Текст книги "Фельдегеря генералиссимуса (СИ)"
Автор книги: Николай Ростов
Жанр:
Альтернативная история
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
Часть вторая
Вечерний звон! Вечерний звон!
Как много дум наводит он!
Армянская народная песня
Я не назвал имя переводчика, потому что в некотором затруднении. Дело в том, что эту армянскую народную песню перевел сначала Томас Мур на свой родной – английский, а потом с английского на русский перевел поэт Иван Козлов.
Вроде бы все ясно. Армянская песня в двойном переводе, но вот ведь какая история.
Томас Мур был сослан в Армению после известных всем событий, произошедших на зимней Сенатской площади в декабре 1812 года, – там, в Армении, он сделал свой перевод.
Но… может, не был сослан? Может, тех событий вовсе не было?
Ведь русские гвардейцы вышли бунтовать на Сенатскую площадь ради Конституции.
С 1806 года Англия, как это было оговорено в Мальтийском договоре, находилась под двойным протекторатом России и Франции. Двумя императорами – Наполеоном и Павлом Ι – им была дарована даже их английская Конституция. Вот наши гвардейцы тоже захотели, чтобы и им Конституцию даровали.
Этим событиям будет посвящен мой роман второй «Симеон Сенатский и его так называемая История александрова царствования». Но сейчас, откровенно говоря, я в полном замешательстве. Очень похоже, что не было тех событий, и в той войне не мы англичан победили, а они – нас! Ведь в конце 1804 года русская армия под командованием Александра Васильевича Суворова попала в такую английскую мышеловку, что… страшно сказать! Чем грозило России полное уничтожение нашей армии, а дело двигалось к тому.
Тотчас же, после разгрома армии Суворова под стенами Константинополя, союзники Англии – Австрия, Швеция и прочие европейские государства – объявляли бы России и Франции войну, вернее – Франции. С Россией можно было не воевать. Суворовская армия не существовала более, а армия Кутузова находилась по ту сторону Босфора. Пока бы она дошла до наших внутренних, российских губерний, – австрийцы, шведы, англичане и прочие европейские народы до Санкт-Петербурга в победном марше домаршировали!
Так для кого звучали армянские колокола – для Томаса Мура или для Ивана Козлова?
Может, это Козлов сперва перевел с армянского на русский, а потом Мур – с русского на английский?
Вечерний звон! Вечерний звон!
Как много дум наводит он!..
Глава первая
Серебряные чернила, господа студенты!
Формулу этих чернил вывел князь Николай Андреевич Ростов. Для веселых ли своих шуток или еще для чего, не знаю. Этими чернилами он писал царские Указы Павла Петровича.
Напишет – крепостного своего обрядит в фельдъегерский мундир – да к какому-нибудь губернатору отошлет! Губернатор прочтет государеву бумагу – возрадуется. Государь его или орденом наградил – или еще чего другое милостиво пожаловал. А потом опять заглянет в эту бумагу – а бумага – как белый снег. Глянет в третий раз – а там грозное царское слово! В Сибирь, а то и на эшафот, – и под гильотину русскую, т. е. под насмешливое наше русское слово!
Стенограмма лекции Дмитрия Менделеева, прочитанной им, нашим великим химиком, в декабре 1905 году студентам Московского университета
9 июля. Очень жарко, и мне очень нездоровится: чесотка, и тоска, и бессонница. И причиной всему – письмо, которое получил вчера.
«Что же, граф, Вы так гадко наврали в своем романе «Война и мир»? Из-за чего? Кто же вас ввел в заблуждение – и в грех?» – написал анонимный автор письма.
Этот род писем отвратителен, но аноним вложил в конверт еще два письма. Первое письмо – графа Дениса Балконского к своей сестре Марии Балконской, и второе – письмо Катишь Безносовой к той же самой Марии. Написаны они были в 1805 году.
Граф Толстой тут не точен. Катишь действительно написала своей подруге письмо в январе 1805 года. А граф Денис Балконский написал письмо в ноябре 1804 года. Оно пришло к адресату в 1805 году. Может, граф Толстой поэтому ошибся с датой написания этого письма? Впрочем, это не так страшно.
Я их прочел! Для этого же они были присланы анонимом.
Ежели эти письма не фальшивка, – а я уверен, что нет, то зачем все это было с нами со всеми проделано?
14 июля. За все эти дни не одной мысли в голове. Косьба не помогает. Кошу, а вижу не траву, которая сейчас пойдет под мою косу, а…
Вечером привез Чертков пакет из Тулы. Ему его передал для меня некий господин, по словам Черткова, скользкой наружности. Развернул пакет – тетрадка в клеенчатом переплете. Твердой рукой на первом листе написано: «Записки Порфирия Петровича Тушина для графа Льва Толстого. Начаты третьего сентября 1807 года – окончены 30 ноября того же года. Передать графу Льву Толстому 14 июля в 1889 году».
15 июля. Читал всю ночь записки Тушина. Сразу же, по прочтению, написал письмо государю!
Один вопрос к государю! Правда ли это все?
12 августа. Государь ответил: «Правда, граф! Но это правда, согласитесь, правда между нами? На этот счет я спокоен. Ход этой правде Вы, граф, не дадите. Клеенчатые тетрадки генерала Тушина Порфирия Петровича и я читал».
Дневник графа Льва Толстого за 1889 год, Секретный фонд Департамента России
Так эта секретнейшая государственная организация называется до сих пор: Департамент России. Учрежден он был в 1837 году по высочайшему Указу государя императора Николая Ι, – и до настоящего времени существует.
«Существовать вечно!» – предписал этому Депортаменту государь император в том Указе от двадцать девятого января 1837 года.
Что же касается Дневников графа Льва Толстого, то их рассекретили в ноябре 2009 года.
Эпистолярный жанр в литературе как в художественной, так и в исторической, документальной т. е., не прижился. А жаль! Романы в письмах весьма поучительны, а История в письмах – тем более. Ведь письма – это не только приватная История государства нашего – или века (например, девятнадцатого), – это история человеческого сердца, как справедливо сказано в одной литературной энциклопедии.
Эту главу я предварил двумя, последними, эпиграфами потому, что намеревался написать – и написал всю вторую часть моего романа в эпистолярном жанре, но мне эту часть пришлось переписать, переписать кардинально!
Обстоятельства чрезвычайные и рассекреченные сверхсекретные документы вынудили переписать меня эту часть моего романа.
Поэтому от романа в письмах, слава Богу, я вас избавил. Но два письма все-таки сейчас вам приведу. Это те письма, которые так потрясли графа Льва Толстого, что он до измождения своего всю траву в усадьбе своей выкосил, а сердце свое так и не унял. Так оно у него до конца его жизни не унялось.
Но сперва хочу познакомить с авторами этих писем: графом Денисом Балконским, Катишь Безносовой – и, конечно же, с их адресатом – Марией Балконской.
Помните тройку, подкатившую на пепелище покойной Пульхерии Васильевны Коробковой? Помните господина изящной наружности, который выплыл из этой тройки и помог выйти из нее двум барышням? Так вот – эти барышни: Мария Балконская и Параша Коробкова. А господин, в иссиня-черной шинели, с бобрами, сшитой на английский манер – Ипполит Балконский – старший брат Марии.
Младший же их брат – Денис Балконский – находился в ту пору далеко – за семью морями, за семью горами. Он, гвардейский полковник, состоял в адъютантах при нашем генералиссимусе Александре Васильевиче Суворове. Письмо своей сестре он написал на полковом барабане, под свист турецких пуль и уханье английских ядер с английских фрегатов и линейных кораблей. Катишь же Безносова была той – «сахарной» – московской барышней, что так разрумянилась от бутурлинского взгляда и его конногвардейского хохота.
Знал бы шутник Бутурлин, какую роковую роль сыграет во всей нашей истории эта смущенная московская «сахарная» барышня, вернее – ее письмо, – то, думаю, назвал бы ее не сахарной, а..!
Впрочем, что гадать? Лучше давайте прочтем, что написала Катишь Безносова свой подруге Марии Балконской. Письмо писано по-французски (привожу его перевод).
Chéеr et excellente amie, guelle chse terrible et efrayante gue l`absence![2]2
Милый и бесценный друг, какая страшная и ужасная вещь разлука!
[Закрыть]Прости, Мари, что не сразу отвечаю на твое письмо. И вовсе не потому, что сержусь на тебя и ревную к твоей новой подруге. Ничуть, Мари! Дай вам Бог любить друг друга, как любила я тебя – и до сих пор люблю. Просто московские события столь невероятны, что все с ума посходили.
Не скрою, что и я была некоторым образом втянута в вихрь этих событий! А началось все с того, что в Москву приехал генерал Саблуков. Приехал не один, приехал со своими красавчиками конногвардейцами. И представь, Мари! Надо было такому случиться, что первая, кто дала отпор этим конногвардейцам, была наша Lissi, давшая уроки тебе и мне истинной любви лесбийской!
Не люблю лесбиянок. Даже фонетически это слово на обезьяну похоже. Рифмуется уж точно: лесбиянок – обезьянок. А Лизи помните – тощую английскую селедку?
Но на этом эти лошадиные красавцы не унялись. Нет-нет, эти конногвардейцы для своих проказ выбирают определенного сорта женщин. Ты меня понимаешь, Мари, о каких женщинах я говорю. Назовем их для приличия – лошадками их мужского ипподрома.
В подробности очередной их «скачки» входить не буду. Скажу только, что главного их скакуна – штабс-ротмистра Бутурлина – наш генерал-губернатор Ростопчин выдворил из Москвы. Но выдворил не только его одного! Угадай, кто еще был выдворен?
Догадалась?
Разумеется, вместе с ним выдворен был князь Андрей Ростов!
Я всегда считала этого князя глубоко порочным. Просто повода не было свою порочность показать. Не с милой же нашей сельской пастушкой – Парашей – свою лошадиную сущность выказывать? Француженок для этого Бог создал! Одну такую… князь с собой прихватил. Говорят, он ее у Бутурлина на пари выиграл. С ней в свое поместье и отбыл. Вот уж старый князь Ростов позабавится.
Думаю, Параше говорить об этом не надо. Ее непременно убьет, что ее милый «пастушок» в Москве выгарцовывал.
Но это – всего лишь преамбула к тем событиям, что потрясли нашу Москву!
Слух по Москве кто-то распустил, но слух столь нелепый, что я тебе его не буду пересказывать.
Второй слух был похож на правду.
Наш Ростопчин с французским императором Наполеоном вошел в заговор. Императора нашего Павла Петровича в крепость намеревались заточить, а вместо него какого-то капитана Тушина выставить. Очень этот капитан на нашего государя похож!
Заговор провалился. Московский обер-полицмейстер Тестов этот заговор на корню пресек. Но сам же и пострадал. Паралич его разбил. И о чудо! Ростопчин, наш генерал-заговорщик, с одра смерти обер-полицмейстера поднял – воскресил! Воскресил императорской бумагой, что ему наш царь Павел Петрович накануне прислал. Шепотом содержание той бумаги передавали.
«Я, граф, у твоего главного сотоварища, Наполеона, гильотину вытребовал из Парижа, – написал государь Ростопчину. – Скоро сия машина в Москву прибудет. На твоей шее гильотину мы испробуем. Потом – на шее Порфирия Тушина, а Бог даст – и до императорской шеи французской доберемся!»
Но и это не все.
Фельдъегерь в тот же день из Петербурга прибыл с Манифестом нового нашего императора – Александра Первого!
Пересказывать сей Манифест я тебе не буду. Москва только три дня скорбно ликовала по случаю восшествия на престол сего монарха из монахов.
Разъясню сей каламбур Катишь Безносовой. Александр – сын нашего государя Павла Ι – в монашеском звании пребывал. В нем он и предстал на том свете перед очами своего отца, Павла Петровича, и перед Очами Господа Нашего Бога.
Прибыл новый курьер из столицы – и все разъяснилось: Манифест, да и фельдъегерь, что сей Манифест привез, – фальшивыми оказались. Ростопчин этого «фельдъегеря» изловить велел…
Дальше Катишь писала своей Маришь уже о своем – амурном, лесбическом. Нам это не интересно.
Второе письмо, от брата, Мария получила в тот же день. Вот о чем писал ее брат, писал по-русски.
Милая Маша!
Письмо ты мое получишь, наверное, когда меня уже не будет в живых на этом свете. Положение наше отчаянное. «Альп здесь нет! – сказал по этому поводу Александр Васильевич. – Деваться нам некуда. Только достойно умереть остается».
Александр Васильевич Суворов – генералиссимус наш непобедимый.
Поэтому буду краток.
Это письмо тебе передаст наш сосед Ноздрев. Не хочу, чтобы Ипполит его перехватил, так что о моем письме ему ни слова.
Знай, что наша армия, непобедимая армия Суворова, гибнет под стенами Константинополя по его вине. Но скажи ему, когда получишь достоверные сведенья о моей смерти, что я ему смерть свою простил, – а гибель армии нашей не прощу никогда – пусть английский Бог ему прощает…
Внимания, господа читатели!
Участь русской армии решалась, конечно же, под стенами Константинополя, но и на заснеженных просторах Тверской губернии она решалась. Но, пожалуй, она уже была решена. Двадцать пять русских фельдъегерей погибли. Гибель Суворовской армии поэтому была неизбежна. И русский возок – два солдатика, ямщик – и долгий ящик под рогожей – ехал как раз там, где их припорошили снегом. А по полю наперерез возку скакало три черных всадника. Они не торопились. Зачем торопиться? Возок-то остановился. Лошади рухнули – как пьяные! В Торжке их напоили лошадиной водкой.
Прочитав эти два письма, Мария залилась слезами.
– Что ты плачешь? – кротко спросила ее Параша, войдя к ней в комнату.
– Плачу? – удивилась Мария. – Да, дружок, плачу, – вздохнула она. – Оставь меня одну, пожалуйста. – Параша вышла из комнаты. Выйдем и мы. Уж очень далеко вперед мы забежали. Вернемся в поместье князя Ростова – повернем стрелки романного времени на девятнадцать лет назад!
Глава вторая
Чертежный рейсфедер
Всадника медного
От всадника – ветер
Морей унаследовал.
Борис Леонидович Пастернак
Он циркулем медным высверкивал,
Дворец свой вычерчивая.
И звездным в ночи фейерверком –
Сады и каналы…
Но сверху
Глядело на это недремное око,
С прищуром артиллерийским, пророка.
Точнее – с артиллерийским прицелом.
Ведь все, что на свете белом не делай, –
Под точным его мы Божьим прицелом.
Где парк он наметил – брусчатка парадов,
А вместо каналов
– широкая,
не перепрыгнуть,
канава.
И пушки чугунные вместо фонтанов.
Из ядер чугунных ограда.
И в бронзе продавлено слово:
«Вера».
И бронзовый ангел над этим словом.
И княжеской рукой дописано,
Циркулем тем же:
«Какая ж я сволочь.
Прости меня, Вера!»
Ведь князь для нее дворец свой вычерчивал
Сады, каналы, купола!
Когда ж княгиня умерла,
Смерть побрела за вечностью.
Чтоб не сойти с ума…
N. N.
N. N. додиктовал по телефону мне этот эпиграф и сказал: «Извини, экспромтом. Хочешь, выковыривай два одинаковых слова-рифмы – и прочую шелуху. Там я где-то и с размером напутал. Впрочем, так все сейчас рифмуют, а размер стихотворный – ровностопный – так всем обрыдл, что ну его – к черту! А про княжескую приписку, согласись, здорово придумал! А?» – «Не знаю, здорово или нет, – ответил я. – Но то, что такую приписку князь штыком, а не циркулем выскреб, ты угадал! Была такая приписка на надгробном памятнике его жены – княгини Веры Алексеевны Ростовой».
Мой друг, ты спросишь, кто велит,
Чтоб жглась юродивого речь?..
Давай ронять слова,
Как сад – янтарь и цедру,
Рассеянно и щедро,
едва, едва, едва…
…Не знаю, решена ль
загадка зги загробной,
Но жизнь – как тишина
осенняя, – подробна.
Борис Леонидович Пастернак
Старый князь Николай Андреевич Ростов женился поздно. Не буду высчитывать, сколько ему было лет, когда он взял в жены шестнадцатилетнею свою крепостную Веру Морозову.
Князь родился в тот же день и в тот же год, что и Александр Васильевич Суворов. Вместе, с капралов, они начали свою службу в Семеновском полку.
Алексею Морозову – отцу Веры – и всему его многочисленному семейству он дал вольные за неделю до свадьбы. Тут же они уехали.
Куда?
А Бог его знает – куда! След их затерялся на проселочных дорогах нашей российской Истории.
Был ли сей альянс – крепостной с барином – очередной причудой князя? Наверное, был. Но и ведь любовь была!
Вставши рано по утру, Вера сразу же бежала к князю в кабинет (князь вставал еще раньше) – и целый день стояла у него за спиной. Смотрела, что он делает.
В ту пору дворца еще не было. Они жили в домике очень похожем на домик Петра, что сейчас в Летнем саду города Санкт-Петербурга.
Князь был полон деятельных планов. Выписав из Италии и Франции архитекторов, ученых и мастеров, он проектировал свой дворец.
Вера была прекрасной рисовальщицей и рисовала на твердых картонах свой дворец.
Фантазии юной своей жены князь складывал в муаровую папку. Она смеялась только: «Вот умру – память обо мне будет!» – «Что ты, душа моя, говоришь? – отвечал ей князь. – Это я память о себе вам с сыном оставлю!» Вера, как говорил князь, была брюхата сыном Андреем. Понесла сразу же в первую ночь.
Она отходила от него уточкой, садилась в кресло, рисовала свой очередной картон и говорила: «Нет, Николай Андреевич, это будет не справедливо. Я знаю».
Да, наверное, знала.
Она умерла во время родов. Младенец крикнул – и она, легко вздохнув, сказала: «Вот и все. Живите!» Князь вбежал в комнату. Она улыбалась. На тот свет идти не страшно, говорила ее улыбка, – все мы там будем.
«Что ты, Вера?» – схватил ее за руку князь. Рука ее из его руки выскользнула. «Живите!» – сказала в последний раз – и закрыла глаза.
Все фантазии своей жены старый князь воплотил в правой половине своего дворца. Получилось нечто сказочное, воздушное – и запутанное – как лабиринт. Так и назвали правую половину дворца – Лабиринт Веры.
В этом лабиринте комнат, лестниц, переходов, галерей мог один только юный князь Андрей не заплутать. Прятался в детстве от докучливых мамок и гувернеров. Старый же князь ни разу на эту половину дворца не вступал.
«Приду, когда умирать соберусь», – сказал он как-то раз шутливо, но взгляд был твердый: не шутил. Действительно, решил, что придет умирать в Лабиринт своей Веры. Он даже знал, в какую комнату он придет умирать. По винтовой лестнице под самый верх – в комнату воздушного шара. Из этой же комнаты другая винтовая лестница вела на круглую площадку, что была на крыше.
С этой площадки и был запущен в небо воздушный шар. Денно и нощно сидели там, в плетеной корзине, четыре наблюдателя. В подзорные трубы смотрели на все четыре стороны. Далеко было видать. Вели журнал наблюдения.
Зачем наблюдали, для чего все записывали в журнал?
Очередная причуда князя? Думаю, да.
А журнал интересно было бы почитать! Может, там и о фельдъегерях что записано?
Не за этим ли журналом Ростопчин и генерал Саблуков Жаннет и Бутурлина к старому князю заслали?
За Ростопчина поручусь – за этим. А вот за генерала от кавалерии Саблукова теперь уже не поручусь! В свете новых рассекреченных документов – генерал от кавалерии двойную игру вел. И слухи, действительно, князь Ахтаров по его просьбе распространял.
А тот лиловый сумрак, в который Ростопчин генерала завлек, помните? Вот что о том сумраке, лиловом, государь император Павел Ι генералу Саблукову сказал.
«Федор вас в этот сумрак когда завлечет, соглашайтесь на все. Пусть он думает, что это вас он в лиловый сумрак завлек. Но пока ни во что не вмешивайтесь. Пусть они, два дурака, лбами бараньими сшибутся!»
Первый бараний лоб – ясно. Ростопчина. А второй – чей? Пока не знаю. Так что давайте вернемся во дворец княжеский – в парусную комнату. И сверим, как говорится, часы.
На наших часах – ровно одиннадцать вечера. Впереди ночь перед дуэлью Бутурлина с полковником Синяковым. Впереди страшная ночь – и еще более страшный день. Но письмо свое Катишь еще не написала Марии, мумию Порфирия Петровича в Петербург еще не повезли. До этих событий остается пять дней.
Не сомневайтесь, напишет – и мумию в Петербург повезут. Переиграть невозможно. Шнеллера у времени и у жизни нет!
Нет в нем необходимости. Без осечек и промахов судьба в нас стреляет.
Глава третья
…Сняв с себя все одежды, распустив волосы, преобразилась она прекрасно для радостного наслаждения, наподобие Венеры, входящей в волны морские, и, к гладенько выбритому женскому месту приложив розовую ручку, скорее для того, чтобы искусно оттенить его, чем для того, чтобы прикрыть стыдливо…
…Клянусь Геркулесом, мне начало казаться, что у меня чего-то не хватает для удовлетворения ее страсти, и мне стало понятным, что не зря сходилась с мычащим любовником мать Минотавра.
Апулей, Метаморфозы, перевод с латинского М. А. Кузмина
Лунный свет заполонил комнату.
Бутурлин дремал.
Его тело мостом лежало на двух креслах.
От дивана он наотрез отказался. Диван на палубе? Смешно! За борт свалится.
Тенью кто-то влетел в комнату, – будто птица какая ночная, черная, – или привидение!?
Князь Андрей рассказал, что привидения во дворце есть, но привидения светлые, добрые. И именно в этой комнате они часто являются.
Когда Бутурлин попросил уточнить, что значит – светлые и добрые, – князь засмущался и сказал: «Не сейчас. Я потом расскажу».
Нет, это привидение было не светлым и не добрым.
Бутурлин ловко перехватил руку с занесенным над его сердцем кинжалом.
Привидение выронило кинжал на пол – и рука «привидения» ртутью вытекла из руки Бутурлина – и тенью вылетело из комнаты.
Бутурлин бросился за ним в коридор.
Привидения и след простыл, вернее – в конце коридора, на фоне ночного лунного окна, плащ его черный взмыл вверх.
Бутурлин было рванулся туда, но остановился. Подошел к двери в комнату Жаннет. Постучал. Никто не ответил. Он постучал еше раз – и еще. Тогда он открыл дверь и вошел в комнату.
– Жаннет! – тревожно крикнул он в темноту. – Жаннет!
– Что, Бутурлин, ты тут делаешь? – раздался недовольный голос Жаннет из темноты.
– Ты жива, Жаннет?
– Ничего умней не мог спросить? – раздраженно ответила Жаннет. – Иди вон, Бутурлин. Не мешай спать.
– Можно, Жаннет, я эту ночь в твоей комнате проведу?
– И в моей постели! – добавила Жаннет. – Проваливай.
– Нет, – ответил Бутурлин. – Я у двери твоей постою.
– Зачем?
– Ты спи-спи. Я возле двери.
– Зачем?
– Понимаешь, сейчас кто-то в мою комнату с кинжалом зашел!
– И ты испугался за меня?
– Да.
– Придумал бы что-нибудь правдоподобней, Бутурлин, – рассмеялась Жаннет, – чтобы в мою постель нырнуть! У тебя завтра дуэль. Иди спать.
– Я эту ночь – и все оставшиеся ночи проведу здесь! – твердо заявил Бутурлин.
– Обиделся, дурачок! – ласково сказала Жаннет. – Знаю, что генералам слово дал, что не будешь за мной волочиться. Так я с тебя это слово снимаю! Иди ко мне. – Она зажгла свечу. – Смотри. – И протянула вчетверо сложенный квадратик бумаги. Бутурлин взял его, развернул. Поднес к зажженной свече. Прочитал.
– Боже, Жаннет! – вскричал Бутурлин и засмеялся: – Как ты у них такую расписку взяла?
– Мне решать: волочиться тебе за мной или нет! Вот и взяла. Съешь теперь их расписку.
– Да-да! – запихнул в рот Бутурлин листок. – Это опасно. Вдруг кто прочтет.
Боле сладостной еды он за свою жизнь не ел. Более сладостной любовной записки он от женщин не получал, да еще написанной генеральской рукой! Вот умора, как они пыхтели, но писали под диктовку Жаннет эту записку.
Бутурлин, голубчик!
Извини уж нас, стариков, что слово с тебя такое взяли. В Жаннет не влюбляться. Знаем, не в человеческих силах устоять перед ней! Так что слово твое мы тебе возвращаем. Люби ее, люби, люби, люби, люби… Не будь дураком!
Генерал от кавалерии Саблуков.
Генерал-губернатор Ростопчин.
Не серебряными чернилами эта записка была написана! Не растаяли слова: «люби», «люби», «люби»…
Сто раз написать это слово заставила Жаннет генералов. Они его в две руки писали.
Но как мне описать их любовь? Невозможно ведь это!
Можно, конечно, описать мифологически – или порнографически.
Дело в том, что у Бутурлина до пояса было все человеческое, а вот ниже – лошадиное.
Нет, конечно, копыт у него не было. Но все остальное!
А Жаннет – девочка на шаре.
Помните картину Пикассо?
Нет, ребенком она не была. Ей было двадцать лет.
Но стебелек ее тела, виноградинки грудей и то, женское гладкое место, словно яблоко зажатое между ног, – как совместить в одно целое с его лошадиным?
Совместили.
В общем, скажу так: кентавр – и девочка на шаре.
Любовь плотская – мифологическая – без всякой порнографии.
Порнография – это, если кто-нибудь подглядывает.
А за ними, если кто и подглядывал, то только – лунный свет и звезды – да горящая свеча.
Но она до утра не дожила – догорела.
Без пяти минут шесть Бутурлин оделся – и пошел на дуэль.
Дуэльное поле было на плацу, сразу же перед дворцом.
Там его уже ждали управляющий и Христофор Карлович Бенкендорф.
– Вы точны, Бутурлин! – сказал Бенкендорф. – А где же полковник Синяков?
– Сейчас будет, – ответил твердо управляющий.
Прошло десять минут, двадцать.
Полковник на дуэль не явился!
