Текст книги "Удар по своим. Красная Армия. 1938-1941 гг."

Автор книги: Николай Черушев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)

Однозначное обвинение Павлова в бездеятельности и нераспорядительности является спорным, оно не имеет к тому достаточных оснований. Наоборот, обнаруженные в последнее время документы показывают, что руководство Западного Особого военного округа во главе с Павловым накануне войны значительно усилило внимание к оперативной подготовке штабов и боевой учебе войск:

«С августа 1940 года Павловым было проведено пять армейских полевых поездок, одна армейская командно-штабная игра на местности, пять корпусных военных игр, одна фронтовая военная игра, одно радиоучение с двумя танковыми корпусами, два дивизионных и одно корпусное учения. Павлов, тщательно следя за дислокацией войск противника, неоднократно возбуждал вопрос перед наркомом обороны о перемещении войск округа из глубины в приграничный район. К началу войны войска округа находились в стадии оргмероприятий. Формировалось пять танковых корпусов, воздушно-десантный корпус, три противотанковые бригады... Все перечисленные соединения не были полностью сформированы и не были обеспечены материальной частью.

О подготовке немцами внезапного нападения Павлов знал и просил занять полевые укрепления вдоль госграницы. 20 июня шифротелеграммой за подписью зам. нач. Оперуправления Генштаба Василевского Павлову было сообщено, что просьба его была доложена наркому и последний не разрешил занимать полевых укреплений, так как это может вызвать провокацию со стороны немцев...»²⁵

Как известно, Мехлис, выступая на совещании руководящего состава фронта после назначения его членом Военного совета, заявил, что скоро станут известны имена военачальников, по вине которых войска Красной Армии в первые дни войны понесли серьезные потери. И действительно, вскоре в соответствующих приказах наркома обороны СССР И.В. Сталина такие лица, объявленные презренными предателями и изменниками, были названы. Кроме пере-

численных выше Павлова, Климовских, Коробкова, Григорьева, Клича там назывались генерал-лейтенанты В.Я. Качалов (командарм 28) и И.Н. Музыченко (командарм 6), генерал-майор П.Г. Понеделин (командарм 12) и другие генералы.

Из этих приказов видно, что по многим вопросам Ставка Верховного Главного Командования не сделала должных выводов из печальных уроков первых месяцев войны. Прежде всего в отношении бережного сохранения и использования командных кадров. Как и прежде, основное внимание уделялось новым выдвиженцам, которые, как нам уже известно, к началу войны повсеместно возглавляли все важнейшие участки Красной Армии. Более того, в приказе Ставки № 270 от 16 августа 1941 года, предавшим позору Качалова, Понеделина, Кириллова (командира 13-го стрелкового корпуса), попавших в плен, содержалось жесткое требование сурово карать слабых командиров полков и батальонов, допустивших элементы растерянности, вплоть до снятия с должности и перевода в рядовые. Взамен этих лиц предлагалось смелее выдвигать на командные должности до командира полка включительно младших командиров и даже красноармейцев. Как говорится – дальше идти уже некуда. Приехали! Младший командир (по современному – сержант) командует полком, а красноармеец – батальоном! Это уже выходит почище 1937 года, когда дивизиями командовали майоры. Хотя надо признать – в отдельных случаях «попадания» оказывались удачными. Так, младший командир Петр Вершигора на гребне этой волны вырос до командира дивизии (правда, партизанской) и стал генерал-майором. Но такие случаи являлись редким исключением.

По всем данным первым в списке изменников и предателей должен был стоять Герой Советского Союза генерал армии Кирилл Афанасьевич Мерецков, заместитель наркома обороны по боевой подготовке, Исполнявший до января 1941 года обязанности начальника Генерального штаба. В период появления названных приказов с объявлением новоиспеченных врагов народа Мерецков находился в застенках НКВД и усиленно обрабатывался там на предмет признания им своего участия в военном заговоре. Мерецкова и Павлова арестовали почти одновременно. Для роли руководителя заговора Кирилл Афанасьевич подходил по всем параметрам – работал в штабах ряда военных округов, в том числе столичного и двух приграничных, был в заграничной командировке, руководил войсками военных округов, исполнял высокие должности в центральном аппарате НКО. Тут, при желании, следствию все карты в руки – можно было обвинить Мерецкова в сотрудничестве с любой разведкой мира (немецкой, японской, американской, французской, английской, финской), а также во вредительстве и многом другом, что наилучшим образом подходило под пункты $8-й статьи.

Недаром же следователи, истязавшие Павлова, так настойчиво подводили его к Мерецкову. И они добились своего – Павлов дал на Мерецкова развернутые показания. Суть их сводилась к тому, что Мерецков, будучи начальником штаба Белорусского военного округа, выполнял «вредительские» указания Уборевича, «злейшего врага советского народа». В показаниях Павлова все эти обстоятельства выглядят следующим образом. На допросе 9 июля он заявил: «...Уборевич рекомендовал мою кандидатуру в Испанию для командования танковыми частями. Уборевич давал мне вредительское указание по использованию танков, приказав раздать все танки по 3—5 штук по всему фронту, что вело к полной гибели их.

Мне известно, что правой рукой Уборевича был Мерецков, который также выполнял все указания Уборевича. В бытность свою в Испании Мерецков по указанию Уборевича стянул все лучшие войска в Мадрид, создав таким образом положение, при котором в случае отреза Мадрида, эти войска окажутся в мешке и не смогут оказать никакого воздействия на общий фронт, т.е. подвергал лучшие части разгрому...

Кроме этого Уборевич и Мерецков всегда всему командному составу прививали германофильские настроения, говорили, что нам надо быть в союзе с Германией, так как германскую армию они очень высоко ценят и всегда ставили в пример немецких офицеров...

После испанских событий мои отношения с Мерецковым до последних дней продолжали оставаться самыми хорошими, Мерецков по-прежнему оказывал на меня большое влияние, и все его указания по военной линии (он был тогда начальником Генштаба и начальником боевой подготовки) я выполнял, не вникая в их сущность.

Как показали дальнейшие события, эти указания Мерецкова были вредительские, так как они сводились к затягиванию сроков боевой подготовки вверенного мне округа, что в настоящее время было недопустимо.

Мерецков всегда внушал мне, что Германия в ближайшее время воевать с Советским Союзом не будет, что она очень глубоко завязла в своих военных делах на Западном фронте и в Африке. В связи с этим Мерецков предлагал мне не делать особого упора на ускорение боевой подготовки в округе, а вести все по годичному плану. В финскую кампанию, когда я выезжал на финский фронт в качестве начальника бронетанковых войск, обратил внимание Мерецкова, что все лучшие силы с западной границы стянуты на финский фронт и что этим мы оголяем границу с Германией. На это Мерецков еще раз заявил, что нападения со стороны Германии в ближайшее время ожидать не надо. Все эти убеждения Мерецкова я принимал за чистую монету и в своих дальнейших действиях, как командующий Западным Особым военным округом, не торопился с повышением уровня боевой подготовки, что привело во время военных действий к предательству фронта, разгрому частей Красной Армии и материальной части, так как округ, которым я командовал, оказался неподготовленным к войне...»

Следователей и их высокое начальство, вероятно, не совсем удовлетворили такие показания Павлова о Мерецкове. Им требовались гораздо более расширенные и конкретные данные о вредительской деятельности бывшего начальника Генштаба. И нужны они были накануне решающего его допроса, запланированного на 12 июля. Поэтому 11 июля от Павлова усиленно добиваются признания, что основным его вербовщиком в заговор являлся именно Мерецков (ранее названный таковым командарм Уборевич отступил как бы на второй план, как и начальник, конечно бывший, Автобронетанкового управления РККА И.А. Халепский).

«...Признаю, что в феврале 1937 г. бывшим старшим советником в Испании Мерецковым Кириллом Афанасьевичем я был вовлечен в военно-заговорщическую организацию и в дальнейшем проводил вражескую работу в Красной Армии... Мы считали, что командный состав Красной Армии, якобы, бесправен, а политсоставу наоборот предоставлены излишние права. Существовавший, по нашему мнению, разброд среди комсостава вызывается якобы неправильной политикой руководства Красной Армии.

В Красной Армии, заявил Мерецков, нет единой доктрины, это хорошо понимают некоторые руководящие армейские работники, которые объединились на почве недовольства существующим в армии положением. Тогда же Мерецков сообщил мне, что Тухачевский и Уборевич возглавляют существующую в Красной Армии заговорщическую организацию, которая ставит перед собой задачу – сменить негодное, с их точки зрения, руководство Красной Армии...²⁶

Вот эти показания Павлова, сделанные им на допросах 9 и

11 июля, и были предъявлены Мерецкову в качестве уличающих его документов. Жестоко избитый и до предела униженный, Кирилл Афанасьевич хорошо представлял всю сложность своего положения в условиях военного времени. И ему ничего не оставалось другого, как принять условия игры, предложенные следствием. И он показал на допросе 12 июля:.

«...По вражеской работе со мной были связаны: командующий Западным военным округом генерал армии Павлов Дмитрий Григорьевич. О принадлежности Павлова к антисоветской организации я узнал в начале 1937 года, хотя и раньше имел основания предполагать о его связи с заговорщиками. В сентябре 1936 г. Уборевич меня информировал о том, что им подготовлена к отправке в Испанию танковая бригада и принято решение командование бригадой поручить Павлову. Уборевич при этом дал Павлову самую лестную характеристику, заявив, что в мою задачу входит позаботиться о том, чтобы в Испании Павлов приобрел себе известность в расчете на то, чтобы через 7—8 месяцев его можно было сделать, как выразился Уборевич, большим танковым начальником.

...Павлов неоднократно в беседах со мной высказывал свое резкое недовольство карательной политикой советской власти, говорил о происходящем якобы в Красной Армии «избиении» командных кадров и даже открыто, на официальных заседаниях, выступал в защиту репрессированных из числа военных»²⁷.

Процитированный документ очень важен для характеристики качеств личности Дмитрия Григорьевича Павлова. Даже в урезанном виде, не единожды отредактированные, показания Мерецкова чрезвычайно ценны в том плане, что они позволяют существенно изменить, притом в лучшую сторону, представление читателя о бывшем командующем войсками Западного фронта, поколебать уже сложившийся, достаточно устойчивый образ Павлова, вынесенный в основном из художественной литературы и фильмов о начальном периоде войны. А также из работ некоторых историков. Под их пером Павлов выведен как грубый солдафон, бездумный исполнитель воли высшего партийного и армейского руководства, слепо доверяющий ему, ничего не рассуждающий выдвиженец, случайно заброшенный на вершину армейского Олимпа И упивающийся своей славой и властью.

Да, у Павлова случались и серьезные ошибки. Да, он оказался не вполне подготовленным к роли командующего войсками важнейшего округа (фронта) на главном операционном направлении. Да, именно его голос был одним из решающих, когда в ноябре

1939 года, будучи начальником Автобронетанкового управления РККА, он на заседании Главного военного совета поддержал ошибочною идею о ликвидации танковых корпусов. Павлов сделал это, исходя из собственной оценки опыта применения бронетанковых и механизированных войск в Испании, где по условиям ТВД и из-за нехватки материальной части действовали только танковые полки и бригады. Ошибка была исправлена в 1940 году, когда стали вновь создаваться девять механизированных корпусов, а в начале 1941 года – еще двадцать таких же соединений.

Вины же Павлова в том, что его звезда так стремительно восходила на армейском небосклоне, совершенно не имеется. Сам он, разумеется, никогда не выпрашивал у высокого начальства ни званий, ни должностей, ни многочисленных своих наград. Мы уже показывали на конкретных фактах, какие бреши образовались в руководящем составе РККА в результате репрессий в 1937—1938 годах. Так что это была не вина Павлова, а беда. Беда большая и всеобщая. Она состояла в том, что у руля многих военных округов оказались люди – честные, порядочные, старательные, но не вполне подготовленные к исполнению своих новых должностных обязанностей. Все сказанное в полной мере относится и к генералу армии Павлову. Возвращаясь к его ошибочной позиции в отношении танковых корпусов, следует отметить, что отмежевавшись от нее, он на декабрьской стратегической игре 1940 года выступил с докладом «Использование механизированных соединений в современной наступательной операции и ввод механизированного корпуса в прорыв».

В пользу Павлова и то обстоятельство, что командарм 1-го ранга Уборевич, отличавшийся большой сдержанностью при оценке подчиненных и по характеру человек жесткий, тем не менее дал ему лестную характеристику. Это говорит о многом: о способностях организовать боевую подготовку, умении воспитывать личный состав, о хорошем военном образовании. Именно таких людей ценил в первую очередь Уборевич, видный советский военачальник, подбиравший для округа кадры прежде всего по деловым качествам.

Выходит, что наделе все обстояло далеко не так, как о том повествуется в некоторых книгах. Получается так, что Павлов не всегда молчал в те суровые и страшные годы, что он открыто возмущался произволом НКВД в отношении кадров Красной Армии и находил возможность выступить в защиту своих сослуживцев, притом на высоком уровне. Уже одно это делает ему честь, ибо в 1937—

1938 годах немногие позволяли себе такие поступки, справедливо полагая, что им может не поздоровиться за подобные действия.

Одним из таких шагов было его выступление на заседании Главного военного совета при наркоме обороны в середине 1938 года. Тогда Павлов в присутствии членов Политбюро поддержал критическое выступление военкома Артиллерийского управления РККА Г.К. Савченко о низкой дисциплине в армии и снижении в ней порядка из-за непрекращающихся арестов всех категорий командного состава.

Сам Павлов об этом эпизоде на одном из допросов поведал следующее:

«...После этого мне и Савченко было предложено написать письменный документ на сей счет. Основным автором документа являлся Кулик (начальник Артиллерийского управления РККА. – Н. Ч.). Содержание документа мы обсуждали в группе руководящего состава в лице меня, Кулика, Савченко и Мерецкова.

За дело взялся Кулик, он пригласил меня, Аллилуева и Савченко к себе и предложил написать документ в виде письма (вчетвером) и направили его в адрес Ворошилова. Из секретариата Ворошилова вскоре сообщили, что наше письмо нарком не читал и велел забрать его обратно. Когда Кулик в один из выходных дней снова собрал нас всех четверых и перередактировал письмо, мы направили его в адрес Генерального секретаря ЦК, а второй экземпляр – снова в адрес Ворошилова.

Содержание письма сводилось к тому, что основные силы контрреволюции в армии ликвидированы, но, несмотря на это, аресты комсостава продолжаются и принимают настолько обширные размеры, что в армии может начаться разложение, поскольку красноармейцы начинают критиковать действия командиров и политсостава, подозревая в них врагов. Это обстоятельство, как мы указывали в заключение, может пагубно отозваться на боеспособности армии в военное, время, и просили в связи с этим принять соответствующие меры. Мы полагали, что на основании нашего заявления правительство примет соответствующее решение о сокращении арестов...»²⁸

Об этом же факте из биографии Д.Г. Павлова сообщала и его вдова – Александра Федоровна. В своем письме от 20 апреля 1956 года, адресованном Первому секретарю ЦК КПСС Н.С. Хрущеву, она поведала:

«Я считаю, что в обвинении Павлова и его уничтожении был кое-кто заинтересован. Возможно, Берия, и вот почему: Павлов Д.Г. выступал против арестов 1937—1938 гг.

В 1938 г. летом Павлов Д.Г., Аллилуев Павел Сергеевич (комиссар Автобронетанкового управления) и Кулик Г.И. (начальник Артуправления) подавали лично товарищу Сталину петицию с просьбой прекратить массовые аресты старых кадровых командиров...

Второй факт: в 1938 г., по словам мужа, товарищу Мерецкову угрожала неприятность. Тов. Сталин спрашивал мнение Павлова о Мерецкове. Павлов сказал, что очень хорошо его знает как смелого и преданного человека, особенно по войне в Испании...»

Приведенный отрывок из письма А.Ф. Павловой лишний раз подтверждает, что Кирилл Мерецков, как и Дмитрий Павлов, в 1937—1938 годах в одинаковой степени были подвержены опасности ареста. Так же, как и сотни их сослуживцев, в том числе и добровольцы, вернувшиеся из Испании и удостоенные высоких наград (пример комдива И.Ф. Максимова, комбригов Д.М. Ковалева, К.И. Янсона и др.). Показаний на них у следователей НКВД было предостаточно – ждали только команды свыше.

По свидетельству Льва Шварцмана, одного из самых кровавых бериевских палачей: «Мерецкова уличали еще в 1937 году арестованные по делу Тухачевского. Он тогда виновным себя не признал, и его оставили в покое... Когда его в 1941 году, то есть с началом войны, значит, были очень серьезные основания, и мы считали возможным применить к нему физическое воздействие как к опасному запирающемуся заговорщику. Его не щадили...»²⁹

Однако накануне войны наблюдалось и другое – некоторое ослабление репрессий против комсостава в 1939—1940 годах и как результат: освобождение из-под стражи и реабилитация небольшой его части, критика искривлений в карательной политике органов госбезопасности на XVIII съезде ВКП(б). Все это создало в обществе иллюзию того, что к ужасам 1937—1938 годов уже нет возврата, что подобное никогда не повторится.

И совершенно напрасно! Практика показала, что стиль работы органов госбезопасности оставался неизменным, а их авторитет в глазах, верховной власти находился в прямой зависимости от результатов деятельности в конкретном календарном году, которые, по установившейся традиции, никак не могли быть ниже показателей года предыдущего. А если учитывать требования и условия социалистического соревнования (в отношении работы органов госбезопасности такое представляется совершеннейшим абсурдом!), то, даже не зная конкретного числа арестованных и осужденных, можно достаточно уверенно утверждать, что эта цифра всегда была весьма внушительной.

Аресты 1941 года являлись своего рода «подчищением долгов» 1937—1938 годов. Как тут не восхититься скрупулезностью учета в органах НКВД: ведь получается, что «никто не забыт и ничто не забыто!..» И вот очередь Мерецкова наступила, и ему припомнили все – участие в «военном заговоре», близкие отношения с Уборевичем и Блюхером, заграничную командировку (в Испанию), неудачное начало финской кампании и войны с фашистской Германией. И многое чего другого. Как видно из протокола допроса от

12 июля, Кирилл Афанасьевич признался в инкриминируемых ему преступлениях. Более того, по плану следствия он был задействован в проведении очных ставок с другими подследственными. В частности, с Локтионовым, о которой мы уже упоминали.

Получилось так, что из этих двух человек (Мерецков и Локтионов) обвинительное заключение было составлено только по делу последнего, который, как известно, вину свою не признавал. В этом документе имя Мерецкова отсутствует в числе лиц, изобличающих Локтионова в принадлежности к военно-заговорщической организации. Казалось бы, для следствия это исключительно выигрышный шанс – единственный среди подследственных заместитель наркома обороны, бывший начальник Генштаба обличает своего соучастника по заговору. Никакой следователь не мог бы пройти мимо такого «убийственного» аргумента, не включив его в обвинительное заключение. Однако фамилия Мерецкова так и не была упомянута, хотя протокол очной ставки между ним и Локтионовым от 15 июля в деле последнего имеется.

Что же случилось с Мерецковым? Почему его, признавшегося во всех мыслимых и немыслимых преступлениях против Родины, нет в списке военачальников, находившихся под следствием летом и осенью 1941 года и расстрелянных по приказу Берии в конце октября того же года? Почему? Ведь именно он, по логике вещей, должен был открывать данный список, как старший среди них по должности и воинскому званию. Почему?.. Почему?.. Вопросов возникает много, а ответов на них нет. Остается только предполагать, что в какой-то момент вмешалась самая высокая партийная инстанция, очень влиятельная личность, которая и вытащила Мерецкова из застенков Берии, разом прекратив его страдания, закрыв следственное дело и возвратив опального военачальника к руководству войсками..

У автора нет документальных доказательств на этот счет, но из всех предыдущих материалов хорошо известно, что из застенков НКВД арестованному назад пути просто не было. Об этом, как о неком величайшем достижении советского правосудия, постоянно и настойчиво твердили своим подопечным следователи, понуждая их давать ложные, по своему содержанию порой самые чудовищные показания на себя и других (знакомых и незнакомых) лиц. Так что вытащить человека из недр ведомства Берии могло только лишь лицо, которого боялся сам шеф НКВД. Такой единственной личностью в стране мог быть только Сталин и никто другой – ни Молотов, ни Каганович, ни тем более Ворошилов или Калинин.

В своих воспоминаниях «На службе народу» К.А. Мерецков, естественно, не упоминает об этом ужасном, страшном, в какой-то мере позорном для него отрезке его жизни. Приведем фрагмент из этих воспоминаний, по времени примыкающий к рассматриваемому нами периоду, т.е. к осени 1941 года.

«В сентябре 1941 года я получил новое назначение. Помню, как в связи с этим был вызван в кабинет Верховного Главнокомандующего. И.В. Сталин стоял у карты и внимательно вглядывался в нее, затем повернулся в мою сторону, сделал несколько шагов навстречу и сказал:

–    Здравствуйте, товарищ Мерецков! Как вы себя чувствуете?

–    Здравствуйте, товарищ Сталин! Чувствую себя хорошо. Прошу разъяснить боевое задание!

И.В. Сталин не спеша раскурил свою трубку, подошел к карте и спокойно стал знакомить меня с положением на Северо-Западном фронте...

Через два дня я вылетел в качестве представителя Ставки Верховного Главнокомандования на Северо-Западный фронт вместе с Н.А. Булганиным и Л.З. Мехлисом...»³⁰

Если не знать всех драматических событий, которые происходили с автором приведенных строк накануне этого разговора, диалог Сталина с Мерецковым не вызывает каких-либо особых впечатлений. Ну и что– вызвали генерала к Верховному Главнокомандующему! Ведь вызывал же Сталин для инструктажа и других военачальников, тем более представителей Ставки на том или ином фронте. Все это верно, но тут, видимо, разговор был с особым подтекстом. И другой вопрос– почему это Сталин так подчеркнуто интересуется самочувствием, состоянием здоровья Мерецкова? Что это – простая человеческая вежливость или же вождь, зная о порядках в НКВД, о жестоких избиениях там подследственных, действительно хотел знать, способен ли Мерецков выполнять ответственные задания Ставки? Вероятнее всего, что применительно к «хитрому ярославцу» (так за глаза называл Мерецкова Сталин) имело силу второе обстоятельство, потому-то вчерашний узник так усиленно и делал акцент на своей готовности к любым заданиям. Тем самым генерал Мерецков благодарил вождя за вызволение из-под стражи и вновь обретенное его доверие.

Конечно, говорить о доверии Сталина к окружающим его людям можно всего лишь относительно. Например, о полном его доверии не могло быть и речи. Даже ближайшему своему окружению – Молотову, Ворошилову, Кагановичу и другим членам Политбюро, многократно доказавшим ему свою партийную и личную преданность, Сталин никогда в полном объеме не доверял. Этому свидетельство – то приближение к себе, а затем опала в разные годы тех же Молотова, Ворошилова, Микояна. Тем более недоверчиво относился Сталин к лицам, побывавшим в «гостях» у Ежова и Берии. В их число теперь попал и Мерецков, к которому до описываемых событий благосклонность Генсека была общеизвестна. Сталин, освободив Мерецкова, и на этот раз остался верен себе, послав на Северо-Западный фронт вместе с ним в качестве надзирающего Льва Мехлиса, этого верного оруженосца и доносчика, инквизитора командно-начальствующего состава Красной Армии.

Знал о наличии показаний в свой адрес и многолетний любимец Сталина и Ворошилова– начальник Главного Артиллерийского управления РККА Григорий Кулик. Наслышан он был и о том, как добывались в тюрьме подобные показания. То есть никаких иллюзий на сей счет у Кулика не было, и он не скрывал этого даже перед самим «вождем народов». Так, в письме к Сталину от 18 февраля 1942 года Кулик с горечью писал:

«Со второй половины 37 года я имею клеймо вредителя после показания Ефимова, Бондаря, Ванникова и других. Я точно знаю, что выпущенные командиры с тюрьмы принуждались органами НКВД дать на меня показания, что я вредитель. Я знаю, что меня даже хотели сделать немцем, что я не Кулик, а немец, окончил немецкую военную школу и заслан в СССР как шпион. Я чувствовал, что когда меня снимали с ГАУ (Главное Артиллерийское управление. – Н.Ч.) тоже по политическим соображениям...»¹¹

К сказанному выше добавим, что названными Куликом фамилиями дело не ограничивалось. Помимо этих лиц, следователями Особого отдела ГУГБ в 1937—1938 гг. были «добыты» показания против него у арестованных командармов Федько и Седякина, комкора Урицкого и других военнослужащих более мелкого ранга. Показания на Кулика поступали и в последующие годы – в 1939—

1941 гг. В настоящее время, когда стал возможен доступ к документам доселе закрытых архивов, уже известно, что в 1937—1941 годах Кулик подвергался агентурному наблюдению, находясь в ранге начальника Главного управления РККА и заместителя наркома обороны в воинском звании командарма 1-го ранга, а с мая 1940 года – Маршала Советского Союза.

Несколько раз органы госбезопасности ставили перед высшим партийным и военным руководством вопрос о его аресте, как вредителя и шпиона, но всякий раз заступничество Сталина и Ворошилова спасало Кулика от верной гибели в казематах бериевских тюрем. Уцелел Григорий Иванович даже тогда, когда в 1941 году по подозрению во вредительстве арестовали большую группу генералов и офицеров ГАУ, его ближайших сотрудников. В их числе находился его заместитель генерал-майор Г.К. Савченко, генерал для поручений М.М. Каюков. В 3-м Управлении НКО не замедлили от них получить показания, изобличающие Кулика в проведении подрывной работы, прежде всего в области новых образцов вооружения, в том числе в производстве пушек, гаубиц, минометов, боеприпасов к ним, а также приборов и порохов. В качестве примеров такой вредительской деятельности приводились снятие с производства 76-мм дивизионной пушки и 45-мм противотанковой пушки.

Названный Савченко на допросе 28 июня 1941 года показал: «...Вредительская работа в системе Артиллерийского Управления мною и Куликом проводилась главным образом по новым образцам вооружения. Мы форсировали отработку новых образцов вооружения, но одновременно задерживали отработку боеприпасов к ним, поэтому оружие новых образцов принималось на вооружение Красной Армии с неотработанными боеприпасами. К таким примерам можно отнести 50-мм ротный миномет, мина к которому не была отработана... Вредительская работа проводилась и по образцам артиллерийского вооружения».

В первый же день войны Г.И. Кулик, как представитель Ставки, выехал в войска Западного фронта. Там он, находясь в 3-й и 10-й армиях, вместе с ними до конца июня выходил из окружения, при этом длительное время не имея никакой связи с Москвой и командованием фронта. После выхода из окружения и возвращения в Москву ему пришлось давать объяснения по этому вопросу. Вот тогда и легла на стол секретаря ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкова справка, подготовленная сотрудниками 3-го Управления НКО (военная контрразведка, бывший Особый отдел ГУГБ. – Н. Ч.). В ней был собран весь негативный материал на Кулика, в том числе приводились сведения из агентурной его разработки, а также выписки из показаний лиц, арестованных органами НКВД в 1937—1941 годах.

Находилась там и характеристика поведения Кулика во время выхода из окружения. Например, начальник отдела контрразведки

10-й армии Лось сообщал: «Маршал Кулик приказал всем снять знаки различия, выбросить документы, затем переодеться в крестьянскую одежду и сам переоделся... Кулик никаких документов при себе не имел. Предлагал бросить оружие, а мне лично ордена и документы. Однако, кроме его адъютанта, никто документов и оружия не бросил»³³.

В заключение справки начальник 3-го Управления майор госбезопасности А.Н. Михеев просил санкционировать арест Кулика. Однако и на этот раз судьба оказалась благосклонной к Григорию Ивановичу: никто из членов Политбюро и секретарей Щ ВКП(б) не поверил в измену Кулика, в его злостную вредительскую деятельность. В итоге ему предоставили новую возможность доказать свою лояльность руководству партии и правительству, еще раз показать свои качества организатора и военачальника. Но все было тщетно. К тому же обстоятельства и обстановка на фронте не способствовали его успеху и он терпел одну неудачу за другой, теряя тем самым доверие Сталина, членов Ставки и Политбюро, а поэтому все больше и больше озлобляясь. Сниженный до генерал-майора и отправленный в запас, Кулик попал в тюрьму в 1947 году по обвинению в антисоветской деятельности. После трех с половиной лет следствия он в августе 1950 года был осужден Военной коллегией к расстрелу. Реабилитирован в 1956 году, а еще через год восстановлен в звании Маршала Советского Союза.

Григорий Иванович Кулик был не единственным действующим Маршалом Советского Союза, за кем военная контрразведка вела негласное наблюдение. Другим таким военачальником являлся С.К. Тимошенко, тогдашний нарком обороны. Такое вопиющее положение можно было если не понять, то хотя бы как-то объяснить в условиях, когда особые отделы находились в подчинении НКВД. Но вот положение изменилось, и военную контрразведку в качестве 3-го Управления ввели в состав НКО, подчинив ее непосредственно наркому. И что же получается – одновременно со справкой на Кулика Михеев кладет на стол Маленкову и справку на своего нового «шефа» – наркома С.К. Тимошенко. Правда, итогового вывода Михеев в этом документе не делает, предоставляя его на усмотрение самого адресата, то есть Маленкова, а значит и Сталина.