался устранить этот недостаток, включив в протокол допроса Дреймана от 8.12.37 г. большое количество лиц, на которых тот показаний не давал. Впоследствии Белоусовым от Хорошилкина или Осинина было получено указание добиться от Дреймана показаний о латышской организации.

Дрейман показаний таких не давал, и Белоусовым был составлен протокол от 17 января 1938 г. без каких-либо показаний Дреймана. Этот протокол является целиком и полностью сочиненным Белоусовым и был подписан Дрейманом после 4-хсуточного упирательства, под побоями Белоусова». Сам Белоусов, будучи арестованным, с большим трудом признался в содеянном: «Дреймана допрашивал я и он показания дал... после пятидневного стояния на конвейере». О жестоких побоях подследственного, как видите, не сказано ни слова.

От Белоусова не отставал другой следователь по фамилии Грек. Его сослуживец С.Е. Либерман на допросе в феврале 1940 года рассказал, как допрашивали начальника инженерных войск ОКДВА комбрига Г алвина: «По приказанию Кагана Г рек надел Г алвину наручники и не снимал их до тех пор, пока Галвин не начал давать показания. После того, как Галвин был «приведен Греком в сознание», для оформления его показаний он был передан мне... Каган в процессе допроса угрожал Галвину избиением и расстрелом...»

Наручниками «баловались» и другие работники особого отдела ОКДВА. Следователь Вышковский, всячески стремящийся принизить свою роль, показал: «Дело Гавро (комбриг Л.М. Гавро, командир 92 стр. дивизии. – Н.Ч.) находилось у меня. До того, как мне передать дело, Гавро в течение 23-х суток сидел в наручниках... Установка по вопросу Гавро была та, чтобы он дал показания, что является членом «РОВС». Гавро таких показаний не давал в течение целого месяца. Затем меня вызвал Осинин и заявил, почему я не беру показания у Гавро. Я ему ответил, что я не могу... В течение 5 дней Гавро находился в карцере, но показаний не дал.

Осинин вызвал Г река – в полном смысле мастера избиений, которому показаний Гавро также не дал. Гавро был передан Гаврилову... Гаврилов и Павлюченко добились показаний от Гавро и он дал показания, являвшиеся несуразными...

Я оформлял протокол Гавро и беседовал с ним. Он мне заявил, что он эти показания дал потому, что к нему применяли жуткие методы допроса Павлюченко и Гаврилов»⁵⁵.

Тот же Вышковский в другом месте своих показаний: «Гавро

23 суток сидел в наручниках, столько же сидел в наручниках Вайнерос, и ни тот, ни другой показаний не давали...

В отношении Шталя, получил я его в наручниках от Хорошилкина. Я с ним просидел целый день, наручники с него не снял, но он мне не дал показаний. Пришли Каган и Люшков, побили Шталя и ушли... Люшков мне отдал приказание об аресте его жены. Буквально через несколько минут после этого приказания Люшкова Шталь дал показания»⁵⁴.

Справедливость в конце концов, хотя бы частично, но восторжествовала – Осинин, Хорошилкин и несколько их подчиненных в 1938—1939 гг. были арестованы и впоследствии понесли заслуженное наказание. В последнем слове на суде Хорошилкин заявил: «Здесь, на Дальнем Востоке, мною совершены очень тяжелые преступления. Я упустил из виду, что наряду с действительными врагами народа, были расстреляны и невинные люди»⁵⁵.

В «почетном» списке «следователей-кололыциков», поименно названных Фриновским, нет Владимира Михайловича Казакевича. Видимо, тогда, когда «кололыцик» № 1 (Фриновский) составлял этот список, Казакевич еще не вышел для него чином и опытом работы в центральном аппарате НКВД – в то время тот был всего лишь лейтенантом, недавно переведенным в Москву из УГБ Украины. Казакевич оказался способным учеником, в кратчайший срок пройдя курс обучения наукам в ГУГБ у «профессоров» Леплевского, Николаева-Журида, Федорова. Результаты не замедлили сказаться – из заместителя начальника отделения Казакевич довольно быстро перебрался в кресло заместителя начальника следственной части Особого отдела. Такой стремительный рост имел под собой количественную и качественную основу. Реальность такова – на смену жестоким Ушакову и Агасу пришел еще более беспощадный Казакевич. Молодой, энергичный и честолюбивый, он, казалось, совершенно не знал устали в работе – ночные допросы чередовались с дневными, внутренняя тюрьма сменялась кабинетом в Лефортово, – и так долгие недели и месяцы напряженного чекистского труда. Зато и успехи налицо – десятки допросов позволили выявить значительное число новых заговорщиков, шпионов, террористов. К тому же недавно полученный орден «Знак Почета» призывно мерцал на груди своим эмалевым блеском. Теперь уже молодые коллеги равняются на Казакевича. Например, сотрудник Особого отдела Степанцев, занимавшийся тогда агентурной работой, относит его к числу опытных следователей, которые вели дела на больших военных работников.

В подтверждение неутомимости Казакевича и его неуемного стремления заполучить столь желанные показания от арестованных, приведем несколько цифр на сей счет. Сделаем это на основе справки из архива Лефортовской тюрьмы, в которой перечислено, кто из следователей ГУГБ и сколько раз вызывал на допрос того или иного арестованного. Казакевич здесь числится в первых рядах. Добавим еще, что кроме Лефортовской, была и внутренняя тюрьма НКВД, где также допрашивали подследственных. Но сейчас данные по Лефортовской тюрьме и только по Казакевичу.

Командующего войсками Белорусского военного округа командарма 1-го ранга И.П. Белова он вызывал на допросы 31 раз, как

правило в ночное время. Протоколов же допросов в деле Белова имеется только три.

Командующего войсками Забайкальского и Среднеазиатского военных округов комкора И.К. Грязнова всего в этой тюрьме вызывали на допросы 71 раз, из них к Казакевичу – 49 раз. Иногда в сутки это бывало по 2—3 раза. Однако в архивно-следственном деле Грязнова имеется всего лишь один протокол допроса.

Командующего войсками Приморской группы войск ОКДВА командарма 2-го ранга М.К. Левандовского Казакевич вызывал 12 раз. Но в деле имеется только два протокола допроса, да и то помеченные другими числами, когда подследственный на допросы не вызывался.

Помимо названных, Казакевичем сфальсифицированы следственные дела на ряд других лиц командно-начальствующего состава РККА и пограничных войск. Среди них осуждены к высшей мере наказания:

Исполняющий обязанности инспектора Комитета обороны при СНК СССР комкор В.Н. Соколов.

Начальник Главного Управления пограничной и внутренней охраны (ГУПВО) НКВД СССР комдив Н.К. Кручинкин.

Начальник политотдела пограничных и внутренних войск корпусной комиссар Л.Б. Рошаль.

Заместитель начальника политотдела пограничных и внутренних войск дивизионный комиссар С.Я. Мейсак.

Начальник политотдела пограничных и внутренних войск Ленинградского округа дивизионный комиссар Н.Ф. Севастьянов.

Начальник Управления пограничных и внутренних войск Туркменской ССР комбриг В.А. Леонов.

Начальник командного отдела ГУПВО бригадный комиссар А.И. Аугул.

Помощник начальника ГУПВО по материальному обеспечению комбриг Р.К. Лепсис.

Помощник коменданта Московского Кремля по хозяйству бригинтендант М.С. Ревзин.

Немногим следователям 5-го отдела ГУГБ выпадала «честь» допрашивать (синоним – издеваться, избивать, шантажировать) Маршалов Советского Союза. Казакевич был в числе тех, кто такого доверия удостоился. Вместе с помощником начальника отдела майором М.С. Ямницким он проводил первый допрос маршала Егорова. Допрос этот к числу простых не отнесешь – он длился с

28 марта по 5 апреля 1938 года. Начало его ознаменовалось первой победой – заявлением Егорова на имя Ежова с признанием вины. В ходе многодневного прессинга маршал назвал большое количество (около 100) лиц из высшего комначсостава, якобы входивших в военный заговор. В архивно-следственном деле Егорова подлинника данного протокола допроса почему-то нет – есть только машинописный его вариант на 168 листах.

Мы упомянули командующего войсками Забайкальского военного округа комкора И.К. Грязнова, которого только в Лефортовской тюрьме Казакевич 49 раз вызывал на допрос. Приглашенный в феврале 1955 года в качестве свидетеля в Главную военную прокуратуру полковник запаса Казакевич, прижатый неопровержимыми фактами, нехотя и с оговорками признает свое участие в допросе Грязнова, показывая себя при этом как маленького винтика большой машины.

«Вопрос (подполковника юстиции Спелова): По делу Грязнова Ивана Кенсариновича – бывшего командующего войсками Средне-Азиатского военного округа. Вы вели следствие?

Ответ (Казакевича): Вел следствие по делу Грязнова помощник начальника 5 отдела ГУГБ НКВД СССР майор государственной безопасности Ямницкий, т.е. он, Ямницкий, вместе с начальником

5 отдела Николаевым вел первые допросы Грязнова, из которых некоторые даже не фиксировались, так как Грязнов в начале следствия виновность свою категорически отрицал. Я, как работник 1-го отделения, подчинявшийся Ямницкому, был им привлечен к участию в следствии по делу Грязнова.

Вопрос: Вы лично допрашивали Грязнова?

Ответ: На первых допросах Грязнова я не присутствовал, так как в Особом отделе (5-м отделе ГУГБ НКВД СССР) существовала такая система, что крупных военных работников сперва допрашивало руководство, а затем они же вели следствие с привлечением своих подчиненных... Грязнова я допрашивал вместе с Николаевым и Ямницким, хотя он допрашивался в некоторых случаях и без меня.

Вопрос: Признавал ли Грязнов себя виновным в причастности к военно-фашистскому заговору?

Ответ: На первых допросах Грязнов категорически отрицал свою виновность и признал свою вину только после того, как был подвергнут избиению. Били Грязнова в Лефортовской тюрьме Николаев, Ямницкий и по их указанию Грязнова несколько раз ударил и я. После побоев Грязнов стал давать показания...

Вопрос: Уточните, какие физические методы применялись к Грязнову?

Ответ: На первых допросах, до его признания, Грязнова били кулаками. Особенно проявлял активность в избиении Грязнова Ямницкий. Я тоже несколько раз ударил Грязнова. Хочу дополнить, что помещение арестованных в Лефортовскую тюрьму означало санкцию на применение к ним физических мер воздействия. Грязнов сразу же был помещен в Лефортовскую тюрьму, в которой в тот период времени избивали большинство арестованных и крики их были слышны во время допросов. Сама обстановка, созданная тогда в Лефортовской тюрьме, действовала на арестованных, в том числе, очевидно, и на Грязнова. Я тогда был младшим лейтенантом государственной безопасности и всего только месяц работал в Москве. Для меня приказ начальника Особого отдела со ссылкой на Ежова был в тот период времени обязательным не только формально. Я верил в необходимость таких методов допроса...

Вопрос: Вы вели следствие по делу Белова Ивана Панфиловича, бывшего командарма 1-го ранга?

Ответ: Да, вел. В деле Белова я принимал участие в следствии так же, как по делам Егорова и Грязнова. Допрашивал Белова после того, как он сознался у Ямницкого и Николаева. Хочу уточнить, что Ямницкий и Николаев перед оформлением протокола допроса Белова говорили с ним – какие показания он, Белов, будет давать по заговору и после чего Белов писал собственноручные показания, с которых составлялся протокол допроса.

Вопрос: Признавал ли себя виновным Белов на предварительном следствии?

Ответ: Да, он писал собственноручно, что виновным себя признает.

Вопрос: Применялись ли к Белову физические меры воздействия?

Ответ: Я его лично не бил, но допускаю, что когда Николаев и Ямницкий допрашивали Белова в моем отсутствии, они его били. Я такой вывод делаю потому, что Николаев и Ямницкий охотно применяли методы избиения арестованных, подробнее по делу Белова я за давностью времени показать не могу. Примером того, как Николаев и Ямницкий относились к допросам, могу привести следующий факт: в 1937 или 1938 году я лично видел в коридоре Лефортовской тюрьмы, как вели с допроса арестованного, избитого в такой степени, что его надзиратели не вели, а почти несли. Я спросил у кого-то из следователей, кто этот арестованный. Мне ответили, что это комкор Ковтюх... Из того же кабинета, из которого вывели избитого Ковтюха, вслед за ним вышли Николаев, Ямницкий и еще кто-то из руководящих работников Особого отдела. Со стороны Николаева и Ямницкого были и другие многие факты избиений арестованных, о чем знали все ведущие следствие»⁵⁶.

Но такие же подобные факты уличают и самого Казакевича. Как не берегся осторожный Владимир Михайлович, стараясь не оставлять больших следов своих злодеяний, тем не менее не всегда ему это удавалось. А «наследил» он весьма заметно – улики остались в целом ряде следственных дел, этих немых свидетелей человеческих трагедий. Многолетние хранители тайн, они же и открыва-

ют их нам, не давая насильникам и убийцам невинных людей уйти от возмездия и проклятий.

Казакевич, как установлено Главной военной прокуратурой, добивался от подследственных ложных показаний, оговора в совершении ими тягчайших преступлений путем систематических жестоких избиений, длительных изнурительных допросов, лишения сна, угроз, запугивания и применения других, запрещенных законом методов ведения следствия.

Из заявления дивизионного комиссара Н.Ф. Севастьянова от 3 октября 1939 года (подлинник заявления находится в материалах его архивно-следственного дела № 981226): «В начале следствия я следователю Казакевичу доказывал свою непричастность к антисоветской организации. С третьего допроса меня стали бить. На почве нервного потрясения у меня возник непреодолимый ужас перед избиениями и допросами, я быстро дошел до крайней степени нервного и физического истощения, был на грани сумасшествия, в таком состоянии вынужден был дать на себя ложные показания...»

Он же в заявлении на имя Сталина от 3 декабря 1939 года:

«1) Капитан Казакевич бил меня по лицу так, что я кубарем летал по комнате, бил под подбородок, под ребра, каблуками своих ботинок бил по коленям моих ног, гонял меня по комнате, сам бегал за мной, бил меня.

2)    Клал меня животом на стул, хотя я болел воспалением печени, в таком положении лупил резиной и причинял мне острую физическую боль.

3)    Клал меня на пол, на полу лупил резиной.

4)    Брал меня за шиворот и спрашивал: «Хочешь, я дам тебе по морде?» Когда я отвечал: «Не хочу», он бил меня по лицу; когда отвечал: «Бейте», тоже бил; когда ничего не отвечал, опять бил, требуя ответа, с угрозами требовал от меня ответа, почему у меня морда похожа на бандита Троцкого, заставлял меня садиться в профиль к свету и всячески издевался насчет того, что у меня троцкистская морда.

5)    Находясь 3 месяца в Лефортовской тюрьме, я спал в сутки не больше часу... Если бы у меня хватило сил и воли, я бы не дошел до такого позора, до клеветы на себя и на других...»

И еще одна выдержка из заявления Н.Ф. Севастьянова от 21 февраля 1940 года: «Убежден, что следствие нетвердо было уверено в том, что я враг народа, иначе чем я могу объяснить следующие слова капитана Казакевича, сказанные мне, когда я избитый, рыдая, стал писать ложные на себя показания, говоря ему: «Что я буду писать?» «Пишите, – сказал он, – так, чтобы было похоже на правду...»⁵⁷

Постановлением Военной коллегии от 8 июля 1941 года Н.Ф. Севастьянов был приговорен к расстрелу за участие в антисоветской заговорщической организации и проведение подрывной работы в области боеспособности пограничных и внутренних войск.

Спустя двадцать лет Казакевич, к тому времени полковник в отставке, заслуживший за усердие по службе 24 государственные награды, пытается откреститься от своего грязного прошлого. Давая показания в качестве свидетеля в Главной военной прокуратуре в марте 1956 года, на вопрос майора юстиции Расторгуева по существу заявлений Н.Ф. Севастьянова о систематическом и зверском избиении его Казакевичем, он, ссылаясь на плохую память, старательно уходит от признания изложенных фактов.

«После того, как я посмотрел фотокарточку Севастьянова, я вспомнил, что был такой подследственный, но он, видимо, числился не за мной, а за кем-то другим, поэтому я и не помню всех моментов расследования дела Севастьянова. Заявление Севастьянова о том, что я избивал его, я отрицаю. Это преувеличено.

Я лично Севастьянова не избивал, но допускаю, что если Севастьянов содержался в Лефортовской тюрьме, то, возможно, на него имелись санкции на применение физических мер воздействия...»

Ну ладно, условно допустим, что Севастьянова Казакевич не избивал. Но что тогда делать с заявлением комбрига В.А. Леонова от 14 октября 1940 года, в котором указано: «Моим следователем руководил гражданин Казакевич, который в 1938 г. истязал меня в Лефортовской тюрьме совместно с Федоровым (бывшим начальником Особого отдела), создал на меня ложное клеветническое обвинение, заставляя подписывать меня сфабрикованную им клевету на меня... Какой я могу ждать справедливости от человека, кровно заинтересованного в моем деле. Как может быть справедлив человек, руки которого в моей крови...»⁵⁸

А как быть с жалобой полкового комиссара А.И. Забирко, предварительное следствие по делу которого вел Казакевич? В ней Забирко указал, что к нему в процессе следствия применялись меры физического воздействия: «Мой допрос в Лефортовской тюрьме... начался прямо с битья, без предварительного разговора со мной... Бил меня заместитель начальника следственной части Казакевич... Я решил, что этих пыток не выдержу, так как Казакевич заявил, что будет меня бить до тех пор, пока не поломает ребра или я не сойду с ума...»

Ознакомление с биографией В.М. Казакевича подводит к выводу о том, что истоки столь неукротимой решимости в борьбе с врагами (партии, народа, государства) находятся в начале его жизненного пути. И действительно, они относятся к поре его становления на ноги и утверждения в жизни. Что же мы находим в его личном деле? А очень много интересных сведений. Например, тот факт, что в 1927 году он стал секретным сотрудником («сексотом»)

НКВД. Будучи студентом Харьковского института народного хозяйства, он получил от УНКВД по Харьковской области задание докладывать о деятельности троцкистов в своем вузе. Чтобы обезопасить столь ценного осведомителя, ГПУ Украины в 1928 году наряду с другими троцкистами арестовывает и Казакевича, чтобы через две недели освободить его. Разработку троцкистов Казакевич ставил себе в большую заслугу, указывая, что как агент ГПУ он активно громил их. В заявлении в МГБ СССР от 5 ноября 1948 года он писал, что «...достаточно поднять агентурные дела на моих сокурсников-троцкистов и будет ясно, что они сели в тюрьму именно по моим материалам, как агента... За 21 год я разоблачил очень много врагов народа...»⁵⁹

По представлению Главной военной прокуратуры Казакевич все же понес наказание– в 1958 году ему снизили пенсию на 50 процентов. Еще ранее, в 1956 году, его исключили из партии. Привлекать к уголовной ответственности его не стали за давностью лет и как участника Великой Отечественной войны.

Однако было бы. ошибкой утверждать, что в Особом отделе (Управлении особыми отделами) НКВД СССР все следственные и оперативные работники на 100% были Ушаковыми и Казакевичами. Нет, это далеко не так – были и там люди, понимавшие, что вокруг творится беззаконие, содрогавшиеся при виде изуродованных лиц подследственных. И даже протестовавшие в пределах, возможных для кадровых сотрудников НКВД. Обратимся к заявлению полковника в отставке Степанцева, в 1937—1938 годах работавшего в Особом отделе НКВД СССР в должности оперативного уполномоченного и занимавшегося агентурной деятельностью:

«Поскольку я и другие молодые работники знимались агентурной работой, то от нас руководство и «следственники-колуны» требовали донесений, которые подтверждали бы получаемые ими показания о наличии разветвленной антисоветской подпольной организации в центральных управлениях НКО и военных академиях.

В то время я обслуживал ряд центральных управлений НКО – Управление делами, Управление кадров, Артиллерийское и Мобилизационное управления и по этим объектам каких-либо агентурных материалов о наличии там лиц, принадлежащих к антисоветскому подполью и занимающихся организованной враждебной деятельностью не получал.

Поскольку мне помнится, и другие рядовые молодые работники, с которыми я тогда работал вместе (Костенко, Ковалев, Иващенко, Карпенко, Дроздов, Рожавский и др.), никаких материалов о наличии организованного антисоветского подполья не получали...

За то, что мы не давали «следственникам-колунам» требуемых ими материалов о наличии в НКО антисоветского подполья, нас крепко ругали... грозили посадить-пристрелить и обвинили в том, что мы не реализуем следственные материалы и не ведем борьбу с врагами народа.

...Однажды зимой 1937—1938 года за мной приехал примерно в

3—4 часа ночи Кузьмин, предложил мне немедленно одеться, на машине доставил в отдел в кабинет к Агасу, где уже находился Рогачев. Меня начали там ругать, обвинять в том, что я не реализую следственные материалы на работников центральных управлений, не веду борьбы с врагами народа, отказываюсь от следственных дел, а имеющиеся затягиваю и не даю новых выходов и не даю материалов на аресты по своим объектам, даже угрожали арестовать меня...

Несмотря ни на какие угрозы со стороны Рогачева, Агаса, Кузьмина и других «деятелей», я ни одного человека со своих объектов не арестовал, несмотря на то, что выписок из показаний арестованных – военнослужащих с грозными резолюциями начальства поступало много.

Чувствуя, что Николаевым, Рогачевым, Листенгуртом, Агасом и их сподручными проводится вредная, опасная и антигосударственная практика, что показаниям арестованных, получаемым в результате применения к ним мер физического воздействия, верить нельзя и таковые, в свою очередь, ни агентурными, ни другими путями не перепроверяются, мы, в том числе я, Карпенко Н.М. и еще, кажется, Головлев И.... написали тогда на имя... наркома Ежова заявление, в котором указали, что в Особый отдел НКВД пробралась кучка чуждых людей во главе с Николаевым, которая проводит антигосударственную практику, разлагает аппарат государственной безопасности и творит явные беззакония и разваливает агентурно-оперативную работу, а также доложили об этом секретарю парткома. Но результат получился обратный. Нас начали обвинять в сокрытии материалов на врагов народа и чуть ли не в преступной связи с ними, в том, что мы не реализуем следственные данные, затягиваем следственные дела, не добиваемся «развернутых» показаний и не даем выходов. И как нам стало известно, на меня, Карпенко, Дроздова и еще на кое-кого из молодых работников уже составлялись справки на арест...

Должен сказать, что в 1937—1938—1939 годы я весьма критически относился к показаниям арестованных, так как получались-то они в своем большинстве в результате применения мер физического воздействия и грубого нарушения социалистической законности. В этот период времени я не арестовал ни одного человека, и спас на обслуживаемых мною объектах много больших командиров, которые во время Великой Отечественной войны Советского Союза с немецко-фашистскими захватчиками доказали свою преданность нашей Родине»⁶⁰.

Подтверждение слов Степанцева о мужественном поведении его товарищей в главном органе провокаций против командиров РККА и членов их семей – Особом отделе ГУГБ НКВД СССР – находим в заявлении упомянутого им Карпенко. В ней содержатся некоторые данные, касающиеся нарушений законности руководителями этого отдела. Например, Карпенко сообщает, что его сослуживец Дроздов рассказывал о случае, когда ему (Дроздову) помощник начальника отдела Рогачев предложил взять от одной арестованной «липовые» показания. На что тот ответил: «Я коммунист и на это не пойду». В ответ Рогачев сказал: «Что Вы боитесь, смотрите, Ушаков от арестованных берет жуткую липу и ничего, у него проходит и он имеет много хороших арестованных...»

После постановления ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1933 года «О грубейших нарушениях законности в следственной работе НКВД» в отлаженной машине репрессий произошел некоторый сбой, длившийся, впрочем, совсем недолго. Вскоре новый нарком внутренних дел Лаврентий Берия и Прокурор СССР Андрей Вышинский совместными усилиями все вернули на круги своя. Их «шеф» Иосиф Сталин тоже в очередной раз обманул партию и народ, когда на XVIII съезде ВКП(б) с пафосом заявил: «Что касается нашей армии, карательных органов и разведки, то они своим острием обращены уже не вовнутрь страны, а вовне, против внешних врагов».

На самом деле острие карательных органов и разведки (контрразведки) и в 1939 году, после ареста Ежова, Фриновского и их сообщников по произволу, продолжало быть обращенным вовнутрь страны. Военные контрразведчики из горьких потерь 1937—1938 годов, казалось бы, тоже должны были для себя извлечь большой урок, однако, как это ни прискорбно, такого не случилось и факты грубейшего нарушения законности продолжали иметь место и в последующие годы.

Лучшие умы Красной Армии чувствовали приближение трагедии 37-го года еще задолго до наступления этой календарной даты. Например, заместитель командующего войсками Приволжского военного округа комкор Иван Кутяков, так до конца и не получивший полного признания в качестве знатока военной истории и писателя, годом раньше предсказывал наступление мрачных времен для многих военачальников. В своем дневнике он 27 августа

1936 года пророчески размышляет: «Умер главком С.С. Каменев. Старик сделал свое дело и незаметно ушел восвояси... Наступает время, когда все ветераны гражданской войны уйдут из жизни: одних расстреляют, другие, как Томский, сами покончат с собой, третьи, как Каменев, уйдут в могилу»⁶¹.

Получилось так, как и предсказал бывший начдив Чапаевской. Только вот размаха репрессий он не мог себе представить, как и собственную свою судьбу. Кутяков попал под первую волну арестов, прокатившуюся еще до начала процесса над Тухачевским – его арестовали 15 мая 1937 года. Можно не сомневаться, что если бы не арест, то после опубликования в печати сообщения о приговоре, вынесенном Тухачевскому со товарищи и приказа № 96 наркома обороны, Иван Семенович принял бы решение, о котором он упоминает в своем дневнике (запись от 20 апреля 1937 года): «Вот и терпи теперь... Не хочешь? В твоем распоряжении четыре револьвера, нажми курок и конец...»

К сказанному добавим, что значительная часть командиров и политработников, вконец запутавшись в бесконечной череде судебных процессов над различного рода «блоками» и «центрами» (объединенными и не объединенными), уже не знала, кому верить, а кому нет. Как заметил тог же Кутяков в феврале 1937 года, «все перепутано, не поймешь, кто враг, кто друг».