Текст книги "Фельдегеря генералиссимуса (СИ)"

Автор книги: Николай Ростов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Глава девятая

И повторится все, и все довоплотится,

И вам приснится все, что видел я во сне.

Арсений Тарковский

– Мы сели ужинать в одиннадцатом часу вечера, – заговорил Павел Петрович с некоторой дрожью в голосе. – Было свежо после дождя. Наши дамы зябко кутали свои плечи в белые шали, и только эта спартанка, английская селедка – Лизи – в своем строгом черном платье не ощущала ни вечерней прохлады, ни сырости. Гордо возвышалось над столом ее сухопарое тело, увенчанное плоской головой с гладко-причесанными черными волосами, будто ей плешь дегтем намазали. Ей, разумеется, не место было за нашим столом. Но вы помните, в какие отношения она вошла с нашими милыми, но несчастными барышнями? Нет-нет, – поспешно добавил тут же Чичиков, – об этом я в ту пору не знал. Да и сейчас не верю в это! Пушкин пустил про них такой слух, а потом и в этот роман… Вы это место у него вымарайте! – добавил он и продолжил. – Он и про меня бы слух распустил, но, сами понимаете, это было бы чревато для него. – И Павел Петрович посмотрел на меня грозно, будто я с Пушкиным заодно!

– Помилуйте, – засмеялся я, – слухов про вас не распускаю.

– Это вам на будущее, – ответил он мне. – Повод у вас еще будет. Так вот, – продолжил он свой рассказ, – сидим мы за этим столом, ужинаем в полном молчании. Вдруг Пушкин, оглядев наши хмурые лица, воскликнул: «А что это мы так все грустны сегодня? Особенно граф Ипполит. Вам же, граф, торжествовать надо! Ведь жизнь человеческую вы сегодня не позволили некоторым… загубить… – Он замялся. Назвать меня не решался, да и у самого, как говорят, рыльце в пушку было. – И вам, Екатерина Гавриловна, воздастся. А ваша гувернантка какова! Как лихо она Павла Петровича объегорила.

– Что он говорит? – не поняла Лизи. Пушкин говорил по-русски.

Катишь своей гувернантке слова Пушкина перевела. А английская селедка даже бровью не повела.

– Это у вас, у русских, жизнь человеческую не ценят! Мол, бабы еще нарожают. – Это она на своем английском, конечно, сказала, но по-русски смысл ее слов был таков. – А вот мы откажемся вам их рожать! – добавила она спокойно. – Будете тогда жизнь беречь. – Прямо-таки философию под свою лесбийскую натуру подвела.

Все за столом переглянулись, как она наш карточный анекдот для себя истолковала.

Александр Сергеевич посмотрел на нее удивленно и язвительно. Явно, с ней продолжать род человеческий он ни за какие коврижки не согласился бы, хоть озолоти или гения его, поэтического, лиши. Лучше удавиться! Так она была безобразна и мужеподобна! И он отвернулся от нее и опять обратился к графу Балконскому:

– А вы все грустите, граф. Отчего? Я слышал, – вдруг заговорил серьезно, – у вас с дядей вашим, князем Ростовым Николаем Андреевичем, спор вышел. Не расскажете?

– Нет, – сухо ответил Ипполит.

– А хотите, я посоветую, как с вашим дядей вам поступить? Нет? А я все-таки посоветую… на прощанье. Так случилось, что я сегодня вынужден вас покинуть. Больше мы с вами никогда не свидимся. Лет через двадцать если! – И тут же добавил: – И то вряд ли.

– Почему это вы, Александр Сергеевич, так скоропостижно покидаете нас – и навсегда? – спросила его Мария Балконская и посмотрела на него ласково: – Вы хоть и проказник, но нам без вас скучно будет. Не бросайте нас.

– Нет, не могу. Слово дал. Дела. А совет мой таков. Дядя ваш, вернее – ваш дедушка несправедливо поступил, отписав все в своем завещании одному только князю Ростову. Я историю любви вашей матери к вашему отцу отлично знаю. Она вознаградиться должна!

– И кем же? – спросила Мари.

– Богом – и Александром Пушкиным!

– Вы что же, историю любви моей матери в своем романе опишите?

– Непременно опишу. Но я, конечно, если вы против, имена им другие дам. И сюжет изменю… в лучшую сторону. По этому сюжету князь, получивший незаслуженно все наследство от своего родителя – и не поделившись со своей бедной сестрой, злодеем будет!

– А князь Ростов и есть злодей! – выкрикнула Катишь. – И не уверяй меня, Мари, в обратном. Я знаю твое всепрощающее сердце! Простите, Александр Сергеевич, что я вас перебила. Продолжайте.

– Да, злодеем. К тому же жадным. Мало ему покажется, что ему покойный его родитель оставил. Он своих дворовых в разбойники определит – и начнут они грабить на большой дороге народ наш православный. Государь про это проведает – в Сибирь, на каторгу упечет, а все его – племянникам отпишет!

– А нельзя ли это не в романе, а на самом деле устроить? – спросила его Катишь.

– Устроить-то можно, но как государь поверит в то, что он из жадности людей грабит?

– А из тщеславия? Пусть он не грабит, а на государственных людей нападает, на курьеров и фельдъегерей! Это возможно?

– В романах все возможно, милая Катерина Гавриловна, а вот в жизни!

– И в жизни, – засмеялась Катишь, – мы ему это устроим!

– Что, – открыл я глаза, – мы уже приехали?

– Нет.

– А что же тогда вы так кричите, Павел Петрович?

– Да как же мне не кричать, молодой человек? Ведь то, что они с Катишь в тот майский вечер нафантазировали, зимой моими руками исполнили!

– Врете или заблуждаетесь, Павел Петрович. Они просто так, как говорится, бесились, проказничали. Сюжетом из романа, так и ненаписанным Пушкиным, кто-то другой воспользовался. Кто? Нет, не знаете, не скажете? А я вам скажу! Князь Ростов Николай Андреевич воспользовался. Но у его «романа» еще и редактор был. Вот на что нам надо ответить. И вы мне его назовете, не так ли? Ведь редактором Христофор Карлович был!

– Да, так и было. Когда я к злодеям черкесским в сторожку приехал, чтобы сумку фельдъегеря забрать, а самого его у Ноздрева спрятать, то сумку-то они мне, бестии, отдали, а фельдъегеря… «Где он? – закричал я. – Отвечайте, что вы с ним сделали?» Они что-то на своем – мне залопотали.

– А с ямщиками, как вам приказано было поступить? – вдруг неожиданно спросил я его.

– На их счет указаний в том письме не было, – не сразу ответил он. Смутил его мой этот вопрос. Не подготовился он к нему, лукавый бестия. Вот на таких «мелочах» их ловят! – Впрочем, – тут же нашелся он, – раз фельдъегерей князь приказал вязать, то и этих ямщиков… тоже. Видно, князь, когда диктовал Бенкендорфу свое это первое письмо, про ямщиков просто забыл. Значит, – вдруг воскликнул он, – эти злодеи не двадцать пять, а пятьдесят человеческих душ загубили!

– Сочувствую.

– Кому вы сочувствуете?

– Вам и им сочувствую. Продолжайте!

– А что продолжать? Куда они ямщика и фельдъегеря первого дели, мне Христофор Карлович ответил. «Что вы беснуетесь? – сказал он мне, войдя в сторожку. – Они по-русски не понимают. А я вам скажу. Зарезали они их и в придорожном сугробе закопали, как вы им приказали!» – «Я им приказал?» – возмутился я. «А кто же еще – не я же? – засмеялся он. – И на следствии не докажете, если оно случится. Так что не задавайте больше этих вопросов. Как там в вашей русской пословице? – добавил остзейский сказочник. – Коготок увяз – всей птичке пропасть. Поняли меня или нет? Вижу, поняли!» – И он вышел из сторожки. Уверен был, что я и дальше буду делать все, что он мне прикажет.

– А вы и делали!

– А вы бы воспротивились?

– Наверное.

– У вас – «наверное», а у меня – нет! Я тотчас государю написал.

– И что вам государь ответил?

– А вот это я вам не скажу! – в очередной раз вывернулся Павел Петрович Чичиков. Не знал он до какого места я свой роман второй досмотрел, когда он мне о «фантазиях» Пушкина и Катишь рассказывал. Вот они, так сказать, выбранные места из моего романа второго «Симеон Сенатский и его так называемая История александрова царствования», что я во сне своем увидел.

Следующим отец Паис оказался.

На груди он ему латинскую четверочку кинжалом выписал – и записку в руку вложил. Условия злодей выставил!

Я вас до тех пор убивать буду, пока эти твари из нумера 14 и нумера 25 не уедут.

Х.

Порфирию Петровичу настоятель монастыря архимандрит Александр эту записку тотчас и показал.

– Ваше высокопреподобие, а кто в нумере двадцать пятом проживает? – поинтересовался наш Великий Пророк. Сам он проживал в четырнадцатом номере монастырской гостиницы.

– Полковник Бутурлин со своей женой в том нумере проживают, – ответил архимандрит Александр.

– Вы им эту записку показывали?

– Пока нет. Прежде хотел с вами, Порфирий Петрович, посоветоваться. Вы у нас стародавний гость. С 1806 года к нам приезжаете, а они в первый раз к нам пожаловали.

– И в последний! – добавил Порфирий Петрович.

– Почему? – удивился архимандрит. – Вы их знаете?

– Встречались раньше, – ответил Порфирий Петрович сдержанно. Разговор с настоятелем монастыря был ему неприятен – и он сказал, чтобы на этом разговор закончить: – Ваше высокопреподобие, я сегодня же уеду! Прощайте.

– Благослови вас Бог! – перекрестил Порфирия Петровича архимандрит и тяжко вздохнул.

Порфирий Петрович приложился к руке высокопреподобия и молча удалился. Лишь за дверью он позволил себе крепко, как и пристало генералу, выругаться!

«Сегодня у нас что, четверг?» – проговорил про себя, а вслух сказал:

– Щепетильно, однако, точны… черти!

– Что вы сказали? – спросил его испуганно монах, проходивший мимо.

– Извините, – ответил ему Порфирий Петрович. – Это я так, о своем, позволил себе выразиться. Извините!

Действительно, монахов убивали с щепетильной точностью – по четвергам.

Накануне первого убийства, в среду, они приехали – Бутурлин и Жаннет Моне. Нет, теперь она в другом, так сказать, качестве – Бутурлина Евгения Александровна, законная супруга полковника Бутурлина.

А звание Бутурлину Бес почему-то понизил? Хорошо, что не как государь наш из генерал-майора в рядовые, а всего лишь в полковники! Но продолжим.

И вот они уже вместе с ним плывут из монастыря в Кемь. Дело свое сделали!

– Порфирий Петрович, вы все продолжаете на нас дуться? – подошла она к нему, стоящему на корме яхты. – Право, смешно… нас не замечать!

– Так и вы, мадам, голову воротили в сторону. А нынче что?

– Нынче мы с вами, как видите, в одной лодке!

– Аллегориями изволите выражаться?

– Какие уж тут аллегории, генерал? – засмеялась Жаннет. Она была все та же. Ничуть не изменилась. Только, может, чуть стала стройней, да и грудь уже – не виноградинки, а яблочки наливные, спелые – но, поди, и отравленные! Кислые – уж точно. А она продолжала смеяться: – Убийца нас с вами в одну лодку посадил! Вот и плывем из монастыря мы вместе. Давайте помиримся. Ведь и тогда мы с вами одно дело делали! Думаю, – вдруг сказала она серьезно, – вы не будете этого отрицать. По-другому и невозможно было. К князю Ростову Николаю Андреевичу я лишь за тем приехала, чтобы его от вас защитить. Простите, что не получилось!

– Я не в обиде на вас, мадам. Сам виноват. Голова кругом пошла. Пульхерия Васильевна – и все прочее! – И Порфирий Петрович пристально посмотрел на Жаннет: – А что же супруг ваш к нам не подойдет? Что сторонится? Или?..

– Нет, мы с ним действительно поженились. И он к нам подойдет. Но неужели Пульхерия Васильевна вам до сих пор не призналась?

– В чем не призналась? Что она с англичанами?.. Тогда же и рассказала!

– Боже! – расхохоталась Жаннет. – Вот это я понимаю – женщина! Вы так и не знаете, кто ей передал тот пакет?

– И кто же?

– Александр Васильевич!

– Александр Васильевич?

– Да, Александр Васильевич Суворов. Он всем нам роли распределил. Мне и ротмистру Маркову за вами присматривать! Ей – письмо хранить. Вот она и хранила. Но кто же знал, что вы друг в друга влюбитесь? Даже Матрене сие не было ведомо! И многое чего нам тогда было неведомо. Впрочем, что прошлое ворошить? Нам с настоящим надо разобраться.

– А не думаете ли вы, мадам, что он за прошлое наше с нами хочет расквитаться?

– Вы уже знаете, кто убил этих монахов?

– Нет, не знаю! В Петербург еду с этим разбираться. И вы туда же?

– Нет, я тут останусь, а Василия вам в помощники отдам.

Яхта, на которой они плыли, причалила к пристани. Они сошли на берег.

– Вася, – сказала Жаннет Бутурлину, – ты едешь с Порфирием Петровичем в Петербург. А я пока поживу тут.

– И не выдумывай! Где ты тут будешь жить?

– В Кеми вполне приличная гостиница. В ней поселюсь. Думаю, он не остановится. Продолжит их убивать.

– А я так не думаю, мадам! – возразил резко Павел Петрович. – Свое он дело сделал. Старца Симеона убил, а остальных, чтобы следы свои замести. Знаете? – вдруг спросил он неожиданно. – Шар тот воздушный там нашли! – И он указал в сторону, откуда они приплыли. – Как я узнал об этом, так и стал сюда ездить. Те монахи шар тот и нашли.

– И тех монахов было, Порфирий Петрович, ровным счетом девять человек! Осталось пятеро. А князя там не было. Он был бы… десятым.

– Да, – вздохнул Порфирий Петрович, – корзина воздушного шара оказалась пустой. – И посмотрел в небо, будто хотел углядеть его, князя Ростова Николая Андреевича: вдруг он там все еще летает? И неожиданно воскликнул: – Да нет, не может быть!

– Что не может быть?

– А? Что? – посмотрел недоуменно Порфирий Петрович на Жаннет. – Почудилось просто. Вспомнилось…[11]11
  На этом месте я прерву на мгновение свой, так сказать, роман-сон, хотя, конечно, думаю, что дальнейший наш разговор с Павлом Петровичем будет не совсем понятен вам, но мне очень хочется, чтобы и вы, как Павел Петрович, в удивление невообразимое пришли!


[Закрыть]

– А вы знаете, что вам, Павел Петрович, сейчас скажу? – спросил я его, когда он мне многозначительно отказался сообщить, что ему государь написал.

– И что же вы мне сейчас скажете?

– Держитесь покрепче, чтобы из коляски не выпасть! Держитесь! – И я сделал паузу. – Держитесь? Ну так слушайте. Не были вы в той сторожке – и Христофор Карлович, поэтому о фельдъегерях ничего вам не говорил. Мол, зарезали – и в придорожный сугроб вместе с ямщиками закопали! Да и писем тех вам никто не писал. Вы сами их себе потом написали. И о тех фельдъегерях вы узнали на том обеде. Хотя, нет, до обеда вы письмо это получили!

– Позвольте узнать! – взметнул свои брови Павел Петрович. – О чем вы? – Боже! Как он вдруг стал похож на князя Ростова – отца старого князя, чей портрет висел в кабинете. – Что за обед? Какое письмо? – язвительно спросил он меня. – Не тот ли обед, с которого меня с графом увели на расстрел?

– Нет, Павел Петрович, другой обед, где полковник Синяков вызвал Бутурлина на дуэль. Не по наущению ли вашему они сцену ту разыграли – на ровном месте, как говорится, поссорились? Но не об этом речь. В том письме всего два слова было: умоляю, спаси! – И я посмотрел на Павла Петровича, какой эффект произвели на него мои последние слова? Скажу я вам, потрясающий произвели! Даже не ожидал. Павел Петрович побледнел и стал задыхаться, судорожно вцепившись руками в кожаную обивку коляски. Впервые он так смешался. Даже не стал ловить меня на лжи. В том письмо, конечно же, и другие слова были, точнее – должны были быть! Какие, спросите вы меня? Не знаю. Ведь письмо это не читал. И о письме-то этом ему сказал потому, что предположил, что непременно ему это письмо должны были написать – и непременно с этими словами: умоляю, спаси! И видите, угадал. – Так кого вы спасать стали? – продолжил я, чтобы окончательно его, как говорится, дожать. И мой голос громом загремел над его головой: – Так кого спасать стали – да так, что грех его на себя взяли! Весь огонь на себя вызвали. И для убедительности столько злодейств натворили, чтобы ни у кого и сомнения не возникло: именно вы тех фельдъегерей зарезали – и в придорожный сугроб закопали! И ведь вам все поверили. А я нет.

– Вот этого я и боялся! – закричал в бешенстве Павел Петрович. И, нет, из коляски он не вывалился. Из коляски на землю вылетел я!

– Так ведь вам про пули те серебряные ничего еще не сказал! – глупо закричал я уже в воздухе. – Ведь вы их для того…Они же, пули!.. Вы же хотели!.. этими пулями!..

Очнулся я в парусной комнате.

– Вы живы? – склонилась надо мной девушка в белом платье.

– Княгиня, Вера, это вы? – узнал я ее. – Где я?

– В парусной комнате. Я же вам говорила, уезжайте, а вы не послушались!

– Разве вы мне это говорили? Нет, это вы ему говорили.

– Кому – «ему»? Это я вам говорила! Вспомните.

– Нет, ему.

– Ах, Боже ты мой, что он с вами сделал! – всплеснула она руками. – Зря тебя послушалась, – сказала кому-то в темноту. – Видишь, что он с ним сотворил! Он действительно считает, что приехал к нам дописывать роман Пушкина.

– Нет! – вскричал я. – Что Пушкин написал этот роман, я не поверил. Да и в то, что он про него рассказал! Как в карты драгуна обыграли – и прочее!

– Нет, как в карты драгуна Маркова обыграли, он не соврал.

– А про Суворова?

– И про Суворова не соврал. В мелочах, конечно, лукавил. У Матрены нет никакой бородавки. Красивая женщина!

– Ничего не понимаю! – завертел я отчаянно головой. – «Белку», что ли, очередную поймал? Да объясните мне, наконец, все!.. Если сами не хотите или не можете, позовите сюда Михеича!

– Михеича не будем звать, – ответила княгиня Вера. – Андрей, иди к нам. Расскажи ему все! – И из-за ее спины появился князь Андрей.

Да, скажу я вам, громадина! В гусары такого не возьмут – да и в кавалергарды тоже. Ему только на слоне верхом ездить. И мне стало очень смешно, хотя, как говорится, мне было не до смеха![12]12
  Разумеется, эту главу можно было написать совсем не так – да и всю эту четвертую часть моего романа первого. Но что было, то было! И поэтому я оставил все – как есть, т. е. в первобытном виде: как Павел Петрович мне внушил. Я потом его спросил: – «Ну что, Павел Петрович? Как мне роман этот подписывать? На авторство свое претендуете?» – «Претендую! – ответил он мне. – Пусть останется ваше имя – Николай, а фамилия я потом скажу!» Но так и не сказал. Я потом сам ее, как говорится, вычислил.


[Закрыть]

А теперь приведу фрагмент своего романа второго, из которого я про Павла Петровича понял, правда не все – и, как говорится, не до конца. К сожалению, а может быть, и к счастью – все о другом человеке не дано нам знать![13]13
  Кстати, хочу сказать, что эти фрагменты моего романа второго я в роман свой первый включил лишь потому, что они мне снились, когда я этот роман писал – и, смею думать, они художественно оправданы. Без них бы … В общем, мне кажется… Впрочем, вам решать!


[Закрыть]

Так вот – тот фрагмент, чуть выше того места, где я прервал его на «мгновение».

– Да, – вздохнул Порфирий Петрович, – корзина воздушного шара оказалась пустой. – И посмотрел в небо, будто хотел углядеть его, князя Ростова Николая Андреевича: вдруг он там все еще летает? И неожиданно воскликнул: – Да нет, не может быть!

– Что не может быть?

– А? Что? – посмотрел недоуменно Порфирий Петрович на Жаннет. – Почудилось просто. Вспомнилось.

Да, вспомнилось.

В тот памятный день они с Селифаном в контору фабричную пришли. Угрюмый малый раскатал перед ними чертеж воздушного шара, придавил его по углам, чтоб он не свернулся, гренадерскими гранатами – и сказал, не глядя на них:

– Вчера князь Николай Андреевич не успел на обеде вас проэкзаменовать – руки не дошли! Сегодня будет. Так что изучайте, готовьтесь! – И поглядел на них усмешливо: – Поняли аль нет?

– Я-я, – ответил тут же Селифан и залопотал, как положено иностранцу, мешая русские слова с немецкими, английскими и французскими: – Понял. Экзаменовать. Еес, Ес! Миль пардон. Зер гут. Изучать. – И прочую чушь иностранную понес, но в конце все-таки не удержался – малого этого на латыне, так сказать, употребил: – Гуд бай, уникум! – Очень его этот угрюмый «уникум» гранатами этими гренадерскими, старого артиллериста, разозлил. На его артиллерийский вкус он бы этот чертеж ядрами по углам придавил! Да ведь не скажешь это! Вот пришлось латынью обойтись.

– Ну-ну, – хмыкнул «уникум», – гуд бай. – И вышел из конторы.

За разглядыванием этого чертежа и застал их старый князь.

– Что, господа американцы, – спросил насмешливо он их по-английски, – шар мой изучаете?

– Изучаем, – неуверенно ответил Порфирий Петрович на ломанном английском.

– Ну и как, – взметнул брови князь, – изучили?

– Мудрено больно! – почесал свою несмышленую американскую репу артиллерийский капитан в отставке Тушин. Разумеется, слова были при этом произнесены им на скверном английском.

– А вот кучер твой Селифан, Порфирий Петрович, – расхохотался князь, перейдя на русский, – вижу, кое-что в моих шарах понял. Не так ли?

– Да, ваша светлость, – ответил Селифан – ответил, растерявшись, по-английски. И тут же заговорил по-русски: – Принцип Михайлы Ломоносова в сих шарах вы применили. Ежели где что убудет, то непременно где-то и прибавится!

– Верно, Селифан! А вот англичане, как и твой капитан, не поняли. Я им, дуракам, через своего секретаря Христофора Карловича, чертежи эти переслал. Они год их изучали – да все без толку! – И старый князь весело захохотал.

– Да как вы посмели, ваша светлость, тайну такую врагам нашим сообщить? – несказанно возмутился Порфирий Петрович. Его так предательство старого князя Ростова возмутило, что он напрочь забыл, что сам кем-то разоблачен, предан. – Или думали, что не поймут?

– Нет, думал, что поймут – и устрашатся!

– И чего же они должны устрашиться? Нас?

– Нет, себя они должны были устрашиться в первую очередь, а потом нас. Экие мы, мол, можем зверские орудия смерти выдумать?!

– Какое же вы, ваша светлость, дитя малое! – неожиданно сказал Селифан. – Ведь только его страхом можно устрашить страшное не делать! А нас этот страх – только ловчее это страшное учит делать. Убивать-то, бишь, друг дружку. На то она и война, чтоб из-за собственного страха других убивать.

– Ты так думаешь? – удивился старый князь. – Ничему нас собственный страх не учит?

– А как же, ваша светлость, еще древние философы…

– Погоди, Селифан, ты со своими философами, – прервал своего кучера Порфирий Петрович и обратился к старому князю: – Я вам так скажу, ваша светлость! Мудрено рассуждать хорошо, когда в тепле на печи лежишь или за столом с хорошим человеком под водочку рассуждаешь. Можно, конечно, обо всем забыть, что вьюга за окном, ветер стылый. Даже еще приятней, когда там, за окном, в поле диком это творится. И про фельдъегерей, что по вашей милости в придорожном сугробе лежат, можно окончательно забыть. Ведь им, фельдъегерям, в том сугробе тоже не холодно. Ну, так как, ваша светлость, я вас устрашил или нет? Не все же вам… других устрашать, ваша светлость!

Старый князь на Порфирия Петровича свои брови взметнул, но ничего не сказал, повернулся – и молча пошел к двери. В дверях остановился и тихо проговорил:

– Я страхом хотел устрашить, а вы – любовью! Пожалуй, мы оба не правы. Ни страхом и ни любовью – ничем нельзя устрашать! – И вышел вон из конторы.

– Кого, Порфирий Петрович, вспомнили? – спросила Жаннет бывшего капитана артиллерии в отставке. – Князя?

– Его, Жаннет, сердешного, – ответил Тушин и смахнул навернувшуюся слезу. – Я ведь так и не знаю в подробностях, что с ним дальше случилось.

– Никто не знает. Мы к вам в Арсенальный городок уехали, а потом в Москву.

– Догонять ротмистра Маркова? Он ведь, подлец, аглицкое письмо к императору Франции повез!

– Нет, нам его было не догнать! Князь Андрей к себе в имение вернулся, а мы с Бутурлиным к Ноздреву заехали. Там про фельдъегерей окончательно все узнали.

– А мне какую роль во всей этой пьесе Александр Васильевич написал? – вдруг неожиданно спросил Порфирий Петрович. – Неужели он думал, что я?

– Нельзя вас было в это дело посвящать. Вы человеком Ростопчина в его пьесе были. Государь запретил!

– Государь Павел Петрович?

– Да, он. Ведь они эту, как вы говорите, пьесу еще на Мальте в 1802 году сочинили.

– Кто «они»?

– Наш император, Александр Васильевич Суворов – и император Франции Наполеон! Поэтому седьмой пункт, слышали, наверное, о нем, в тот Договор Мальтийский включили!

– Нет, не слышал! И что это за пункт такой?

– У государя нашего нынешнего, Николая Павловича, спросите. Вы с ним в больших приятелях – он вам, думаю, расскажет. А я про этот пункт ничего не знаю.

– И все же, мадам, скажите, зачем вы такую вакханалию на том обеде с князем устроили? Ни дипломат этот, граф Ипполит Балконский, ни, тем более, управляющий, как его там – Чичиков? – никакого касательства к нашему делу не имели!

– Управляющий сам себя подставлял, а граф с нами заодно был. Князь Николай Андреевич и попросил его в нашей вакханалии, как вы справедливо заметили, принять деятельное участие!

– И для чего вы эту комедию разыграли? Как понимаю, ничего хорошего вы не добились.

– Нет, ошибаетесь, добились! Они нашего ротмистра с большим удовольствием скушали, аппетитно!

– Как «нашего»? Объясните!

– Да вот и он сам, – воскликнула Жаннет. – Смотрите. Опять пьян, бестия! А ведь с вас началось, Порфирий Петрович! Зачем вы его всю дорогу водкой поили? Лечили? Вот и вылечили! – И она весело засмеялась, обворожительно. Серебряный ее колокольчик ему вдруг другой колокольчик напомнил. Нет, не колокольчик Пульхерии Васильевны – фельдъегерский!

И к этому тексту, как говорится, вдогонку хочу привести письмо Дениса Балконского, которое он своему брату Ипполиту в феврале месяце 1805 года написал.

…В расположение наших войск драгунский ротмистр Марков прибыл в два часа по полудню.

«Доложите господину генералиссимусу!» – грубо сказал он мне. – «Что доложить, ротмистр?» – строго спросил я его. «А то и доложите, – рявкнул драгун, – что прибыл!»

На крик его из палатки вышел Александр Васильевич. «Что, брат, солоно?» – спросил он драгуна. «Солоно! – предерзко ответил драгун. – Прикажите дать водки!» – «О деле сперва! Доставил письмо?» – «Доставил!» – «Водки ему, герою! – крикнул тогда Александр Васильевич. – Заслужил». – «А вы ее, ваша светлость, со мной не выпьете?» – вдруг спросил Марков. «Да я ее, сам знаешь, редко пью!» – «Так и я ведь ее, подлую, редко пью. Только когда похмеляюсь или кого поминаю!» – «Что ж, братец, – ответил ему вдруг горько Александр Васильевич, – давай их помянем!»

Тут прискакал посыльный от Багратиона.

«Господин генералиссимус, турки тронулись!» – «А французы?» – «Стоят французы!» – «Трубить сбор, – весело закричал Александр Васильевич. – Шары воздушные в небо! Как, – обратился он к Маркову, – не захмелел? Полетишь?» – «Полечу, Александр Васильевич!» – «С Богом, милый! – расцеловал он Маркова. – И прости нас с князем, если сможешь. Армию нашу те фельдъегеря сберегли. Они же, умники – турки с англичанами, нас, дураков, до самого Константинополя без единого почти что выстрела допустили. Думали, кузькину мать тут нам показать! Да забыли, верно, что наша она мать, хоть и кузькина! Что-то я разговорился сильно. Лети, братец! Покажи Британскому флоту мать нашу!»

Марков ушел.

«Когда шары запускать?» – прискакал к нам через час вестовой. «А вот когда французы тронутся, тогда и запустим! – ответил Суворов. – А то турки увидят, что с их союзничками, англичанами, мы сотворили – опять в свой укрепленный лагерь уползут. Замучаешься их оттуда выманивать!»

С каждым часом, с каждой минутой нарастало тревожное ожидание: «Когда же французы перейдут реку Марицу – и ударят во фланг турецким войскам, растянувшимся в походном марше? Когда?» Нервы у многих не выдерживали!

Возьми карту, Ипполит. Тогда ты зримее представишь, то, о чем я тебе пишу. И скажу сразу – как только последняя турецкая повозка покинула турецкий лагерь – французская пехота ринулась занимать оставленные турками позиции, а их конница начала фланговый обход неприятельских войск.

В небо над Босфором взвились наши воздушные шары!

Ужасную картину, которую через час представлял из себя Британский флот, я описывать не буду. С той стороны Босфора наши транспорты вылавливали уцелевших в этом море огня английских моряков. Армия Кутузова на сих транспортах перебиралась на наш берег, чтобы с моря ворваться в Константинополь.

Турки выбросили белый флаг!

Без единого выстрела сей Царьград сдался на милость победителей.

Шедшая ему на помощь трехсоттысячная турецкая армия, атакованная с воздуха нашими воздушными шарами, французской конницей и нашей артиллерией, которая скрытно была выставлена на пути ее марша, в панике побежала – и начала сдаваться!

Не поверишь, за эту Византийскую кампанию мы потеряли в деле не более десяти человек убитыми, если, конечно, не считать тех фельдъегерей, о которых ты лучше меня знаешь…