Текст книги "Гибель дракона"

Автор книги: Николай Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

– А на кой мне победа после смерти? – спрашивал Петровский, старательно укладывая цепи, чтобы они не тянули кольца кандалов на ногах. – Я-то помру... Был тут один. Тоже боролся, – Петровский говорил безразлично, словно он уже был не способен что-либо чувствовать. – Убили. Запороли плетьми. И нам всем попало, – он показал рубец на животе. – Плетью тогда достали меня. Думал, помру.

Зло усмехнувшись, Демченко бросил:

– Хочешь, чтобы и дети твои так же гнили? Да?

Петровский поник головой.

– Дети... дети... дети... – зашептал он. – Двое у меня было.

В камере повисла тишина. Лизе казалось: каждый теперь думает о себе, о своем горе или, может быть, мечтает о доме. Молчание прервал Петровский:

– Ну, дети. И что?

– Дети, – сказал человек без имени, приподнимаясь на локте, – проклянут. За слабость проклянут.

– И будут правы, – ненавидяще закончил Демченко. – Хотя бы одного... убить, – добавил он тихо. – Умереть не даром. Ты же русский, Петровский! Ты должен далеко вперед глядеть!

– А что я?.. Я.. – Петровский замолкал, уныло звякнув цепями. Два месяца – шестьдесят одни сутки – изо дня в день эти разговоры.

Однажды Лиза сказала Петровскому:

– Ты вредный, Петровский. Вот он, – Лиза кивнула на Демченко, – прав. Без него я умерла бы. Как и ты. Заживо.

– Может быть, – ответил Петровский, и в голосе его не было ни гнева, ни обиды.

– Зачем «может»? – удивился Цзюн Мин-ци. – Ты совсем умер. Японцу такой и нужен. А мы, – он показал на всех, – будем бить. Так я сказал? – обратился он к Демченко. – Ты русский солдат. Ты – шанго, – немного подумал и добавил. – И русские тоже разные бывают.

– Мне жалко, что я раньше не понимала, – голос Лизы дрожал, – что нельзя жить в одиночку, для себя только. Вот ты убежал от Бакшеева – зачем?

Петровский неопределенно махнул пальцами:

– А зачем я против русских воевать буду? Я же не фашист.

– Ага, не фашист, – вмешался Демченко, – это верно. Ну, а чего же ты сейчас-то такой?

– А какой? Что не говорю, то бестолку?

– Как бестолку? – возмутилась Лиза. – Не бестолку. Что же я – не человек, что ли? Разве я не могу... – голос ее прервался, – не могу бороться против фашистов японских, как и вы все?

– Эх, барышня, барышня... – начал было Петровский, но его прервал человек без имени:

– Молодец! Ты настоящий человек! Бить надо! До смерти бить!

Петровский сидел задумавшись и молчал.

И Лиза задумалась. Сейчас ей было над чем подумать: свои девятнадцать лет прожила она, боясь всего: то полиции, то японцев, то шпиков из эмигрантских «союзов». А теперь перед ней открывался новый мир, мир борьбы. И ненависть стала иной, словно Лиза иными глазами увидела своих мучителей. Они стремятся уничтожить все, что хоть сколько-нибудь мешает им властвовать. И она из страха перед ними почти что служила им! Но это кончилось. Если бы сейчас хоть на день вернуться домой, она многое сказала бы отцу... и Михаилу. И никогда бы она не смирилась. Как могла она плакать перед врагами? Ненависть! Только ненависть!

Однажды после завтрака в камеру вошел японец с переводчиком.

– Началось, – успел шепнуть Петровский.

Лиза побледнела. Против воли задрожали руки. Цепи мелко зазвенели. Японец заметил это и ухмыльнулся. Его улыбка показалась Лизе отвратительной. Она вызывающе взглянула ему в глаза. Тот прищурился и отвернулся.

– Номера три тысячи восемьсот семьдесят один, три тысячи девятьсот тридцать два, три тысячи девятьсот тридцать три и три тысячи двести шестьдесят пять – за мной.

Помогая человеку без имени, Демченко, Лиза и Петровский шли вниз. Их и еще шестерых, тоже в кандалах, втолкнули в крытую машину. Все молчали. Когда загудел мотор, Лиза спросила Петровского:

– Куда?

– Не знаю... – впервые в голосе его прозвучало человеческое чувство, и хотя это была только растерянность, Лиза все же обрадовалась: не совсем умер Петровский.

Заключенных вывели из машины в зеленой солнечной пади. Свежий ветер трепал волосы Лизы, обвевал щеки, и Лизе казалось: никогда она не испытывала такого захватывающего блаженства, какое принес этот душистый степной ветерок. Увидев солдат с винтовками, стоявших в десяти шагах, Лиза без страха подумала: сейчас раздадутся выстрелы, и не будет ничего: ни травы, такой зеленой, что больно глазам, привыкшим к полумраку камеры, ни голубого неба, с которого льется ослепительный свет. Лиза зажмурилась. Но ей трудно было стоять с закрытыми глазами, и она снова открыла их. При свете солнца Лиза рассмотрела лица своих товарищей, зеленовато-землистые, словно покрытые плесенью, с темными морщинами страданий и страха.

Бесшумно подкатил легковой автомобиль. Из него вышел японец в генеральских погонах, толстый и одутловатый, словно его распирало изнутри. Он не спеша подошел к закованным людям и оглядел их сквозь тонкие, блестевшие на солнце стекла роговых очков. Глаза его казались выпуклыми.

Солдаты замерли с винтовками на изготовку. Офицер рапортовал что-то на чужом гортанном языке. Смысла слов Лиза не разобрала, хотя совсем недавно понимала японский язык. Выслушав рапорт, генерал – это Лиза поняла – приказал офицеру: «Подводить ко мне». Зачем? Расстреливать? Но генерал был без оружия. Перед ним стоял китаец, совсем молодой, почти мальчик. Генерал, надев белые свободные перчатки из прорезиненной ткани, ощупал плечи юноши, и солдаты отвели того в сторону. Лиза не заметила, как ее, подталкивая в спину прикладом, подгоняли к генералу. Когда она остановилась, японец, безразлично скользнув взглядом по ее лицу и уже подняв руку, вдруг остановился. Лиза замерла.

– Беременный есть? – будто из-под земли, глухо донесся до Лизы голос генерала. Вихрем взметнулась мысль: нельзя! Если убивать, пусть убивают сейчас, не отдавать на муки ребенка. Ради него... Лиза отрицательно покачала головой.

– Русский врать нельзя! – сердито проговорил японец и ударил Лизу по лицу. Лиза, не ожидавшая этого, слабо ахнула. Она хотела закрыться, но цепь от ручных кандалов, прикованная к ногам, резко дернула руку.

– Руками шеверить нерьзя! – крикнул генерал и ударил Лизу еще раз. – Беременный есть?

– Нет! – твердо ответила Лиза, гневно глядя в глаза японцу. «Не поддамся, не поддамся!»

Генерал махнул рукой, и Лизу отвели к машине. Обернувшись, еще дрожа от возбуждения и злости, она увидала: перед генералом стоит Демченко. За ним – человек без имени. Потом Петровский. Дальше – незнакомые лица.

– Русский сордат? – донесся до Лизы вопрос генерала.

– Солдат.

Демченко говорил ровно и спокойно. Лиза удивилась этому: он же ненавидит японцев, как же так?

– Не захотер работать?

– Предателем не был и не буду.

– Ты есть домашняя скот! – гневно крикнул японец. – Мы заставлять тебя сружить нам!

– Сам ты бездомная жаба! – громко, с отвращением произнес Демченко и, подняв обе руки, стукнул японца цепями по голове. Тонко, по-заячьи вскрикнув, японец отскочил в сторону. Путаясь в кандалах, Демченко шел за ним, снова занося руки. Солдаты оцепенели. Демченко ударил генерала еще раз. Японец обхватил голову руками. К нему подбежали солдаты. Седой коротконогий унтер-офицер в форме жандарма толкнул Демченко, и тот упал. Но и унтер свалился, получив удар головой в грудь от человека без имени. Он успел на одной ноге допрыгать до Демченко. На него навалились солдаты. Замелькали плети. Лиза успела заметить, как Петровский, уже лежа, сильно и сноровисто скованными ногами ударил в живот солдата, и тот, выронив винтовку, отлетел, словно мячик. А винтовка уже очутилась в руках Демченко.

– Бейте их! – кричала Лиза. – Бейте проклятых! – и заплакала. Жесткая потная ладонь закрыла ей рот. Сильные руки подняли и бросили в машину. Упав на пол, она сильно ударилась головой об угол деревянного бруса, но перед тем, как потерять сознание, расслышала выстрелы.

50

Генерал Исии был очень недоволен инцидентом на полигоне. Генерал-майор Кавасима, проводивший эксперимент, получил строгий выговор. Оправдываясь, будто провинившийся школьник, он изредка касался рукой головы. Кожа, рассеченная цепями, саднила. Боль, растекаясь по телу, расслабляла.

– Эксперимент пришлось отложить. В таком состоянии он был бы безрезультатен, – оправдывался Кавасима слабым голосом. – Убит унтер-офицер. Два солдата тяжело ранены.

– Всех расстреляли?

– Никак нет, господин профессор. Трое ранено. Сейчас в камерах.

– Не давать пищи пять суток. Ран не лечить. Это произведет впечатление, – Исии наморщил брови. – Опять русские?

– Русские, – сердито ответил Кавасима, ощупывая голову. – Опять русские. Невоспитанный народ. Темная раса. Мало того, что «бревна» скованы. Нужно предварительно связывать.

Жестом отпустив Кавасиму, Исии задумался.

Он стоял на пороге великих открытий. С трудом налаженное дело начинало приносить плоды. Понадобились влияние барона Ивасаки и императорский указ, чтобы был выстроен этот городок вместо маленькой лаборатории на окраине Токио. Пройдут еще год или два – и мир во власти Исии. Он может убить все живое!

Исии поправил очки. Докладная записка о положении дел в отряде еще не закончена. Телеграмма барона Ивасаки торопила. Не отрываясь от бумаги, Исии писал до вечера. Когда стало совсем темно, профессор вызвал научного сотрудника Мимату, молодого, подающего надежды, врача, и приказал завтра же выехать в район военных действий на Тихий океан для исследования свойств крови американских солдат, иммунитета к заразным болезням.

Начинался первый этап бактериологической войны. Видимо, Россия стоит на второй очереди. Что же, император знает больше скромного генерала медицинской службы.

Опытные культиваторы выращивают первую партию зараженных чумой блох. На очереди – мухи. Десятки видов их бьются о стеклянные стенки баночек. Свет включен.

Исии, сняв очки, склонился над микроскопом.

51

Демченко умирал. Пули пробили легкие. В уголках рта запеклись сгустки крови. Избитые заключенные камеры номер сорок четыре собрались вокруг умирающего, тревожно прислушиваясь к его надсадному, хриплому дыханию. Люди молчали, избегая смотреть друг другу в глаза.

– Друзья... – неожиданно шепнул Демченко. – Я, кажется, умираю, – он обвел склоненные лица спокойным взглядом. – Меня взяли в плен тяжелораненого на сопке Безымянная. В районе станции Дежнево... Я ничего не сказал... Меня пытали. Секли плетьми. Вешали на дыбу. В лагере Хогоин. Поручик Ямагиси... зверь, – он привстал. Кровь черной струйкой потекла изо рта. – Я ничего не сказал! – повторил он громко и хрипло, падая на солому. – Кто доживет – передайте. Солдат Советской Армии Василий Демченко умер... Но не сдался.

– Умер, сдавайся нет... – горестно прошептал У Дян-син.

– Умер, но не сдался, – повторил Петровский, еле шевеля разбитыми, окровавленными губами:

– Умер. Не сдался, – Цзюн Мин-ци заплакал.

– Доживу – скажу, – произнес человек без имени, встав на колено. Он шатался. Разбитая, в струпьях голова его никла.

– Я передам. Если доживу.

Упрямо сжав губы, Лиза не плакала. Словно горячий камень, на сердце лежала ненависть. Эта ненависть придавала новые, невиданные силы. Лиза хотела жить, как жил Демченко – единственный человек с той стороны, где люди стали другими: сильными и смелыми.

Слёз больше не было.

52

На девятые сутки Михаил дошел до землянок, в которых ютились партизаны.

Отряд Сан Фу-чина жил на границе одного из освобожденных районов Хингана, охраняя жизнь десятка деревень. Это были бедные деревни. Чумиза на каменной почве приносила плохие урожаи, и партизаны вместо того, чтобы просить помощи у крестьян, сами помогали им, чем могли. Деревни были и тылом, и главным резервом партизан. Во время сильных затяжных боев все население бралось за оружие. Правда, случалось это редко. Еще ни разу японцы не добились даже маленького успеха, хотя после каждой экспедиции объявляли о полном «уничтожении партизан».

Михаила накормили. Впервые за эти трудные дни он уснул спокойно, под крышей, и проснулся только к вечеру следующего дня, бодрый и голодный.

Сидя на солнцепеке, люди чинили одежду, чистили оружие. Или просто лежали, изредка перебрасываясь фразами на том китайско-русско-татарском диалекте, который в Маньчжурии понимает подавляющее большинство населения. В этот вечер Михаил долго рассказывал о Хайларе. Бывшие жители Хайлара вспоминали знакомых. Знакомых, потому что семей и родных у них уже не было: японцы не оставляли на свободе никого, кто хоть как-то связан с партизанами. Повидать командира отряда Михаилу не удалось: тот с тремя партизанами ушел в разведку.

Каждая потерянная в бездействии минута казалась теперь Михаилу вечностью, он не находил себе места. Пожилой китаец, одетый в промасленный ватник и такие же шаровары, заправленные в стоптанные сапоги, заметил его смятение, подошел, положил руку ему на плечо:

– Меня зовут Шин Чи-бао. О чем тоскуешь, Мишка?

Лицо китайца, умное, с искрами смеха в прищуренных глазах, сразу понравилось Михаилу. Вспомнился старый Ли Чан, сидящий на корточках с трубкой в зубах. И опять испытал Михаил чувство внезапного доверия. Любовь к Лизе переполняла его душу, он не мог молчать. И снова, как вчера, его окружили все, внимательно слушая его прерывистый рассказ. Лица партизан были строги, словно они собрались на суд. Когда Михаил выговорился, молчаливые взоры партизан обратились к Шин Чи-бао. А тот, будто не замечая этих взглядов, старательно раскуривал коротенькую трубку, отпугивая комаров густыми облаками дыма.

– Плохо дело, – произнес он, пряча трубку в карман ватника. – Жалко тебя, Мишка. Ох, жалко.

– Помоги! – вскочил на ноги Михаил. Встал и Шин Чи-бао.

– Ты молодой парень, Мишка. Горячий. Буду говорить – много думай, мало отвечай. Злиться захочешь – считай до ста. Потом говори, – Шин Чи-бао улыбнулся. – Понял?

– Понял, – как во сне ответил Зотов.

– Сколько нас? – спросил Шин Чи-бао, оглядывая партизан. – Триста, двести? Может быть... Мы сильны ненавистью. Ты зачем пришел к нам?

– Я сказал. Они увели мою Лизу...

– Ты пришел к нам как брат, и мы приняли тебя как братья. У всех – смотри на них – у всех нет семей. Чжао! – В круг шагнул согнутый годами, но еще бодрый старик. – Где твоя семья?

– Помирай. Старуха с голоду, – он считал по пальцам, – три сына на жертвенных работах, семь внуков японец взял – в тюрьме, помирай внуки. За каждого буду убивать японца десять штук, – он смотрел в глаза Шин Чи-бао спокойно и открыто. Длинная домотканная рубаха Чжао, подпоясанная пулеметной лентой, была в заплатках. Потрепанная японская шапка прикрывала голову. Рваные башмаки на деревянной подошве перевязаны тонкими ремешками.

– Иди, брат – отпустил его Шин Чи-бао. – Он потерял все. Жизнь его прожита даром. Мы говорим: тот бессмертен, кто родил детей. Кто отнял их у старика?

– Японцы! – вместе со всеми ответил Михаил и вздрогнул: таким мощным показался ему собственный голос.

– Трофим! – негромко позвал Шин Чи-бао, и рядом с Михаилом стал крепкий паренек в потрепанной городской одежде. Поверх пиджака висел маузер в деревянной кобуре, на фуражке алела красная лента. – Почему ты здесь?

– Мать и отца убили японцы. Они искали золото. А у нас нечего было есть. Моего сына закололи штыком, а жену... – голос его прервался, словно что-то внезапно застряло в горле.

– Говори! – приказал Шин Чи-бао, и Михаил увидел: в глазах его вовсе нет веселых искорок. Взгляд Шин Чи-бао суров и гневен, будто он видит все, о чем рассказывают сейчас партизаны, чье горе захлестывало и Михаила.

– ...изнасиловали и утопили в колодце, – закрыв глаза, проговорил Трофим.

И его отпустил Шин Чи-бао, уже не спросив, кто виноват в гибели семьи. Михаил с ужасом ждал, что вот сейчас выйдет третий со своим горем, от которого будет некуда деться, и он не выдержит, разрыдается, как ребенок.

– Это двое последних, брат, – голос Шин Чи-бао дрогнул. – Они пришли перед тобой. Другие тоже расскажут тебе, почему они здесь. Нельзя спастись от несчастья в одиночку. Один, даже самый сильный, пропадет, если не будет верить в людей. Бороться надо вместе с людьми. Придет час, когда мы отплатим сполна за семьи китайцев, русских, татар, маньчжур. Придет час, мы освободим нашу Родину. И если ты, Михаил, хочешь спасти свою невесту и забываешь народ, – голос Шин Чи-бао сделался строгим, – то скажи нам об этом сразу.

Михаил опустил голову. «В одном только Хайларе, – думал он, – японцев тысячи. Партизан – сотни. Что делать?.. Да, надо проститься с Лизой... не навсегда, нет! Надежда в его сердце была отныне горячее, чем в начале пути на Хинган. Может быть, через неделю... через месяц... через полгода... Если бы он не видел разоренные деревни, истощенных людей, тоску в детских голодных глазах, если бы не поел горьковатой чумизы в бедняцкой хижине, он, может быть, думал об одной Лизе, может быть, обиделся бы на суровость этих людей. Но теперь он понял: их горе неизмерима больше его потери, это горе целого народа».

Шин Чи-бао смотрел на Михаила. «Совсем скоро, – думал он, – из этого паренька выйдет пулеметчик – вторым номером к Трофиму, или, может быть, разведчик, минер, снайпер». Шин Чи-бао видел много людей на своем веку. Если человек перенес тяжесть пути и увидел цель, он навсегда останется ей верен. Может быть, уйдет Мишка. Но подумает и вернется. Сам Шин Чи-бао жил в лесах давно, с той поры, как японцы пришли в Маньчжурию. Начали они втроем – три члена Коммунистической партии Китая. Он, Сан Фу-чин и Чы Де-эне... Где он, Чы Де-эне? Что с ним? Горяча, как кровь, и пряма, как полет стрелы, была его жизнь. Где-то он теперь – друг, соратник, товарищ?..

– Я останусь, – сказал Михаил и выпрямился.

– Мы верим тебе, – ответил Шин Чи-бао и обнял нового партизана.

53

Пропажа чемодана повергла Семенова в уныние и страх. Во-первых, предстояло вернуть немцу крупную сумму, которую атаман уже считал своей. Во-вторых, исчезновение столь серьезных документов могло быть делом каких-то новых сил, доселе не известных Семенову: а что, если это работа советских разведчиков! О них Семенов ничего не знал, не мог даже предполагать, есть ли они в Маньчжурии. Он довольно точно знал французских, итальянских и даже английских резидентов, со многими из них был связан деловыми узами, как с покойным Гонмо или с Клюге. А вот советские... Неужели есть они?!. Но что бы там ни было, а Клюге должен явиться всего через несколько часов за своим чемоданом. Придется либо признаться в собственном бессилии и вернуть деньги, либо... Как обмануть немца?..

Семенов вошел в домик радиотехника. Василий Степанович принял его почтительно и с обычной долей опасения: никогда заранее не знаешь, чем кончится визит атамана – мордобитием или деньгами. Радист провел Семенова в свою каморку, сплошь заставленную приборами и аппаратами со слабо мерцающими серебристыми лампочками. Это была святая святых – передатчик, созданный Семеновым для собственной сети разведчиков. Впрочем, им пользовались и японцы для провокационных передач на коротких волнах, одновременно следя за подозрительными домами, где могли ловить волны радиостанций Советского Союза.

– Знаешь, Вася, – ласково начал Семенов, усаживаясь в потрепанное кресло, – у меня такое дело... При японцах о нем заикаться нельзя. Мне нужно... – он замолчал и оглянулся на дверь. – Никто не слушает?

– Что вы, Григорий Михайлович! Ваше превосходительство! – радист в припадке преданности распахнул дверь. – Разве это возможно?! Ваш хлеб ем...

– Хорошо. Мне, Вася, наговорить надо две-три ленты – с тех аппаратов, какие ставят в автомашины... Сколько понадобится времени?

– Не меньше пары часов, – прикинул Василий. – Никак не меньше. А... – он замялся было, но дело не терпело отлагательств. – Кто будет говорить, ваше превосходительство?

– Английский знаешь?

– Сроду ни слова.

– А мой голос можно узнать в записи?

– Сделаю любой тембр, какой прикажете. Комар носа не подточит, ваше превосходительство.

Настю, жену радиста, послали по магазинам. По записке Семенова ей подобрали чемодан, очень похожий на пропавший. Только не было двойного дна. Этот недостаток быстро ликвидировали: Василий был отличный мастер на такие дела, даже советские деньги печатал в подвальчике – с разрешения и одобрения японских властей.

Атаман проговорил больше двух часов, даже охрип и кружилась голова. Когда ленты были уложены, он собрался уходить, все еще проклиная в душе рикшу и подозревая в нем советского разведчика.

У дверей его остановила Настя. Прижимаясь к нему полной грудью, жарко шепнула:

– Когда приходить-то?..

Но тут хлопнула дверь, вышел Василий. Настя, будто не заметила его, продолжала шептать, придерживая Семенова за рукав плаща:

– Вы осторожней с рикшей-то. Это ведь сын китайчишки нашего... Огородника Ли Чана. Его на жертвенные работы забрали, да выпустили, видно...

– Ты знаешь точно? – прогремел атаман.

– Да господи, – закрестилась Настя, – да разве я слепая? Слава богу, пять лет рядом жили... Этот Ван Юшка-то до японцев все время с коммунистами якшался. Мне ли не знать!..

Василий ушел в комнату – его ждали дела. Ему не терпелось послушать валики запасного аппарата. Что такое наговаривал атаман?..

Точно в назначенное время герр Клюге встретился с Семеновым и получил чемодан из рук в руки.

54

Когда Федор Григорьевич узнал об аресте Ли Чана, он совсем сник. Работа валилась из рук, не было сил держать топор. Отдохнув, он отправился проведать семью своего друга. Опираясь на палку, тихонько шел он краем поселка, где жались одна к другой полуразвалившиеся фанзы китайцев-огородников.

Подходя к фанзе Ли Чана, он услышал всхлипывания. Дети плакали тихонько и, видимо, очень давно. Низко пригнувшись, Федор Григорьевич шагнул через порог фанзы и остановился, не видя ничего в сумерках. Ребята притихли.

– Ходи к столу, дядя Федья, – послышался слабый голос Лин-тай, жены Вана, – тихонько ходи. Склизко.

Ощупью добравшись до стола – доски, положенной одним концом на кан, закрытый рваным одеялом, другим на колышек, вбитый в земляной пол, Федор Григорьевич присел на сбитую из жердей узенькую лавочку, жалобно треснувшую под тяжестью его тела. Теперь он увидел чумазые лица худосочных ребятишек и жену Вана, которую помнил красивой, бойкой девушкой.

Стены черны от копоти. Низко нависла соломенная крыша с отверстием для дыма. Крошечное окно затянуто тусклой промасленной бумагой, которая почти не пропускает света. Тяжелый запах отбросов прочно прижился в фанзе. Федор Григорьевич кашлянул и осторожно переступил ногами, заметив, что попал в грязь.

– Как живешь-то, Лин? – из одного только приличия спросил Ковров, поглядывая на изможденное лицо женщины, лежавшей на краю кана. Щеки Лин были бледны, губы обескровлены, жили только одни глаза, черные и блестящие.

– Поди-ка, дядя, конец пришел, – тихо сказала Лин-тай и закрыла глаза. Сразу лицо ее поблекло. Федор Григорьевич даже приподнялся, но женщина, слабо пошевелившись, продолжала. – Деда японец уводил. Ребятишки кушай нет. Ничего нет. Огород поливай не могу. Поди-ка, пришел конец, дядя... Ван пропади. Я пропади. Ребятишки пропади, – слезы блеснули на глазах.

«Какие у нее были глаза! – вспомнил Федор Григорьевич. – Лучистые, задорные... И румянец во всю щеку...»

– Ты, Лин, не падай духом-то, – нарочито бодро заговорил он. – Проживешь. Чего-нибудь придумаем. Эх, ты, живая душа!

А сам соображал, как бы на последние три иены купить продуктов, принести дров – срезки у него есть. Недели две, глядишь, протянут, а там еще что-нибудь придумаем. «Налог за воду не заплатил... Ну и пес с ним!»

– Ты лежи, Лин. Сейчас я чего-нибудь принесу.

– Мне-то не надо, дядя, – ответила женщина, – ребятишкам помирай рано. Жить им надо. Совсем маленькие, – она говорила, а слезы катились по щекам, и не было сил поднять руку, чтобы вытереть их.

– За что старика-то? – глухо спросил Федор Григорьевич, подходя к двери.

– Япон говорит, Ван Ю убегай... Срок не отработал, а убегай.

– Ван Ю? – поразился Ковров. Он шагнул к женщине и, поскользнувшись, чуть не упал.

– Склизко... – сочувственно улыбнулась Лин-тай. – Убирай не могу.

– Все сделаем! – заспешил к выходу Федор Григорьевич. – Сейчас, мигом. Ты не падай, не падай духом! Наладим!

Едва Федор Григорьевич захлопнул скрипнувшую дверь, больше похожую на плохую калитку, в фанзе вновь раздался плач ребятишек. «Отдохнули! – горько усмехнулся старик, торопливо шагая на другой конец поселка, в лавку. – Гляди ты, Ван Ю сбежал. Вот молодец! Ну, парень. Голова!»

Старику впервые после ареста Лизы нашлось о ком заботиться. Даже как будто и усталость прошла. О том, что его могут арестовать вместе с семьей Вана, Федор Григорьевич старался не думать, хотя знал: японцы берут всех, связанных с близкими преступника.

55

Лин-тай задремала. Сон был тяжелый и беспокойный. Ей снились какие-то безликие люди, они старательно клали ей на грудь громадные камни. Лин-тай задыхалась, стонала и просыпалась, покрытая холодным липким потом. Но стоило ей задремать, как сон почти в точности повторялся, нагоняя ужас.

Скрипнула дверь. Кто-то тяжело переступил порог, кашлянул.

– Дядя Федья? – спросила Лин-тай, все еще находясь во власти дремоты.

– Вонища! – послышался хриплый голос. – Заходите!

Лин-тай приподнялась, с трудом села. По ее лицу скользнул яркий луч света, обшарил уснувших ребятишек и снова вернулся к ней.

– Вставай, красотка! – хмыкнул околоточный. – Пришел твой черед грехи замаливать. – И видя, что женщина, ослепленная лучом света, не шевелится, крикнул. – Кому говорю! Будя валяться, не барыня! В тюрьме отлежишься. Там обиходють!..

Лин-тай попыталась подняться, но со стоном упала. Боль, возникшая где-то внизу живота, оглушила. Стало безразлично, что будет с ней с детьми, с домом. Солдаты вынесли ее из фанзы и передали в кузов грузовика другим солдатам. Следом за ней вынесли замерших от страха ребятишек.

56

Федор Григорьевич купил риса, муки, картошки, зашел домой за срезками и только через три часа – старость есть старость – вернулся в фанзу Ли Чана.

– Спишь, Лин-тай? – негромко окликнул он, но, поразившись тишине, опустил корзины на пол и зажег спичку.

В фанзе никого не было. Федор Григорьевич пошатнулся и попятился к выходу.

Корзины оттягивали руки, ныла поясница. Ноги одеревянели, каждый шаг стоил большого труда. Вот когда он остался совсем один! Не с кем перемолвиться словом. И зачем теперь жить? Кому он нужен, бесполезный и немощный? Раньше сыны помогали. А как началась война – ни письма, ни денег.

«Господи, – молился старик в душе, – прибери ты меня, чтобы поскорее отмучиться! Что же ты смотришь? Сколько мук принимают люди – твое творение!»

В небе мерцали далекие, равнодушные ко всему, звезды...

И совсем бы заела тоска, не зайди в этот вечер, после долгого перерыва, Иван Матвеевич Гончаренко. Поздоровавшись, он сел, как всегда, возле двери и, покашливая, стал набивать трубку. Федор Григорьевич поведал ему об аресте старого Ли Чана, об исчезновении Лин-тай и ее детишек. Гончаренко долго молчал, потом, так и не закурив, приглушенно заговорил:

– Ты вот что, годок, – он кашлянул, – за ящики люди тебе спасибо шлют. Заплатить им нечем сейчас, потом рассчитаются. Но зараз еще дело есть.

– Мне плата без надобности. Без куска не сижу. Живой пока.

Маленькие темные глазки Ивана Матвеевича блеснули:

– Толковый ты старик, годок! Только вот в голове у тебя, как в сундуке у плохой хозяйки, всё спутано.

– Это еще что? – сердито насупился Федор Григорьевич.

– А то и есть, человек ты хороший, – Гончаренко понизил голос, – что зря ты допустил к себе Мишку. Не нашего он поля ягода, и не к чему ему околачиваться тут было. Хоть теперь он и в хороших руках, однако твоей Лизаветы нету. Дороговато обошлось...

– Это как понимать, в хороших руках?

– Узнаешь, когда время придет, не к спеху. А хлопот тебе Мишка ой-ой сколько еще доставит, не обобраться. Разве Зотов может смириться, что наследника его с пути сбили!.. Да не об нем речь, об тебе. Я тебя спрашивал: как ты жить думаешь? Лизавету, говоришь, искать будешь? Вот давай вместе и поищем.

– Как? – тоскливо вздохнул Федор Григорьевич.

– Тут, годок, вот что получается: японцы нас гнут почем зря. Простой народ, значит. Однако Зотовых не трогают. Так? Так. А почему гнут? Да опять же через Зотовых и Семеновых... И меня смутили, было, сволочи. Мыслимое ли дело – против своего же народа пошел, и вот до сей поры в родную сторону посмотреть стыдно. Да... Кто за нами следит? Свой же, русский, – он сплюнул, – назвать-то его русским язык не поворачивается. Вот тут какой механизм! Наверху, значит, японцы, пониже, а то и рядом, Зотовы и Семеновы, потом союзы разные эмигрантские, потом полиция, а уж в самом низу – мы...

– К чему клонишь-то?

– К тому, что они сообща нас жмут, а мы поодиночке руками махаем да ахаем.

– И нам, выходит, сообща надо? – недоверчиво спросил Федор Григорьевич. – Узнает японец – и конец.

Гончаренко засмеялся:

– Не надо, чтобы узнал. Окрепнем – сами ему заявку сделаем.

– Это бы хорошо. Да стар я.

– А тебя воевать и не заставляем. Нам твое умельство нужно. Может, квартира еще кой-когда, – Гончаренко встал. – Ты подумай, годок. Долго мы слепыми кротами жили. Спасибо, Россия открыла глаза. Теперь дорожка проторена. Ты подумай.

Попрощавшись, Иван Матвеевич ушел.

Федор Григорьевич долго сидел у окна. Что думать? Что думать! Кого бояться ему? Ради кого беречь себя... Нет, не это. При чем – беречь? Выходит, если бы дети были, то отказался бы?.. Нет!

На улице тихо. Ни одно окно не светится. Люди ложатся спать вместе с курами, чтобы не платить лишнего налога. До свету и поднимаются – работать весь день, до вечерней зорьки.

57

Пять суток дверь в камеру № 44 не открывалась – заключенным не давали ни воды, ни пищи. Все это время среди полуживых, избитых и голодных людей лежал мертвый Демченко. На третьи сутки труп его стал разлагаться. Общими усилиями, изнемогая от боли, люди оттащили труп почти к двери. За эти пять дней Лиза словно повзрослела на десять лет. На шестые сутки солдаты крючьями вытащили тело Демченко из камеры. У Лизы еле хватило сил поднять голову, чтобы посмотреть вслед тому, чья воля разбудила в ней жизнь.

Вскоре внесли завтрак: рисовый бульон и полведра воды. Некоторое время люди лежали неподвижно. Потом Цзюн Мин-ци – его японцы не избивали, он не был на полигоне в тот день – начал кормить остальных, лежавших без движения. Когда он поднес Лизе кружку с водой, она с трудом разжала спекшиеся губы. Но почувствовав воду, никак не могла оторваться от кружки, хотелось пить бесконечно.

И снова потянулась вереница дней, в памяти не сохранилось следа от них, и никто уже не помнил, сколько времени прошло после смерти Демченко – неделя, месяц, полгода. Раны зажили, синяки и кровоподтеки рассосались. Казалось, все шло по-прежнему. Но нет: не было Демченко, не слышался его хрипловатый, приглушенный басок, камера будто осиротела. Люди жили в молчании, иногда не говорили по суткам.