Текст книги "Гибель дракона"

Автор книги: Николай Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– К делу, господа, – сказал генерал Аябе, вставая. Тут же поднялся Исии. Толстый живот Фуруно застрял между столом и креслом. Интендант, шумно пыхтя, оттолкнул стол. – Вот наше разрешение, профессор, – Аябе протянул Исии синий листок, испещренный иероглифами.

Генерал взял бумажку и сразу забыл о ней. Он с первого взгляда узнал подпись командующего.

– Мой отряд в вашем распоряжении, господа, – Исии почтительно склонил голову, лицо его приняло подобострастное выражение. – Когда прикажете начать осмотр?

– Ммм... Пожалуй, сейчас и начнем? – полувопросительно взглянул на интенданта генерал Аябе. – Вечером мы должны докладывать господину командующему, – он обернулся к Исии.

– Я готов, – профессор поклонился, показав ровный, в ниточку, пробор на седеющей голове.

Сопровождаемые начальниками отделов во главе с Исии, члены комиссии двинулись по сверкающему паркету к стальной двери, охраняемой двумя солдатами в белых халатах и перчатках. В уютной маленькой комнатке с громадным окном все облачились в белые халаты, надели перчатки и, несмотря на недовольство Фуруно, марлевые маски с узкими щелями для глаз. Исии растворил дверь в соседнюю комнату:

– Первый отдел. Пояснения дает научный сотрудник Иосимура.

Громадная светлая комната была заставлена множеством стеклянных шкафов с пробирками, колбами и колбочками. За микроскопами, против окон, сидели люди. Никто не обратил внимания на вошедших.

– Первый отдел, господа, – заговорил своим резким голосом Иосимура, обводя рукой комнату, – имеет триста научных работников. Все они распределены группами, по числу изучаемых нами болезней... Первая группа изучает чуму. У нее в распоряжении имеются свои подопытные люди... – Иосимура замялся и вопрошающе взглянул на Исии. Профессор одобрительно кивнул. – Это мы увидим несколько позже. Группа номер один разработала весьма эффективные методы повышения вирулентности чумных микробов. Смерть зараженного субъекта, несмотря на тщательное лечение, наступает через пятнадцать – двадцать часов с момента заражения...

Глаза Фуруно округлились, он испуганно отодвинулся от шкафа с пробирками.

– Вторая группа разрабатывает проблему повышения вирулентности холеры, третья – тифов, четвертая – сибирской язвы, пятая – дизентерии, шестая – энцефалита. В лабораторных условиях, при самом правильном лечении этих заболеваний и образцовом уходе, смертность уже достигает почти девяноста процентов. Основные лаборатории отдела не здесь. Я еще буду иметь честь познакомить вас с результатами нашей работы в конце вашего обхода, – Иосимура поклонился и отступил в сторону.

Снова потянулся коридор с часовым у каждого простенка.

– Четвертый отдел, – доложил Исии, входя в длинную узкую комнату, загроможденную металлическими баками. Около них работали люди, одетые в глухие халаты с капюшонами. «Гидом» здесь был другой научный сотрудник.

– Наш отдел, господа, – слабым тенорком заговорил Кавасима, – производственный. Он – мать всех отделов отряда. Мы занимаемся размножением и культивацией бактерий и одновременно вырабатываем иммунные сыворотки и вакцины для нужд нашей армии. В этом помещении, господа, вы видите перед собой восемь котлов для варки питательной среды. Емкость каждого котла – одна тонна.

– Тонна? – удивленно переспросил Фуруно.

– Так точно, тонна. Следовательно, одновременно мы пускаем в работу восемь тонн питательной среды. Таких систем у нас две. Готовая питательная среда разливается по культиваторам, изобретенным профессором Исии, – он поклонился в сторону начальника отряда и, пропуская генералов в соседнюю комнату, продолжал. – После охлаждения среды мы подсаживаем туда нужную культуру. Через сорок восемь часов с каждого культиватора снимаем пятьдесят-шестьдесят грамм бактерий...

Они находились в комнате, похожей на вокзальную камеру хранения ручного багажа. Двигаться приходилось среди стеллажей, заставленных блестящими металлическими сосудами, напоминавшими опрокинутые узкодонные ведра. Крышки сосудов были притянуты болтами.

– Здесь вы видите четыре тысячи культиваторов. Но загружена только ничтожная часть, – с глубоким сожалением проговорил Кавасима. – При полной загрузке мой отдел за месяц работы может дать, – Кавасима на секунду задумался, – чумных бактерий триста килограммов.

– Что?! – вырвалось у Фуруно.

– Триста килограммов, – повторил Кавасима. – Исчислить количество микробов штуками чрезвычайно трудно. В одном грамме около двух тысяч миллиардов чумных микробов. А мы за цикл производим двенадцать килограммов. Цифра сорок тысяч триллионов не даст вам того представления, какого заслуживает.

Генералы молчали. Фуруно перестал отдуваться, а только чуть слышно посапывал.

– Одного микроба достаточно для того, чтобы прервать человеческую жизнь, – Кавасима откашлялся. – Вот здесь, – он провел генералов железной лестницей вниз, – мы храним готовую продукцию.

Кавасима поднял небольшую стеклянную банку, опутанную густой проволочной сеткой. В склянке колыхалась желтоватая сметанообразная масса. Генералы отшатнулись.

– Положите на место, Кавасима-сан, – кротко проговорил Аябе. Со вздохом сожаления Кавасима вышел из прохладного подвала, хранившего в сотнях килограммовых банок мучительную смерть миллионов людей.

– Я приглашу вас в питомник, – гостеприимно проговорил Исии. Почти рядом с холодильником находилось помещение питомника – несколько комнат, разгороженных арками. На полках, не выше человеческого роста, симметрично располагались металлические ящики с круглыми отверстиями, затянутыми частыми сетками. Кавасима открыл один из ящиков. В нем, почти упершись мордой в сетку, стояла обыкновенная серая крыса. Генералы недоуменно посмотрели на нее. Крыса заволновалась. Злобно сверкая налитыми кровью глазами, она начала дергаться, стараясь освободиться от пут, приковавших ее лапы и морду.

– Крыса лишена движений. Она не может уничтожать блох, питающихся ее кровью. Профессор Исии изобрел фарфоровую авиабомбу, которая вместо взрывчатки будет наполняться блохами, зараженными чумой. Ударный механизм, при падении бомбы, разбросит блох в диаметре пятнадцать-двадцать метров. Сейчас эта крыса блох не имеет, – Кавасима закрыл крышку. – Весь этот отдел рассчитан на второй цикл. Они ждут своей очереди, – Кавасима поставил ящик на прежнее место и любовно погладил его полированную крышку.

Вечером, когда пораженные члены комиссии уехали, генерал Исии, довольный блестящим исходом ревизии, устроил для начальников отделов и ведущих врачей-бактериологов банкет в зале офицерского собрания – тут же в городке, за трехметровой стеной. До утра светились там окна и слышались мечтательные монотонные напевы. Часовые на стенах, дремотно опершись на винтовки, слушали и грустили. Во внутреннем дворе, за высокой глухой стеной, темнела приземистая двухэтажная громада внутренней тюрьмы. У каждой двери стояли солдаты, по бесконечному круговому коридору бесшумно двигались патрули.

Тонкое полукружие месяца затянули тучи. Упали теплые капли дождя. Далеко за полночь по гулкому подземному туннелю во внутреннюю тюрьму прошла крытая автомашина. Часовой увидел на пропуске личную печать генерала Исии и торопливо открыл стальные створки ворот.

37

Семенов боялся сумерек. Ему казалось, что в затененных углах появлялись давно забытые люди. Особенно его пугал призрак одной молодой учительницы, почти девчонки. На площадь перед церковью согнали всех, жителей села смотреть на казнь. Уже с помоста девчонка плюнула в Семенова. Плевок попал на сапог. Атаман поморщился. Учительницу повесили. Село сожгли. И вот теперь в сумерках стоит она в темном углу – серая, как пыль на дорогах...

Семенов зажигал огни во всех комнатах обширной квартиры, затапливал и камин. Тени пропадали. Но во сне опять появлялась учительница... и многие другие, о ком как будто бы пора было забыть. Вспоминалась вся жизнь. Семенов слышал: так бывает перед смертью. Атаман обращался к врачу. «Пустяки, ваше превосходительство! – сказал тот. – Оно не вернется». И выписал брому. Бутылочку с лекарством Семенов выкинул, но совет пригодился. Стоило теперь показаться колеблющимся теням, он смело шел на них. Конечно же, ничего там не было. Но болезненно-знакомое уже шевелилось в другом углу...

В один из таких вечеров лакей доложил о мукденском купце Гонмо, прибывшем в Харбин по торговым делам. Семенов обрадовался посетителю и приказал его впустить.

Купец довольно сносно говорил по-русски. Усевшись в кресло напротив атамана, он увлеченно расписывал свою радость, вызванную знакомством с господином Семеновым – личностью, о которой задумается еще не один историк. Веселые серые глаза гостя таинственно помаргивали, будто главное, ради чего он явился, еще не сказано, будто купец выжидает подходящий момент.

Старый денщик Семенова вкатил легкий бамбуковый столик с вином и закусками. Отослав денщика, Семенов пристально поглядел на гостя, стараясь угадать, какие тайные помыслы привели этого высокого круглолицего человека в Харбин. Но купец или не понимал взглядов атамана, или в самом деле был только купцом. Семенов почувствовал разочарование: в лучшем случае купцу понадобится получить визу, а это стоит недорого.

Пробило девять. Гость не умолкал. Семеновым начало овладевать желание избавиться от бесполезного посетителя. Он страдальчески наморщил лоб, извинился, сославшись на срочное дело, и встал. Гость тоже поднялся, но не ушел. Придвинувшись вплотную к Семенову, он шепотом спросил:

– Говорить по делу можно?

Семенов, выражая наивное удивление, нарочито громко произнес:

– Все что угодно, господин Гонмо!

Купец не спеша опустился в кресло и закурил. В комнате запахло медвяным табаком. Семенов слегка поморщился и кашлянул, напоминая посетителю, что пора приступать к серьезному разговору.

– Мистер Семенов, – заговорил Гонмо по-английски, – мы не первый год с искренним восхищением следим за вашей карьерой. – Брови атамана поползли кверху. – Я не ошибся словом. Именно – с искренним восхищением. У вас и у нас – общая цель. Жаль только – идем мы к ней несколько разными путями, – Гонмо немного повозился в кресле, устраиваясь удобнее, и продолжал, не глядя на Семенова. – Я позволю себе, дорогой мистер Семенов, напомнить вам нашу первую встречу в феврале 1916 года в городе...

– Помню! – резко проговорил Семенов, вставая. – Все помню, – он подошел к окну и опустил темную штору.

Шестнадцатый год!.. Тогда он был очень молод и, пожалуй, глуп. Проиграл полковые деньги и рассказал одному веселому англичанину некоторые вещи, известные только главному штабу. Расплатился. Пожалуй, на этом все кончилось. Правда, пришлось подписать какую-то бумажку...

– Не следят ли за вашим домом? – озабоченно повернулся к Семенову гость. – Официальная встреча с японцами меня никак не устраивает.

– Не волнуйтесь! – грубовато бросил Семенов. – Продолжайте, – подойдя к столу, он налил стакан вина и, помедлив секунду, выпил.

– Привычек не меняете? – полунасмешливо, полупрезрительно спросил Гонмо, зажигая сигару. – Если так во всем – похвально.

– Я консерватор, – пробормотал Семенов, берясь за бутылку.

– Довольно, мистер Семенов, – Гонмо перевернул стакан вверх дном. – Так как будто делают северяне? – англичанин улыбнулся, блеснув золотым зубом. – Я бывал в Архангельске, Шенкурске, Кеми. Чудное время! – он задумался, глядя на гаснущие угольки в камине. – Славное! – повторил он. – Так вот, в шестнадцатом году мы быстро нашли общий язык. Теперь мы повзрослели. Я говорю так, чтобы не сказать – постарели. Нам будет гораздо проще договориться. К обоюдной выгоде...

– Вы думаете? – прервал его Семенов, тяжелым, ненавидящим взглядом рассматривая высокий лоб Гонмо, его тонкий хрящеватый нос с глубоко прорезанными ноздрями и серые веселые глаза. Присасывается еще один паразит! Когда Семенов в двадцатом году просился в Англию, напомнив при этом об услуге 1916 года, консул насмешливо оглядел его вытертый по швам мундир и, пожав плечами, процедил холодно: «Ничем не могу помочь». Этого забыть нельзя! А теперь, когда он, Семенов, снова приобрел вес, они нашли его! Хорошо. Пусть Ителледжен сервис завтра не досчитается одного агента. Тень улыбки скользнула по лицу атамана.

– Вспоминаете прошлое? – добродушно засмеялся Гонмо. – Вы талантливый организатор. Русские в Маньчжоу-Го верят вам. Самураи тоже. Но вы недальновидный политик, – он ленивым движением вытер пот. – Дьявольская жара. К чему летом топить камин? Или вы огнепоклонник? – Гонмо снова засмеялся. – Нет, вы плохой политик, Семенов, Если вы выдадите меня японцам, то совершите самую глупую ошибку. Лишняя капля уважения к вам? Но японцы прекрасно знают, чего вы стоите. Не считайте их глупее себя. У нас с вами один враг, господин Семенов. Настоящий враг. Эта война Японии с Америкой – величайшая бессмыслица. Премьер Черчилль называет ее грызней мышей из-за гнилого сухаря. Умный человек – Гитлер – сделал правильный ход: напал на Советы. И если бы не Рузвельт – этот старый калека, Россия давно бы перестала существовать.

Гонмо раскурил потухшую сигару. Семенов сидел, низко склонив седую голову и вцепившись пальцами в волосы.

– Что вы предлагаете? – глухо спросил он.

– Эта война неизбежно повлечет за собой новую. Вот к той войне мы и должны готовиться, атаман. – Гонмо будто не слышал вопроса. – Выиграет ее тот, кто лучше подготовится. У кого найдется в запасе лучшее оружие, – он многозначительно помолчал. – Здесь, в Маньчжурии, проводятся интересные опыты по созданию нового вида оружия. Некий профессор – генерал Исии Сиро... – Гонмо жестом остановил подавшегося к нему Семенова. – Мы не станем интересоваться, где применят японцы это «сверхсекретное» оружие – против нас, либо против России. Это внутреннее дело Японии, а мы сторонники уважения суверенности государств, – он усмехнулся. – Важно другое: японцы должны понять, что враг номер один – Советская Россия, – и совсем доверительно добавил. – Рано или поздно мы должны будем встретиться с нею. Армия Японии не может оставаться в стороне. Зараза коммунизма шагнула через Японское море, не замочив ног. По существу, Япония, Америка, мы и даже Германия – родственники. К чему грызть горло друг другу? Могу вам сказать больше: вольфрам, которого так много в Корее, японские дзайбацу продают нам. Немного дешевле, чем своему правительству. Мы терпим убытки: подводные лодки японцев иногда топят наши транспорты. – Гонмо дружелюбно улыбнулся и налил в бокалы по глотку вина. – Ваше здоровье, мистер Семенов. Они выпили.

– В конце концов, – вкрадчиво продолжал Гонмо, – положив на стол запечатанный конверт, – не все ли равно, кто будет править миром?

Семенов тронул плотную бумагу и хрипло спросил:

– Чем могу служить?

– О, сущие пустяки, мистер Семенов, – и, перегнувшись через стол, англичанин шепнул. – Коротенькое письмо генералу Кавасиме.

38

Машина остановилась, и тут же с грохотом открылась задняя дверца. Кто-то схватил Лизу за руку и с силой дернул к выходу. Коротко звякнули кандалы. Путаясь в цепях, Лиза сошла на землю. Несколько теплых капель дождя упали на лицо. Солдат-японец втолкнул ее в помещение. Следом внесли и бросили на пол стонущего Демченко. Он, видимо, потерял сознание. Не дав Лизе передохнуть, конвойный отворил дверь и, подтолкнув, заставил девушку идти по коридору, освещенному тусклыми пыльными лампочками. Она не могла обернуться, но слышала, как за ней, шумно пыхтя, солдаты несли Демченко, громко переговариваясь между собой. По отлогой лестнице поднялись на второй этаж и снова вошли в коридор, но уже ярко освещенный, – множество дверей по сторонам с маленькими занавешенными окошками. Около двери с номером 44 Лизу остановили. Японец в черном мундире, громыхнув связкой ключей, не спеша открыл дверь, и Лиза, не дожидаясь толчка, шагнула в полумрак своего нового жилища. Следом за ней швырнули ее спутника. Ослепленная ярким светом в коридоре, Лиза некоторое время ничего не видела. Потом медленно обвела взглядом камеру и вздрогнула: на полу сидели какие-то странные люди и смотрели на нее. Лиза невольно попятилась и, споткнувшись о неподвижное тело Демченко, упала. Один из людей у стены сделал движение к Лизе. Ей показалось, что у этого человека, похожего на скелет, обтянутый кожей, застучали кости. Демченко зашевелился и приоткрыл глаза. Лиза торопливо подняла ему голову. Слава богу, что теперь она не одинока.

– Где мы? – еле слышно спросил Демченко.

– Не знаю, – ответила Лиза и шепнула: – Здесь кто-то есть...

Демченко вздрогнул, собрался с силами и приподнялся. Вглядываясь в сидевшего напротив человека, спросил:

– Кто вы?

Человек слабо пошевелил руками.

– Заключенные, – ответил он на чистом русском языке странным, шелестящим голосом. Его седая борода торчала клочьями, усы, редкие и тоже седые, обвисли.

– Давно вы здесь, дедушка? – спросила Лиза.

Человек провел рукой по бороде и ощупал полысевший череп.

– Мне двадцать восемь лет было, – прошелестел он, – да второй год здесь сижу. Которые счастливые – умирают сразу... а я все живу.

Поднялись еще трое. Один без рук. Двое других – без левых ног. У крайнего, морщинистого и больше всех высохшего человека гноящаяся культя замотана грязными обрывками тряпок и крепко перетянута шпагатом.

– Кто вы? – Не в силах более сдерживаться, Лиза заплакала. У нее кружилась голова от спертого воздуха камеры.

– Я Петровский, – ответил первый. – Из Мукдена. Убежал из корпуса генерала Бакшеева. Меня поймали и... – он закашлялся. Синие жгуты вен напряглись под иссохшей кожей лба. Из глаз потекли слезы. Перестав кашлять, он еще долго не мог говорить, тяжело дыша и охая.

– Его немножко помирай хочу, – оказал безрукий китаец. – Устал шибко. Я восемь месяц тута. И тоже помирай хочу. – Он отвернулся к стене и затих.

– Это плотник У Дян-син, – снова заговорил Петровский. – Он и не знает даже, за что сидит.

Лиза окаменела. Неужели и ее ждет такая же судьба? «Живые мертвецы», – подумала она, похолодев от ужаса.

– А другие – Цзюн Мин-ци и человек без имени, – Петровский показал на безногих, – тоже не знают, за что сидят. Вот тот, в углу, не говорит, как его зовут, он под номером три тысячи двести шестьдесят пять. Он недавно. Второй месяц.

Номер три тысячи двести шестьдесят пятый смотрел на Лизу. У него был немного скошенный разрез глаз, широкие скулы и узкий, словно точеный, подбородок с редкими черными волосами. Выглядел он свежее всех – у него было не так много морщин, как у других, и волосы, коротко остриженные под машинку, еще не успели поседеть.

– У нас у всех номера, – продолжал Петровский монотонно и показал металлическую бирку на грязном шнурочке, – у меня номер две тысячи восемьсот девяносто шестой...

Лиза неловко пошевелилась и ахнула от боли: браслет кандалов резанул по коже.

Услышав ее возглас, Петровский сказал:

– Тут все в кандалах ходят, пока есть на чем их носить. Вот рук не будет, тогда и кандалы долой. Или ногу отрежут, – он указал на товарищей: у безрукого были окованы ноги, у безногих – кандалы на руках.

– За что же такие муки, господи! – вырвалось у Лизы.

– А, – слабо махнул рукой У Дян-син, – я много верил. Будду верил. Потом русский бог. Христос. Сейчас католический бог верю, – он усмехнулся темными полосками губ. – Ни один не помог. Не видит. Тут стены толстые, окон нет.

Да, окон в камере не было. Лишь в углу, возле двери, виднелась узкая щель-отдушина.

– День сейчас, барышня? – спросил Петровский. Лиза отрицательно покачала головой.

Демченко медленно встал и, дойдя до соломы, которой кое-где был прикрыт пол, сел рядом с человеком без имени. Тот, прищурившись, оглядел Демченко и подвинулся. Лиза, боясь остаться без своего спутника, тоже подошла к соломе и тяжело опустилась между человеком без имени и Демченко.

– Страшно тут, – шелестел Петровский, – я уже три раза тифом переболел.

– Вшей много? – спросил Демченко.

Лиза опасливо осмотрела лохмотья Петровского и солому вокруг себя.

– Нет, – равнодушно ответил Петровский, – вшей нет совсем. Нарочно заражают.

Лиза подумала, что ослышалась.

– Что? – переспросила она.

– Нарочно, говорю, заражают, – ответил, не повышая голоса, Петровский. – Берут тебя в лабораторию, там доктор такой, японский, и... – голос его впервые дрогнул, – чуть-чуть уколет, а потом смотрит на тебя, когда ты заболеешь. Лечит.

– Ты что-то путаешь, – с досадой сказал Демченко. – Не может такого быть.

Петровский тяжело вздохнул.

– Я тоже не верил. Думал, Курмакин – он уже помер, вас вместо него привезли – думал, что Курмакин с ума сошел от голода. А тут кормят-то ничего. На воле я за такой обед наработался бы досыта. Не голод, а болезни выматывают. И есть-то ничего не хочется.

– А Курмакин... тоже от тифа? – спросила Лиза. Она больше не ужасалась. Внутри словно что-то сломалось – и страх пропал. Осталось болезненное любопытство. Так, вероятно, приговоренный к смерти думает о виселице – жутко узнать, как «это будет». Но «это» неотвратимо.

– Нет, он от чумы, – думая о чем-то другом, равнодушно ответил Петровский, – и Сун-Чжао, старик-железнодорожник, от чумы.

Лиза не переспрашивала.

– А вот калеки, – качнул Петровский головой в сторону товарищей, – получились от обморожения.

– Летом?

– А тут комната есть такая. Там привязывают к стулу, а руку или ногу в ящик со льдом кладут. И сидит человек, пока не обморозится.

Холодные мурашики поползли по телу Лизы.

– И так вот – ни за что? – выдохнула она.

Петровский кивнул. Видно было, что разговор утомил его. Он прилег на солому и закрыл глаза. В камере стало тихо. Слышалось только слабое хриплое дыхание замученных узников.

С мягким стуком открылось зарешеченное окошко в двери, и голос невидимого человека произнес отрывисто:

– Спайт!

Лиза поспешно легла, прижалась к теплому боку Демченко. Она зажмурилась и попыталась уснуть, но вспомнился дом... Вот отец строгает доски, запахом сосны веет из раскрытой двери сарайчика... Михаил сидит на скамейке и, улыбаясь, смотрит, как Лиза собирает хрустящие стружки в большую плетеную корзину...

Лиза открыла глаза и встретилась взглядом с человеком без имени.

– Советска? – спросил он шепотом. – Говори тише, – предупредил он, – и не шевелись. Цепь звенит. Япон слышит. Бить будет.

– Нет, русская. Из Хайлара.

– А он? – человек без имени взглядом показал на Демченко, лежавшего с закрытыми глазами.

– Советский.

Брови китайца удивленно поднялись. Глаза округлились. Он привстал.

– Почему тут?

– Не знаю, – вздохнула Лиза и заплакала, ощутив вдруг безграничное одиночество. Ей почудилось, что ее схоронили заживо с такими же обреченными, как и она.

– Не надо... слезы... – зашептал, с трудом подыскивая слова, человек без имени. – Сестра...

Второй раз в эти трудные дни слышала Лиза теплое слово «сестра» и щемящая душу грусть снова проснулась в ней.

Демченко не спал. Он слышал весь разговор. Он думал. Бежать отсюда, конечно, не удастся. Видимо, пришли последние дни. Готовься к смерти, солдат. Только не умри безропотно, как подопытная крыса. Нет! Японцам не удастся провести над тобой ни одного опыта. Готовься к смерти. И пусть это будет гордая смерть – смерть советского солдата... Он не позволит себя заражать! Но как?.. Горькая усмешка искривила его губы. Вызвать советского посла? Вряд ли кто-нибудь знает об этой тюрьме и уж, конечно, сюда посла не допустят, если даже в лагерь... При воспоминании о лагере «Приют» Демченко зло скрипнул зубами. Если бы только вырваться на свободу. Если бы!

Солдат Демченко... То был первый в его жизни бой – бой на границе. Он лежал в секрете. Уже скоро, вот-вот, должна была прийти смена, когда зашуршали кусты и темные фигуры нарушителей замелькали перед глазами. На какое-то мгновение Демченко растерялся, слишком неожиданно и нагло было нарушение. Он выстрелил. Один из нарушителей со стоном упал. Другие залегли и открыли огонь. Демченко не отвечал, понимая, что еще один выстрел обнаружит его, тогда конец. Перестрелка началась и у соседнего поста. Японцы снова поднялись и, пригибаясь, побежали, окружая одинокий куст, за которым укрылся Демченко. И Демченко не выдержал. Он стал стрелять, захваченный только одной мыслью – не пропустить врага. Что-то ударило в грудь, в глазах вспыхнули искры, боль волной захлестнула сознание... Очнулся он в лагере «Приют». И вот тюрьма еще страшнее.

Отсюда выхода нет. Только одно – умереть. Но не сдаться. Погибнуть в борьбе!

...Ночь шла звездной дорогой. Где-то далеко на востоке рождался новый день.

39

Миновал уже месяц, как арестовали Лизу. Федор Григорьевич не раз за это время ходил в жандармское управление, но толку не добился. Нагло посмеиваясь, жандармы ссылались на хунхузов – китайских партизан, советовали обратиться к ним, «если не боитесь». Русский консул на свои запросы получал примерно такие же ответы, только в официально вежливой форме. Федор Григорьевич по целым дням не выходил из сарайчика, мастеря табуретки, скамеечки, полки, надеясь хоть как-то отвлечься в делах от бесконечных дум о дочери. Он похудел. Борода его спуталась, торчала клочьями, от этого лицо казалось страшным.

Почти каждый день теперь заходил к старику сосед Иван Матвеевич Гончаренко. Он подолгу высиживал на скамеечке у двери, курил, изредка покашливал и задавал много вопросов. Незаметно для себя Федор Григорьевич поведал ему всю свою жизнь, излил все свои горести, и каждая их беседа кончалась недобрыми словами о японцах, которых оба старика ненавидели одинаково. Но как-то Гончаренко сказал:

– Ты, годок, понимай, что и японец – разный. Есть и такой вот – вроде нас, голь перекатная. Только он еще темный, не понимает ни пса.

Федор Григорьевич, ослепленный своим горем, ответил на это, что все они, японцы, одним лыком шиты, всем одна цена, и он бы, доведись такая возможность, всех бы их передушил до единого, лишь бы вызволить Лизу.

Гончаренко мотнул головой, не соглашаясь, но тут же подумал, что, пожалуй, Ковров вполне свой, вполне надежный человек. Хотя и дружил в былые времена с этим скрягой и мерзавцем Зотовым. Сам он, Гончаренко, давно был связан с городской подпольной группой партизан, состоявшей из русских и китайцев, хотя знал, по закону конспирации, только одного человека – продавца из магазина готового платья. К этому продавцу он и направлял молодых людей, убегавших на Хинган от японцев. Туда же, на Хинган, отправил Гончаренко и своего сына, когда тому пришло время идти служить в корпус Бакшеева. Но сделал это старик с умом: сына отправил, а когда тот, по расчетам, уже добрался до места, начал обивать пороги жандармерии: «Куда, дескать, девали моего сына?» Так и уцелел: японцы поверили, что старик и в самом деле не знает, куда скрылся сын.

Ковров сейчас нужен был Ивану Матвеевичу позарез: где-то лежало оружие, взрывчатка, требовались хитрые ящики, чтобы, обманув полицейские посты, переправить это добро на Хинган, а кто, кроме Коврова, сумеет смастерить такие ящики? И однажды, выбрав вечер потемнее, направился Гончаренко к избушке Федора Григорьевича для решительного разговора...

У Коврова сидел Ли Чан. Утром к Федору Григорьевичу заходил околоточный, это разбередило рану, и старик весь день был сам не свой.

– Не виновата! – горячился Федор Григорьевич и подступался в гневе почему-то к Ли Чану, единственному собеседнику. – Ни в чем! И ты мне лучше не говори!

Ли Чан покачивал головой и не обижался. Он, конечно, ничего не говорил о вине Лизы, он только слушал, молчал и курил. Но он понимал Федю, хорошо понимал! Когда Ван Ю, сын, попал на жертвенные работы, ему, Ли Чану, как теперь Феде, тоже казалось, что все говорят: «Это правильно», – и он тоже сердился, тоже кричал.

– Страшно жить-то, Чана, – Федор Григорьевич обмяк, согнулся. – Эдак нынче тебя заберут, завтра меня... по одиночке. И замучают. А мы молчим... Да и как скажешь? Молчишь – и то трясешься. А попробуй – скажи...

– Если все, – Ли Чан ткнул трубкой в дверь, – все скажут сразу... как один человек, – умрет японец. Народ – это страшно.

Федор Григорьевич усмехнулся.

– Все сразу?.. – Где уж. Сидим мы по норам, как суслики, дышать боимся. Да вот: разве зайдет теперь кто ко мне? Ты да Иван Гончаренко – и все гости, – он замолчал, растерянно прислушиваясь к чьим-то неторопливым шагам. Кто-то, шаркая подошвами, шел через двор. – Вот тебе раз – гостя накликал, – проговорил Федор Григорьевич и встал.

Скрипнув, отварилась дверь, вошел Гончаренко.

– Здорово живешь, земляк, – он снял потрепанную казачью фуражку, но, заметив Ли Чана, остановился в нерешительности.

– Садись, Иван Матвеевич, – пригласил хозяин, – в ногах правды нет.

Гончаренко присел на лавку и, ладонью заслонив от света глаза, вгляделся в китайца.

– Никак, Ли Чан? – заговорил он, сразу оживившись. – Ты, паря, зачастил в наш конец. Смотри – худа бы какого не случилось.

– Зачем худо? – отозвался Ли Чан. – Худо япон сделал. Какой такой еще худо будет? Был сын – пропал. Внуки есть – пропадут без хлеба. Какое худо будет?

Гончаренко помолчал, обдумывая слова китайца, потом солидно кашлянул.

– Да, ты прав, брат, – и, достав трубочку и табак, предложил. – Закурим, годки?

Федор Григорьевич смотрел на Гончаренко и удивлялся, что бы ему, Ивану, скрывать от Ли-Чана? Непонятный старик, себе на уме. Служил у Семенова, теперь ведра чинит, кастрюли. Звали его в полицию работать – не пошел, сколько ни вызывали, ни уговаривали, ни грозили.

Раскурив трубочку, Иван Матвеевич грустно улыбнулся и глянул исподлобья на Федора Григорьевича.

– Поди, думаешь, земляк, кой черт к тебе Гончаренку носит? Уж не затеял ли старый какого подвоха?.. Н-да... Довел нас японец: друг друга боимся. Чуть горло не грызем. А – смех. Сами с собой воюем, альбо с китайцами... – и вдруг спросил. – Ты чего теперь делать-то думаешь?

Федор Григорьевич развел руками:

– Искать буду... Лизавету...

– Так. У консула-то был?

– Был. Да что он может сделать? У японца – сила.

– Оно так, – согласился Гончаренко. – Однако и против силы есть... хитрость, к примеру. Альбо, обратно, сила.

– Хитрый – трус, – вмешался Ли Чан, снимая уголек с лучины. – Сила – вот хорошо.

– Может, и так, – опять согласился Гончаренко, мельком взглянув на Лм Чана, и снова обернулся к Коврову. – Ты, годок, только духом не падай. Может, найдем средство – поправишься.

– Это как же? – насторожился Федор Григорьевич. Гончаренко неторопливо выбил трубку. Спрятал ее в карман. Посмотрел в окно.

– Человек-то верный? – кивнул он на Ли Чана.

– Верный! – вырвалось у Федора Григорьевича. – Что с ним, что со мной – не скрывайся.

– Тебе видней. Да дело-то такое, что голову могут зараз снять.

– Ты, дядя, не хитри, – Ли Чан встал. – Ван Ю нет – что есть? Зачем моя голова?