Текст книги "Гибель дракона"

Автор книги: Николай Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

– На отца озлобился? – тихо спросил он, бессильно откинувшись в кресле. – На отца? Уж лучше убей сразу, чем будешь добивать каждый день понемногу. Это мне поделом... Страдал, воспитывал. Ну, убивай, дурак!

Судорожно сглотнув горький комок слез, сын отвернулся. Отец! Ничем не вытравить из памяти колючие, пахнувшие табачным дымом усы отца, нежно щекочущие шею. Помнит Михаил и добрые, сильные руки, подбрасывавшие его до потолка, так что сердце замирало от восторга, дыхание останавливалось от сладкого страха... Когда-то в отце заключался весь его мир. Отец был всем хорошим, всем радостным. Видеть отца – купаться в счастье...

Но жизнь познал Миша не из отцовских ласковых рук. Дедушка Федор ввел его в жизнь рядом со своей дочкой Лизой, смешливой, любопытной. Невеста... Как долго стыдился он этого слова: дразнили мальчишки. А потом привык. Радовался письмам, которые присылали «дяди» из России. «Это за Хинганом?» – спрашивал Миша. – «Нет», – отвечал дедушка Федор и рассказывал детям о далекой и близкой стране, об их Родине. О лесах и реках, о степях и пашнях, о рощах и садах, о русских людях. Позже, когда Миша убегал от горбатой мачехи к дедушке в мастерскую и прятался в пахучих сосновых стружках, они с Лизой мечтали уехать вдвоем на Родину, в Россию, от всех бед: от страшной мачехи, от невыученных уроков, от пыли и грязи маленького городка, лишенного радостных красок. А еще позже он – уже юноша – слушал рядом с Лизой голос Родины. Этого голоса очень боялись японцы, они хватали всякого, кто осмеливался ловить запретную радиоволну. Да, любовь к России вырастала в Мише вместе с любовью к Лизе. А отец... Отец богател, пока вырастал его сын в доме Ковровых.

Отец. Какой чужой, какой злобный человек разговаривал сейчас с Михаилом! Юноша взглянул в выцветшие глаза старика и содрогнулся: они были спокойны и холодны... Этот расчетливый человек готовится оставить ему, наследнику, торговый дом. Думы его: о выгоде, о прибыли, о японцах, о войне с Россией.

– Убивать я тебя не собираюсь, отец. Ты напрасно это... скандалишь, – Михаил теперь стыдился своей недавней горячности. – Просто... Просто я хочу жить, как живут в России... на Родине, – поправился он. – Хотя я там никогда не был, но я русский. Там люди ради счастья живут, а ты – ради барыша.

Старик молча поднялся и беспокойно заходил по комнате. «Так вот откуда дует ветер: Россия!» – он ухмыльнулся в усы, дивясь глупой недальновидности сына. Поверил девчонке Ковровой. Что она знает? Сам Семенов вчера вечером говорил ему, Зотову: «Скоро „зотовскую зубровку“ будут пить в Иркутске, праздновать победу Японии – нашу с тобой победу...» Выродки эти японцы, а все лучше красных! Лопнули его денежки в России, когда японцы ушли с Дальнего Востока. А здесь – почет и уважение. Торговая фирма. Какая разница, кто устанавливает законы? Японцы, немцы, черт с ними! Плохой закон Зотовых обойдет. Над денежками никакой закон не властен.

Зотов наступил на освещенный солнцем квадратик. Блеснул лак ботинка. Старик сердито дрыгнул ногой и перешел в тень. Яркие краски ковра, оживленные солнцем, раздражали его.

– Значит, любишь? – хрипло спросил он, привалившись спиной к стене.

Михаил молча кивнул.

– И не жалко тебе отца?

– Жалко? – переспросил сын и, прищурившись, оглядел старика. – Я тебя не обижаю. Рано или поздно надо жениться... Ты бы лучше сам себя пожалел. Холуйствуешь перед японцами. Казимуру этого принимаешь, будто почетного гостя, а он... Твое вино пьют, продают, а к ним в магазин ты не зайдешь: низшая раса, вроде собаки...

– Молчи! – старик в неистовстве бил кулаками в стену. – Дурак!.. Дурак! Дурак!.. Нет тебе больше имени... Я тебе с малых лет твержу: не суй нос в политику. Считай барыши и помалкивай... Дурак!

– Не хочу я твоих барышей. Чем я хуже японца? Чем?.. Молчишь. Почему русских подданных арестовывают?

– Если этих «подданных» не арестовывать, они все вверх тормашками перевернут, как в России. Будем мертвечину жрать. Живо твой капитал прикарманят.

– Ну и пусть.

– Я эти деньги своим горбом наживал!

– Я люблю Лизавету. Я женюсь.

– Хватит! Довольно я сегодня наслышался! – старик помолчал, стараясь охладиться, и заговорил рассудительно: – Каждый живет в своем естестве. Один – купец. Другой – гробовщик. Поживешь подольше, сам свою глупость поймешь, ан, окажется, поздно хватился! Пожалеешь, что не послушал старика, да кусай тогда локоток... Ну, любишь. Ладно. Что из того? Терпенья нет, так нешто обязательно под венец? Девки – они податливые. А надоест, бросишь. С кем по молодости греха не случается... – и замолчал, отшатнувшись: Михаил, сжав кулаки, бешено выкатив остекленевшие глаза, резко шагнул к столу. – Ты что?.. Что?.. Бешеный!.. Право, бешеный!..

– Не надо мне твоего согласия!.. Ничего не надо! – сын круто повернулся, собрав ковер в складки, и выбежал, хлопнув дверью. Стакан снова жалобно звякнул. Бронзовый рыцарь негодующе качнул копье, и мягкий звон пролетел по комнате, затихая в складках бархатных портьер.

Старик долго сидел за столом, поглаживая лысину и тупо глядя на тяжелую дубовую дверь с потемневшей от времени ручкой. Резные ангелы висели среди угловатых облаков, держа в руках цветы, похожие на сковородки. Тяжела будет доля сына, если он, отец, вовремя не наставит его, глупого! Зотов вздохнул, с досадой отбросил зажатый в руке влажный платок, поднялся. Неторопливо каблуком расправил ковер, подошел к окну, поднял штору. И как это он, старый дурак, не понял сразу, что нельзя было парня допускать в эту семью! Знал же: красные. А это такая зараза липучая – пристанет, не соскребешь! Нет, нельзя допустить, чтобы сын погряз в красном разврате. Девка его мутит, вот кто. Не будет ее рядом – Мишка за ум возьмется. Надо невесту ему подходящую подыскать, вот что. В Чань-чунь поехать, его с собой взять – пусть разгуляется... Да нет, не поедет он, к ним ведь сейчас подался, к Ковровым. И не выкуришь, пока эта тварь жива. Как привязанный. «Жива? – старик потер лоб. – Жива. Вот оно что. Жива!..»

С шумом опустив штору, так, что воробьи шарахнулись из кустов сирени, Зотов подошел к столу и снял телефонную трубку.

– Комендатуру, – слышался металлический треск и шорох. – Господин поручик?.. Говорит Зотов. Здравствуйте. Скажите, атаман Семенов уже уехал?.. Мне нужно увидеть его превосходительство по делу государственной важности. Нет, нет, – довольно засмеялся старик, – работу я не ищу. Слава богу. Я виноторговец. Зотов. Спасибо, господин поручик. Всегда рад. Прошу вас. Через час я буду у его превосходительства.

16

На окраине Хайлара, рядом с китайским кладбищем, теснились жалкие избушки русского поселка. Он казался пустынным: ставни большинства домишек закрыты, улица заросла бурьяном, не слышно обычного для жилых мест мальчишеского гомона. Лениво бродят одинокие японцы-полицейские, прячась в тени чахлых деревьев.

Почти на самом краю поселка, в глубине обнесенного плетнем двора, стояла низенькая бревенчатая изба с тремя подслеповатыми окошками на улицу. Перед окнами пышно разрослись кусты жимолости и сирени. Во дворике виднелись прямые грядки картофеля. Ярко-зеленые плети огурцов обвивали изгородь. Длинные, изогнутые, как бумеранги, огурцы свешивались до самой земли. В конце дворика, подле колодца, раскинулись две вишни, обсыпанные еще не вызревшими, но крупными ягодами. Дорожки во дворике любовно выложены кирпичом и обсажены ромашкой.

Высокий седой старик, кончив поливать грядки, присел на покосившуюся ступеньку крыльца и посмотрел в открытую дверь сарайчика-мастерской, где дочь собирала крупные завитки стружек, остро пахнущие сосной.

– Самовар ставь, Лиза, – старик стряхнул пыль с колен.

– Сейчас! – дочь пробежала в избу.

В комнате было сумрачно и прохладно. Над некрашеным столом висели три иконы, перед ними слабо теплилась лампада. На старой почерневшей литографии, прикрепленной в простенке, изображен генерал Скобелев, стоящий в окопе с поднятой рукой. Место, куда он показывал, стерлось, и казалось, будто генерал просит пощады у окружающих его солдат в косматых папахах.

Уставшие, отец с дочерью пили чай молча. Небольшое хозяйство, а работы много. За сорок с лишним лет жизни в Маньчжурии Ковровы «палат каменных» не нажили. До русской революции это была крепкая семья: два работящих подростка-сына хорошо помогали отцу. Но в годы революции оба они ушли на Родину. Старик остался один с больной женой и грудным ребенком – Лизой – на руках. Не успел он приноровиться без сыновей, как умерла жена. И тут же пришли японцы. Два горя сразу. С тех пор жизнь его заметно и неудержимо покатилась к старости. А сколько пришлось вытерпеть обид от японцев! А как укоряли сыновьями русские из «Бюро по делам эмигрантов»! В эмигрантских газетах много писали о «зверствах большевиков», о разрухе в России. Но Ковров знал: сыновья его выходят в люди. Старший стал инженером, а второй, Владимир, окончил в Москве Военную академию. Лиза, дочка, бредила Россией. Она жадно читала письма братьев и столько задавала вопросов отцу, что ответить на них не было сил. Частенько, смахивая слезу, девушка поглядывала на север, где в туманной дымке застывшими волнами темнели гряды сопок, уходящих в Россию. Добился Ковров русского подданства, получил русский паспорт. Да что из того, коли жить приходится в Хайларе?.. А Россия воюет с немцами. И писем давно нет оттуда...

– Папа, – осторожно заговорила Лиза, убирая посуду, – ты не убивайся. Они еще напишут, – она несмело взглянула на отца. – Война там.

– Потому и тяжко, – старик опустил голову.

– Подумаю: Россия... – вздохнула девушка, вытирая глаза концом косынки. – И Ваню вспоминаю.

– А что его вспоминать-то? – преувеличенно бодро прервал отец. – До Сталинграда эвон сколько идти немцам. Небось в Москву не пустили, так и к Волге не допустят.

– Ну чего ж ты такой... – Лиза подсела рядом. – Володя же написал. В тылу он. И чего ты...

– Обманывает Володька, – сердито ответил старик. – Воюет. Раз почта полевая – значит, воюет. В поле. Дело ясное.

– Уедем отсюда! Уедем! – горячо зашептала Лиза. – Так мне японцы надоели... смотреть не могу.

– Каждый раз ты мне одно твердишь: «Уедем, уедем!» Я бы рад... да примут ли? И с места сдвигаться... Мать у нас тут останется, а меня в другом месте зароют? Эх, Лизавета...

Федор Григорьевич, поглядывая в окно на пустынную улицу, виновато улыбнулся:

– Я сегодня сердитый, дочка. Ли Чан стол заказал, а не берет. Говорит, денег нет. Товар пропадет. А нам с тобой кормиться надо, и налог платить.

– В России и я бы работала, – словно про себя заметила девушка.

– В России?... Откуда ты знаешь-то?

Лиза промолчала. Не раз ночью, в погребе у соседа Гончаренко, она слушала радио и знала гораздо больше, чем говорила сейчас.

До вечера она работала во дворике. Старик в своем сарайчике стучал молотком, пилил. Под вечер зашел китаец Ли Чан, тоже старик, одетый в длинную синюю рубаху и широкие, но короткие, чуть пониже колен, шаровары.

– Здоров будь, Федор Григорьевич! – он пожал руку Коврову и присел на корточки к стене. – Деньги делаешь? – кивнул он на гроб.

– Угу, – сердито промычал Федор Григорьевич. По виду Ли Чана не скажешь, чтобы он пришел выкупить вещь. Будет извиняться и просить подождать. Опять у лавочника придется брать в долг. И так еле-еле расплатился. Старик сердито гнал ломкую стружку.

– Не шибко, Федя, – печально улыбнулся Ли Чан, – не шибко сердись. Япон нынче козу свел.

Рубанок чуть не выпал из рук Федора Григорьевича. Козу? А сноха китайца недавно родила двойню.

– За что?

– Налог не платил. За землю налог. Огурцы, картошку рвать теперь не можно, – Ли Чаи вздохнул, его узкие косые глаза стали похожи на щели. – Дети кушать дай-дай. Где?.. Ван, мой сын, жертвенная работа ушел. Совсем пропала. А кушай нету, – Ли Чан, опустив голову, ковырял палочкой земляной пол сарая. – Носи продавай стол другой люди, – он бросил щепочку и встал. – Здорово живи! – поклонившись, Ли Чан направился к двери, глядя прямо перед собой. Его сгорбленные плечи дрожали.

– Постой-ка! – загородил ему дорогу Федор Григорьевич. – Погоди маленько. Ты садись, садись! – суетливо усаживал он гостя. – Отдохни. Я сейчас! – трусцой старик выбежал из сарая и, подозвав Лизу, пошептался с ней. Смущенный, вернулся в сарайчик. Ли Чан сидел на прежнем месте, опустив глаза.

– Ну, чего? – подсел к нему на корточки Федор Григорьевич. – Ну чего ты думаешь? А! Иль духом пал?

– Моя думай Китай чуть-чуть ходи. А там тоже япон. Где живи можно бедный люди, Федя? Куда ходи? – Ли Чан перебирал спиральки стружек, то складывая их пирамидой, то рассыпая одним легким движением руки. – Твоя Россия ходи может, а моя куда?..

– Не пойду я в Россию, – тихо, но убежденно ответил старик.

– Зачем так говоришь? – изумился Ли Чан.

– Стыдно.

– Зачем стыдно?

Торопясь и сбиваясь с русско-китайского жаргона, на котором шел разговор, Федор Григорьевич объяснил, что ушел с родины давно, до революции, когда там худо было. А теперь в глаза людям смотреть совестно будет. Сколь выстрадал за эти годы русский народ, а он сбежал от бед, теперь же вроде как на готовенькое зарится.

– Не моги так говорить, Федя! – черные глаза Ли Чана сердито блеснули, на скулах вспыхнул румянец. – Родной земля – нам всем мать. Чуть-чуть сердитый – опять прощать будет. Ходить тебе надо Россия.

– Хороший ты, Чана! – Федор Григорьевич растроганно обнял китайца.

В сарай вошла Лиза с корзиной, полной овощей. Увидев обнявшихся стариков, засмеялась:

– Ишь! – поставила корзину перед Ли Чаном. – Иди-ка домой, дядя Ли. Корми детишек.

От неожиданности китаец растерялся. Потом, взглянув на добродушное лицо Коврова, на девушку, смущенно теребившую пушистый кончик длинной косы, встал, низко поклонился им обоим и молча пошел к двери.

– Чана, как тебе не стыдно! – обиженно остановил его Федор Григорьевич. – Разве ты мне не помогал?.. Мы с дочкой от чистого сердца, а ты... У нас не будет – к тебе придем.

Ли Чан колебался. Он что-то тихонько шептал по-китайски, сложив на груди тяжелые руки, все в синих венах, набухших узлами. Федор Григорьевич подошел к нему и насильно сунул корзину. Ли Чан порывисто обнял растерянного старика и, прикрывая рукой лицо, выбежал на улицу.

17

Полина Георгиевна собирала вещи мужа в потертый, но еще достаточно крепкий чемодан. Уложив сверху новую гимнастерку, она посидела минуту неподвижно, устремив взгляд на пустой стол и, вздохнув, легко поднялась с колен. Дверь в комнату мужа была приоткрыта. Полина Георгиевна осторожно заглянула в щель. Ну, конечно, сидит, пишет! Еще не спал, а времени уже два часа. Через полчаса подойдет срок, нужно его будить, а он – нате вам! – совсем не ложился.

– Леня! Леонид Павлович! Тебе через двадцать минут вставать. – «Уже двадцать!» – мысленно ужаснулась она. – Может быть, все-таки приляжешь?

Подгалло положил ручку и повернулся к жене. Она стояла в дверях. Маленькая... старушка... Но для него она осталась все той же Полечкой, как и много лет назад, когда она, медицинская сестра партизанского отряда, несла его на перевязочный пункт и сердилась на свою слабость.

– Где уж ложиться, мать. Все равно не выспаться. Лучше поговорим.

Подгалло перешел на диван и, когда жена приблизилась к нему, осторожно обнял ее за плечи и легонько привлек к себе.

– Всю-то жизнь мы с тобой расстаемся, – вздохнула Полина Георгиевна. – Конца не видно.

– Вот и отлично! – улыбнулся Леонид Павлович. – Не только расстаемся, но и встречаемся. Чем чаще расстаемся, тем чаще встречи.

– Шутишь...

– Нет, серьезно! Говорят же: чаще разлуки – реже скандалы.

Оба грустно рассмеялись: какие там скандалы – ни одного резкого слова не было сказано друг другу за всю жизнь.

– О чем же говорить будем? – тихо спросила Полина Георгиевна, взяв руку мужа.

– Расстаемся, мать, надолго. Запасайся терпением. Пожалуй, до конца войны не встретимся.

– Вот еще – до конца войны! – пошутила жена. – Не буду я ждать, возьму и приеду в санбат санитаркой.

– Что ж, буду ждать. А пока, ладно уж, сообщу тебе раньше срока приказ командующего, – взглянул на часы. – В восемь ноль-ноль подойдет эшелон, а в шестнадцать все семьи должны выехать. В дороге узнаете, куда. Можешь сказать женам командиров: кто хочет, пусть едет к родным.

Леонид Павлович потянулся за папиросами, но жена торопливо перехватила его руку:

– Нельзя же, Леша. Зачем?

Он бросил папиросу на стол:

– Забылся.

– Кто теперь за тобой смотреть-то будет? – улыбнулась Полина Георгиевна. – Разве ординарца попросить.

Он не ответил, глядя на огни в окнах казарм. Неожиданно для себя сказал:

– Сегодня я встретил Карпова.

– Карпова?.. Это который?

– Помнишь, рассказывал тебе о Халхин-Голе?

– Неужели? Почему же ты не привел его? Я так хочу его видеть!

– Тут история... – мягко усмехнулся Подгалло. – Не хочет он меня узнавать, вот тебе и все. Будто бы и незнакомы совсем. Я подумал, подумал и решил: пусть так и будет. Еще смутишь человеку душу, а нам с ним служить. Он теперь младший политрук.

– Эх, Леонид Павлович, Леонид Павлович, дорогой ты мой комиссар! Ничего-то ты не знаешь о душе его. Он теперь рад до смерти, что опять с тобой встретился. Ты ему как родной. Разве тебе-то чужой он?

Подгалло кашлянул, неохотно ответил:

– Ну, тут несколько иное.

– Сколько же ему лет?

– Да года двадцать три-двадцать четыре.

– Совсем мальчик.

– Ну, ты скажешь. Мальчик! Он сегодня... – и Подгалло не без гордости рассказал о том, что случилось на заимке. – Хорош мальчик! – Подгалло встал.

– Хорош, хорош, – торопливо поднялась Полина Георгиевна. – Нашему почти ровесник.

– Да. Почти, – Подгалло долго смотрел на фотографию сына. Похож Витька и на него, и на мать. Оба они воплотились в нем. Так продолжается жизнь. – Ну, что ж, пора собираться, – он перешел в столовую, где на полу стоял раскрытый чемодан. – Молодец ты, мать. Как раз оставила место для бумаг.

Полина Георгиевна перечисляла все, что положила, вопросительно поглядывая на мужа: не забыла ли чего? Нет, не забыла. Пожалуй, если бы собирался он сам, как тогда в Финляндию с лыжным батальоном, то, наверное бы, оставил и бритву, и теплое белье.

– Плохо вам придется! – тревога снова звучала в голосе Полины Георгиевны, и вся она, маленькая, хрупкая, заметно напряглась. – Такая война страшная, Леня...

Целуя ее мягкие теплые губы, Подгалло вспомнил, что эти же слова говорила она сыну, когда тот, бодрый, смеющийся, получив назначение, уезжал на фронт. И тогда она не плакала, и тогда ее глаза были такими же сухими и строгими.

Оба они на мгновение обернулись и посмотрели на большой портрет сына, видимый в раскрытую дверь.

18

Римота бежал из части, как только их рота вернулась в казармы. Он обратился к самому командиру роты и попросил отпуск на сутки, и тот, с суровым видом просмотрев карточку взысканий и поощрений, разрешил, тут же сделав в журнале соответствующую запись. Хингана Римота достиг на четвертые сутки пути, голодный и уставший до изнеможения. Хотя и говорится, что когда к неудобствам привыкаешь, их перестаешь замечать, к голоду, который Римота также причислял к «неудобствам», он привыкнуть никак не мог. Но он шел к цели. Он даже улыбался, представляя себе выражение лица унтер-офицера, который не застанет его в казарме в день отправки в командировку... к теням предков.

Его задержали в чаще, возле обрыва, когда он располагался спать. Все произошло просто и быстро, и Римота, вчерашний солдат, не мог не восхититься выучкой этих людей, одетых в лохмотья. Не успел он прилечь, как на него навалились трое, а четвертый обыскал и связал руки.

– Шпион! – сказал, с ненавистью глядя на Римоту, среднего роста быстроглазый китаец. Как выяснилось после, это был начальник партизанской заставы.

– К круглому отверстию пятигранный болт не подойдет, – улыбнулся Римота. – Семь раз проверь, а потом не верь.

Ему завязали глаза. После утомительной и длинной дороги он очутился в землянке. Когда с него сняли повязку, первое, что он увидел, опять были черные быстрые глаза начальника заставы.

– Кто ты? – негромко спросил сидевший у стола пожилой добродушный китаец, неторопливо набивая табаком коротенькую трубку-носогрейку.

– С чего начинать? С рождения? – вопросом ответил Римота. Пожилой китаец улыбнулся:

– Откуда бы ни начал, все равно придешь к концу. Говори, что хочешь. Мы слушаем, – и зажег трубку. – Чы Де-эне, – обратился он к быстроглазому, – садись, послушай и ты.

Третий, тоже пожилой, суровый, с резкими морщинами на темном от загара лице, полулежал на топчане, покачивая перевязанную руку. И Римота начал рассказывать.

...На грязной окраине города городов – Токио, в куче мусора возле зловонного канала, мальчишка Хейсо с утра до вечера искал, что можно съесть, чем насытить вечно голодный желудок. Отца он не помнил. Мать говорила, что отец погиб на верфи Мицубиси. Раз в год, в день памяти предков, приходила сестра с Иосивара[2]2
  Иосивар – токийский квартал «красных фонарей», заселенный гейшами и продажными жрицами любви.


[Закрыть], приносила много еды: рис, редьку с кусочками рыбы и даже лакомства – липкие, тянучие конфеты. Но она весь день плакала, уткнувшись матери в колени, а вечером опять уходила... на год. Когда Хейсо подрос, он узнал, что такое Иосивар и понял, почему плакала сестра. Он понял многое. И вот однажды...

Шел мелкий, надоедливый дождь. Раскрыв зонтик, Римота торопливо шлепал по лужам: он очень спешил домой. С завода Сумитомо отпускали раз в неделю на полдня отнести семье жалованье. Какое там жалованье! Гроши... Его догнал слесарь, наладчик станков. После обычных вопросов вежливости Ираки-сан, так звали его все, хотя он был совсем молодой, заговорил о вещах, которые давно интересовали Римоту.

– Тяжело тебе, товарищ? – спросил Ираки-сан и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Мы видим. Но ты парень с головой. Давай поговорим откровенно. Вот сегодня мастер много говорил о России. Ты ему поверил?

Как можно было не верить мастеру? Он же был в России и сам видел, что там голод, там едят детей. Там ненавидят японцев. Но в голосе Ираки-сана, когда он говорил о мастере, была насмешка.

– Там заводы и земля в руках простого народа, – стал объяснять он. – Таких, как мы с тобой, – Ираки-сан сказал это тепло и задушевно, но почему ему надо верить больше, чем мастеру? – Они сами устанавливают законы. Там нет богачей, нет таких собак, как наш мастер.

Это была первая встреча Хейсо Римоты с правдой о другом мире, с правдой, которая – теперь-то он в этом уверен – в конце концов восторжествует во всем мире. Через год он стал коммунистом.

Типография газеты «Асахи». Сюда он пришел уже с заданием партии добыть шрифт. Борьба требовала оружия, а оружием было печатное слово правды.

Ираки-сана расстреляли как врага императора. Добрались и до Хейсо Римоты. Его выслали в Манчжоу-Го, в солдаты. Но в типографии остались пятеро. Пять коммунистов – одна из многих ячеек партии.

– Я пришел бороться. Кто утром познал истину, тому вечером не страшно умереть. Мне далеко до вечера, я хочу увидеть победу коммунизма – и тут, в Маньчжурии, и у себя, на прекрасных островах Ямато. Я знаю: тому, что рассказывают, верь наполовину. Но я рассказал правду. Надеюсь, поверите. Потому что пока есть жизнь, жива и надежда.

– А как солдаты? – неожиданно спросил человек с перевязанной рукой. – Полны духа самураев и верят в божественность императора? Все так, как и было три года назад?

Римота усмехнулся. Он вспомнил задушевные разговоры, во время которых потихоньку бросал семена правды.

– Многие, как слепой, что вдруг палку потерял. Чуть-чуть отрезвила война России с Германией. Хоть немногое, но мы знаем о поражении немцев под Москвой. Мы знаем, что у нас сорвалось несколько сроков наступления на Россию. Люди все больше думают: зачем нам чужие земли, если мы завоевали так много, а дома по-прежнему нечего есть и наши дети умирают с голоду?

– Та-а-ак... – неопределенно протянул Чы Де-эне. – Увести! – кивнул он на стоявшего посреди землянки Римоту.

...Пока Римота ел, забыв обо всем, кроме голода и усталости, в землянке командира шел разговор о нем.

– Человек пришел с чистой душой, – убежденно сказал комиссар отряда Шин Чи-бао. – Нужно принять. Проверить.

Командира отряда Сан Фу-чина мучила раненая рука. Он, шагая по землянке, проговорил:

– В жизни столько путей, сколько в степи трав. Я ему верю, но... осторожность – наша безопасность. Чы Де-эне! Пошли в штаб соединения. Пусть проверят.

– Товарищ Шин! – Чы Де-эне остановился в дверях. – Надо спасать Вана! Если я с пятью бойцами нападу на...

– Вас перестреляют! – перебил его командир. – Не выдумывай.

– Ночью! – страстно заговорил Чы Де-эне. – В дождь! Мы свалим столб! Свет потухнет! Гранаты! Японцы убегут. Они же трусы...

– Ночью? – переспросил Шин Чи-бао. – Это хорошо... ночью. Паника – это хорошо. А вот когда будет дождь? Что ж, можно подождать дождя. Да. Но там голые сопки – и все. Посты японские на вышках. Далеко видно.

– А мы… – Чы Де-эне задохнулся. – Мы, как змеи, проползем!

Сан Фу-чин, крякнув, повернулся на топчане и сердито взглянул на возбужденное лицо юноши. «Мальчишка! – без осуждения, даже с нежностью подумал он. – Горячий. Сердечный!». У Сан Фу-чина никого не осталось, кроме партизан, – никого ближе. Всех родных... всех, даже сына, – младенец еще не начал ходить – расстреляли японцы.

– Ты хороший друг, – медленно заговорил Шин Чи-бао, – верю, отдашь за друга жизнь и не дрогнешь. Веришь в себя, в свои силы. А вот другу не веришь – нехорошо, – Чы Де-эне вздрогнул. – Не веришь! – жестко повторил Шин Чи-бао. – Я тоже думаю о нем. О Ване. Но верю в его силу. В его ум. Верь и ты. Он – боец.

Чы Де-эне, опустив голову, пошел к двери, уже с порога сказал:

– А если мне завербоваться на эти жертвенные работы? Вдвоем бежать легче? Да?

Сан Фу-чин не выдержал:

– Будет нужно – пойдешь! А сейчас выполняй приказание. Запрещаю говорить! Иди!

Когда за Чы Де-эне захлопнулась дверь, комиссар рассмеялся, глядя на командира.

– Горячая голова!.. Хороший он, наш Чы.

...Через неделю Римота был уже полноправным бойцом отряда Сан Фу-чина, входившего в состав партизанского соединения «Хинган». Друзьями простились они с Чы Де-эне, когда тот с группой партизан уходил на разведку подступов к станции Бухэду. Римота провожал их до перевала, до последней партизанской заставы.

– Вот и конец твоего пути, товарищ, – Чы Де-эне остановился, положил руку на плечо Римоты. – А мой путь только начинается, – он задумчиво смотрел в синеющую даль.

– Мой путь начался давно, друг, – ответил Римота, – и до конца еще далеко! – он улыбнулся чуть смущенно и закончил: – Вернешься, в следующий раз обязательно пойдем вместе!

Чы Де-эне улыбнулся.

– Конечно, вернусь, – он немного помолчал, вслушиваясь в глухой шум тайги. – Но если...

– Ветер смерти часа не назначает. Ты прав.

– Я ничего не скажу, товарищ. Даже имени. А так много хотелось бы сделать! – неожиданно вырвалось у него. – Прощай. Мир вечен, а жизнь коротка, нужно спешить... – и почти бегом двинулся вниз по склону, догоняя ушедших вперед разведчиков.

Римота стоял, прислонившись к толстому стволу сосны, и думал. Думал о жизни, которая бежит быстрее, чем ветер. Думал о борьбе, которая предстояла ему, – на всю жизнь.

– Он смелый, наш Чы, – Римота не слышал, как к нему подошел боец заставы. – Храбрый. Его боится смерть, – говорил боец убежденно. – Большой командир будет. Ты его еще не знаешь, а я ходил с ним под Цицикар. Мы тогда вывезли два грузовика с оружием. Чы переоделся в форму офицера-японца... ох, и боялся же я тогда! А он... улыбался.

Да, Римота почти не знал Чы Де-эне, человека с быстрыми черными глазами, и, глядя вслед ушедшим, мог ли он предполагать, что это прощание будет их последней встречей?

Пока есть жизнь, живет и надежда.

19

Калитка была приоткрыта, и Лиза, сидя на крылечке, смотрела на пустынную улицу с полицейским на перекрестке. Но вряд ли она, погруженная в свои тревожные мысли, видела что-либо. Только одно было у нее на уме: какой ответ принесет Миша? Скорее бы! «Скорее!» – шептала Лиза. Уж будь что будет, но она, хотя и страшно без согласия отца, все равно никому-никому не отдаст Михаила. Все равно они будут вместе. Убегут на Родину – ищи тогда, старый скряга! Миша еще год назад звал ее в Россию. Из-за угла вышел Михаил, быстро пересек улицу. Девушка вздрогнула и встала.

– Лизонька, я решил... – Михаил с отчаянной смелостью взглянул ей в лицо, – решил обойтись без отцовского согласия.

Лиза смотрела на него со страхом.

– Решил уйти из дома и проситься в советское подданство, – Михаил замолчал.

– Ну? А он-то что?

– Рассердился и... – Михаил передохнул. – Тогда я повернулся и ушел. Больше я туда никогда не пойду!

Лиза заплакала, закрыв лицо платком. В комнату вошел Федор Григорьевич.

– Не согласился? – спросил он, исподлобья глядя на Михаила.

– Нет, – Михаил опустил голову. – Я ушел из дома.

Федор Григорьевич сел к столу, положил на чистую скатерть мозолистые руки, все в ссадинах.

– Ну вот тебе, Миша, мой совет, – Федор Григорьевич пошевелил пальцами. – Переходи в советское подданство и... женитесь. Нечего канитель тянуть. Я против счастья Лизы не пойду. Но... До того, как перейдешь в советское подданство, о женитьбе говорить не будем.

Лиза легко и радостно перевела дыхание.

– Да я... – Михаил задохнулся. – Я завтра же! Завтра пойду к консулу! – он схватил руки Лизы и сжал их. Девушка ахнула. Федор Григорьевич засмеялся и вышел в сени: у него много забот...

Спать Михаила положили в сенях, на сдвинутых скамейках. Лиза отдала ему свое одеяло и подушку. Михаил отказывался, она настаивала, а Федор Григорьевич, слушая, как они уговаривают друг друга, улыбался и покусывал ус. Эх, молодежь!.. Вот и он с Машей, стройной да тоненькой, пришел когда-то на это место. На себе возили доски, сами штукатурили стены, спали под навесом из старья – тянулись, тянулись к собственному дому... Умерла веселая Маша, разлетелись сыновья... И живы ли? Вот и последняя – тоже уйдет. Отпускать ли? Может, лучше увезти ее в Россию? Дело молодое, забудется. Ой ли? – остановил себя Федор Григорьевич. – Разве такое забывается? Забыл бы он Машу?.. Вот с Мишкой неладно. Ну да бог милостив. Не всегда же старик Зотов злобиться будет.

Федор Григорьевич незаметно уснул и не слышал возбужденного шепота молодых, не видел их горячо сплетенных рук.

Разбудил Федора Григорьевича требовательный стук в дверь.

– Кто тут? – тревожно откликнулся Михаил. – Отпирай! – зло кричали за дверью.

Ковров узнал голос русского околоточного – «новосела» из казаков, пришедших в Хайлар вместе с Семеновым. Федор Григорьевич встал, накинул на плечи старенькое пальтишко и не успел зажечь лампу, как в комнату ворвались четверо: трое солдат-японцев и околоточный – ехидный старикашка с шашкой в потрепанных ножнах на боку. На новые ножны он вот уже двадцать лет собирал деньги с жителей.