Текст книги "На великом стоянии [сборник]"

Автор книги: Николай Алешин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Дали звонок. В коридоре поднялась шумиха: ребята одевались и спешили домой. Первой вошла в учительскую Зинаида Павловна, биолог. Только директор да она остались из старого состава преподавателей, а на смену четверым, ушедшим на пенсию, прислали, по словам Никодима Северьяновича, свежее пополнение. «А, Саша!» – признала меня Зинаида Павловна, положила портфель на стол и направилась ко мне. Не мог не подивиться я: все такая же она полная, но быстрая, и ямочки не заплыли на щеках. Точно годы ничего не взяли у нее.

«На кружок? – по мужски пожала мне руку Зинаида Павловна и объявила: – Непременно останусь послушать тебя. Все лето вожусь на пришкольном участке, а, к стыду своему, до сих пор не знаю устройства трактора». Я даже обмер: не ожидал, что ко мне на занятия придут учителя. Еще вошли три молодые учительницы и физрук Степан Ильич Судаков. Он наш же, новинский. Окончил всего семилетку, но числился лейтенантом запаса: до офицера выслужился в Отечественную войну. Он был в черном поношенном костюме и, пожалуй, суток четверо не брит. Все это я схватывал как бы с маху, а тем временем не переставал поглядывать на дверь: вот‑вот должна появиться Дора. Дверь отворил ей кто‑то из учеников – в обеих руках она несла большую стопу тетрадей. Прошла к столу, как тогда в библиотеке, – легко и словно не по полу, а по пружинам. Я опять обомлел при виде ее. Она малость покраснела, когда мы встретились взглядами: «Здравствуйте! – поклонилась мне, не отходя от стола, и без надобности начала тормошить да выравнивать стопу тетрадей. – Заниматься? – И обернулась к директору: – Хорошо бы и мне его послушать. Мало ли приходится составлять всяких письменных упражнений. То из газет, то самой придумывать. О природе – оно незатруднительно, а если что из техники – надумаешься: в институте нас, литфаковцев, не знакомят с ней». Я, конечно, понял ее, о технике‑то она не без умысла. И Никодим Северьянович сразу подхватил: «Точно, Дора Карповна! Мыслимо ли нам отставать от ребят? Я тоже намерен получше познакомиться с устройством трактора». После него и учительница физики, худощавая строгая девица, решила остаться на занятия. Так они вчетвером и вошли вместе со мной в класс и сели на задних партах. А кружковцы – одиннадцать пареньков – сгрудились ближе к столу. Им все в новинку: и мой раскрытый чемодан с инструментами и мелкими частями от мотора, и схемы, которые я развесил на стене, да и я тоже… Знаете, как ребят занимает всякий свежий человек? Они с первого раза норовят заглянуть ему в самую душу. Ребята ладно бы… А вот учителя! При них не вдруг я справился с волнением. На ребят смотрю, а на задние парты не могу поднять глаз: будто они за кругом, каким очертился Хома в церкви. Помните, у Гоголя в «Вие»?

– Как же, как же, – рассмеялся Писцов.

– Очень я был связан присутствием учителей. Все же собрался с духом и начал: «Ребята! Мы так привыкли к трактору, что думаем: это простая штука. Не правда ли? А что бы сказал о нем вот этот пахарь? – показал им картинку из старого школьного учебника. – Тут, видите, две строчки из стихотворения. Мужичок подбадривает свою лошадь: «Ну, тащися, Сивка! Пашня – десятника…» Прежде любой мужичок за целый день распахивал сохой чуть побольше половины десятины – те же полгектара. А трактором за день можно вспахать все десять гектаров и, значит, заменить двадцать мужиков да двадцать Сивок. Так ведь? Недаром в первые годы Советской власти, когда у нас не было почти никакой техники, Ленин мечтал о ста тысячах тракторов для крестьян и верил, что в деревне наступит социализм. А теперь счет тракторам ведем на миллионы. Представляете, как далеко шагнули!» Я положил картинку и прошелся перед столом. Ребята не спускали с меня глаз. Я стал показывать на схемах главные части, а муфточки, клапаны и разные сцепные детали брал из чемодана и подавал им прямо в руки. Вот они вертели да рассматривали их! Кажись, не диковина, а знаете, как занимает всякая наглядность! Даже учителя и те не усидели на задних партах: и им захотелось покрутить в муфтах кольца на роликах да шарикоподшипниках. А я уже без разбора и им, и ребятам втолковываю и втолковываю, что к чему. Никодим Северьянович да учительница физики словом не обмолвятся, только смотрят на меня во все глаза, точно шофер на дорогу. А Зинаида Павловна с Дорой нет‑нет да и запишут кое‑что с моих слов в свои тетрадки. И у каждого из них я замечал такую же охотку, с какой ребята просились по моему вызову повторно объяснить систему управления. Полагалось заниматься мне не больше часа, а мы для первого раза до того засиделись, что уж начало вечереть. Ребятам хоть бы и не уходить. «Когда опять‑то?» – обступили они меня. «Послезавтра, – сообщил им директор. – Будете оставаться через день». Как ушли ребята, поднялись из‑за парт и учителя и тоже ко мне. Давай нахваливать меня: «Хорошо провели! Очень доходчиво! Даже по первым сведениям и то полное представление…» Никодим Северьянович снует перед учительницами да, как при детской считалке, мечет рукой с наговором обо мне: «Вот вам, пожалуйста, природный педагог! Даром что без диплома. С нового учебного года непременно к нам! Будешь вести труд. Десять часов в неделю. Мы так составим расписание, что совместительство не помешает твоей основной работе в колхозе». Я совсем потерялся и ему ни да ни нет. А учительницам любо. Зинаида Павловна сразу про свое: «Скоро практические работы. Как приступать к ним, так и горе мне: ребята очень затрудняются в самостоятельном ремонте. А с тобой‑то они сумеют…» И девушка‑физик тоже: «И мне необходимо изготовить для кабинета несколько приборов. Надеюсь, не откажетесь помочь?..» А сама улыбается дружелюбно. Куда девалась ее строгость. Хоть и был я чуть ли не совсем сбит с толку, все же не мог не обратить внимания: Дора отвернулась от нее и поджала губы. Мне это и на догадку, и не верится. «Неужели уж дает искру?..» Но тогда же убедился, что так оно и есть. Как собрались мы уходить, Дора доглядела, что я оставляю в учительской все свои пособия, и тут же кроме портфеля прихватила в другую руку какой‑то рулон, а меня попросила: «Донесите до квартиры мои тетради». Так мы и вышли из школы всей компанией. Директор с Зинаидой Павловной сразу свернули к старинному дому за парком, а мы направились в село. Парк был посажен еще крепостными. От давности липы сделались с вершины до корня полыми, как трубы. Дыр на стволах не сосчитаешь. И в каждую просунешь кулак. Вот какой обстрел учинило над липами время. Но они и сейчас еще держатся стойко: на редкость вязкое и выносливое дерево! По вечерней да предвесенней поре галки подняли в парке ужасный галдеж. «Ох и весело тут!» – взглянула на парк подруга Доры. А я ей: «Какое веселье! Сплошной скандал. Смотрите, что творится…» Совсем невдалеке от нас две галки схватились на лету и заметались между стволов. А потом упали на снег и все дрались и барахтались, точно подстреленные. «С чего их так пробрало?» – спросила меня подруга Доры. «Гнездиться начинают, места делят. Видите, одни летают да суются в каждое дупло и по‑своему ругают тех, которые уж забились туда и не пускают их: «Нахалки! Нахалки!..»

Писцов рассмеялся.

– Правдоподобно.

– «Потому и бранятся, – уточнил я в тот раз, – что на низах им тесновато, а выше опасно: там хозяйничают желна да филин. С этими не ввязывайся в драку: с первого удара продолбят башку». – «Скажите! – удивилась подруга Доры. – Вы на редкость наблюдательны». Дора молчит, а я радуюсь: нет вернее пропуска к сердцу полюбившейся, как лестное мнение о тебе ее подруги. Невдалеке от парка начинается село. Оно у нас запланировано по старинке: длиннущая улица на два порядка. Избы и старые, и кое‑где новые, да и те, как подрубленные, – все под дранкой. Соломы уж ни на одной нет. Почти над каждой антенна. Особую красу придают селу березы. Они перед окнами каждой избы. И не ниже лип в парке. Только верхушки их так общипаны грачами, что вместо веток там одна голизна да кривые вешки. Грачи пока еще не прилетели. Пустые гнезда их чернели на березах, точно накиданные кем‑то растрепанные плетюхи. Две девушки у колодца перестали наливать ведра, когда мы проходили мимо. Косятся на нас с любопытством. Одна хохотнула в кулак, и я услыхал: «Как секлетарь». Намеренно занозила меня за мое расположение к чужим, из интеллигенции, а не к ним, своим же колхозницам. И другое крылось в ее словах: дескать, форсит в кожаном пальто, а избе хоть подставляй под застрех костыль. Да, наша с матерью изба здорово прихромнула на один передний угол: до войны отец не собрался со средствами подрубить ее, ну, а я, как уж говорил вам, не думал вернуться из района в Новинское. Чего уж… Это вроде лестное «секлетарь» задело меня, что булыжина пропашник, и сразу испортило настроение. Ладно, изба наша находилась на другом конце села, и к ней не идти. Однако, как после оказалось, Дора уже видела ее. И даже узнала, что хотя я по договору числился на денежной оплате, а еще рубля не получил на руки и пока только харчился от колхоза.

– Значит, и она тоже с первой встречи с вами что‑то уж имела в виду, – не удержался от замечания Писцов.

– А такая хитрая да скрытная! Вот слушайте… Подошли мы к избе Пятновых, у которых она стояла на квартире. Живо обернулась к подруге: «Так я зайду к тебе за блокнотом». Та охотно согласилась: «Ладно».

И оставила нас. Мне было надо проводить ее, да в руках‑то у меня тетради. Понимаете?

– Да, очень тонкая предусмотрительность. А про какой блокнот говорили они?

– Про «Блокнот агитатора»: он был нужен Доре для бесед в Ивакине. А сама она не выписывала его.

– Почему?

– Все по той же причине, по какой даже в школу ходила в поношенном.

– В средствах затруднялась?

– И я так думал поначалу, но разубедился тем же вечером, как зашел к ней по ее приглашению. Изба была срублена на две связи: летняя и зимняя. В летней – русская печь, а в зимней – «столбушка». Отапливались одинаково. Дора занимала зимнюю. Бревна здесь еще не потеряли желтизны. Розаны в кадках выросли от полу до потолка и очень заслоняли окна. На стенах фотографии, плакат и часы с гирями. А над зеркалом китайский бумажный диск, весь в ячейках, как сот, и с зубцами вокруг. Даже в полутемках пестрит. Неплохая была квартира у Доры и с ходом только через сени. Ни ты хозяевам в докуку, ни они тебе. Да и хозяева такие, что лучше и желать нельзя: тетка Феня и ее хворая свекровь. Моей матери они как‑то приходились сродни. Тетка Феня тоже овдовела в войну. Двух дочерей уж выдала замуж и сама вела дом. Не успели мы с Дорой войти, как и она на пороге: услыхала и явилась. Поклонилась мне свойски, приветливо и обернулась к Доре: «Что так поздно сегодня? Али опять совещание? – И, не дожидаясь ответа, сказала: – А у меня битых два часа сидит Татьяна Жогина из Звернихи. Вас дожидается: хочет потолковать о своем сынишке. Позвать ее?» – «Нет, лучше я сама, – сказала Дора. – Пусть подождет». Тетка Феня вышла. Дора сняла пальто и повесила на гвоздь в стене. Потом, должно уж по привычке, принялась оправлять на себе зеленый джемпер. А он повыносился и так сел да окоротал от стирки, что едва прикрывал пояс черной юбки. Джемпер она без труда приспустила по талии, но с рукавами справилась не сразу. Натянет рукав до самых пальцев, а он, как резиновый, опять поднимается почти до локтя. А руки белые и словно точеные. Пока она перед зеркалом взбивала челочку над лбом да малость прихорашивалась, рассказала мне про ученика, мать которого дожидалась ее. Он третью неделю лежал в больнице: скатился на лыжах с берегового крутика и сломал ногу. «Не знаю, зачем она ко мне, – покачала головой Дора и сказала: – Посидите здесь, если располагаете временем. Я хочу попросить вас об одном…» – «Пожалуйста!» – обрадовался я. Она вышла, ей, видно, было ни к чему, чтобы я зажег лампу, что стояла на столе между книг и тетрадей. Две тетради лежали раскрытые. На одной сверху промокашки – авторучка. Не иначе, все это оставалось еще со вчерашней ночи. Я заглянул в тетрадки, признаться, больше из любопытства, чем от нечего делать. При сумерках с трудом в той и другой прочитал: «Рога трубят, псарей зовут…» Перелистал тетрадки до начальной страницы. И тут увидел одинаковый, как и стишок, заголовок, написанный крупным почерком: «Контрольная работа по основам силлабо‑тонического стихосложения заочницы…» На одной фамилия Фаины Марковны, на другой – Доры.

– Кто это Фаина Марковна? – поинтересовался Писцов.

– Учительница районной средней школы. Я много раз бывал в Доме культуры на ее лекциях по литературе. Ни в какие записи не заглядывает. Все от себя, все по памяти. В ее тетради под контрольной работой было проштамповано: «отлично». Дора не полностью списала с чужого – оставалось, пожалуй, еще на целую ночь. Меня, конечно, озадачило, для чего эта копия, но больше занимало знакомство и деловая связь Доры с видной учительницей. Фаина Марковна кому угодно в авторитет, недаром за неделю перед тем ее выдвинули кандидатом в депутаты областного Совета. Я положил тетради, как они были, будто не касался их. Тут вошла тетка Феня. «Вот так раз! – вроде удивилась она. – Сидит в потемках, точно прежняя сваха, чтобы от улицы наутайку… – И сама при тех же потемках вдруг навалилась на стол и дохнула мне прямо в лицо. – Почто зазвала? – пытливо спросила меня про Дору. Оглянулась на дверь и, не дожидаясь моего ответа, заговорила почти шепотом: – Воздержанная барышня, не похаешь. Что ни живет у меня – вижу с первым тобой. И не только здесь, даже у крыльца ни с кем не стояла. Вот тебе невеста‑то! – сразу точно окунула меня в теплую воду.

Еще раз взглянула на дверь и опять давай мне нашептывать наскоро: – Наши деревенские ей, видно, ни к чему. Надо думать, что ее не тянет к ним. Иначе, навела бы форс: ведь у нее нарядов, хочешь знать, – шкаф ломится. Я раз ночевала у них, как ездила в город. Показывали. Зимнее пальтецо – загляденье! Сукно зеленое, не хуже бархата. Воротник черный, из самой дорогой цигейки. Демисезонных у нее два. А платьев разных такой комплект – веревок не хватит, ежели развешивать на проветривание. Одна дочка‑то – через то и неотказно ей ни в чем. Да и бережливая. Такой, что ни заведи – не в убыток. А отец с матерью только для дома и живут. Уж сам‑то скупой – кровь из зубов! Он плотник. Работает больше здесь. Ему ведь знакома вся округа. Они раньше жили в Беричевке. В город переехали не так давно, года четыре назад. Дору‑то прислали к нам. Нынешним летом думает кончить институт. «Как, – говорит, – получу диплом, так и переведусь в городскую школу». Оно, знамо, при доме да при родных на что способнее. Но ей и у меня ни в чем не притеснительно. Верно, я строгая, люблю порядок и настою на своем. Я с первых дней оговорила ее за сухомятку. Дело ли – один чай да хлеб? Деньги сбережешь, а ноги протянешь. И как зазвала ее тогда же обедать вместе с нами, так с той поры только стучу в стену, чтобы шла, не дожидаясь приглашения. Третья ложка меня не разорит. Да и свыклись мы с ней. Она нам как своя. Любо то, что никуда ее не тянет по‑пустому. Только отобедает, сразу садится за тетради да за планы. Потом под вечер, ежеле не снежно да не ветрено, надевает лыжный костюм и идет на улицу, скатится к Яхрусту, пробежит по Омелюхинским вырубкам и вернется, точно из бани али с пожара – так раскраснеется. И опять принимается за свое дело: либо пишет, либо читает».

Высказала мне все это тетка Феня с охоткой заговорщицы и так же неожиданно оттолкнулась от стола, как и припала к нему: «Ведь мне пора на ферму: скоро корм задавать. – И наказала напоследок: – Смотри, не упускай невесту! Она хоть и учительница, а на все горазда: примоется и выстирает почище моего. Всякое дело видит. А что прижимиста и к шкафу льнет, так невелика беда: эти рога можно обломать. И следует! В тряпках‑то не только ребенок, любой задохнется…»

Она ушла. Я был в таком состоянии, словно обсыпали меня зерном из бункера: весь вроде связан и сам не свой. Знаете, как действует на нас догадка посторонних о наших чувствах, да вдобавок к тому – их советы. Вернулась Дора. Она зажгла спичку и сняла с лампы стекло. «Беспокоится за Васю: не отстал бы в учебе, – сказала про то, зачем приходила женщина. – Он из моего класса. Надо завтра поручить двоим‑троим из ребят помогать ему: будут навещать в больнице и объяснять задания».

Она засветила лампу и сказала: «Вы знаете…» Но тотчас осеклась: это она увидела в моих руках тетради – свою и Фаины Марковны. Я тоже очень смутился, так как не мог понять, каким образом они очутились у меня. «Зачем вы их?» – стеснительно спросила Дора и глядела на тетради так, как старшеклассница на отобранный у нее любовный стишок. «Извините, – говорю, – это я так, сличал почерки». Тут же положил тетради на стол, а сам вместе со стулом отодвинулся от стола, хотя это было теперь ни к чему. Дора тоже без надобности перенесла тетради на полочку в углу, где вместо икон находились книги. «Мой, конечно, хуже, – со вздохом сказала про свой почерк, прошла к печке и прислонилась к ней, грея спину и руки. – Не торопясь, я тоже пишу красиво, но не до того, надо отсылать работу, срок уже кончается. Задержалась не из‑за себя; никак не могла найти материал по теории поэзии. В библиотеках бесполезно спрашивать: всегда на руках. Хорошо, что выручила меня Фаина Марковна. На днях нас, учителей русского языка, вызывали на ее показательные уроки. В перерыв зашел разговор о заочной учебе. Я пожаловалась на отсутствие пособий. А она такая славная! Зазвала меня к себе на квартиру и дала ту тетрадь», – кивнула Дора на полочку.

– Нелегко получить диплом. Вот видите, – быстро подошла она к столу и положила руку на тетради, которые принес я, – тут их шестьдесят четыре, от двух классов. Каждый вечер глаза слипаются от проверки. Едва проморгаешься после них, перед тем как приняться за подготовку к урокам на следующий день. Пока делаешь все, уже и полночь. Начнешь читать в постели нужную литературу и не почувствуешь, как книга из рук. Федосья Ивановна придет с фермы и погасит лампу. Утром только покачает головой: «Наделаешь пожару!» Надеешься на выходной: подготовлюсь, мол. И то не всегда удается. Вот в ближайшее воскресенье придется проводить кустовое родительское собрание. А восемнадцатого выборы. Я в комиссии – опять почти целые сутки…» Она уже не оправдывалась, а смотрела на меня открыто и чуть не при каждом слове хлопала ладонью по стопке тетрадей. И я, знаете, пожалел, что сам не имею возможности помочь ей. Наговоры тетки Фени и эта контрольная работа, о которой зашел разговор, – все точно отлетело. Не оторвать мне было от нее глаз и не справиться со своей покорностью. А она продолжала жаловаться на занятость: «Дня нет свободного». Но вдруг спросила меня совсем дружески: «Вы как изучаете материалы сессии?» Незадолго перед тем Верховным Советом был принят план на новую пятилетку. «В кружке, – отвечаю. – А что?» – «Не хотите ли вы заниматься с нами, в школе? Я поговорю с Никодимом Северьяновичем. У меня просьба к вам: сходите со мной в Ивакино, куда я прикреплена. Колхозники собираются не вдруг, да и беседа с ними каждый раз затягивается. А поздно возвращаться я побаиваюсь одна…» – «Пожалуйста, – говорю, – можете располагать. Одной, конечно, боязно». Вот, оказывается, зачем пригласила она меня на квартиру. Другой бы осмелел, что так угодил на прицеп, а на меня напала стеснительность – не знал, как держаться. Сижу да мну шапку. Решил лучше уйти и встал, чтобы попрощаться. «У вас, – говорю, – столько дела!» А она ничего, подала руку и опять ободрила: «Заходите. Я, верно, много занята, но ваше присутствие для меня не помеха». С этого вечера и завязалась у нас близкая дружба.

Тропа вывела Сашу и Писцова в низменность, к широкой дороге, что стороной огибала пройденный бор, который на довольно обширном пространстве занимал волнисто приподнятую и оврагами пересеченную местность. Лес здесь был совсем уже иной – больше лиственный и сравнительно молодой. Листья осин, свисая на своих удлиненных и эластичных черешках, даже при безветрии, словно живые, чуть поворачивались то в левую, то в правую сторону, и оттого на освещенных макушках переливалась янтарная рябь. На влажных стволах придорожных елок отчетливее выделялись цепные лишайники, так похожие на кусочки кружева. Из чащобы сильно тянуло сыростью. По дороге, должно быть, недавно прошла машина. Писцов перешагнул через обнажившийся корень.

– Значит, сама попросила сходить с ней в деревню?

– Сама. А собрались мы туда под вечер, после моего второго занятия с ребятами. Техучебу я проводил на улице, привел «Беларусь» к самой школе. Из учителей в тот раз только одна Дора вышла вместе с ребятами. Признаться, я был уверен, что она непременно придет. «Здравствуйте, Александр Гаврилович!» – поздоровалась она и дружески улыбнулась мне. Я тоже очень вежливо поприветствовал ее. Ребята тут же сунулись к трактору и давай щупать фильтры и питательные трубки. Пока они разбирались во всем да спорили, будто заправские знатоки, я узнал от Доры, почему не видно других учителей. Оказалось, директор уехал в район за зарплатой, у Варвары Павловны расхворалась гостившая из города сестра, а подруга Доры ушла из школы рано: у нее было только два урока. «Я тоже должна извиниться, – сказала Дора. – И мне необходимо сейчас же домой. Пообедаю и примусь готовиться на завтра, – приподняла свой портфель, который так и раздулся от книг и тетрадей. – А потом нужно сегодня в Ивакино. Вы не забыли про свое обещание?» – напомнила она. «Нет, нет», – уверял я ее. «Тогда я буду ждать вас до полшестого. Только оденьтесь полегче: мы отправимся туда на лыжах». – «У меня их нет», – развел я руками. «Возьмите в школе. У нас сорок пар. Они в нижнем коридоре, в углу, рядом с кубовой». С ребятами я занимался, пожалуй, не больше часа. Объяснил в натуре часть мотора, научил, как заправлять и пускать его. Ушли они очень довольные. Я поставил трактор в школьный сарай, выбрал в школе самые длинные лыжи и поспешил домой. Времени оставалось в обрез – впору поесть да переодеться. Матери дома не было. Я сам вынул из печи грибник и кашу.

– Что это за грибник? – поинтересовался Писцов.

– Грибник‑то? Не хуже любого первого блюда в ресторане. Отвариваются в горшке сухие белые грибы. Их надо изрубить тяпкой и поджарить с луком, потом опять положить в тот же отвар. Добавить еще горсть толченой вермишели или домашней лапши и поставить горшок в вольную печь. Получается такое варево – за уши не оттащишь. Но тогда я второпях‑то и его не поел в аппетит. Застрял в голове наказ Доры – одеться полегче. А вот что? В рабочую фуфайку – неприлично. В осеннем пальто на лыжах не лучше, чем попу в рясе на велосипеде. Вспомнил об оставшемся после отца полушубке черной дубки. Мать приберегала его как память об отце. Я знал об этом. Знал и о том, что мать не отказала бы мне дать полушубок. Только бы захотелось мне. Но я даже виду не подавал, что он имеется. А тут решил надеть разок и сходил за ним в чулан. Он был еще ничего, одно неладно: серая овчина на воротнике слежалась от времени и казалась точно прикленной. Я положил полушубок на стол и давай ее растирать да ерошить ладонью. Тут пришла мать. Она удивилась, глядя на полушубок и мое старание. «Куда ты собираешься?» – спросила меня и отвела левую руку назад. Так всегда она делает при разговоре с глазу на глаз, с кем ни на есть. И не без причины: ладонь левой руки у нее от роду уже ладони правой и чуть подвернута, за что ее наши колхозники зовут за глаза Анной Косоручкой. Но не от сердца и без ехидства, просто по привычке. Кабы она не могла работать, тогда бы не взыщи на слова, а она и сейчас ломит в бригаде лютее других. Даром что ей уж под шестьдесят. И тихая: никогда не ввязывается в дрязги да в пересуды. Батя особенно ценил ее за кроткий нрав, и жили они согласно, хотя сошлись без венца и даже не были расписаны. Батя одним из первых вступил в партийную ячейку в селе. А коммунистам тогда приходилось «перепахивать» старый быт, личным примером вести за собой других.

Саша с ходу сорвал с куста бересклета лист и прикусил его. И опять возвратился к объяснению с матерью: «Хочу, – ответил ей, – прокатиться на лыжах. А ты где была?» – нарочно свернул разговор, чтобы пресечь ее дальнейшее любопытство насчет меня. «Да со льном лазали по сугробам, – сказала она с усмешкой, как о пустом занятии. – Околотили да уложили мы его под навесом перед самой Октябрьской. Опоздали с расстилом. А сегодня бригадир дал наряд – весь разостлать на снег. По распоряжению председателя. Говорит, улежится за талюгу. Дело ли? Когда это бывало, чтобы лен по весне на тресту?..» – «Мало ли чего не бывало, а теперь практикуется. Грише лучше знать». – «Что же старый‑то председатель не вникал? Как выпал снег, весь лен велел коровам на подстилку. Его уж извели больше половины. Сколько же денег бросили под хвост да под копыта!» – «Вот и надо бы взыскать их с него по суду». Я оделся в полушубок и снял с гвоздя шапку. «А обедать‑то?» – сказала мать. «Я уж отобедал». – «Вот тебе и раз! Ты, чай, недолго прокатаешься? Когда самовар‑то ставить?» – «Как сама захочешь. Я потом напьюсь. Сунь чайник в печь». Она ничего больше не сказала, только улыбнулась и вздохнула. И я догадался по ее улыбке, что тетка Феня уж посекретничала с ней обо мне и Доре.

На лыжах у нас катаются только мальчишки. Всякий, кто подрастает и увязывается за гармонистом, уже считает зазорным кататься на них. Хоть и странно, а так ведется. Я тоже не поехал на лыжах селом. Не потому, что отошла моя пора, а слишком давно не имел с ними дела и постеснялся шастать на них по скользкой дороге посреди улицы. Я забрал их вместе с палками под мышку да так и отправился к Доре. Она, должно быть, доглядела меня из окна: только я к дому – она уже сбегает с крыльца в синем, вязанном из шерсти костюме и в серой шапочке, так похожей на пушок одуванчика. Она подала мне что‑то вроде пакета. То оказалась вчетверо сложенная газета, да в ней еще «Блокнот агитатора». «Возьмите себе в карман: мне некуда положить», – попросила Дора. Сама бросила свои лыжи на снег и опять обернулась ко мне. «Вам очень идет полушубок!» – одобрила с улыбкой. «А вам еще того лучше!» – не остался и я в долгу.

Писцов остановился, делая запись в блокноте. Пережидавший его Саша повторился:

– Я уж говорил вам: ростом не взяла, а фигура!.. Фигурой складная на редкость. – Он снова неторопливо зашагал впереди, продолжая с тем же увлечением: – На ивакинскую дорогу мы направились тут же, с задворок и через гумна. Солнышко уже садилось. Оно угодило в самую прореху в тучах, которые в марте иной раз рвутся перед морозом на ночь, и светило до того ярко, что в той стороне и сараи, и снег промеж них, и лес за полем – все точно плавилось в сплошном огне. Зима в тот год выдалась без оттепелей. Осадка снега не было до самой вешней распутицы. Дору поднимало на рыхлой целине: вес ее, видно, пришелся по лыжам. А меня подвели школьные‑то «норвеги»: узки и коротки. Хотя я и поспевал за Дорой по ее же следу, но вяз глубже, чем в полваленка. Жму, вроде трактора, изо всех сил и пашу ногами снег, как двухлемешным прицепом землю. Едва дотянул до дороги. И тут незадача. Дора в своих не то суконных, не то войлочных ботинках свободно умещалась в глубокой колее от тракторных саней и ходко катилась. Только палки мелькают. Глаз не спускал бы с нее, да сам‑то в затруднении: в валенках мне до того тесно в колее, что голенища трутся об ее обочины. Того гляди, свернешься да вывихнешь ногу. Поднимешься на середину между колеями – опять не лучше того: она покатая на обе стороны, лыжи разъезжаются, а я злюсь. Оступился, отвязал лыжи, подхватил их и пошел за Дорой вольным шагом. Она порядочно отдалилась. Но оглянулась и остановилась. «Что случилось?» – спросила меня, когда я поравнялся с ней. «Да ничего. Дорога плохая. Признаться, и разучился. Я лучше так два‑то километра». – «Тогда и я»… Положила она палки поперек колеи и стала отвязывать лыжи. «Нет, нет, – отговаривал я ее, – вы озябнете пешком». Но она настояла на своем. Тогда я снял полушубок и пиджак. Полушубок надел опять, а пиджак накинул ей на плечи. Он даже прикрыл ей колени. «Ох как славно!» – со смехом запахнулась она в него. Я взвалил на плечо свои и ее лыжи, и мы пошли всяк своей колеей.

– Опять порознь. Когда же к локотку‑то?.. – дружески подтрунил Писцов.

– Обождите, то еще впереди. Я же говорил про дорогу: широка, горбылем и в глыбинах. По такой шагу не сделаешь близко‑то. Только на Доре очутился мой пиджак, она тут же вынула из его нагрудного кармана общую тетрадь, с которой я не расставался. В ней я каждодневно записывал, что делал сам и что поручал трактористам своей бригады. Отмечал расход горючего и выдачу всякого материала. Вообще вел полный учет для себя. В той же тетради, во второй ее половине, я составлял подробные ответы по каждой теме политзанятий. Дора без всякого стеснения перелистывала тетрадь на ходу и заглядывала в страницы. Меня смущало ее открытое любопытство, а ей хоть бы что. Мою бухгалтерию просмотрела бегло, но в записи по политучебе так сразу и уткнулась. То шагнет, то остановится – и все читает. Потом обернулась ко мне, точно чем озаренная: «Какой подробный конспект! Даже с выборками по основным вопросам. Неужели вы так же обстоятельно выступаете?» – «Приходится, – говорю. – Конечно, не слово в слово. А иной раз и от себя добавишь для уточнения. Я много готовлюсь». – «Тогда мне очень повезло! – обрадовалась она. – Давайте потолкуем с колхозниками оба по второму разделу доклада. Я начну, а потом вы. У вас тут так хорошо изложено!» – Задорно потрясла моей раскрытой тетрадью.

– Курьезно! – не сдержался Писцов. – Значит, снова вас на прицеп?

– Именно! – воскликнул Саша. – Такое всегда у нее получалось как‑то невзначай и запросто. При этом взглянет по‑детски мило – вот и откажи ей. Я, конечно, согласился. А она убрала тетрадь в тот же карман и заговорила про колхозников: «Они охотнее слушают живое слово. Чтение их быстро утомляет. Наталья Бурова даже засыпает. Толкнут ее в бок – она встряхнется на своем стуле и удивится сама: «Неужели вздремнула? Да чего! Умаешься за день‑то с моей оравой. Только и вздохнешь, как отобьешься от них на часок. Поди‑ка, бабушка воюет с ними да ругает меня, что я оставила их на нее…» – Такая смешная!» Мне было понятно, почему Дора обмолвилась о своих собеседованиях в Ивакине и норовила позабавить меня – чтобы я не тяготился ее поручением и не падал духом: мол, там народ невзыскательный, с ним можно держаться свойски. Я, хотя и был озадачен ее неожиданным переводом меня из «плугарей в водители», тоже поневоле делал вид, что мне все нипочем, и уж молчать не мог. Всю дорогу мы рассуждали о тех же ивакинцах. Дора верно подметила: пожилые потому там не упускают случая собраться на досуге вместе, что им скучно. В деревне двадцать домов. Сидеть дома по вечерам надоедает всякому.