Текст книги "Фельдегеря генералиссимуса (СИ)"
Автор книги: Николай Ростов
Жанр:
Альтернативная история
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)
– Передернул карту шулер!
– Какую карту, кто передернул?
– Ваш управляющий передернул карту. Фокусник!
– Во-первых, он уже не наш управляющий. Во-вторых, абсолютно согласен с вами, шулер и фокусник. В-третьих, вы мне так и не ответили, Бутурлин, какие пункты условий оскорбили вас? Говорите. Мы их вычеркнем.
– Таких пунктов здесь нет! Но, надеюсь, пули будут не из воска?
– Отвечу на сей ваш вопрос, Бутурлин, вашими же словами. У нас дуэль, а не упражнение в дуэли. Пуль из воска не практикуем! Имею честь откланяться. Завтра ровно в шесть утра. До семи, думаю, управимся. В семь часов у нас завтрак. – И Христофор Карлович вышел из комнаты – и тут же в комнату вошел князь Андрей.
– Прости, что без стука, – сказал он и протянул Бутурлину сложенный вдвое листок. – Тебе управляющий срочно просил передать вот эту записку.
Бутурлин взял, брезгливо развернул. Вот что было написано в записке. Бутурлин запомнил ее слово в слово.
Надеюсь, вы поняли, что я вас непременно убью на дуэли! По какой причине, не следует вам знать.
Надеюсь, что поводом дуэли будет не смерть Жаннет! Я ее убью непременно, если вы разболтаете всем, что я вам тут написал и наговорил прежде исключительно из-за того, чтобы вы не усомнились, что вашу Жаннет я могу убить на ваших глазах, например, отравлю тем же самым восковым шариком.
С искренней ненавистью к вам
П. П. Чичиков.
P. S. Князя Андрея не трону на тех же условиях.
– Где он? – вскричал Бутурлин.
– Он передал мне, чтобы ты не искал его. Не найдешь. Правда, не найдешь!
– Алхимик! – остановился в дверях Бутурлин. Верхний левый угол листа вдруг загорелся – и он опустил его вниз, чтобы записка управляющего сгорела тут же до пепла. – Прости, но я должен спросить, читал ты ее?
– Нет!
– Слава Богу!
Глава двадцать вторая
На Москве слух подобен пожару. Не одну он репутацию спалил, а уж жизней – не счесть!
Князь Ахтаров
Москва, сожженная пожаром…
М. Ю. Лермонтов
Этот слух по Москве пронесся пожаром!
И запалили его с двух концов: об этом заговорили разом сановные старички в Английском клубе и извозчики в своем трактире – и, что удивительно, слово в слово сановный слух совпадал с извозчичьим. Даже в матерных выражениях сановный слух не уступал извозчичьему!
Во, какой силы был слух!
И репутацию он должен был спалить такую, что только слухом такой силы спалишь.
Не спалил, слава Богу.
Но ведь не унялся поджигатель слухов. Тут же запустил новый!
Первый слух можно было не тушить. Сам догорит. Настолько он был нелеп, да и говорил о вещах столь отдаленных во времени, что к тому времени или забудется вовсе, или пророчеством станет.
Первый слух предрекал Москве сгореть в 1812 году от рук французского императора Наполеона и московского губернатора Ростопчина: один, мол, войска свои вдруг в первопрестольную на зимний постой ринет, а другому это не понравится – он Москву и спалит. Москва ведь по Мальтийском Договору, о котором я упоминал в начале романа, была свободна от постоя для французских войск, шедших через Россию в Индию.
Сами понимаете, насколько несуразен был этот слух. К тому времени, т. е. к 1812 году, у Наполеона и нужды в Индию идти никакой не будет.
Шел год 1805. Казаки Платова с конницей Мюрата давно Калькутту взяли и к Бомбею подходили. А русские егеря Барклая-де-Толли портянки сушили на берегу Индийского океана.
Нет, через Москву Наполеону идти резона не было – такого круголя давать! Короче путь был. Через тот же наш Константинополь, через Дарданеллы наши. Правда, нашими они тогда еще не были. Но уже клещами две наши русские армии обхватили Черное море. С одной стороны Босфора Суворов стоял, а с другой – Кутузов.
Флот британский мешал им пока руки друг другу пожать! Но Трафальгарское сражении уже брезжило на горизонте времени – год до него оставалось всего.
Так что угольками догорал слух, пепла даже обещал не оставить. Но из угольков-то этих вдруг новый слух и раздули! И такой пожар заполыхал, что меры нужно было принимать незамедлительно. Не репутацию он должен был спалить московского генерал-губернатора графа Ростопчина Федора Васильевича, а жизнь его саму!
В серебряный сумрак своего кабинета пригласил Ростопчин обер-полицмейстера Тестова Елизара Алексеевича. Разговор предстоял у них прямой, без утайки. Потому сумрак такой, серебряный, создан был. Взгляд там свой, в какую сторону не повернешь, – не утаишь, не спрячешь! Отразит серебро сумрака этот взгляд-то куда надо.
– Ну, от кого этот слух полыхнул? – начал свой разговор Ростопчин.
– От того же, ваше превосходительство, что и первый. От князя Ахтарова, – ответил тотчас Елизар Алексеевич дерзко – и даже с некоторым вызовом.
Он отлично знал свойство этого серебряного сумрака – и глаза свои от Ростопчина не прятал. Зашаталось кресло под Ростопчиным. Могло скоро случиться так, что сам он, Елизар Алексеевич, пригласит в сумрак свой серебряный графа. Только сумрак у него будет с серым отливом казематного серебра.
– А он сию нелепицу от кого услышал?
– Наверняка сказать не могу, ваше превосходительство. Предположить только.
– Ну предположи? – разрешил Ростопчин.
– От генерала Саблукова. Видимо, генерал приоткрыл ему тайну своей секретной миссии. Поделился, так сказать, тайной по-родственному со своим дядей. Предостерег.
– Эх, Елизар Алексеевич, ты и загнул! – засмеялся Ростопчин. – Он со мной не поделился, а с ним, с московским сплетником, поделился.
– Потому и поделился, чтобы он Москву всю предостерег!
– От чего предостерег? От пожара, что ли, в двенадцатом году или от заговора в этом?
– Вам лучше знать, ваше превосходительство, от пожара или от заговора! – забылся вдруг московский обер-полицмейстер, в чьем он сумраке находился. И тут же граф Ростопчин ему об этом напомнил. Были у него веские основания на это. Елизар Алексеевич, как говорится, от рук московского генерал-губернатора отбился – и даже, предположительно (Ростопчин не знал наверняка), на сторону Аракчеева переметнулся. И сказал:
– Не в ту сторону глядишь, Елизар Алексеевич!
– Как не в ту? – вздрогнул аж весь московский обер-полицмейстер, что при его купеческой многопудовой комплекции было весьма и весьма непросто. Он в полной мере бы оправдывал свою фамилию Тестов, если бы она была у него без последней буквы: Тесто.
– Не в ту, вспомнишь еще мое слово.
– Неужели проснулся Порфирий Петрович?
– Проснулся, проснулся. А ты не углядел! Вышиб я все ваши-то гляделки из своего дома. Слугу Прохора коров пасти в имение отправил.
– Не я, истинный крест, ваше превосходительство, – перекрестился Елизар Алексеевич, – не я!
– Знаю, что не ты, а то бы давно от тебя отставку принял, – сурово сказал ему Ростопчин и тут же, как бы врасплох, спросил обер-полицмейстера: – Что с купцом, которого кучер нашего сплетника, князя Ахтарова, изувечил? Очнулся?
– Очнулся, ваше превосходительство, – тут же ответил Елизар Алексеевич. Трудно было его застать врасплох этим вопросом. Он его с первой минуты, как вошел в кабинет генерал-губернатора, ждал.
– Допросил?
– Допросил!
– Ну?
– Ничего особенного. Аглицкому боксу купца приказчик его обучил.
– Приказчика допросил?
– Нет возможности, ваше превосходительство, его допросить. Убежал приказчик в Англию этим летом.
– Ступай, – сказал Ростопчин, – и подумай, в чью сторону глядеть?
– Да чем, ваше превосходительство, глядеть-то? – чуть не плача ответил Елизар Алексеевич Тестов.
Действительно, чем глядеть?
Когда он про купца докладывал, такой вдруг промельк взгляд его сделал, будто кто ему полголовы саблей снес как раз там, где его глаза были.
Утаил, видно, от Ростопчина что-то про купца. А как не утаишь, когда человек от Аракчеева вот такую бумагу показал Елизару Алексеевичу сразу же, после допроса купца, будто тот человек тенью его за спиной стоял.
Все, что касается фельдъегерей пропавших, Ростопчину не докладывать. А кто доложит, тот вор и преступник – и смертной казни подлежит!
Павел.
Этот же человек и промелькнул тенью в серебряный сумрак кабинета Ростопчина, как только из него вышел обер-полицмейстер!
«Свят-свят», – мелко перекрестил Елизар Алексеевич свой бисерный, от пота, лоб. Черта отпугивал. Так испугал его этот человек.
Зачем этот человек промелькнул тенью в кабинет, с какой целью, – хозяин кабинета выяснять не стал. Без доклада, да еще и тенью в кабинет московского генерал-губернатора не входят.
Выгнал тут же человека Аракчеева взашей Ростопчин!
Обезумел ли или наперед знал что-то такое, что ему и черт не брат – и Аракчеев тем более?
Ни то и ни другое.
Порфирий Петрович в потайной комнате все еще лежал. И никто уже к губам его зеркало не подставлял. Некому – да и необходимости не было. Уже не запотевало зеркало.
Зачем же его тело там все еще пребывало?
В мумию египетскую превратилось тело Порфирия Петровича Тушина, и Ростопчин ее, мумию, прятал от глаз докучливых: черных глаз Аракчеева и от злодейских глаз.
Смотрите главу восемнадцатую.
Необходимость была утаить, что в мумию капитан в отставке превратился. Живой он был нужен Ростопчину, козырным тузом в игре с Аракчеевым и со злодеями государственными. И в Деле о пропавших двадцати пяти фельдъегерях, а не в Деле о заговоре против жизни государя императора Павла Ι!
Второй слух и был о заговоре, который тайно и окаянно умыслил Ростопчин вместе с французским императором Наполеоном с целью, нет, не убийства государя императора, а замены его на Порфирия Петровича.
Помните курносый нос капитана артиллерии в отставке?
Вздор какой!
Но с какой целью слух этот распустили?
Ясно же, как при пожаре видать, что цель одна – устранить Порфирия Петровича и Ростопчина из жизни.
Очень близко они подошли к раскрытию тайны о пропавших фельдъегерях!
Злодеи просчитались.
Не устранили.
Порфирия Петровича Провидение само устранило.
На время устранило. Видимо, решило проверить, как Ростопчин без Пророка своего справится?
Скажу прямо, пока не очень у него это получалось.
Если бы он без утайки с Елизаром Алексеевичем поговорил, то, пожалуй, Дело о пропавших фельдъегерях и закрылось бы.
«Не в ту сторону глядишь!» – кричал он обер-полицмейстеру, а сам не в ту сторону глядеть указывал. Не на Порфирия Петровича надо было указывать: мол, проснулся и во всю ему пророчит. А бумагу бы ему показал, которая из Петербурга пришла только что. Фельдъегерская почта наладилась. Вот она бумага эта – и поавторитетней той, что Елизару Алексеевичу человек Аракчеева показал!
Дошел до меня слух, что ты против меня, граф, в заговоре с Наполеоном.
Не поверил!
И ты, душа моя, не верь! На вас одних, тебя и Порфирия Петровича, только и уповаю. День и ночь молюсь за вас.
Что касается Аракчеева, то пусть и он потешится, но если уж больно будет мешать и докучать, то гони его в шею вон!
Павел.
Не показал – и не покажет.
Разбил московского обер-полицмейстера паралич. Прямо в приемной генерал-губернатора в тот момент и разбил, как он увидел, что человек Аракчеева кубарем из кабинета выкатился!
Неведомо ему было, что Ростопчин императорскую волю исполнял. Подумал, что заговор, о котором слух был, начался.
А на следующий день вся Москва заговорила, что заговор провалился.
Нет, Ростопчина не арестовали и даже с должности не сместили (император, как вы помните, заговорщиков миловал – на суд Божий отпускал). Один обер-полицмейстер пострадал в пылу заговора, но пострадал не как Беннегсен: жив остался – апоплексическим ударом отделался.
Нет, еще один заговорщик, наиглавнейший, наказан, как государь хотел, т. е. Богом наказан – в мумию превращен!
Глава двадцать третья
«Тому свидетельство языческий сенат, –
Сии дела не умирают!»
Он трубку раскурил и запахнул халат,
А рядом в шахматы играют…
… Все перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторят:
Россия, лето, Лорелея.
Осип Мандельштам, 1917
Где бал гремел – там гроб стоит!
Неточная цитата из Державина
Третий слух, разразившийся в Москве, принудил Ростопчина сделать два визита.
Первый визит сострадания и милосердия к Елизару Алексеевичу. Поддержать старика, бумагу показать, которую государь ему, Ростопчину, прислал.
Второй же свой визит он предполагал сделать визитом гнева и судного дня к генералу Саблукову и к его дяде князю Ахтарову.
Сразу же скажу, лучше бы он не навещал больного старика. Хотя нет! Что я говорю?! Визит его к Елизару Алексеевичу поднял старика на ноги.
В тот момент, когда Ростопчин поднес к его неподвижным глазам бумагу, глаза его затрепетали; потом дернулась правая рука, как крыло птицы, сбитой влет выстрелом на землю.
Нет, рука дернулась не в последний раз: дернулась – и Елизар Алексеевич поднялся с постели.
– Лежите, лежите, – заговорил радостно Ростопчин: впервые он видел, что бумага государя императора исцелила кого-нибудь вот так – мгновенно! – Вам нельзя вставать. Поберегите себя, Елизар Алексеевич. Вы еще нам нужны.
– Нет! – запротестовал Елизар Алексеевич. – То, что я вам сейчас скажу, даже и на смертном одре нужно говорить стоя! – И он сказал стоя, указав рукой на дверь Ростопчину:
– Пошел вон от меня, заговорщик!
Приписав Елизару Алексеевичу эту выходку к его болезни, Ростопчин без слов удалился. И не успел он отъехать от арбатского дома московского обер-полицмейстера, как новый слух ураганом снежным понесся по Москве.
Шепотом передавали друг другу москвичи содержание той бумаги государя императора, что так чудодейственно исцелила больного. Хорошо, что дом князя Ахтарова был неподалеку – на Поварской, – и он успел передать генералу Саблукову содержание той бумаги самолично. И не шепотом. Вслух, громко и торжественно – как государственный рескрипт! Но мы забежали чуть вперед.
Дом, в котором жил князь Ахтаров (и не пиратом он был вовсе аглицким, а нашим русским Бомарше – комедии превеселые сочинял), поэтически описал в своем романе «Война и Мир» граф Лев Толстой, поэтому я не буду состязаться в мастерстве с графом, да и роман, я надеюсь, вы помните.
По роману в том доме жило семейство графа Ильи Ростова.
Хочу заметить, что имена и фамилии литературных героев его романа подозрительно совпадают с подлинными именами героев моего романа. Это не случайно! Но об этом в другой раз, а сейчас вперед за Ростопчиным в гостиную, в которую вбежала нечаянно Наташа Ростова в день своих именин, – и он, граф Ростопчин Федор Васильевич – московский генерал-губернатор – вошел в свой судный день!
Племянник с дядей сидели за шахматным столом – играли.
– Наконец-то, – вышел из-за стола генерал Саблуков, – объявился! – И широко улыбнулся: – Давно же обещал в шахматы со мной сразиться. А то дядюшка… швах… в наши шахматы.
– Швах-швах, не спорю! – засмеялся князь Ахтаров и, выйдя из-за стола, уселся в кресло. – Играйте, а я посмотрю на мастеров умственных баталий! – Запахнул халат, раскурил чубук и с интересом посмотрел на своего племянника и Ростопчина. Оба, в молодости, частенько схватывались за шахматной доской. До рукопашной не доходило, но жаркими и без того, как говорится, баталии те были.
– Что ж, сыграем, – ответил Ростопчин. – Коли ты так хочешь.
– Хочу-хочу, – сказал генерал, потирая свои медвежьи ладони от предвкушения чего-то сладостного, давным-давно позабытого.
Они сели за стол, расставили фигуры, загадали цвет. Ростопчину выпало играть белыми – и он сделал свой первый и последний, как оказалось, ход в этой партии, а потом уж сказал:
– Поделился бы со мной своей тайной, Николай. А то уже вся Москва этой тайной гудит, что толпа на Красной площади перед местом Лобным: головы наши с Порфирием Петровичем уже под топор на плаху положили, но палач почему-то все медлит. Или ты нас на своем генеральском шарфе хочешь повесить?
– Хочу! – смахнул локтем со стола фигурки шахматные генерал Саблуков Николай Алексеевич. – Хочу давно тебе, Федька, морду набить за твои шахматные шулерства! Ты хочешь меня из равновесия вывести, чтоб обыграть. Не получится.
Собрал шахматные фигурки с пола, расставил. Цвет себе выбрал белый.
– Первую партию я тебе проиграл. Теперь моя очередь первым ходить. – И сделал свой первый ход.
Эту партию они доиграли до конца, до полного опустошения своих фигур. С королями одними на доске остались.
Игра проходила в полном молчании, как это принято у истинных мастеров этой игры. И только в конце игры генерал позволил себе сказать, когда он съел своим королем рвущуюся в ферзи черную, последнею, пешку Ростопчина:
– Не я о мумии Порфирия Петровича народ твой московский уведомил!
– А кто же? – спросил Ростопчин и посмотрел на князя Ахтарова – и прочитал ему и генералу по памяти ту бумагу, что получил от государя:
– «Дошел до меня слух… Павел». – И вышел не прощаясь.
– Каков молодец! – восхищенно воскликнул князь Ахтаров, когда дверь в гостиной закрылась за Ростопчиным. – Крепко держит удар. Выиграл он у тебя, племянничек.
– Вничью мы с ним, дядюшка, сыграли, – возразил генерал от кавалерии Саблуков. И не было в его словах никакого иного, заднего смысла. Генерал не умел и не любил аллегорически выражаться. И слух о мумии Порфирия Петровича не он распространил – и не его дядя князь Ахтаров. Слух этот, вы не поверите, распространил сам Федор Васильевич Ростопчин!
Время пришло?
Нет, просто замучили его, да и весь народ его московский сплетники лжепророчествами, которыми, мол, Порфирий Петрович, запертый под замок в потаенной комнате у московского генерал-губернатора, на волю тайно вещает.
Пора было положить этим лжепророчествам предел. И он решил выставить мумию Порфирия Петровича на люди. В саркофаг для этой цели со стеклянной крышкой Порфирия Петровича сам положил, никому не доверил; распорядился, чтобы завтра его в Дворянском собрании вместо бала выставили. Глядите, подходите. Может, что-нибудь и вам шепнет, что-то тайное, сокровенное, пророческое!
В общем, обезумел московский губернатор Ростопчин. И был наказан за такое свое безумное святотатство.
Глава двадцать четвертая
Частенько в этих нумерах
Сам Пушкин в карты – в пух и прах!
Под лестницей же этой – там,
В лакейской комнатенке душной,
Американец простодушный
Уроки брал у наших дам
Любви и легкости воздушной!
Анекдот от генерал-фельдцехмейстера А. в пересказе его внука
Некий странствующий изобретатель Леепих, француз по происхождению, «воздухоплаватель» по натуре, надул в 1803 году московского генерал-губернатора на сто пятьдесят тысяч золотом. А как было заманчиво посадить в плетеную корзинку роту гренадеров с тремя пушками. Гренадеры сверху своими гранатами турка бы забрасывали, а пушки по ним ядрами или картечью палили! Но француз улетел, т. е. сбежал в Америку, пушки на земле остались, гренадеры пешком на Константинополь пошли. Но на сем этот воздушный анекдот не закончился.
Через два года в Москву к Ростопчину два американца заявились – Боб Вашингтон и Дик Рузвельт – с рекомендательным письмом, от кого бы вы думали? Разумеется, от посла нашего в Америке – Леепиха!
В том письме сей посол просил его, графа Ростопчина, научить этих простодушных американцев летать по воздуху, так как этому искусству ему, Леепиху, недосуг их учить: нашу Аляску другим американцам продает.
Сколько другие американцы нашему «послу» за нашу Русскую Америку заплатили, не ведаю. Эти же – Леепиху за рекомендательное его письмо к нашему великому воздухоплавателю – графу Ростопчину – в пересчете на наши деньги десять тысяч серебром выложили!
Читал ли это письмо граф Ростопчин, не могу утверждать точно. Говорил, что американцы его в дороге потеряли. Может быть, и так.
Граф этих будущих американских воздухоплавателей к князю Ростову Николаю Андреевичу передоверил!
История России в анекдотах, 1897 г., с. 87
Донос ли он пишет, навет
ли пишет —
беда не большая.
Он пишет, а лист его чист:
бумага в России такая!
И только лишь на просвет…
Возвратясь с «шахматного турнира», Ростопчин пригласил в свой кабинет, залитый солнцем, драгунского ротмистра Маркова.
Роль сего драгунского ротмистра во всей этой истории с двадцатью пятью пропавшими фельдъегерями настоль загадочна и мрачна, что я чуть было не изменил своему правилу (использовать только подлинные имена и фамилии) – и вторая буковка его фамилии чуть не взяла барьер из третьей буквы – и его фамилия не превратилась в… Мраков!
Удержался. К тому же, господа читатели, вы, наверно, помните случай, который произошел в 1807 году на параде Победы в Париже с драгунским полковником Марковым и двумя императорами – Павлом Ι и Наполеоном!
Нет?
Напомню.
Обходя войска перед парадом, два императора остановились перед драгунским полком. Наш император шепнул что-то на ухо французскому – и тот тут же, не раздумывая, снял со своей груди орден Почетного легиона.
Чтобы приколоть орден к груди нашего драгуна, Наполеону пришлось встать на цыпочки: Марков не слез с коня, а лишь наклонился. Явно, ему не очень хотелось получать сей орден. И все же Наполеон дотянулся до его груди. Тут же драгун дал шпоры своему гнедому, и тот чуть ли не встал на дыбы, чтобы французский император уж точно не смог дотянуться до драгунской щеки. Император имел привычку шлепать награжденных по щеке или трепать за ухо.
С трагически мраморным лицом вошел в кабинет к графу Марков.
Свое драгунское лицо он погасил еще там, на пожаре. Лишь ухмылку он позволил себе оставить, словно она не ухмылка вовсе, а драгунские его черные усы. Но и ухмылку он погасил, узнав, что хочет граф Ростопчин сотворить с мумией Порфирия Петровича.
По возвращению из Тверской губернии в Москву драгун только Порфирию Петровичу рассказал, что произошло в ту ночь на пожаре. После его рассказа капитан артиллерии в отставке тотчас впал в то статуйное оцепенение – а потом превратился и в мумию.
– С таким лицом тебя только к американцам посылать! – не одобрил Ростопчин в который раз лицо драгуна. Солнечный свет кабинета лишь добавил к его лицу торжественной скорби.
– Не посылайте!
– Не послал бы – да больше некого. Ладно, думаю, они с похмелья не поймут, отчего оно у тебя такое. Подумают, что и ты с похмелья. Вот передай этим воздухоплавателям чертовым письмо от князя Ростова Николая Андреевича. Не потеряй, смотри. И им накажи, чтоб не потеряли. Их без этого письма в имение княжеское не пустят. Понял?
– Может, мне их до имения сопроводить?
– Я тебе сопровожу! Одного уже сопроводил. Он мумией стал, а ты мраморным. Пусть кузькину мать князь им теперь показывает. Прогресса они захотели, воздухоплаватели! Вчера не с пальмы, так с лошади слезли. Что стоишь? Ступай!
Ротмистр взял письмо и вышел из кабинета, а Ростопчин еще долго не мог остановиться и все приговаривал: «Воздухоплаватели, твою мать!»
Под «воздухоплавателями» он подразумевал: старого князя Ростова (у него уже был, как вы знаете, воздушный шар, гордо паривший над его княжеским дворцом) и двух американцев, у которых еще такого шара не было, а было лишь желание взять у графа Ростопчина уроки воздухоплаванья и рекомендательное письмо к нему от нашего посла в Вашингтоне, которое они, правда, в дороге потеряли, предусмотрительно наверное. Граф им не поверил, что потеряли. Посол не мог написать ему такое недипломатичное письмо, так как знал, что Ростопчин слово «воздухоплаванье» считал самым матерным словом на свете!
Дело в том, что граф тоже брал когда-то уроки этого (матерное слово) у одного француза. Лучше бы он брал уроки у француженок. Они уж точно бы не обманули – и научили «легкости воздушной». А то ведь «воздухоплаватель» французский надул на сто пятьдесят тысяч золотом Ростопчина. И сидеть бы этим американским «воздухоплавателям» непременно на русском цугундере вместо улетевшего – французского, если бы не одно обстоятельство, скажем так, пророческого свойства. И заставило это обстоятельство Ростопчина (Порфирий Петрович настоял) рекомендательное письмо на трех страницах написать к князю Ростову – первому в России воздухоплавателю, чтоб он их, невежд американских, научил по воздуху плавать. И ответ получил от князя в два слова: пусть приезжают!
Думаете, обиделся? Три страницы убористо и собственноручно – и два слова в ответ, да еще чужой, немчуровой рукой писаны. Ничуть не обиделся, а возрадовался. Значит приехали, добрались Жаннет и Бутурлин до расположения княжеского поместья; а там и до расположения самого князя доберутся! И подумал о них: «Как они там?»
А никак, граф! Но об этом во второй части моего романа.
И вздохнул Ростопчин, будто угадал, что тяжко им там на княжеских хлебах, в этом театре кукол из воска – и людей из еще более мертвого вещества. И зло разобрало Ростопчина на американских «воздухоплавателей», что на его хлебах в гостинице «Франция» (бывшая «Англия») проживают, в номерах у наших русских дам уроки нашей русской воздушности берут!
Преувеличивал, конечно, граф, что хорошо проживают, что в свои номера воздушных фей водят (смотрите эпиграф к главе). В душную комнатенку не фей и не дам, а б…, – и не воздушности учиться! Но и б… не на что им водить, поиздержались в дороге, а на губернаторские хлеба… щи да каша – да девка Маша.
Но вот ирония трагической судьбы. Американцы своим любопытным (лучше бы – равнодушным) взглядом проводили в свой, не последний, но и не легкий путь Порфирия Петровича Тушина. Вот как это получилось.
Стоило этим американцам три версты от Москвы отъехать (драгун им письмо отдал – они тотчас – и деру от хлебов губернаторских на хлеба княжеские – воздушные, воздухоплаванью учиться), как их нагнала русская тройка. Два солдата, ямщик – и ящик долгий под рогожей.
– Эй, Боб, русские своего везут хоронить! – гортанно крикнул малый, несуразный в своей американской одежде – бахрома лапшой на рукавах и плечах, – и толкнул в бок своего товарища Боба (они оба за кучеров сидели): смотри, мол, на проехавшую мимо тройку с саркофагом Порфирия Петровича.
Рогожа, укрывавшая саркофаг, в этот момент сползла со стеклянной крышки – и они увидели капитана артиллерии в отставке в сером его сюртучишке, руки по швам.
– А что они, Боб, ему глаза не закрыли?
– Закрыли, Дик. На первую русскую бадью в поместье князя спорим, что закрыли! – и они понеслись догонять тройку.
– Везет тебе на русских баб, Дик! – Слово «баб» Боб произнес по-русски без акцента. Быстро выучил шельмец американский. Часто он им уже пользовался, бестия, – пользуя наших баб, особенно девку Машку, которая им щи да кашу к столу подавала. И оба дружно захохотали. Глаза у Порфирия Петровича были открыты.
– Ну, не шалить! – заорал на них ямщик – и сказал двум солдатам: – Пальнули бы, что ли, по ним, ребята.
– Вот еще, порох на них тратить! – ответил молоденький, видно из рекрутов только что, солдатик, а пожилой добавил:
– Наглядятся – отстанут.
Нагляделись – отстали. А Порфирий Петрович смотрел в пасмурное небо васильковыми глазами. Старый солдат спохватился, что рогожа сползла, – и закрыл это пасмурное небо от синих его глаз этой рогожкой.
А где же был в это время Ростопчин – московский генерал-губернатор?
А там и был – в сером сумраке своего кабинета, будто и от него небо рогожей закрыли.
Как, зачем, кому он отдал тело Порфирия Петровича?
Не хотел отдавать, а пришлось!
Матеря воздухоплаванье, граф Ростопчин не заметил, как туча нашла на солнце – и в его кабинете появился сам Аракчеев.
Одно из его имений, если вам неизвестно, было у него в Тверской губернии – вот из него он нагрянул в Москву – и сразу к Ростопчину в серый сумрак его кабинета. И в этом сером сумраке он положил на стол московского генерал-губернатора бумагу следующего содержания:
Повелеваю беспрекословно выполнять все распоряжения генерал-фельдцехмейстера барона Аракчеева, касающиеся Дела о двадцати пяти фельдъегерях, как если бы все распоряжения я отдавал бы Сам.
Павел.
Ростопчин бумагу эту внимательно изучил на предмет даты, т. е. чья императорская бумага моложе: его или Аракчеева?
Выходило, что его бумага была моложе – и поэтому главнее. И он сказал Аракчееву, носившему высшее военное звание в нашей русской артиллерии:
– Моя бумага моложе – и потому… – Хотел сказать: пошел вон, – но сделал паузу, чтобы с большим эффектом это «вон» прозвучало, потому что государево слово не просто – «вон», а – «гони его в шею вон»! И он достал свою бумагу, т. е. бумагу, которую он от государя получил.
Я все думал, как бы мне эту бумагу поэффектней воспроизвести?
Чистым книжным листом?
Читатель не поймет: подумает, что типографский брак. И поэтому скажу просто. Три минуты вертел Ростопчин этот чистый лист императорской бумаги.
С обеих сторон он был девственно чист. А на просвет – еще страшнее.
От твердого нажима императорского пера остался только след, будто санный след, запорошенный снегом.
Как его в своей апоплексии обер-полицмейстер московский разглядел – и воскрес?
Непостижимо!
Тут, наверное, без Высших Сил Небесных не обошлось.
А помазанник Божий, государь император Павел Петрович, как какой-нибудь последний карточный шулер, передернул бумагу, время или еще что передернул!
А может, не он передернул, а кто-то другой? Ведь это его, словно бы карту какую, передернули.
Не знаю, что думал по этому поводу Ростопчин. Не матерное же свое – воздухоплаватель!
А что? Все очень может быть, когда такое на просвет прочтешь.
Туча сползла с солнца. И ворвался в кабинет солнечный свет!
След от гусиного пера государя почернел, протаял – как санный след весной протаивает от мартовского солнца.
Дошли до меня сведенья, граф, что вы мумию самозванца вашего Порфирия Тушина за мумию моего батюшки хотите выдать и в Москве в Благородном собрании выставить!
А ну немедля мумию этого тушинского вора ко мне в Санкт-Петербург!
. Александр Первый.
Нет, господа, это не типографский брак, и не смотрите на просвет. То, что еще углядел на просвет Ростопчин, я опубликую во второй части своего романа.
