Текст книги "Гибель дракона"

Автор книги: Николай Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

В какой-то из этих дней сошел с ума У Дян-син. Он забился в угол и, сверкая налитыми кровью глазами, во весь голос быстро говорил что-то по-китайски.

– Молится, – пояснил человек без имени. – Будде молится.

Появились солдаты. Так же, как мертвого Демченко, крючьями вытащили отчаянно кричавшего У Дян-сина в коридор. Для них он был уже мертв.

Лиза очень похудела. Пятна на лице выступили ярче, заметно выдался живот, поднимая юбку выше колен. Теперь беременность скрыть было невозможно.

Однажды, сразу после обеда, из камеры взяли троих: Лизу, Петровского и Цзюн Мин-ци, крепко связав каждого. Их провели по коридору. Потом они долго спускались по лестнице и снова шли темным коридором. Наконец, их ввели в комнату, полную солнца. Японец в белом халате и зеленых очках стоял возле маленького столика, перебирая сверкающие инструменты. Еще четверо, тоже в белых халатах, подняли Лизу и, положив на стол, сноровисто пристегнули ремнями руки и ноги. Лиза еле-еле могла пошевелить головой. Поймав взглядом руки японца она неотрывно следила за ними. Худые длинные пальцы в коричневых пятнах привычно обхватили шприц.

Набрав из пробирки немного желтоватой жидкости, японец подошел к Лизе. Кто-то, кого она не видела, поднял рукав ее платья и смочил плечо. Запахло спиртом. Потом японец в очках наклонился – шприц пропал, Лиза почувствовала легкий укол. И всё. Никто не произнес ни слова. Ее сняли со стола и положили на брезенте у стены, а на столе очутился Цзюн Мин-ци. Через минуту он тоже лежал рядом с Лизой. Потом к ним принесли Петровского. Всем измерили температуру, сосчитали пульс.

На тринадцатый день Лиза почувствовала недомогание и легкий озноб. Есть не могла, ее трясла лихорадка. К вечеру начался жар. Всю ночь Лиза металась на подстилке. Бредовые картины, одна страшнее другой, плыли перед ней.

Она громко вскрикивала и просыпалась. Но действительность: серый нависший потолок, заплесневелые стены, истощенные фигуры спящих рядом людей, гнилая свалявшаяся солома, мертвый свет, льющийся от окованной железом двери, были страшнее бреда, и Лиза снова закрывала глаза, впадая в мир сновидений, настолько реальных, что казалось, будто она переходит из одного страшного мира в другой, не менее страшный.

Утром заболели Петровский и Цзюн Мин-ци. Человеку без имени приходилось ухаживать за тремя больными.

Кожа на теле Лизы стала красновато-розовой и словно припухла, приподнялась. Усилилась головная боль. Ломило ноги и руки, закованные в тяжелые кандалы. Поминутно хотелось пить, но воды не было.

Человек без имени пил в день не больше кружки. Он берег воду больным. Иногда, поднимаясь ночью, чтобы положить влажные тряпки на иссохшие губы пышущих жаром людей, он думал о бесполезности своих стараний: если не от этой, так от другой болезни они все равно умрут. Но чувство сильнее разума, и оно заставляло вскакивать, лить драгоценные капли воды в открытые, хрипящие рты.

Ежедневно в обед в камеру приходил врач в ослепительно белом халате, надетом на мундир. Он измерял температуру больных. Считал и записывал пульс, осторожно касаясь больных пальцами, затянутыми в тонкие резиновые перчатки. Потом тщательно выслушивал арестованных. Солдаты, тоже в перчатках, грубо ворочали стонущих людей. Бросив больных раздетыми, японцы уходили. Человек без имени медленно и осторожно перетаскивал бесчувственные тела на солому и одевал их. Труднее всего ему приходилось с Лизой. Он старался не смотреть на обнаженное женское тело с едва заметной высохшей грудью, страшное в своей наготе.

Ненависть к японцам давала человеку без имени силу и упорство. Порой хотелось кричать, биться головой о холодную липкую стену. Но он сдерживал себя. Он вспоминал. Перед глазами плыли равнины Китая, покрытые квадратиками рисовых полей. Густые заросли чумизы и гаоляна, где он прятался в детстве, напроказив дома. Или вспоминался город – там он впервые начал понимать жизнь, там узнал правду, ставшую путеводной звездой. Яркой, красной звездой, зовущей к счастью. А потом пришел период борьбы. Борьбы, в которой он всегда побеждал. Так было в Чжалантуне, в Цицикаре. Потом – партизанский отряд. Боевые друзья – Шин Чи-бао, Ван Ю, Римота. И порой не верилось, что такие же люди, как Римота, приносят столько мучений беспомощным, бесправным заключенным...

Ярче всех было воспоминание о предательстве. Человек без имени сжимал зубы, а память услужливо рисовала картины прожитого. Беспощадно ярко.

58

...Их было пятеро. Уже под вечер они вошли в пустую фанзу, где должны были встретить связного из Бухэду. Еще дорогой он, Чы Де-эне, замечал: Чжо-шу чем-то взволнован. Но приписал это новизне ощущений. Чжо-шу впервые шел в разведку, немного боялся. «Не считай птиц, друг Чжо! – шутил Чы Де-эне. – Не дрожи, как мышь, наскочившая на кошку». Разведчики смеялись, Чжо-шу отшучивался... Когда они вошли в полутемную фанзу, сзади послышался окрик: «Руки вверх!» Чы Де-эне начал стрелять. Он никогда не выпускал из рук оружия. Стреляли и разведчики. Стрелял и Чжо-шу, но только в своих! И улыбался. Улыбался! Чы Де-эне убил предателя, и потому он, Чы Де-эне, не смог бежать, как те двое: в его пистолете это был последний патрон...

Товарищи узнают, что он, Чы Де-эне, не сдался врагу. Он молчит. Он – человек без имени. И только. Товарищи... Дальше была запретная черта. Ни слова о товарищах! Кто знает: может быть, и он будет скоро метаться в бреду и скажет то, о чем молчал под пытками. Поэтому лучше забыть все. Даже для себя.

Даже собственное имя. Он член Коммунистической партии Китая, не имеющий имени, – вот все, что узнали о нем японцы.

Казалось, время замерло. Не было ничего, кроме мечущихся людей, не слышалось ни звука, кроме стонов, заставлявших вздрагивать.

59

Научный сотрудник Иосимура много работал. О его колоссальной трудоспособности и рассеянности сотрудники рассказывали анекдоты. В растрепанном запятнанном халате, в перекошенных очках на курносом, словно продавленном носу, он мог появиться в любое время суток в самых неожиданных местах. Он работал без отдыха, как рикша. Исии любил его, ценил в нем неутомимого исследователя, пытливого экспериментатора. Во внутренней тюрьме отряда Иосимура имел свои камеры, где всегда было достаточно «подопытного материала». Занимаясь культивацией бактерий тифов, Иосимура искал трудно излечимую форму с длительным скрытым периодом и тяжелыми осложнениями. Его внимание привлек возбудитель «Рекедзий мудзера», дающий отчетливую клиническую картину крысиного сыпного тифа. В большинстве случаев тиф давал менинго-энцефалит, тяжело поражавший нервную систему. На семнадцатый день после заражения первых «бревен», не доверяя истории болезни, которую вел младший врач, Иосимура сам, закончив препарировать селезенку умершего от тифа, навестил глубокой ночью в сопровождении младшего врача и двух санитаров внутреннюю тюрьму.

Все развивалось нормально. Были слабые признаки менинго-энцефалита у номера три тысячи восемьсот девяносто шестого, но это Иосимура объяснял ослаблением организма подопытного. Женщина определенно поправлялась. Номер три тысячи восемьсот девяносто второй должен умереть: у него особенно яркая форма. Иосимура осмотрел и три тысячи двести шестьдесят пятого. Пока признаков заражения не было. Это плохо. Он приказал завтра же пустить на больного выдержанных без питания вшей: надо установить, насколько будет разниться клиническая картина болезни зараженных искусственно от картины болезни зараженного естественным способом.

– Женщина мне нужна, – обратился Иосимура к почтительно слушавшему его младшему врачу. – Завтра сделайте ей инъекцию двухпроцентного бромистого натрия, дадите снотворного. Пусть отдохнет. Введите глюкозу. Мне нужно, чтобы она родила, – и, поблескивая очками, увлеченно продолжал: – Это удача, что у нас есть беременный субъект... Виноват, – поправился он, – бревно. Да. Мы далеко не достаточно изучили влияние острых инфекционных заболеваний матери в период беременности на развитие плода, на рождаемость, наконец. Нужно вырастить такой штамм рекедзий мудзера, который давал бы не меньше семидесяти-восьмидесяти процентов самоаборта! В сочетании с холерой, тифами, дизентерией это будет великолепно!

60

Много было забот у атамана Семенова. Свободные часы выпадали редко. Тогда он принимал Настю, если был в Хайларе, а если в ином городе, – другую, но такую же полногрудую, широкобедрую женщину: он с молодости не изменял своему вкусу. Остерегаясь заводить дружбу с русскими (из опасения быть преданным), он тянулся к японцам. Но для них он оставался «низшей расой», они избегали его. Одиночество мучило Семенова, и в часы отдыха он остервенело пил любимую «Зотовскую зубровку». Неограниченное количество ее доставлял сам Зотов. Но где бы ни был, чтобы ни делал Семенов, его ни на минуту не оставляли болезненные думы о России, которую он ненавидел тяжелой, застарелой ненавистью. Она перестала быть его родиной, как только стала советской. Он мог прийти туда только с оружием, только карающим мстителем. И он работал. Работал, не щадя ни себя, ни других, многие годы, чтобы добиться желанного часа. Широко разветвленная сеть шпионов и провокаторов, обитавших в конторах под вывесками «БРЭМ», «Монархическое объединение», «Российский фашистский союз» и добром десятке других контор, доносили Семенову о настроениях жителей городов и селений Маньчжурии. Они же, эти конторы, организовывали отряды из русской и китайской молодежи, готовя их к будущим боям против России. Особенно способных и преданных отсылали к Семенову, и он, смотря по человеку, либо направлял его в Харбинскую школу шпионов-диверсантов, либо прямо давал задание. И человек, получив документы, взрывчатку и склянку с жидкостью из отряда 731, переходил границу Советского Союза. Сам командующий Квантунской армией Ямада не раз привлекал Семенова как знатока России для обсуждения вопросов, связанных с топографией, дорогами, населением, уточняя положения плана Кантокуэн[5]5
  «Кантокуэн» – «Особые маневры Квантунской армии», условное название стратегического плана нападения Японии на СССР во время Великой Отечественной войны 1941-45 гг.


[Закрыть].

Особенно кипучую деятельность развил Семенов после того, как узнал о сроке, назначенном немцами для падения Сталинграда. Этот день означал день выступления Японии. Он сам выехал на «исходный рубеж», как называл Хайлар, и прожил там несколько месяцев после той злополучной истории с чемоданом американца. Японцам, как видно, не хватало сведений собственных шпионов, они торопили Семенова, и на какое-то время в Хайлар, поближе к границе, переселился штаб русского атамана. К маленькому домику за поворотом асфальтированной дороги днем и ночью шли и ехали посетители всех званий и национальностей – чаще всего русские, пожилые, убеленные сединами старцы со своими изрядно потрепанными жизнью сынками. Сынков некуда было пристроить, гордость древнего рода, от Рюрика или Мономаха, не позволяла заняться простым трудом...

– Ваше превосходительство! – просительно говорил представительный генерал в отставке, покручивая седые, вразлет усы. – Вы сами военный. Вы дворянин. И понимаете, что значит честь мундира! Я пятьдесят лет верой и правдой служил моему государю-императору – вечная ему память! – и хочу видеть в сыне моем честного офицера доблестных русских войск.

– Все, что смогу, ваше превосходительство. Славному роду князей Ухтомских я всегда готов служить... Кстати, князь, – словно только что припомнив, спросил Семенов, – это, случаем, не ваш родственник служил у красных? Машинистом на паровозе, кажется.

– Ваше превосходительство! – старик вскочил, словно под ним внезапно загорелось кресло. – Среди князей Ухтомских не было и не будет предателей! Эта чернь брала наши фамилии в реформу императора Александра Благословенного... Я даже подумывал сменить фамилию. Но древность рода... мои связи, знакомства, родословная книга...

– О, я понимаю, – учтиво поклонился Семенов, – простите. Кажется, этот разговор вас встревожил. Не угодно ли сельтерской? Вот коньяк «Наполеон». Подарок из Франции. Красиво делают, ни с чем не спутаешь: на черном фоне золотой профиль Наполеона. Сто лет выдержки, князь.

Пока старый князь пил для успокоения стакан сельтерской, на три четверти разбавив ее коньяком, Семенов приказал лакею пригласить в кабинет молодого человека.

– Он дисциплинирован, службу знает превосходно, – Ухтомский помолчал и значительно добавил. – Россию тоже. Прекрасно говорит на трех языках: японском, английском, русском.

У дверей остановился и замер в почтительной позе тридцатилетний мужчина с синими мешками под глазами и налитым кровью носом. Поморгав опухшими от беспробудного пьянства веками, он через силу выдавил:

– Честь имею... – руки его дрожали.

Семенов, поджав губы, пристально оглядел молодого князя и остался доволен. Вид неказист, но ему нужны деньги. Пропил все. Видать, добрался уже до папашиного портсигара.

– Будете учиться, князь! – строго сказал Семенов, тряхнув плечами. – Этой зимой – в дело. Обмундирование, питание, казарма – бесплатно. Жалованье...

– Буду получать я, – твердо и решительно проговорил Ухтомский-отец.

– Папа... – пытался возразить сын, сделав шаг к столу.

– Серж! – важно поднялся генерал. – Ты меня знаешь. Перед тобой – карьера. Умей служить и не огорчай своего старого родителя.

Он подошел к сыну и, обняв его, трижды потерся своей дряблой щекой о такую же дряблую щеку будущего офицера.

– Документы и деньги на проезд получите у секретаря, – деловым тоном сказал Семенов, прерывая родственные излияния. – Пропьете, повезут в арестантском вагоне.

– Я провожу его, – вызвался старый князь, разумно полагая, что сын, безусловно, пропьет все. – Он будет на месте точно в срок.

Семенов устал. Завтра чуть свет нужно быть на границе. Говорят, русские копают противотанковый ров, его нет на карте. Осенью предстоит разведка боем, нужно выбрать место, осмотреть скрытые подходы заранее. После можно будет насторожить противника, а пока, до осени, еще все забудется. Пыхтя и отдуваясь, без доклада вошел Родзаевский, приземистый, толстый, всегда покрытый липкой испариной.

– Григорий Михайлович! – начал он, не здороваясь. – Вы совсем забыли нас! – он плюхнулся в кресло. – Вот уже два месяца я не получаю ни копейки! Это же невозможно. Вы приказываете вербовать новых членов, а чем я буду им платить? И так в «Союзе» дела далеко не блестящи, вы, вероятно, из моей последней докладной записки все поняли, – он вытер потное лицо большим клетчатым платком.

– Я был лучшего мнения о вас, Константин Владимирович, – сухо ответил Семенов. – Еще тогда, когда вы только начинали организовывать русских... – он иронически усмехнулся, – русских фашистов, я вам сразу же указал на непопулярность такого названия.

«До чего противное, лягушечье лицо у этого выродка», – подумал Семенов и отвернулся к окну. Родзаевский пожал плечами:

– Но мы немало сделали, Григорий Михайлович. Лучшие кадры вы берете к себе. И еще не было причины обижаться на меня за плохую подготовку этих людей.

Глядя на сердитое лицо атамана, Родзаевский думал: «Скаред! Огребает тысячи, а других держит на голодном пайке». Но говорил льстиво:

– Вы, как всегда, оказались прозорливцем. Но что я могу сделать сейчас? И японцы настаивают...

– Эх, Константин Владимирович, Константин Владимирович! – вздохнул Семенов, доставая чековую книжку. – Мало, ох мало нами сделано!

– Разделяю вашу скорбь, Григорий Михайлович, – сочувственной скороговоркой отозвался Родзаевский, жадно следя за пером атамана.

Когда тот вывел четырехзначную цифру, Родзаевский облегченно вздохнул:

– Я всей душой, Григорий Михайлович! Всей душой! – жирная потная рука схватила листок с непросохшими чернилами. «Поскупился, собачья кровь», – выругался про себя Родзаевский, увидев довольную улыбку Семенова, когда тот, прощаясь, пожимал ему руку. – Я ради спасения отечества не пожалею сил.

Брезгливо вытирая платком пальцы, ставшие влажными от прикосновения Родзаевского, Семенов с отвращением смотрел на захлопнувшуюся дверь: «И этот пока нужен! Он не из последних козырей в колоде. Но придет время, – атаман вышагивал по комнате, разминая затекшие ноги, – когда всех – и Бакшеева, и Родзаевского – свалит он, Семенов, в одну кучу и сожжет, сожжет, чтобы и воспоминания о них не осталось. А пока – нужны, приходится даже платить им».

61

На рассвете машина атамана остановилась у подножия сопки Офицерская – к северу от города Маньчжурия. Адъютант проворно расстелил скатерть. Атаман плотно позавтракал и поднялся на острую вершину сопки. Отсюда хорошо просматривалась в бинокль русская сторона. Вон там, на Молоканке, был его, Семенова, наблюдательный пункт, когда началось наступление на Даурию. А здесь стояли батареи. Трюнин – мир его праху! – тогда привез известие о победе. И на этой же сопке стоял он несколько лет спустя, после бегства из России. Как быстро катится время! Скоро пятьдесят два. Не так уж много времени осталось топтать траву, как говорят дауры...

Семенов оглядывал сопки по ту сторону рубежа. Ага! Вон она, полоска рва. Здесь расположен батальон. Какая же дивизия? В раздумье покусал губы. Раздул ноздри, принюхиваясь, будто по запаху надеялся угадать, что там за войска. Но слабый ветерок принес только горьковатый запах полыни.

– Карту!

Адъютант подал трехверстку, приколотую к развернутому планшету, и коробку остро заточенных цветных карандашей. Семенов твердой рукой нанес примерную линию рва. Ветер шевелил бумагу, ров изгибался совсем не так, как на местности.

– Сядем, – тихо произнес атаман и опустился на подставленный адъютантом раскладной стул. Адъютант, удивленный кротким тоном начальства, шевельнул бровями. Он-то знал: за коротким затишьем наступает долгая полоса разносов. «Если поедем к Бакшееву, то непременно быть грозе».

А Семенов, положив планшет на колени, усердно чертил, что-то высчитывая на полях карты. Здесь, конечно, стрелковый батальон. Вон вьется хорошо протоптанная дорожка за сопку – там лагерь. Возле Аргуни второй. Между ними еще один. Выходит – полк. Какая же дивизия? И откуда она могла прийти? Измерив линию рубежа, Семенов подумал, что в этом году полк никак не сумеет отрыть ров нужной длины. Скоро наступят заморозки, а там и большие холода. Разведку боем нужно вести тут: жирная красная линия потянулась из-за Офицерской сопки; как раз на рубеже сердечко карандаша хрупнуло и сломалось, вильнув в сторону, вдоль границы. Семенов выругался и бросил карандаш. Здесь! Между Молоканкой и заставой – стык погранотрядов. И место удобное – болото. Кажется, оно не замерзает и зимой. Подходы достаточно скрыты.

Семенов поднялся, зажав в руке планшет. Он забыл о бинокле и смотрел слезящимися глазами на вышедшую из-за сопки колонну солдат. Сверкнули штыки. «С оружием ходят! – усмехнулся атаман и вытер кулаком глаза. – Значит, все-таки опасаются. Ну что ж! Живите до зимы... А там встретимся!»

Хорошо отдохнувши за день, вечером Семенов принимал нужного гостя, Фрола Зотова. В маленьком кабинетике, на письменном столе, были приготовлены закуски. «Просто, по-солдатски», – как пояснил хозяин. Встретив гостя, он придвинул ему кресло поближе к раскрытому окну.

– Чай пить у тебя вольготно, Григорий Михайлович, – добродушно гудел Зотов, втискивая грузное тело меж подлокотников. – Только креслица-то больно того... – он засмеялся. – Не по моему росточку! – поворочался, устраиваясь удобнее, а потом, запустив руку за спину, достал какую-то вещь и, рассмотрев, захохотал на весь дом. Семенов пригляделся и тоже захохотал. Так, изредка подмигивая друг другу, они смеялись долго, не говоря ни слова. Зотов держал над столом измятый бюстгальтер.

– Ох, греховодник! – пальцем погрозил купец. – Хорошо, жены у тебя нет. Ей-богу, хорошо, – и бросил вещицу в угол.

В окне колыхались ветки сирени. На столе весело посвистывал самовар.

– Прямо рай земной! – восторгался Зотов, пропустив рюмочку и хрустя малосольным огурцом. – Волшебник твой повар по части закусок. И икру он как-то на особицу вымочит, и ветчине свой вкус придаст. Хорошо!

– Перехваливаешь, Фрол Куприяныч, – похохатывал довольный хозяин. – Вот зубровочка твоя действительно хороша! Опиться можно!

– Свой рецепт имею, – согласился Зотов. – На том стоим, Григорий Михайлович. Каждый хочет жить.

– И пить! – подхватил Семенов, наливая по второй.

Почти в полночь, «усидев» с хозяином не одну бутылочку зубровки и самовар чаю, Зотов осторожно приступил к цели.

– Помнишь, я говорил тебе про Мишку...

– В корпус его надо было отдать. В полчок, черт возьми! Там бы из него сделали человека!

– Дурак я был, – сокрушенно согласился Зотов. – И без заботы бы теперь. Надежней твоей руки не сыскать. Да вот горе-то какое...

– Женился, что ли? Развод мигом устроим!

– Да уж устроили.

– Так это его девчонку я тогда отправлял?

Зотов мотнул головой.

– Пропал мой Мишка.

– Как пропал?

– Убежал.

– Вот оно что... – Атаман заходил по кабинет. – Куда следы-то ведут?

– На Хинган. Знакомый офицер его подвозил. Говорит – волком смотрел.

– Понятно... – протянул Семенов. – Значит, к партизанам подался. Оттуда не выковырнешь... Трудная задачка, приятель!

– Значит, – голос Зотова дрогнул, – пропал Мишка? Крестник ведь он твой...

Семенов пожал плечами и вздохнул. Подумав, покачал головой:

– Ничего мы не сделаем, если сам не придет.

– Я уж такое думаю: может, девчонку-то выпустить временно? А? Для приманки.

Семенов засмеялся:

– Ну, приятель, я ее туда упрятал, откуда... Уже одуванчики на ее могиле, поди, отцвели. «Выпустить!» У меня слово – сталь. Сказал: избавлю. И уж избавил. Без поворота.

– А как же Мишка-то?

Семенов не ответил и вновь зашагал, хмуро глядя под ноги. Зотов с надеждой следил за ним. Денег бы никаких не пожалел за сына. Много сдерет, кот проклятый, и черт с ним!..

– Фамилию девчонки той помнишь?

– Коврова она, – заторопился Зотов, – гробовщика дочь. Из русского поселка. Старик-то живой. А дружок у него самый наипервейший – Ли Чан, китайчишка, огородник. Говорят, у него сын с жертвенных работ сбежал.

Семенов вспомнил пропажу драгоценного чемодана и скрипнул зубами. Вот они где – корни. Вырвать! Вырвать, чтобы и духу не осталось!

– Китаец уже сидит, – глухо сообщил он. – И сынок его далеко убежать не сумеет. У меня руки длинные. На Хинган ему пути нет. А вот с Ковровым... Как думаешь, – спросил он неожиданно, – старик знает что-нибудь про Мишку?

– Он к нему от отца-то ушел родного. Оттуда и на Хинган подался.

– Ну, вот что, приятель! – Семенов выставил новые две бутылки. – Утро вечера мудренее. Завтра мы сватушку твоего растрясем. Если знает, скажет, – он загнал в пробку штопор, рванул на себя, но пробка не поддалась. – Крепко бутылки закупориваешь. Вагой тащить надо, – натужился, пробка хлопнула, плеснулось вино. – Найдем!..

Через час подгулявшие приятели послали в «заведение». Скоро из домика понеслись женские взвизгивания и пьяные разухабистые песни.

62

Гончаренко принес как-то Федору Григорьевичу пачку бумаг и наказал спрятать покрепче. Ковров, проводив Ивана Матвеевича, залез в подполье, открыл давний тайник и не удержался, достал одну бумажку. С трудом разбирая мелкий шрифт, прочитал: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Удивился простоте и ясности этих слов: «Вот оно что! Пролетарии, значит. Выходит, это у которых нет ничего. Ловко!» И дальше: «Японские и всякие иные хищники обворовывают народы Маньчжурии. Рабочие, крестьяне и ремесленники голодают. Китайцы-крестьяне ходят голыми, у них нет денег, чтобы купить кусок ткани. Дети наши умирают от голода, холода, грязи, нечистот. Можно ли дальше терпеть?..» Федор Григорьевич только головой покрутил, поняв, с какими людьми, смелыми и честными, связал его Гончаренко. А на третьи сутки, средь бела дня, явился околоточный.

– Ну вот, и до тебя черед дошел, – весело-ехидно сообщил он. – Пойдем!

Федор Григорьевич, посмотрев на него поверх очков, принялся складывать инструмент.

– Знать, ночи вашему брату не хватает, – проворчал он. – Днем таскать начинаете.

– Поговори у меня! – вскинулся околоточный. Ему недавно попало от начальства: в квартале нашли незарегистрированный радиоприемник.

Федор Григорьевич, намеренно медля, запер сарайчик, зашел в избенку и стал расчесывать бороду, соображая при этом, зачем его могут вызвать жандармы. Если бы узнали про Гончаренко, то сразу бы арестовали и пришли бы ночью, с солдатами. Значит, не то.

– Ты чего прихорашиваешься, будто на свадьбу! – кричал околоточный. – Женют... У нас женют! – и засмеялся.

Федор Григорьевич молча достал из-за божницы паспорт, развернул его, посмотрел на красную обложку. Околоточного передернуло.

– Ну и вредный ты старикашка! – зло бросил он, нетерпеливо топчась около двери. – Живешь в Маньжу-Го, а паспортишка заграничный имеешь.

– Зачем заграничный?.. Русский. И я русский. Это, которые японцам продались, те действительно...

– Поговори у меня!.. Пошли! Спесь-то с тебя сшибут!

В жандармском управлении Федора Григорьевича сразу провели в отдельную комнату. «Неужели сообщат про Лизу? – с трепетом раздумывал старик. – Похоже на то. Не посадили в камеру, даже не обыскали, а у жандрамов – строго... Чего мудруют? Ну, вызвали. И сразу бы сказали... Так нет, сначала наизмываются».

В комнату вошел высокий генерал. Русский. «Семенов», – узнал Федор Григорьевич. Не глядя на Коврова, Семенов сел за стол и зашелестел бумагами. Наконец, будто сейчас только заметил Федора Григорьевича, зычно приказал:

– Встать!

Федор Григорьевич тяжело поднялся. «Нет, не про Лизу». После вопросов об имени, отчестве, месте жительства, генерал, глядя исподлобья тяжелым волчьим взглядом, сказал:

– Нам известно: твоя дочь занималась антияпонской просоветской агитацией. Так это?

– Ничего не знаю, – ответил Ковров. «Значит, о Лизе. Господи, где она?»

– Постыдился бы врать, старик. Все равно мы все знаем! Дочь твоя созналась.

– Мне стыдиться нечего, господин хороший. Я честно прожил. Своими руками кусок хлеба зарабатывал. Никого не убил, не ограбил...

– Молчать!.. Отвечать только на вопросы. Глупые твои рассуждения тут никому не нужны.

«Значит, не про Лизу», – окончательно решил Федор Григорьевич. Теперь ему все стало безразлично. Он сел, опершись на палочку.

– Встать! – громыхнул Семенов. Федор Григорьевич не шелохнулся.

Двое суток держали старика в подвалах жандармерии на хлебе и воде. Он молчал. Его допрашивали и среди ночи, и днем, и под утро. Только к концу первых суток Федор Григорьевич понял: Семенов хочет узнать, куда девался Михаил Зотов. Но этого Ковров не знал.

Утром третьего дня он вернулся домой. В избушке и в пристройке все перевернуто и разбросано. Кряхтя и охая, поминутно хватаясь за саднившие от побоев бока и плечи, старик слез в подполье и проверил тайник. Все было в порядке. Поднявшись в комнату, он собрал разорванный портрет сына и, сложив клочки на столе, склеил их. Потом присел на лавку и долго бездумно смотрел во двор, все гуще и гуще зараставший лебедой и крапивой.

63

В который раз перечитывал Подгалло письмо жены – бессвязное и горькое. Витька погиб около Дона. Витька – сын! Долго не было писем. Мать послала запрос. И ей ответили... Около Дона. А немцы рвутся к Сталинграду. Японцы готовы к выступлению. Они только ждут удобного момента. И надо встретить их несокрушимой стеной. И надо утвердить списки уходящих на фронт. На их место придет необученное пополнение. Новые люди, нераскрытые души. А ров надо откопать до осени – во что бы то ни стало!.. «Эх, Витька!..»

Комиссар сел на камень и опустил голову. Все можно выдержать, все можно выправить, всего можно добиться. Но Витька... Кто вернет жизнь твоему сыну, кто погасит неутешное родительское горе?.. Ты – комиссар, ты – мужчина. А мать? Где взять ей силы, одной и беспомощной?.. «Эх, Витька, Витька!..»

– Товарищ комиссар, я принес вам списки фронтовиков.

Подгалло поднял голову, встретился взглядом с Карповым.

– Хорошо, на совещании комсостава обсудим. Через несколько минут начнем.

Карпов не уходил. Видно было, что он хочет еще что-то сказать, но не решается. Комиссар ждал, не торопил его. «А ведь он чем-то похож на Витьку, – думал он с теплотой и грустью. – Чем же?.. Молодостью, чистотой и застенчивостью. Да! До сих пор делает вид, будто не помнит меня по Халхин-Голу. Может быть, это и не застенчивость. Скорее – чувство достоинства... Не хочет, чтобы я чувствовал себя обязанным перед ним. Спасение жизни – кто может искупить такое!.. За жизнь отдают жизнь – другой платы нет... Что ж, дорогой мой Серега, выпадет случай – я сделаю то же, что сделал ты...»

– Товарищ комиссар, разрешите мне и себя включить в этот список.

Подгалло не удивился, он ждал этого. И понимал Карпова. Да, будь его воля, он и сам внес бы себя в этот список. Особенно теперь, когда стало известно про Витьку...

– Нет, Карпов, нет. Мы будем обучать новое пополнение. Перед нами – Япония.

Офицеры поднимались уже на склон холма и рассаживались на выгоревшей траве. Приехал командир полка, о чем-то оживленно разговаривая с Макаровским.

– Идем-ка и мы, – Подгалло встал. – Почти все собрались.

64

Весь день продолжались тактические учения, а с наступлением темноты первый батальон ушел в караул. Первая смена часовых залегла на границе.

Ночная степь в Забайкалье богата звуками. Днем кажется, ничего живого нет в ней. Редко-редко свистнет торбаган, напуганный собственной смелостью. Да высоко-высоко, не признавая границ, проплывет ястреб. А ночью степь оживает. Трещат кузнечики, издалека доносится тоскливый крик выпи и, дрожа, замирает. На мгновение воцаряется тишина. И снова слышится трескучая песня кузнечиков, резкое хлопанье крыльев совы, шорох серых степных мышей. Изредка черным силуэтом мелькнет летучая мышь. В колючих кустах шиповника пискнет воробей, повозится немного и успокоится. Шумным, рассыпанным в небе табуном, пронесутся дикие утки, спеша к реке. Характерный посвист их крыльев не успеет замереть – раздается крадущийся шорох. Он выделяется из всех ночных звуков – осторожное, робкое потрескивание сухой травы... и тишина. Пройдет несколько томительных секунд, прежде чем снова услышишь этот звук. Но вот ветерок чуть шевельнул верхушки трав, и в кустах затрещало. Это волк, почуяв человека, кинулся в сторону, напролом, не разбирая дороги. Где-то ухнул филин, и эхо долго вторит ему – все тише и тише. Одинокий шакал, разбуженный этим криком, захохотал в сопках, и невольная дрожь охватывает человека: так много злобной тоски в его диком вопле.

Степь не спит. Она дышит, шепчет. Воздух чист и прохладен. Он бодрит. В серебристом свете необыкновенно ярких звезд пропадают тени и хорошо видны голые вершины сопок, похожие на лысины стариков. Кажется, это сказочные люди-гиганты прилегли отдохнуть...