Текст книги "Гибель дракона"

Автор книги: Николай Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

– Отец, цела ли твоя ринтаки?

– Ринтаки? – переспросил растерянно Син-цзюн. – Зачем мальчику ринтаки, если его голова в пасти дракона?

– Нужно, отец.

Ван Ю не мог сказать старику, что он, Ван Ю, должен пройти к железнодорожникам, а те помогут добраться до границы. Адрес он надежно хранил в памяти. Ходить в городе ему совсем нельзя. Другое дело – рикша. Кто обратит на него внимание? Это же, как думают богачи, не человек, а что-то среднее между лошадью и обезьяной...

Да, у Син-цзюна есть ринтаки[4]4
  Повозка рикши на велосипедных колесах.


[Закрыть]. Но она поломана. Обыкновенную повозку рикши – хорошую, с легкими колесами – он может дать. Завтра он, Син-цзюн, будет полоть огород. Лет ему стало очень много, устала спина, и он уже не может бегать с повозкой. Ведь он старше Ли Чана на пятнадцать зим. Ой, как это много, когда человек спускается по склону дней своих в темную пропасть могилы. Не так печальны одинокие дни путника в знойной пустыне, как дни старика, которого ждет последняя крыша над бездумной головой. Никакой бог не остановит эти дни, они катятся, изнемогая от собственной скорости, как дряхлый рикша на ходу...

Ван Ю не слышал старика. Он спал, положив голову на руки.

Ранним утром, замотав голову белой тряпкой и завязав левый глаз, Ван Ю прилепил себе бороду и усы. Теперь даже Син-цзюн не узнавал в этом пожилом худом человеке молодого Вана. Взявшись за отполированные оглобли, Ван Ю сказал старику:

– Может быть, коляску тебе привезет кто-нибудь другой. Ты не расспрашивай его ни о чем, отец.

Около вокзала, одноэтажного приземистого здания, выкрашенного желтой краской, Ван Ю оставил коляску и прошел на перрон. По путям бродили козы, кое-где стояли, одиноко краснея, товарные вагоны с разбитыми дверьми. Старик стрелочник копался около фонаря. Ван Ю подошел к нему в тот момент, когда солнце показалось над верхушками тополей.

– Здорово живешь, дядя! – произнес Ван Ю, присаживаясь на корточки и теребя левой рукой бородку.

Стрелочник обернулся, скользнул равнодушным взглядом по одежде незнакомца, посмотрел на тополя и отвернулся.

– Поезд на Маньчжурию скоро будет? Мне бы вещи пораньше сдать, – продолжал Ван Ю, словно не замечая недовольства стрелочника.

– Вечером, – буркнул тот. – Если багажа много, то давай сейчас, пока склад открыт.

– Скоро закроют? – Ван Ю встал.

– Скоро, – ответил стрелочник и улыбнулся. – По какому делу?

46

Атаман вспомнил: машина отослана, что-то там с мотором. Досадливо поморщившись, он зашагал по асфальту к стоянке рикш, тщательно, на все пуговицы застегнув плащ и надвинув шляпу на брови. Дело секретное, и атаман не хотел быть узнанным. Каждый встречный опасен. Шпионы – везде. Наверняка, и тут, в Хайларе, живет американец и, наверное, знает уже, что сегодня ночью убит его хозяин, что украден чемодан. Хорошо, что догадался обмотать чемодан темной бумагой: сверток и сверток.

У дороги на обочинных камнях сидели изможденные рикши. Семенов поморщился: проедешь на таком часа два! Вот разве этот... Он задержал взгляд на сильной фигуре китайца с черной повязкой на глазу и кивком подозвал его. Рикша проворно подкатил коляску. Сиденье было относительно чистым. Только пристальный взгляд рикши не понравился Семенову. То ли ненависть, то ли изумление промелькнули в нем – атаман не успел разобрать. Из-за поворота показался офицер. Семенов поспешно сел в коляску и, толкнув рикшу ногой, приказал:

– Прямо!

«Ай, как плохо», – сокрушался Ван Ю. Он договорился с железнодорожниками – и вдруг такой случай. Попробуй откажись от поездки! Семенов – Ван Ю узнал его – крикнет полицейского и... – Ван Ю стиснул зубы. Так вот глупо можно пропасть! Нужно идти в депо. Его ждут на паровозе...

Рикша сорвался с места и зашлепал босыми ногами по асфальту. Возбужденные нервы Семенова постепенно успокаивались. Рикша бежал быстро, и вскоре, повинуясь седоку, остановился около одного из крайних домишек глухого переулка недалеко от депо. Приказав подождать, Семенов, прижимая сверток к груди, вошел в дом. Испуганная кухарка шепнула: «У господина радиотехника два японца. Когда японцы уйдут, мне велено открыть дверь». Ничего не ответив, Семенов вышел и велел рикше отъехать за угол.

– Черт бы их побрал! – выругался он.

Стоять с тяжелым свертком неудобно. Руки, не привыкшие к ноше, немеют. Он положил сверток в коляску. Рикша сидел на изломанной изгороди и рассматривал большой палец, разбитый об острые камни мостовой. Постояв несколько минут, Семенов медленно двинулся к углу, часто оглядываясь на рикшу. Дверь все еще была заперта. Семенов беспокойно прошелся до коляски. Сверток лежал на месте. Глухая обида поднималась в груди, туманя сознание. В те минуты, когда желания Семенова не исполнялись, он чувствовал в себе злобу ко всему – и прошлому, и настоящему. Не спеша, словно накапливая в себе ярость, он подошел к рикше и плюнул ему на палец. Китаец покорно наклонил голову. Его раболепное движение не успокоило Семенова, а вызвало еще большую злость. Здесь рабская покорность ему, Семенову, а там – он сам раб, Семенов. Молчи, как этот рикша, и низко кланяйся. Сжав кулаки, тяжело переваливаясь, Семенов пошел к переулку. Он остановился за кустами и увидел, как из дома вышли два офицера-японца. Они о чем-то долго разговаривали с долговязым русским, и все трое смеялись. Ну, подожди! Только бы ушли эти паршивцы!

Невольно Семенов вспомнил 1917 год. Вот так же одиноко стоял он в темном подъезде и, кусая до крови губы, видел, как из ворот вышел его злейший враг– человек невысокого роста с бородкой клинышком, короткими усами и хитрым прищуром ласковых, лукавых глаз. Его провожали трое рабочих. Они чему-то смеялись, а Семенову казалось, что смеются они над ним, Семеновым, над его бессильным бешенством! А как он мечтал арестовать Ленина! Арестовать, чтобы свести давние счеты. Но Ленин вместе с рабочими сел в пролетку и уехал. Семенову казалось: он слышит легкий шорох резиновых шин по мокрому асфальту и веселый смех Ленина. Неприятный смех. Тогда от этого смеха мороз пробежал по коже.

Усилием воли отогнав воспоминание, атаман обернулся, чтобы подозвать рикшу, и замер.

Ни китайца, ни коляски не было.

47

В большой комнате одного из многочисленных особняков квартала Маруноути – токийского Уолл-стрита – было полутемно и тихо. Недалеко шумела главная торговая улица Гинза с ее тысячью тысяч больших и малых магазинов, лавок, лавочек, разносчиков и обязательных для японских городов рикш. Шум этой улицы, похожий на отдаленный гул морского прибоя, смешивался с жужжанием вентилятора. Многочисленные ковры, искусно вытканные старинными мастерами, закрывали стены комнаты: несется псовая охота, трубят егеря, скачет громадными прыжками лось; гремят звонкие бубны, кружатся в вихревом танце пестро одетые гейши; ревут гибкие пантеры, ссорясь из-за убитой лани, возле которой дрожит детеныш с человечьими глазами, полными ужаса и слез...

Возле приземистого камина, сложенного из дикого желтовато-черного камня, удобно устроились в глубоких креслах друг против друга европеец и японец. По горке окурков на подносе курительного столика и батарее пустых бутылок минеральной воды видно было: разговор вступил в фазу, представляющую особенный интерес для собеседников. Пожилой европеец, полный, розовощекий, с заметным брюшком и склеротичными руками, с пальцами, сведенными подагрой, и старик японец, худой, будто вылитый из бронзы, обходились без переводчика. Разговор шел на английском языке.

Барон Ивасаки – монопольный хозяин судо-самолетостроительной промышленности, напряженно обдумывал ответ. Предложение, вокруг которого велся разговор, сводилось к тому, чтобы концерн Мицубиси наладил снабжение родственных отраслей промышленности Америки вольфрамом и еще кое-каким стратегическим сырьем. Выгода от поставки была очевидной – можно было идти на известный риск. О том, кто победит в этой войне, Ивасаки не задумывался... В конечном счете победит он. Побежденным дом Мицубиси бывал только в мирное время. Такой редкий случай – продажа излишков по повышенным ценам – представлялся первый раз за сорок семь лет пребывания Ивасаки-старшего на посту директора правления концерна. Его смущали, однако, возможные обвинения со стороны некоторых молодых членов правления в непатриотичности. Это модное слово гуляло сейчас по Японии.

– Я позволю себе, мистер Ивасаки, – заговорил после продолжительной паузы европеец, раскуривая потухшую сигару, – сделать краткий экскурс в историю вашей уважаемой страны и наших отношений. Если не ошибаюсь, – прищурился он, – то в революцию тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года дом Мицубиси, – поклонился он в сторону барона, – так же, как дома Мицуи, Сумитомо и Ясуда оказали решающую поддержку – я говорю о деньгах – императорской династии против сегуната. И вы добились своего! Шестнадцатилетний император Муцу-хито отплатил вам лесами и рудниками. Ваши предки умели делать большую политику.

Ивасаки доброжелательно наклонил голову.

– Сотрудничество наших стран началось именно с этого момента. Наш броненосец «Стонуолл» оказал некоторую, – тонко улыбнулся американец, – помощь сыну неба. И посланник Гарри Паркс тоже кое-что сделал. Так вот, наше сотрудничество...

– Если можно назвать сотрудничеством совместную поездку по достопримечательным местам Токио рикши и седока, мистер Гаррисон.

– Вери гуд! – рассмеялся Гаррисон и записал что-то на крахмальном манжете. – Вы, как всегда, остроумны, коллега, – он весело погрозил собеседнику узловатым пальцем. – Мы смотрим на вещи гораздо проще: бизнес есть бизнес. В конце концов, если бы не мы, то вы, господин Ивасаки, а в вашем лице концерн Мицубиси не сели бы на корейского рикшу в тысяча восемьсот семьдесят шестом году!

Ивасаки заученно-приветливо улыбнулся.

– Еще раньше, в семьдесят втором году, когда вы взяли остров Рюкю, мы промолчали. Дело есть дело. Потом Бонин. Потом отдали несуществующие права на русский Сахалин той же России, а взяли существующие Курилы! Вы действовали великолепно! – он бросил окурок. – Мы помогали вам в тысяча девятьсот четвертом году в этой возне с Россией. И Сахалин, и Корея, и Маньчжурия, и Китай... А знаменитые «двадцать одно» требование тысяча девятьсот пятнадцатого года?

– Ничего особенного в тех требованиях не было, – Ивасаки отпил полстакана воды. – Они были скромны, как девушка в шестнадцать лет...

Гаррисон рассмеялся и закашлялся. Вытирая слезы, он заговорил:

– Как девушка? Гм... Я бы этого не сказал. Вы угрожали китайцам интервенцией, если они, – Гаррисон стал загибать пальцы, – не передадут вам контроль над промышленностью; не предоставят железнодорожных концессий; не разрешат разведку ископаемых в Китае – где вам вздумается; не позволят назначать, – он загнул сразу три пальца, – политических, военных и финансовых советников! И многое другое. Мы опять промолчали. Хотя эти требования были продиктованы не столько вашей силой, сколько благоприятно сложившейся обстановкой.

– Но мы первые, господин Гаррисон, начали войну с большевиками. А чем лучше положение сейчас? – тихо, но настойчиво заговорил Ивасаки. – Войска коммунистов в Китае наиболее популярны. Если бы в свое время вы согласились передать нам полностью полицейские функции в Китае, то зараза коммунизма не проникла бы...

– Да. Это нужно было сделать в общих интересах, – кивнул американец. – Но тогда восьмое декабря тысяча девятьсот сорок первого года, этот «золотой случай», по выражению вашего военного министра, наступил бы гораздо скорее. Вы сторонник продвижения «сферы сопроцветания» на юг, но я скажу вам откровенно: это ошибка. Да, да, да, – закивал Гаррисон, заметив протестующий жест Ивасаки, – ошибка! Ваши самолеты и военные корабли так же нужны и на северо-западе. Вы пропустили случай сделать бизнес, мистер Ивасаки. «Опоздали на автобус», – как говорят ваши офицеры.

– Будущее в тумане, – уклончиво ответил японец, – и война еще не кончилась. Филиппины, Индо-Китай, Малайя, Бирма, Голландская Индия...

Гаррисон скептически улыбнулся.

– Этот вопрос выходит за рамки моих полномочий, мистер Ивасаки. Вернемся к нашей основной теме. Этим разговором я только хотел наглядно показать, что наши отношения в равной степени выгодны обеим сторонам. Обвинения в непатриотичности? Но это же конек красных! Мы люди дела, – укоризненно закончил Гаррисон. – Это возражение не серьезно, барон.

Ивасаки залпом выпил стакан воды. Металл лежал на складах портов Фузан и Нагасаки. Суда под нейтральным флагом, даже под флагом дружественной державы... Безопасность гарантирована.

Гаррисон видел колебания Ивасаки, но главный козырь в этой игре – пять процентов куртажа, дополнительной платы за металл – берег для последнего удара. Эти пять процентов фактически его, Гаррисона, капитал: они даны ему, если, конечно, он сумеет выторговать их. Не впервые приходилось ему представлять деловую Америку за границей, и всегда он имел разницу в свою пользу. И теперь он расчетливо наносил удар за ударом по шатким позициям Мицубиси. Ловко ввернул словечко о домах Мицуи и Сумитомо. Пусть Ивасаки знает: в крайнем случае обойдутся без него.

– Вы забываете, барон, что большую политику делаем все-таки мы, деловые люди. А главным в нашей политике всегда были и, конечно, останутся на вечные времена прибыли.

Все верно! Один из акционеров Мицубиси, император Хирохито, «повелел» начать войну на далеких островах. Другой акционер, военный министр покупает самолеты и суда. Нужда американцев в сырье велика. Значит, есть возможность повысить цены и, может быть, удастся закупить оборудование: война поглощает много моторов.

– Наша сделка связана с известным риском. И, пожалуй, этот риск будет стоить немало, – Ивасаки рассеянно вертел в руках пустой стакан. – «В каждой сделке обеспечивай максимум выгоды, – учил отец, – тогда ты будешь безгрешен перед всеми...»

– О-о-о!.. – понимающе протянул Гаррисон и подумал: «Кажется, из Мицубиси не выжмешь пяти процентов. Ну, хорошо! После победы я верну их с лихвой». – Наши компании понимают ваши затруднения. Предполагая в будущем расширить наши связи, мы согласны увеличить оплату... Сколько?

Ивасаки молчал, не торопясь с ответом. Запросить полтора процента? Вряд ли Гаррисон согласится. Упускать возможность выгодной сделки не хотелось. Но даже одним процентом барон сумел бы заставить молчать самых ярых «патриотов».

– Три процента? О кэй? – быстро сказал Гаррисон и, заметив радостное изумление в глазах Ивасаки, мысленно выругал себя: – «Переплатил, старый дурак!..»

Три процента! Ивасаки почувствовал прилив сил. Сдержав улыбку, он согласно склонил голову.

– Вы человек дела, барон! – воскликнул американец. – Я был уверен, что мы договоримся! – «Черт бы побрал мою торопливость и это постоянное „поскорей, поскорей“ наших фирм!»

– Но мне понадобятся моторы и некоторое электрооборудование, – вновь заговорил Ивасаки, доставая сверток бумаг. – Если вы согласны продавать его по той же цене, как и своему правительству, мы закупили бы у вас... – Ивасаки выпятил губы, – на шестьдесят-семьдесят процентов ваших платежей за сырье.

– О кэй!

Свои, японские, моторы и электрооборудование обходились дороже, гораздо дороже американских. На перепродаже оставалось до десяти процентов куртажа.

Гаррисон, весело усмехаясь, встал и подошел к японцу.

– Вы пошлете со мной вашего представителя. Я окажу ему такой же тёплый прием, какой встретил у вас, – Гаррисон зевнул. – Чем скорее он будет готов, тем лучше. А теперь, с вашего позволения, я отдохну, – он поклонился и, сопровождаемый Ивасаки, пошел к двери. Уже взявшись за ручку, изогнутую бронзовую змею, Гаррисон спросил. – Надеюсь, контракты будут готовы?

Ивасаки поклонился.

– Выплата по стальным акциям своевременна?

– Дом Мицубиси – образец точности.

– Вери гуд! – улыбнулся Гаррисон и опять зевнул. – Дела, дела...

Барону был неприятен вид этого рта с желтыми от табака зубами. Но что делать! Крепкие деловые цепи давно связывали его с Америкой.

За дверьми американца ждал слуга. В этом громадном здании-дворце самые уютные комнаты были отведены Гаррисону.

Оставшись один, Ивасаки проанализировал каждую фразу американца. Очень много намеков, попытки исторических параллелей. Верит ли он сам, Ивасаки, в победу Японии? Если бы «семнадцать требований» были удовлетворены, то сегодня победа была бы безусловной. Порт Владивосток – свободный, под иностранным, японским, контролем; уничтожение крепостей и укреплений в Приморье и военного флота России на Тихом океане; и главное – запрещение на все времена вводить коммунистический режим на Дальнем Востоке России. Остальные пункты – мелочь. Одинаковые права с русскими в Приморье; аренда Сахалина на восемьдесят лет; заключение союза с Дальневосточной республикой против третьей державы, то есть России. Да, за эти двадцать лет, прошедших с 1922 года, можно было бы многое сделать и сегодня говорить с Гаррисоном, как с равным!..

Теперь же, несмотря на успехи японских войск, до победы было так же далеко, как и седьмого декабря. Америка мобилизует всю свою промышленность и тогда... Ивасаки вздохнул. Бедный японский народ! Он, кажется, огорчит своего божественного императора поражением. Сухие тонкие веки Ивасаки закрылись. Если бы он верил еще во что-то, кроме золота, он непременно помолился бы о продлении войны на вечные времена. Слабая улыбка скользнула по его тонким губам. Что же? До конца войны далеко, американцы к наступлению не готовы, до Японии от Филиппин шесть тысяч километров. Кажется, барон Намура сказал: «Каждый выстрел японской пушки укрепляет мой дом». Дом Намуры – дом Ивасаки. Не поднимая век, барон снял телефонную трубку:

– Генерала Доихару, если он еще не уехал.

Через минуту послышался тихий стук в дверь. Ивасаки кашлянул. Раздались осторожные шаги. Сквозь ресницы барон наблюдал, как разжиревший генерал, положив руки на колени, почтительно кланялся, отставляя толстый зад, обтянутый зеленым сукном мундира.

– Генерал, – начал Ивасаки, не ответив на поклон, – мне нужен абсолютно верный человек, понимающий в технике.

– Осмелюсь ли спросить, господин, в какую страну света?

– Америка.

Ивасаки заметил, как изумленно дрогнули брови Доихары.

– Меня не касаются ваши задания этому человеку. Нужно, чтобы он понимал электротехнику и моторы. Через пять дней он должен вылететь.

Зная могущество главы дзайбацу – некоронованного императора Ямато, Доихара не задал больше ни одного вопроса. Он молча поклонился и пятясь вышел из комнаты.

Ивасаки вздохнул. Туман, туман в будущем. Скорее бы заканчивал работы Исии! Нужно его поторопить. Последнее средство уничтожить Америку на юге и русских на севере – чума. Божье благословение, вложенное в руки избранного народа...

Пантеры яростно скалили зубы, истекала кровью убитая лань, глазами, полными человеческой тоски, смотрел беззащитный теленок.

48

Состав был готов к отправлению, но паровоза еще не подали. Дежурный по станции раздраженно ругался по телефону. Начальник депо, пьяный еще со вчерашнего дня, распекал мастера по ремонту, смирного пожилого китайца в очках на ниточке.

Так уходил в этот день со станции Хайлар товарно-пассажирский поезд до станции Маньчжурия.

Впрочем, крик и брань были своеобразной данью привычке. Давно по этой дороге ходил только один состав. Особенной точности не требовалось: начальство сегодня не ехало. Начальство предпочитает собственный автомобиль. Надежней и скорее.

Двое пареньков в замасленных комбинезонах, русский и китаец, бросали уголь с невысокой эстакады в тендер паровоза. Ругались они ожесточенно между собой – работа шла из рук вон плохо. Японец-мастер, наблюдавший за погрузкой угля, ничего не мог сделать с рабочими и, обозлившись, побежал к начальнику с жалобой. Машинист, старый татарин с хитрым лицом и маленькими плутоватыми глазками, махнул паренькам рукой, и те мгновенно перескочили в тендер. Отчаянно спеша, они вырыли в угле яму, в нее из будки машиниста скользнул человек. Рабочие быстро закрыли яму толстыми полосами железа и забросали углем. Когда мастер вернулся к паровозу, тендер был полон, и рабочие, все еще поругиваясь, закуривали, свесив ноги с эстакады.

Около станции, как обычно, паровоз оцепили жандармы. Переводчик залез к машинисту в будку и спросил, подозрительно оглядывая углы:

– Никого посторонних нет?

Лицо машиниста мгновенно приняло выражение оскорбленного достоинства:

– А я чужих возил? – ответил он вопросом на вопрос. – Найдем – хуже будет!

Трое жандармов с заостренными стальными щупами залезли в тендер; двое начали осматривать паровоз снаружи; один, вооруженный молоточком на длинней рукоятке, выстукивал стенки тендера, определяя уровень воды. Машинист, его помощник и кочегар сошли на землю. Машинист присел на рельс, прикрылся от ветра полой потрепанной куртки и разжег трубку.

Она хрипела, словно захлебываясь, в рот просачивалась горькая жижа, – старик ожесточенно плевался. Он был погружен в свое занятие и не интересовался ничем, кроме трубки. Помощник ветошью протирал ходовые части, а кочегар, совсем еще мальчишка-китаец, во все глаза смотрел на японцев.

Жандармы на тендере, нажимая на рукоятки щупов, вонзали их в угольную крошку, и когда слышался металлический стук, переходили на другое место. Особенно долго возился ефрейтор-здоровяк и, видимо, острослов, потому что над каждой его фразой японцы долго хохотали, подталкивая друг друга.

Когда осмотр закончился, машинист незаметно для окружающих вытер пот со лба и кряхтя полез в будку.

Вскоре поезд тронулся и, набирая скорость, заспешил к границе. Старенькая, потрепанная машина еле тащила на подъемы и, не в силах сдержать изношенными тормозами тяжелый состав, стрелой летела под уклон.

На одном из больших перегонов машинист откопал пассажира. Тот сел на железную полосу и, вздохнув полной грудью свежий степной ветер, чихнул. Лицо его было черно от угольной пыли.

– Живой? – весело спросил машинист, протягивая манерку с водой.

– Живой... – прохрипел Ван Ю и надолго припал к узкому горлышку манерки. Вода текла по подбородку, смывая угольную пыль, но он не оторвался до тех пор, пока не выпил все.

– Не задели тебя?.. Я думал, помру от страха. Спасибо трубке, выручила, – он засмеялся, обнажив искривленные, пожелтевшие зубы.

– Два раза цепляли, – Ван Ю поднял рукав блузы. На локте алела царапина. – И на коленке. Еле успевал кровь вытирать. Темно. Тесно, – он нервно рассмеялся.

Кочегар расшуровал топку, тоже подсел к Вану и засмотрелся на его голову. Потом побледнел и медленно сполз в будку. Помощник машиниста, заметив его необычный вид, спросил шутливо:

– Боишься безбилетного пассажира везти? А? – и ткнул кочегара большим пальцем под ребро. Тот как-то странно ойкнул и заплакал. – Ты что? – перепугался помощник, схватил плачущего парнишку за плечи и насильно повернул к себе лицом. – Что с тобой, друг?

– Дядя Фу, – шепнул кочегар, всхлипывая, – он совсем белый стал, – и указал на голову Вана.

Фу-сан, покосившись на тендер, чуть не вскрикнул. Рядом с седым стариком-машинистом сидел такой же седой человек, и ветер теребил его волосы, выдувая остатки черноты. Казалось, он седел на глазах.

Когда пассажира снова засыпали и машинист занял свое обычное место на скамеечке у правого окна, кочегар несмело спросил, видел ли дед, как поседел товарищ в тендере? Старик, сердито пыхтя трубкой, утвердительно кивнул.

Колеса медленно постукивали, навевая дрему. Лежать было неудобно, но усталость брала свое. Ван Ю заснул и не слышал, как паровоз зашел в депо станции Маньчжурия. Он проснулся от свежего воздуха, вскочил и огляделся. Высокие закопченные стены терялись в вечерних сумерках. Сквозь разбитую стеклянную крышу виднелись бледные звезды.

– Летняя ночь коротка, – шепнул машинист, – умывайся скорее, пойдем.

Ван Ю заторопился. Затекшие от неудобного положения руки и ноги покалывало, колени дрожали, но он пересилил слабость, быстро слез с паровоза и подставил голову под струю холодной воды.

Спустя десять минут Ван Ю, бодрый и оживленный, шагал рядом с машинистом по тихим улочкам города, выбираясь на северную окраину. Машинист нес сверток, на который Ван Ю все время поглядывал, словно опасался, что он может исчезнуть. Когда они стали прощаться далеко за домами, машинист, дрожащей рукой пожав руку Вана, сказал: – Ты за эту поездку очень переменился, товарищ.

– Как? – не понял Ван Ю. Мысли его были на границе: вот за той сопкой ждет рабочий-ремонтник, он покажет место. – Как изменился, дядя?

– Ты только будь спокоен и тверд, – старик положил руку на грудь Вана. – На большое дело нужно большое спокойствие.

– Не тяни, дядя, – настойчиво потребовал Ван Ю. – Время уходит. Сам говоришь – коротка ночь.

– Ты поседел, сынок.

Ван Ю глубоко вздохнул, взял у машиниста сверток, крепко поцеловал старика и, не сказав ни слова, ушел в темноту.

49

Заключенный, попав в камеру, переставал быть человеком, он становился «бревном» и от других «бревен» отличался только номером. В канцелярии тюрьмы, правда, существовали карточки – для учета: научным сотрудникам отряда обязательно нужно было знать, какой национальности «бревно». А имя – такой пустяк – забывалось навсегда, как только человек перешагивал порог тюрьмы. Два этажа – шестьдесят камер. Шестьдесят камер – пятьсот человек. У каждого когда-то были своя жизнь, свои заботы, радости, свое горе. Теперь же – какие чувства могут быть у бревна!

Жизнь в камере номер сорок четыре шла своим чередом, она ничем не отличалась от жизни в других пятидесяти девяти камерах. По утрам будили в шесть часов и раздавали завтрак: рисовую похлебку, хлеб с маслом и чай. Потом начинали хлопать двери, и весь день в коридоре неумолчно гремели кандалы. Сначала Лиза вздрагивала, когда человека проводили мимо камеры, но уже через несколько дней привыкла. Ей и Демченко повесили на шею номера, приказав их запомнить. Отныне Лиза стала номером три тысячи девятьсот тридцать два, а Демченко – три тысячи девятьсот тридцать три. Обедали в разное время: когда освобождались тюремщики. Рисовый суп с мясом и каша из чумизы. В ужин опять похлебка, хлеб с маслом, чай. Лиза и Демченко ели. Остальные, истощенные болезнями, глотнув раз-другой, снова молча ложились на солому, равнодушные ко всему, чужие и далекие, погруженные в свои невеселые мысли. Вскоре по коридору гремела властная команда: «Спать». Сны больше всего мучили Лизу. Она бывала дома, разговаривала с отцом, сидела с братьями, а проснувшись – плакала. Демченко с грубоватой, неуклюжей нежностью утешал ее, как умел. Иногда ей снился Михаил. Порой она забывала о нем. Но всегда, даже не думая о доме, помнила, что случилось той ночью, когда пришли японцы. Два месяца прошло, и Лиза чувствовала, что беременна. Стыдясь сказать об этом кому бы то ни было, она страдала вдвойне. Родить здесь ребенка, в этой камере, на грязной соломе, среди полутрупов... У нее кружилась голова, к горлу подступала тошнота, сознание мутилось. Ожидание, ежечасное ожидание вызова к страшному доктору состарило Лизу. У нее появились ранние горькие морщинки вокруг рта и около глаз. На лбу и щеках выступили нездоровые желтые пятна. Однажды, во время завтрака, Петровский, уже начавший поправляться, внимательно посмотрел Лизе в лицо и сожалеюще покачал головой. Лиза догадалась – он узнал ее тайну.

Редкие тихие разговоры всегда кончались ожесточенным спором Демченко и Петровского. Лиза внимательно слушала, но сама молчала, мысленно соглашаясь то с тем, то с другим. Остальные иногда вмешивались. Реже всех – человек без имени. Страстно звучал приглушенный, хрипящий басок Демченко. Сухой шелест голоса Петровского нагонял тоску. За этим безжизненным голосом чудились пытки, мучения, смерть.

– Все помрем, как мухи осенью, – шелестел Петровский. – Иль как в сетях у паука. Жужжит мушка, бьется, а конец один.

Он натужно вздыхал, поднимая редкие пепельные брови. Кожа лба собиралась в морщины, мелкие и сухие, точно старые, изорванные меха гармошки. Тусклые глаза смотрели тупо. Лизе становилось холодно и жутко от его слов, как от нечаянного прикосновения к мертвецу.

– Если каждый одному пауку горло перегрызет, то всем мухам легче будет! – возражал Демченко, и глаза его загорались гневом. – Да какое там мухам, – зло продолжал он. – Я не муха. И никогда мушиной жизнью жить не буду!

– Тебя не спросят, – устало и покорно говорил Петровский, не меняя позы. – Ухватил паук – и сосет, и сосет...

– Значит, ты себя человеком не считаешь! – упорствовал Демченко. – Пока сам будешь верить, что ты человек, никто тебя мухой быть не заставит. Даже в тенетах у паука можно бороться!

– Не знаю, – снисходительно улыбался Петровский. – Японец – сила. У него – оружие. А у нас кандалы, – он звякнул цепями. – Бороться безрукому? – неуловимая нотка насмешки звучала в его голосе.

– Правда, – неожиданно сказал человек без имени, чуть-чуть приподнимаясь на руках. – Без рук... очень... плохо... – Он с трудом подбирал русские слова. – Нет рук – есть эти... – он оскалил зубы, – вот. Грызть японца можно. Не надо – муха, – он замолчал так же неожиданно, как и начал говорить.

Демченко повернулся к нему:

– Зубами – тоже хорошо.

– Вышибут зубы-то, – зашептал безрукий У Дян-син. – Хотел руками задушить – только лицо разбил. Солдату. Руки отрезали. Теперь зубами. Вышибут их. Зубы-то.

– У тебя жизнь отнимают, – страстно заговорил Демченко, – жизнь! Это же самое ценное! Струсил – ты уже не живешь, ты умер. За жизнь бороться нужно, – уже спокойнее сказал он, – до последней кровинки. Пусть тюремщики нас боятся. Пусть они дрожат за свою жизнь.

Теперь Лиза соглашалась с Демченко. Что ей терять, когда нет жизни? Михаила. Отца. В то же время ее не оставляло щемящее чувство страха перед будущим. Как бы ей хотелось думать так же, как Демченко. Быть так уверенной в правоте своих мыслей. А Лиза иногда готова была упасть на колени перед японцем с плетью и молить его о пощаде. Когда плеть, свистя, опускалась на спину, Лиза съеживалась, замирала. И с удивлением видела: Демченко принимал удар, не меняя положения, даже лицо его оставалось совершенно неподвижным. И японец с особенной злобой бил именно Демченко. Слушая рассуждения советского солдата, Лиза начинала сознавать: японцы ненавидят Демченко потому, что боятся его. Чувствуют в нем силу, которую не могут сломить.

Между тем, разговор тянулся, как нитка бесконечного клубка, то нагоняя на Лизу ужас, то вселяя силы. Но что могла она? Нет, она слаба. Очень слаба.

– Даже самый слабый, – говорил Демченко, – может бороться. И должен бороться. Если у него сильна душа. Если он ненавидит японцев и верит в победу.