Текст книги "Гибель дракона"

Автор книги: Николай Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Можно заставить себя слушать и смотреть. Можно в нужный момент затаить дыхание. Можно лежать в промозглом болоте не шевелясь, чувствуя, как медленно, начиная с кончиков пальцев, отмерзают ноги, стынут руки, намерзает на воротнике полушубка ледяная корка и жжет, как огнем, губы и нос. Можно сжать зубы и стерпеть. Но невозможно заставить себя не думать.

И потекли мысли – о чем угодно! Слух ловит малейший шорох, а думы...

...Трудно жене управляться с тремя ребятишками. Конца войны не видно, когда-то он вернется! Как она терпит? А теперь бригадиром стала. Наверное, совсем ночей не спит. Кашин улыбнулся, мысленно представив себе жену, – статную, красивую, удачливую, как их жизнь. Весь колхоз завидовал. Ребятишки – один в одного. Сыновья. Все равно он вернется! Заживут еще лучше, чем до войны. Дружней. Столько пережито за эти годы и...

Слабый треск. Кашин затаил дыхание. Через несколько секунд треск повторился, но теперь уже ближе, отчетливее. Кашину показалось, что сердце стало биться громче. Захотелось плотнее прижаться к камню, слиться с ним. Но шевельнуться нельзя. Чуть треснет лед – и полетит на треск граната. Кашин увидел: прямо на него, по хрупкому льду, неслышно раздвигая камыши, ползет человек.

...Метрах в пяти от камня Серж Ухтомский решил передохнуть. Проклятая шуба намокла. И дернул его черт лезть сегодня! Надо же было вчера в кабачке проиграть на «мелок» уйму денег – поневоле полезешь. Либо грабить, либо за рубеж. Не стреляться же, в самом деле, он не герой романа. Старик осатанеет, если узнает о проигрыше. Ну и ловок же этот каналья Сысоев, черт бы его взял со всеми потрохами! Дыхание выровнялось. Как там в инструкции? «Проверить зрительно, нет ли поблизости поста, предварительно приготовив оружие». Серж приподнял голову и осмотрелся. Ничего подозрительного. Камыши, кустарник. Пополз дальше. Ледок потрескивал, но не ломался. Отвратительное болото! И пихнул же атаман – по знакомству, называется, – хуже места на всем рубеже не найдешь. Он опять прислушался. Все тихо. Пограничный знак чуть левее, за камнями. Укрыться около того сугроба? Серж ощутил противный озноб, волной подкативший к сердцу. Б-р-р-р... Опасная это профессия! Мутит в голове, как после попойки. Скорее добраться до сухого места, найти ложбину. Здесь недалеко должна быть удобная щель, ему рассказывали, как ее найти. Нужно взять чуть правее, упрешься в круглый камень, это уже берег. А там... Серж крепче сжал рукоятку браунинга и отвел предохранитель. Пограничный знак остался позади. Ухтомский пополз смелее, теперь уже все равно, путь к отступлению отрезан, там ждет Сысоев. Он один – и в чужой стране. В чужой, хотя здесь стоят целыми и невредимыми его поместья. Прежние арендаторы-мужики пашут его земли. А он, их господин, должен ползти на брюхе через вонючее болото!

Внезапно над ним тихо, но повелительно прозвучало:

– Стой!

Серж дернулся, от неожиданности отпустил браунинг, и резинка моментально втянула его в рукав. Граната в кармане. Он сделал резкое и быстрое движение рукой, но не успел дотянуться.

– Лежать. Руки вперед!

Выразительно клацнул затвор.

Серж неподвижно распластался на снегу. Сразу стало зверски холодно. Уже не дрожь, а судорога била, сводила безвольное тело. И как можно было решиться на такую работу! Черт с ними, с поместьями. Он их никогда и не видел... Жить! Он расскажет больше, чем у него спросят. Все, что угодно! В сущности, он, Серж Ухтомский, безвредный, невинный человек. Он не убийца, не отравитель... Вспомнив о склянках Семенова, лежавших в боковом кармане, Серж тихонько простонал: все погибло. Склянки, склянки!.. Молодой князь Ухтомский лежал на животе с вытянутыми вперед руками в обледенелой одежде, лязгая зубами от холода и страха.

77

Обрывистый хребет Хингана завалило снегом. На кустарники намело плотные сугробы, лес стал непроходимым. Волки властвовали в горах, даже днем выходили они на дорогу через перевал. Часто бушевали метели, и тогда в Ирэктэ никто не выходил на улицу, боясь заблудиться. Волки забредали в город и выли среди домов, нагоняя ужас. Караульная рота запиралась наглухо в казарме, даже часового не выставляли: в такую пургу никому ни пройти, ни проехать. По утрам, случалось, ненадолго проглядывало солнце, жителей выгоняли на расчистку дорог, а вечером пурга бушевала с новой силой.

Третьи сутки Михаил и Лю Цин шли по горам. До подножия лестницы их проводил Шин Чи-бао с группой партизан, а дальше они на легких лыжах, обтянутых мехом, пошли вдвоем. Весь короткий зимний день они бежали не останавливаясь. Когда же совсем темнело, Лю Цин выбирал место для привала. Вырыв в снежном завале пещеру, они наскоро кипятили воду, пили чай, съедали понемногу промерзшего мяса, разогрев его над огнем. Загородив выход ветками, обрушивали часть потолка пещеры, чтобы завалить свою берлогу снегом, и делали продушину заранее приготовленным шестом. Спали всю ночь, не боясь нападения волков. Утром откапывались, снова пили кипяток, ели мясо. И опять мелькали деревья, пел снег на лыжне. В конце третьих суток Лю Цин сказал:

– Последний раз спим вместе, Мишка. Завтра пораньше выйдем, ночью я в Ирэктэ буду. Дальше один побежишь. Степь будет. Голая. Сопки. Снегу совсем мало.

– Пройду, – хмуро ответил Михаил, устраивая постель из еловых веток.

– Холодно будет. Костер жечь – дров нет. Степь. Возьми дров мало-мало. Замерзать никак нельзя.

– Дойду, – отозвался Михаил.

Он долго не мог заснуть, прислушиваясь к ровному спокойному дыханию старого Лю. Где-то над ними шумел лес, мела пурга. Но в пещере было тихо и душно. Михаил думал о Хайларе, о Федоре Григорьевиче, о Ли Чане, которых он скоро увидит, если дойдет благополучно и если они живы. Потом мысли смешались, откуда-то появилась Лиза и села с ним рядом. Михаил все хотел взять ее руку, а она, смеясь, толкала его в плечо.

– Вставай, пора, Мишка! – будил Лю Цин. – Ночью спать нада.

Они расстались. И еще двое суток шел Михаил – без дорог, объезжая даже одинокие заброшенные фанзы. «Может, Лизу выпустили, – мечтал он по вечерам, поев холодного мяса и кутаясь в легкое одеяло, сшитое из шкур. – Нет, японцы не выпускают. А вдруг у нее ребенок?..» И опять в голову лезли дикие, сумасбродные мысли: подползти к тюрьме, подорвать гранатой ворота, перебить охрану, найти Лизу и унести ее в горы – на Хинган!.. Он кусал губы и сжимал кулаки до боли в пальцах: нет, один он ничего не сделает. Приказ командира: восстановить связи в Хайларе. Ничего больше. Он не имеет права рисковать собой. От того, как он выполнит задания, зависят боевые успехи отряда.

Дождавшись полночи, Михаил перелез через низенький заборчик во двор к Федору Григорьевичу. Осторожно подошел к двери, прислушался. Ничего, кроме стона ветра. Оглянулся: его следы замела поземка. На тихий стук, против ожидания, сразу же откликнулись. Затеплился огонек в избушке и пропал: окно закрыли чем-то темным и плотным. Послышались шаркающие шаги и стариковский, хриплый спросонья, кашель.

– Кто тут? – негромко спросил Федор Григорьевич. – Кого бог послал?

– Откройте, Федор Григорьевич, – Михаил от волнения совсем забыл о пароле.

– Да кто это? – уже тревожно повторил старик.

– Я... Михаил.

– Что? Кто? – Федор Григорьевич шарил за дверью руками и никак не мог найти задвижку. Дверь, наконец, с грохотом открылась, и старик обнял Михаила. Увидев лыжи, заторопился: – Иди скорей. Со снастью. Там приберем... Погоди... веничком обмету.

Блаженное тепло жилого дома разморило Михаила, как только он переступил порог. Вот теперь усталость дала себя знать. Ноги подкосились, и Михаил поспешно присел на скамейку. Закружилась голова, в животе закололо от голода: пахло хлебом. Дверь светелки была забита. Значит, Лизы нет! Нет!.. И это отняло остаток сил. Кто-то осторожно тронул Михаила за плечо, он равнодушно обернулся. Ли Чан! Шин Чи-бао, давая задание, назвал Ли Чана связным.

– Дядя Ли!

Пока гость ел, старики убрали в подполье его лыжи и замели крыльцо. Они не расспрашивали Михаила. Сдвинув брови, Федор Григорьевич оторвал планку от косяков двери в светелку. Там осталось все так, как было при Лизе. Федор Григорьевич занавесил окно, убрал постель и вытер пыль.

– Тут тебе придется жить, Миша. А дверь я опять забью. Ты запрись изнутри. Там ход в подвал есть. Завтра покажу.

Михаил уснул, едва голова коснулась подушки. Старики некоторое время стояли в дверях, глядя на него, спящего, а потом, встретившись глазами, вздохнули. Через несколько минут в домике опять стало темно и тихо.

Утром Федор Григорьевич еле поднялся. Тело разламывала усталость, хотелось спать, он судорожно зевал. Голова горела. Ли Чан встревожился. Совсем некстати заболел друг! Доктора позвать – платить надо, а денег у них мало, чуть-чуть хватит на хлеб. И то дня на три, не больше. И Мишка тут. Ему день-два отдохнуть нужно. Есть нужно. Обратно – далекая дорога. Нет, совсем некстати заболел друг!

К обеду проснулся Михаил. Федор Григорьевич не смог подняться с лавки. Ли Чан, подав Михаилу поесть, сел рядом с Федором Григорьевичем. Тряпка, намоченная в холодной воде, на лбу больного быстро высыхала, ее приходилось часто менять. Ли Чан сокрушенно вздыхал и покачивал головой.

К вечеру Ли Чан отправился в город. Нужно было позвать людей: Мишка велел.

А Михаил, вцепившись в волосы, ничком лежал на коротенькой деревянной кровати Лизы. Ему казалось, что он сходит с ума: так стремительно и неожиданно было возвращение в прошлое. Та же комната. И мнится: вот откроется дверь, и войдет Лиза... Как пережить такое?!

В бездумном оцепенении проходили часы. Но вот послышались приглушенные стоны за дверью. Значит, Ли Чан еще не вернулся, старик лежит там один. Михаил встал. Кто его может увидеть, если он сейчас пройдет в ту комнату? Только посмотреть и, может быть, хоть немного помочь.

...Кучер осадил лошадь, санки остановились у калитки. Фрол Куприянович откинул тяжелую медвежью полость и сошел на тропинку. Кивнул кучеру, и тот быстро отъехал за угол. Зотов не хотел, чтобы его возок видели у ворот ковровского дома. Дверь в избушку оказалась незапертой, Зотов вошел без стука. В синих сгустившихся сумерках избушка показалась пустой и заброшенной. Приглядевшись хорошенько, Зотов увидел человека, лежавшего на лавке. Не снимая лисьей шубы, нахолодавшей на морозе, подошел.

– Спишь, земляк? – спросил он, наклонившись. – Рановато прилег... рановато.

Михаил в другой комнате услышал голос отца... Так, бывало, будил отец и его, маленького, возвращаясь поздно вечером с пакетом сладостей.

– Ждал, ждал тебя да и прилег, – ответил Федор Григорьевич с закрытыми глазами. – Зачем пожаловал, господин хороший?

Зотов пододвинул ногой табуретку, сел. Табуретка скрипнула.

– Я по дружбе к тебе. Как мы есть земляки, и русские оба. Чего же ты? – вкрадчиво-ласково говорил Зотов. – Ты чего на меня серчаешь-то? Али я в чем провинился перед тобой? Что Мишке жениться-то не велел? Эка важность, – деланно рассмеялся. – Сам знаешь, старик я. Все хотелось богатую в дом взять, – помолчал. Злоба душила его, а нужно притворяться, чтобы отыскать Мишку, вырвать из петли, куда затолкал мальчишку Ковров. – Сегодня не велел, а завтра сам бы сватом приехал.

– Это ты к чему же клонишь-то? – скрипел Федор Григорьевич. – Лизавету теперь не вернешь. Или... можно?

– Откуда мне знать? – заспешил Зотов. – Кабы похлопотать, сунуть кое-кому деньжонок. Ну тогда, может, чего и вышло бы. Да как хлопотать, – горячо продолжал он, – коли ты на меня волком смотришь. Я с открытой душой, а ты... – он шумно высморкался и вытер усы платком. – Тут надо совместно.

Федор Григорьевич вздохнул:

– Бедному кругом враги. Какой и друг – все чудится, будто камень у него за пазухой. А ты говоришь – с открытой душой. Поди-ка, разбери вас.

Они надолго умолкли. Зотов нервно тер лысину. Ему было очень жарко в шубе, но раздеться он не решался.

– Ты что, али захворал?

– Нет, – коротко ответил Федор Григорьевич и отвернулся.

– И упрям же ты, Федька! – с досадой воскликнул Зотов и встал. – Тебе помочь хочу. Как соотечественнику, как ты есть в нужде...

– Не нужно, – Федор Григорьевич приподнялся на локте, – не нужна мне твоя помощь! Слышишь? – он хотел крикнуть, но голоса не было. – Чего ты меня мучаешь? Чего тебе нужно? Спроси сразу – скажу. Не томи.

– Да горем я хочу поделиться, – заговорил Зотов и умоляюще прижал руки к груди. – У меня горе: сын пропал. У тебя свое – дочь. Куда же мне, старику?

Федор Григорьевич молчал. Михаилу хотелось крикнуть: «Не верь!» Вот так же отец разговаривал с мастерами, когда хотел выведать о воровстве, а потом выгонял их на улицу. Даже бил. «Не верь!» Он бы крикнул, если бы не знал, что его ждет – и не только его, – попадись он в руки японцам.

– Вот что, господин хороший, – насмешливо заговорил Федор Григорьевич, – иди-ка делиться своим горем с японцами. Больно жалостлив стал – не по шкуре. Когда дружок-то твой, господин Семенов-атаман, порол меня в камере, чего ты не пришел? Иль по своему доносу не выручают?.. Уйди!

– Доведешь ты меня до греха, старый идиот! – обозлился Зотов. – Хотел с тобой добром, а ты кусаешься? Сгною! Потаскушку твою сгноил, и тебя сгною!

Федор Григорьевич сел.

– Ты... ты... – задыхаясь, он дернул воротник рубашки, посыпались пуговицы. – Я знал, что ты... ты Лизу сгубил, сукин ты сын! – шатаясь, Федор Григорьевич поднялся. – Уйди, черная душа! Проклятый твой род!

Зотов поднял кулаки и шагнул к Коврову.

– Не моги-ка, дядя! – сердито крикнул Ли Чан. Он давно слушал разговор, стоя под дверью. – Ходи домой, ходи! Ночь на дворе. Худой ты человек, худая у тебя душа. Волка встретишь – вот твой брат, – он смело пошел на Зотова. – Ходи!

Фрол Куприянович не ожидал такого оборота.

– Молчи, ходя! – заорал он. – Хочешь в петле болтаться? Жить надоело? Вон отсюда!

Но Ли Чан, цепко ухватив Зотова за воротник шубы, уже выталкивал его в дверь, приговаривая:

– Ходи домой, черный душа! Ходи домой, худой люди!

Не успел Ли Чан возвратиться из сеней, в окно влетел камень. Послышался звон разбитого стекла. Пахнуло холодом. Ли Чан торопливо выскочил на улицу, но увидел только спину поспешно убегавшего купца.

– Шибко худой люди! – плевался Ли Чан, входя в комнату. – Лежи, Федья, друг. На печку лезь. Тепло тама.

Михаила трясло от злобы на отца и от сознания собственного бессилия.

Уже под утро к Михаилу пришел посетитель, китаец. Разговор был деловой и короткий. Адреса, пароли, деньги, оружие, взрывчатка. Тепло простившись, китаец ушел. Михаил был с этой минуты свободен. Задание выполнено. Пора возвращаться в отряд.

– Ты не думай чего... – строго сказал ему на прощание Федор Григорьевич. – Ответчик за мою Лизавету – твой отец. С него спрос. А ты... тебя... Ну, одним словом, никакой твоей вины нету.

– Встретишь Вана – скажи: живу совсем ладно, – торопливо прощался Ли Чан. – Только, – Ли Чан опустил седую голову, – скорей японца гони-гони. А то... помирай мы... Скорей гони.

78

Они сидели возле чугунки, глядя на веселые язычки пламени. Лед на окошке подтаял, с подоконника редко и мерно падали звонкие капли.

– Вчера получила письмо от папы, – тихо сказала Ольга. – У меня дед живет в Маньчжурии.

– Как? Почему? – удивился Карпов.

– Он еще до революции уехал туда с бабушкой. От нищеты. От голода. А теперь... Японцы там арестовали папину сестру Лизу. Скоро год. И не говорят, где она, – Ольга зябко пожала плечами. – Страшно там. Солдаты говорят: злая земля. Там, за рубежом.

Земля не бывает злой, хотел возразить Карпов, ее делают злой люди. Но, подумав, согласился с Ольгой: где японцы, там злая земля. А в Маньчжурии – они, японцы.

– Не вечно так будет, – сказал он. – И там есть коммунисты, и там идет борьба.

Долго молчали.

– Война, – проговорила, наконец, Ольга. – Сколько горя, сколько слез! В людях все человеческое умирает. Жестокость и жестокость...

– Неверно это, – сказал Карпов, помешивая в печурке тонким железным прутиком. – Неверно. Мне даже кажется, что на войне может родиться самая сильная и самая верная любовь.

– Любовь военного времени? – грустно усмехнулась Ольга. – Сильная? Может быть. Но временная, как и сама война.

– Просто... ужасы бросаются в глаза. Крепче и больней запоминаются. Но люди остаются людьми. И чувства – чувствами...

– Некоторые так считают: живи, пока живется. Лови минуту – война все спишет. Я так не могу. Такое на земле горе – разве можно думать о своих коротеньких радостях!..

– Но ведь любовь – не коротенькая, а настоящая, единственная – приходит однажды. Она может прийти и на войне. Прогнать? Она уже не вернется, она приходит только раз, как рождение, как смерть.

– Может быть... Когда мы, девушки, приехали сюда, майор Подгалло собрал нас и сказал: «В войну чувства людей обострены. Иногда случается, что мимолетное может вскружить голову, как самое настоящее. Смотрите, девушки, человеку внутрь». А как увидеть, что там у человека внутри?...

– Это нелегко... Но вот я, как только увидел вас впервые – помните, наводнение было и я продрог? – я уже в ту первую минуту подумал, что знаю вас давным-давно, всю жизнь... Никогда прежде со мной такого не случалось...

– Не надо об этом... не надо.

– Может быть, и не надо. Может, и не время... Но я уезжаю на курсы политсостава. Кто знает, как все повернется. И я должен сказать...

– Не надо... Я знаю, что вы скажете.

79

Машина часто застревала на перекрестках: в центре города тесно. Но за разговором время летело незаметно, и дорога не казалась долгой.

– Вы думаете, мой дорогой друг, я показал вам самое лучшее? Как говорят наши победоносные союзники, русские, – черт бы их побрал! – показываю «товар лицом»? – Гаррисон засмеялся и хлопнул Казимуру по колену. – Нет, мистер Тахота. Вам нужно посмотреть наши заводы в Детройте. Или бойни Чикаго. Вот там настоящий американский размах. А здесь – мелочь.

«Хитрит, янки! – думал Казимура. – Конца разговорам не видно. А нужного слова не вытянешь».

– Что вы видели? – продолжал Гаррисон. – Мелкие филиалы Форда. Они построены для удобства: детали легче перевезти, чем собранные машины. Здесь только собирают – порт рядом. Это Нью-Йорк, господин Тахота. Здесь слишком много людей.

– Дом Мицубиси считает, что рождаемость людей слишком велика. Ее необходимо время от времени... – японец замялся, подыскивая слово, – ...сокращать.

– Путем кровопускания, – с усмешкой подхватил Гаррисон. – Когда-нибудь ваша теория завоюет признание во всем мире. Действительно, очень много безработных.

– Я позволю напомнить: главное, из-за чего я приехал, мистер Гаррисон, извините меня, остается неизвестным, – Казимура поежился: машина мчалась с предельной скоростью по бетонированной дороге. – Я живу в Нью-Йорке, а дело сохнет, как умирающий бамбук.

Гаррисон оглядел японца пристальным, чуть насмешливым взглядом:

– Вы не знаете Америки, мистер Тахота. Там, куда мы едем, вы получите все: образцы, чертежи, контракты. Возможно, вам придется встретиться с высокими представителями нашего делового мира. Будьте готовы к этому, – он закурил сигару и, покряхтывая, положил ноги на спинку сидения шофера. – Ну-с, а как наш старый Ивасаки?

– Судьбы человеческие в руках богов, – неопределенно ответил Казимура. Только с двумя своими агентами капитан успел коротко переговорить. И, кажется, Гаррисон заметил это, не отпускает больше от себя ни на минуту. Поистине, руководит каждым шагом. Где уж тут думать о возобновлении старых связей.

– Давно вы служите у Мицубиси? – прервал его размышления голос Гаррисона.

– Четвертое поколение связано с этим великим домом, – пробормотал Казимура заученный текст. – Но, многоуважаемый...

– Ни слова о делах, мистер Тахота! – недовольно перебил Гаррисон. «Ну его к дьяволу, этого прилизанного инженера с замашками разведчика». Впрочем, все японцы казались ему разведчиками, похожими друг на друга, как две капли воды. Одни и те же лица, рост, манеры, вопросы. Вопросы без конца. Скорее бы сдать его агенту Федерального Бюро.

Через полчаса машина остановилась у подъезда виллы в сорока километрах от города. Японца проводили в предназначенные ему комнаты. Гаррисон прошел в гостиную. Там, за круглым столом, удобно расположившись в мягких креслах, сидели представители различных фирм, заинтересованных в сделках с Японией. Гаррисон низко поклонился сухощавому высокомерному человеку с моноклем, потом остальным, затем каждому почтительно пожал руку.

– Господа! Интересующий нас человек прибыл и находится здесь. Он может быть вызван в любую минуту.

...Оставшись один, Казимура быстро, но тщательно осмотрел комнаты. Капитана заинтересовала дверь в столовой, запертая изнутри. Он, наклонился к замочной скважине. Ключ был вставлен боком. Казимура чуть слышно перевел дыхание и заглянул в скважину. Прямо против него за круглым столом сидел высокий сухощавый человек.

– По старшинству начинать вам, мистер Джеркинс, – повернулся к сухощавому толстый флегматичный джентльмен с сигарой в зубах. – Вы наш председатель. Надеюсь, никто не претендует на этот э-э-э... пост?

«Джеркинс – юрисконсульт самого Форда, – вспомнил Казимура. – Если уж он нашел нужным приехать, значит, дело чрезвычайной важности».

Джеркинс учтиво поклонился и, ловко поймав выпавший монокль, броском возвратил его на место.

– Приступим, джентльмены, – произнес он сухо. – Я думаю, что мы не станем пока тревожить представителя Мицубиси, потому что дело, которое привело нас сюда, имеет не только финансовое, но и политическое значение, – он многозначительно поднял палец.

– Моя политика – продать подороже, – засмеялся толстяк.

– Это так, мистер Гортфрид, – поддержал Джеркинс. – Но все мы, джентльмены, помним горячие споры по вопросу о помощи России.

– Я и теперь скажу, – побагровел Гортфрид. – Помогать России – добровольно надевать на себя петлю.

– Там, где дело касается коммунистов, я тоже на стороне Гитлера, – согласился Джеркинс. – Но... – он кашлянул, прикрыв рот ладонью, – сейчас мы должны обсудить не менее важную проблему. Война на Тихом океане вступает в решающую фазу. Мистер Гаррисон был в Японии. Переговоры с домами Мицуи, Мицубиси и Сумитомо закончены положительно. Дом Ясуды даст ответ завтра. Он тоже согласен, в этом нет сомнения, – Джеркинс покашлял и вытер губы платком. – Сырье мы получим в избытке. Таким образом, мы, в некотором роде, становимся должниками, и при решении вопроса о торговле с Японией нам, джентльмены, следует это учесть. Откажем мы – откажут они. Япония нейтральна по отношению к России. Но для нас с вами не секрет: русские вынуждены держать на востоке такие же силы, как и Квантунская армия.

– Если не больше, – вставил Гортфрид.

– Возможно. Но Советы, как и Германия, выйдут из войны обескровленными, мы же сохраним всю нашу силу. Мы твердой ногой станем не только в Европе, – Джеркинс прошелся по комнате и снова сел. – Это политический прогноз моего шефа.

– Логично, – бросил Гортфрид, выпуская дым тоненькой струйкой. – Не менее важно добиться того же и в Азии. Снабжая Японию нужным ей вооружением, мы толкаем ее на путь войны и обескровливаем ее. После нашей победы Китай ляжет нам под ноги...

Казимура жадно слушал каждое слово. Отдать Китай, где погибли тысячи сынов Ямато! Он сжал кулаки. Как бы не пришлось Америке лечь под ноги Японии выделанной шкурой козы!

В прихожей послышался осторожный стук. Казимура по-кошачьи бесшумно отпрыгнул от двери и вышел в соседнюю комнату.

– Мистер Тахота может ознакомиться с чертежами и техническими расчетами, – запыхавшийся, страдающий одышкой американец подал папку. – Здесь собран весь материал, интересующий вас. Я опоздал на десять минут, прошу извинить меня.

Казимура кланялся, положив ладони на колени, проклиная в душе пришедшего не вовремя инженера. Опоздал бы еще на час! Но пришлось притвориться заинтересованным, пройти в кабинет и заняться просмотром бумаг. Американец, тяжело пыхтя, уселся рядом и давал пояснения. Когда папка была просмотрена, подали обед, и снова Казимура улыбался, поддерживая пустой разговор.

Только к полночи Казимура, наконец, остался один. Но в соседней комнате было темно и тихо. Кусая в досаде пальцы, Казимура нервно ходил по кабинету. В первом часу ночи явился еще один посетитель. Потирая руки, он уселся в кресло, не ожидая приглашения.

– Мистер Тахота, я агент фирмы «Дженерал электрик». Нас интересуют технические подробности переброски грузов.

Это был деловой разговор, и Казимура почувствовал облегчение. Вскоре пришел представитель фирмы «Дженерал моторс», потом от Форда. В четыре часа утра Казимура принял ванну и надел пижаму. Собираясь ложиться, услышал осторожный стук. Наружность посетителя была самой обычной: высокий рост, круглое добродушное лицо с серыми веселыми глазами, приветливая улыбка.

– Мистер Тахота! Вас, кажется, называют сейчас так, Казимура-сан? Я Айронсайд. Как недавно сказал мне наш коллега Доихара, «видимо, так суждено там, – он ткнул пальцем вверх, – чтобы мы встретились здесь», – и без всякого перехода продолжал: – Как вам понравился разговор джентльменов в гостиной? Оригинально, не правда ли? Мы с удовольствием предоставили вам это невинное развлечение, – и показал опешившему капитану еще влажный снимок: он, Казимура, изогнувшись, приложил ухо к двери. – Ничего, мистер Тахота, мы вас научим и этому.

Почтительно склонясь, Казимура пригласил гостя пройти в кабинет.

80

Лишенный солнечного света, свежего воздуха и пищи – у Лизы пропало молоко после ранения – ребенок тихо умер в одну из глухих зимних ночей, когда люди, заключенные в тесных коробках камер, слушали рев пурги. Лиза не плакала. Мучимая невыносимо резкой и все нарастающей болью в ноге, почерневшей почти до колена, она равнодушно, словно безумная, смотрела, как солдат-японец захватил железным крюком крошечное тело мальчика и выволок из камеры. И будто сломалось что-то в голове у Лизы. В ушах раздался тихий, ласкающий звон, тюремные звуки стали глуше, голоса заключенных и бряцание цепей доносились чуть слышно. В глазах потемнело. Лиза слабо шевельнула рукой, словно прощаясь с сыном, и, задохнувшись, потеряла сознание.

Человек без имени лежал рядом, но он ничем не мог помочь, потому что сам уже потерял последние силы. Вскоре после того, как он оправился от побоев, на подошву ноги ему опрокинули пробирку с клещом. Он почувствовал, как клещ впился в кожу, но щекочущая боль была совсем слабой. Человек без имени сутки лежал в лаборатории связанным. Потом его перенесли в камеру и, тщательно осмотрев, пробирку с клещом отняли. Осмотры повторялись каждый день. Ему прописали хорошую пищу: масло, яйца, сметану, белый хлеб, мясо. Но человек без имени в первый же раз ударил по подносу, установленному маленьким круглыми тарелочками, и они все, весело звеня, раскатились по камере. Его не избили. Просто стали приносить тот же тофу [8]8
  Тофу – национальное китайское блюдо, «соевый творог», который готовят из соевых бобов.


[Закрыть], которым вместо рисовой похлебки теперь кормили всех. Вскоре на месте укуса выступило небольшое черное пятнышко с легким синеватым оттенком. В камеру сошлось много японцев-врачей. Все они жали руку высокому растрепанному врачу. Пришел и сам генерал. Он тоже осмотрел человека без имени и, коверкая китайские слова, спросил о самочувствии.

– Переживу тебя! – презрительно ответил тот. – Я бессмертен, как народ!

Генерал усмехнулся и, радостно потирая руки, обратился к Иосимуре:

– Лечить всеми известными способами. Выбрать самые эффективные. Заражение – только половина опыта. Если исход не смертелен, то над культивацией сибирской язвы предстоит еще работать. Оружие императора должно быть неотразимым.

Исии ходил последнее время довольный: работы отряда шли успешно. Принята на вооружение авиабомба. Приняты распылители микробов – авторучка и тросточка. Они утверждены высшим военным советом при императоре в качестве основного вооружения рот «особого состава», или, как их пока называли, «отдельных санитарных рот, подчиненных штабам дивизий». При отряде созданы краткосрочные курсы, на которых рядовой и командный состав обучаются владению новым видом оружия.

Радовало профессора и то, что по новому «Уведомлению об особых отправках Токуи-Ацукаи» значительно увеличивалась категория лиц, подлежащих этим отправкам: не будет недостатка в «бревнах»!

В лаборатории первого отдела выведена новая культура холеры. Движения микробов этого штамма гораздо оживленнее. Погибают эти микробы при более высокой температуре. Некоторые оживают после замерзания. Значит, можно добиться применения их и зимой.

В хранилище во много рядов стоят тщательно упакованные банки. Они застыли на полках, будто солдаты в строю. Профессору вспомнилось лицо генерала Ямады, и он довольно усмехнулся. Теперь он, Исии, и его отряд крепко стоят на ногах!

81

На границе шел бой. Восемь пограничников и двадцать два солдата стрелкового батальона сдерживали японцев, которые рвались на сопку. Японцы появились из густой тьмы. На фланге зачавкал японский пулемет. В резкий вой ветра ворвался злой посвист пуль. Солдаты отдыхающей смены караула, поднятые по тревоге, бежали к границе, с трудом преодолевая бьющий в грудь ветер.

Карпов принял взвод и направился к сопке на правом фланге заставы. Начальник караула, капитан Макаровский, распределял батальон по границе. Встретив смену часовых, приказал разводящему:

– Пулемет и одно отделение к знаку у камня. Часового за патронами! Старший разводящий – Золотарев. Остальные за мной! – в расстегнутом ватнике, с пистолетом в руке он ринулся в ночь.

Золотарев с солдатами свернули налево к камню. Теперь ветер дул справа. Лед под ногами ломался. Противно хлюпала вода. Снятый с поста Заварзин, бросив тулуп и полушубок, в одной телогрейке, налегке, побежал за патронами. Золотарев, разместив отделение, проверил установку пулемета и только тогда присел за камни. «Может быть, и не пойдут здесь японцы», – подумал он, в то же время подсчитывая патроны и прикидывая, скоро ли вернется Заварзин. Шуршал камыш. Совсем близко слышались выстрелы и крики. Золотарев обошел отделение, проверяя готовность к бою. Солдаты неторопливо устраивались поудобнее, маскировались, готовили гранаты. Тянулись минуты. Камалов переставил увязавший в болоте пулемет на камень и снова лег в воду, громыхнув смерзшимися полами полушубка. Гурин открыл коробку и подал конец ленты, ворча что-то сердитое о ветре, морозе и болотной топи.

– Идут, – шепнул кто-то, а Золотареву показалось – крикнул.

– Ш-ш-ш... – остановил он, прислушиваясь.

Сквозь вой ветра и выстрелы явственно доносились шаги людей. По всей вероятности, двигалась колонна.

Из темноты постепенно начали вырисовываться силуэты японцев в круглых шлемах и звенящих на морозе коротких шубах с поднятыми меховыми воротниками. Шли не таясь, уверенные, что не встретят здесь часового. Их разведка никогда не видела поста около этого знака.