Текст книги "На великом стоянии [сборник]"
Автор книги: Николай Алешин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
От такой его просьбы у меня даже в груди стеснило. Но я не дал вырваться досаде, а только сказал:
«Я, Карп Зосимыч, не могу самовольно распоряжаться колхозным транспортом. Переговорите с председателем».
«Это я непременно. Я в четверг ходил в контору‑то, да не застал его: сказали, в райком вызвали».
Мы с ним шагали несколько позади Доры. От его справного бобрикового пальто пахло нафталином. На ногах были черные чесанки с новыми большими калошами. Когда он ступал той или иной ногой, калоши прогибались посередине и оттопыривались кармашком. И если в такой кармашек попадали комочки снега, Карп Зосимыч останавливался и пальцем выковыривал их, чтобы не намокло и не испортилось красное сукно внутри калоши. Я поинтересовался, зачем он ходил к Грише. Он охотно, как своему, рассказал, что намерен подрядиться «вычинить» наш скотный двор.
«Плотникам, которые строили сельмаг, он отказал, – самодовольно ухмыльнулся Карп Зосимыч. – Кому дороги такие запропойцы? А я вот приду в среду, на федоровскую‑то, и зараз договорюсь с вашим Попко. Заодно спрошусь у него и насчет вывозки моих дров из лесу».
«А для чего вам лес‑то понадобился?»
«Пока скатаю его под закрой, а потом сгодится. Я, милый, куда бы и на чем ни ехал, всегда смотрю не по сторонам, а навстречу. То и главное. В городе знаешь какие держатся слухи? Химзавод хотят расширять. Его превратят в «гигант». Затенки все застроят каменными домами в три да в четыре этажа. А наши хибары метлой. Пока на то еще нет огласки, но уж надо припасаться к выселкам за Погостовский овраг. Вот он, лес‑то, и сгодится нам с тобой, как придется перевозить избу да подрубать ее на рядок‑другой…»
Видите, он все учел, чем сгожусь я ему как зять. Мне претило это, но я решил постоять за себя потом, а пока быть сдержанным.
«Вы сказали, что лесом раздобылись у лесника. Почему же вы не выписали в лесничестве?»
«Не крайность мне идти туда, в лесничество‑то: там за каждый корень уплати сполна, а отведут двадцать‑то пять бревен в таком месте, откуда их и вертолетом не вызволишь. А у лесника‑то и сходней, и сподручней. То и главное».
«Но он не вправе самовольничать. Его следует притянуть…»
Карп Зосимыч рассмеялся:
«Полно, милый! Сколько лесники сбывают из фондов доброго леса под видом брака. Каждый год в делянках проводится санчистка: вырубают негодные деревья. А вместе с ними прихватывают немало и хороших. За них тоже отчитываются как за брак. Поди‑ка различи потом по пню‑то. Он, пень‑то, уж не скажет… До прошлого года лесники не так много сбывали на сторону дров и бревен. Больше выручали на укосах: траву на полях продавали городским. А запретили по городам держать скотину – теперь они пуще принялись за лес‑то».
После разговора с Карпом Зосимычем у меня только остался неприятный осадок на душе.
Автобус был переполнен, но Дора попросила молодую колхозницу потесниться с мальчиком – сыном – и села на краешек диванчика. А мне пришлось стоять. При встрясках автобуса в пути я оберегал собой Дору от толчков пассажиров, которые вплотную обступили меня со всех сторон. Я не намерен был уходить из колхоза да от матери. Но утаил это от Доры и ее родителей. Это сулило мне неприятность впереди, если Дора не пойдет на все уступки. А как чистосердечно любила она меня, я еще судить не мог. Может, ее больше влекло ко мне не чувство, а другое – рассудок и расчет.
Бесчестно было скрывать от Доры свои намерения, пока она не станет моей женой. Для нее я не мог допустить подвоха и решил объясниться с ней. Конечно, не в автобусе, при людях, а удобнее по дороге из Ивакина к дому. Пусть она тоже с глазу на глаз выскажет мне собственное мнение, согласна ли остаться в деревне навсегда. Я представлял, как смутится она, но надеялся, что сумею убедить ее.
В Ивакино автобус пришел вечером. Едва я следом за Дорой шагнул со ступеньки автобуса, к открытой дверце сразу сунулась наша новинская почтальонка Галя Задворнова. Она проворно, заглянула в автобус.
«Не приехали, – вроде пожаловалась нам сначала и лишь после этого поздоровалась. – Вы из города? Там, у автобусной станции, не видели папу с мамой? Может, им не досталось билетов?»
«Мы, Галя, садились не в центре, а у Затенок», – ответила Дора.
«Значит, маму не выписали из больницы. Теперь уж ждать нечего: на ночь и подавно не отпустят. Придется заворачивать домой».
Галя еще раз взглянула на ушедший дальше автобус и стала отвязывать лошадь, что стояла запряженная в дровни.
«Садитесь, – предложила нам и сообщила Доре: – Вам, Дора Карповна, есть заказное, у меня осталось. Поднялась к вам на крыльцо, а дом на замке. Про вас мне соседи сказали, что вы уехали в город, а Федосья Ивановна свекровь мыла в бане. Я уж не пошла туда».
«А не знаете, откуда мне письмо?» – нетерпеливо допытывалась Дора.
«По штампу‑то, кажется, из области».
«Неужели из института? – встревожилась Дора. – Не высылают ли еще контрольную работу? Вот уж нежелательно!»
В селе, у дома Гали, она не утерпела и вскрыла письмо. Из развернутого листа бумаги посыпались какие‑то марки. Ветер подхватил было их, и я бросился подбирать. За одной даже погонялся по сугробу. То оказались вовсе не марки, а фотографии, да такие, что каждую спрячешь между пальцами. На них не люди, не видочки, а мелкие записи церковными буквами. Такими выведены на кладбищенских воротах в нашем селе суровые слова: «Земля земле предаде».
«Что это за снимки? Уж не с молитв ли?»
Дора внимательно разглядывала снимок за снимком.
«Да это формулировки по истории русского языка! – обрадованно воскликнула она. – Готовые выводы на самые трудные разделы. Не надо и составлять, если что достанется по билету. Только взглянуть. Ох и удружила Линка!»
«Подсказнички» прислала?» – высказал я свою догадку.
«Ага. Вот и в письме о том: «…по общему мнению сдававших, это шедевр для конспиративной подготовки в присутствии экзаменаторов». Ха‑ха!..»
Она смеялась без всякого стеснения. Мне вспомнился тот вечер, когда она оправдывалась передо мной за контрольную работу, что списывала с чужой. Я, как и в тот раз, оговорил ее:
«Так учиться – все равно что пахать с огрехами: себе же в ущерб».
«Мы не намерены поступать в аспирантуру. А для работы в восьмилетке да и в средней школе совсем не требуется дотошное знание словообразований. Так стоит ли зря корпеть над юсами, ериками да йотированными гласными? Это все лишнее».
Я, конечно, не знал того, что она считала лишним для себя в учебе, но все‑таки возразил:
«Слепую кишку тоже принято считать лишней. Но тот не врач, кто плохо разбирается в ней».
«Всегда он в крайности вдается!» – скуксилась Дора.
Когда мы подошли к дому тетки Фени, она вздохнула:
«Ох, как не хочется садиться за тетрадки! Да и планы еще не составлены. Хватит на всю ночь».
Я понял ее и ответил тем же:
«Мне тоже завтра рано вставать: председатель лично просил съездить за кирпичом для тупиков под скотный двор. «Догляди, – говорит, – чтобы не отпустили лому…»
И расстались мы после ладов‑то не лучше шапочных знакомых. Все через письмо с фотографиями. Ладно, что я до последней минуты не обмолвился о том, намерена ли она остаться в деревне. Наверняка мог случиться полный разрыв. Насколько чувствительный для нее, не берусь делать догадок, но для меня‑то тяжкий вдвойне: трудно было бы вырвать ее из сердца и уж не пришлось бы наставить на истинный путь Так и осталась бы она с порочным изъяном при всей ее красоте. А может, вышла бы за другого, который сумел бы повлиять на нее. Как знать? Хороших парней немало…
– Состоялась ваша вечеринка в то воскресенье?
– Состоялась. Только не в Затенках, а в нашей школе. Весь учительский коллектив поздравлял нас с Дорой. Были Гриша и моя мать с теткой Феней. Но родители Доры не приехали.
– Почему?
– Так уж получилось. После сговора я не виделся с Дорой до следующего вечера. Привез с завода кирпич, сказался в конторе Грише и пошел домой. Пообедал и в самые сумерки собрался на свидание. Сени были заперты. Я постучал. Отомкнула щеколду сама Дора и чуть приотворила дверь. Лицо ее пылало румянцем, а глаза счастливо смеялись.
«Здравствуй, Саша! Не пущу… Я помогаю Федосье Ивановне делать уборку. Уж до завтра. Извини, Саша! Даже руки подать не могу. Сам понимаешь…»
Я нисколько не подосадовал на тетку Феню за приборку: хотя она была совсем не из верующих, но, как большинство колхозников в селе, тоже готовилась по привычке на федоровскую. И во вторник нам с Дорой не довелось увидеться: директор с утра послал ее в район на семинар. Мне тоже досталось в тот день. После наряда ремонтировал с кузнецом лемехи двух плугов, с прошлого года оставленных в поле. Потом обучал ребят водить трактор на разных скоростях. А под вечер ходил в Замолодино к Василию Харитонову – по его просьбе: он вывозил от фермы на поле навоз и после третьей поездки едва дотянул на тракторе до своего дома. Оказалось, совсем подработались клапаны. Пришлось снимать головку блока. А прокладка в заклинении оплавилась – едва мы управились дотемна. Велел я Василию наточить стекла, вообще припастись на завтра и домой вернулся уж ночью. Мать сидела с собеседницей – теткой Феней, которая встретила меня веселой проборкой:
«Прежде молодых после сговоров водой не разольешь, а нынче хоть воротом притягивай, чтобы вместе были: им впору глядеть в дела, а не в глаза друг дружке».
Мать с улыбкой пошла в куть за чайником. А я снял фуфайку и в лад сказанному теткой Феней промолвил:
«Значит, это камешек в наш агрегат?..»
«Знамо, – усмехнулась она и, вздохнув, заговорила про Дору: – Тоже с полчаса как явилась. Совещание затянулось, и на автобус она опоздала. Ночевать не захотела, села на попутный грузовик. Оно не так уж холодно сегодня, а все равно в кузове прохватывает. Пришла из Ивакина – и прямо на печь. А после чаю легла в постель: «Отдохну и буду составлять планы». А меня попросила передать тебе вот…» – Она протянула мне записку.
Я прочитал: «Саша! Завтра у меня с утра нет уроков. Только после двенадцати – четвертый и пятый. Зайди ко мне пораньше. В восемь открытие сельмага. Говорят, в сельмаг много завезли всего. Посмотрим вместе. Непременно приходи! Буду ждать».
«Спасибо, – поблагодарил я тетку Феню за передачу. И так как был убежден, что ей известно, о чем пишет Дора, не стал секретничать: – Приглашает утром сходить с ней на открытие сельмага. Не знаю, разве уж только ненадолго, а то мы с Василием, пожалуй, не успеем отремонтировать завтра головку блока».
«Управитесь, – заверила тетка Феня. – Теперь день‑то вдвое прибавился против зимнего. Погодит твой Василий. Ему на руку, хоть бы ты совсем не пришел: в Замолодине тоже справляют федоровскую‑то».
«Эти праздники только во вред, – сел я за стол и налил из чайника стакан. – Строгача бы влепить Пропурину за завтрашнее открытие сельмага».
Теперь вам легко представить, с какой занозой в душе собрался я утром на открытие нашего сельмага. Нарочно надел рабочую фуфайку и захватил свой чемоданчик с инструментом, чтобы внушить Доре и колхозникам, что мне не до гулянки и не до зряшного любопытства. Я не опасался, что Дора осудит меня за будничный наряд: она, мол, сама оденется так же. И не ошибся: кроме того, в чем привык ее видеть в большинстве случаев, на ногах ее вместо чесанок тускло блестели резиновые боты. Да, чесанкам время было в отставку. Ночью шел первый дождь. Сугробы осунулись, а дорога посреди улицы и тропа по оба порядка домов взбухли горбылем, даже малыша держали плохо, а нога взрослого то и дело вязла до воды под рыхлой коркой снега. Грачи точно ошалели: вприпрыжку озорничали в гнездах, валились с них до самых нижних сучков и опять с шумом и криком взлетали сквозь ветви вверх. Петухи из заулков соседних домов тоже сходились у палисадников и так сшибались в первых драках, что на снег летели мокрые перья и брызги крови. Я, к смеху Доры и встречных ребят, которые шли в школу, раскидал в разные стороны двух таких очумелых драчунов.
В постоянной работе да в разъездах за последнюю неделю я совершенно не заметил, как был отделан наш сельмаг. И когда вместе с Дорой очутился перед ним, то не поверил своим глазам: терем теремом! Выкрашенные бирюзовой краской наружные щитовые створки дверей и окон были раскрыты и крючками пристегнуты к желтым бревенчатым стенам. Между ними приятно выделялись двери и окна с глянцевитыми от свежих белил переплетами рам. В мокрой красной железной крыше косо отражались как бы снежные от мела трубы. На залобке, выше написанной бронзой вывески, выпукло выделялся выпиленный из самой толстой фанеры знак Центросоюза. Справа и слева к углам здания примыкали две тоже очень красивые витрины. За стеклом на одной висела газета, на другой – афиша: «Сегодня кино «Адские водители».
«Наверно, интересная картина?» – сказал я Доре.
«А мы сходим вечером вместе».
Недовольство, которое держалось во мне с утра, отпало при виде сельмага. Хорошо он был обставлен и внутри. Когда в день выборов мы заходили сюда на «бал», новое помещение казалось излишне обширным. А теперь здесь было даже тесно от избытка товаров. Кроме того, что находилось на прилавке и в витринах из гнутого стекла, полки ломились от всякой всячины. Было так многолюдно, что я со своим чемоданчиком затруднялся двигаться. Налево от входа Дора натолкнулась на группу школьников.
«Живо на занятия!» – пристрожила она.
Они ринулись к дверям, но все оглядывались на оставленные ими несколько велосипедов и мотоциклов, которые не одних их соблазняли своей новизной. Тут же в три ряда стояли стулья. Они были сиденьями наложены один на другой, и за ними виднелись полосатые матрацы.
В первый день торговли на помощь продавщице Павле Мухиной Пропурин вызвал из ларька при доме отдыха театральных работников Нюшку Кокину. Но обе продавщицы стояли без дела в серых коленкоровых халатах и выжидательно глядели на бойкую толпу. Несколько колхозниц из ближних деревень уже купили кое‑что из «мелочишки» – чулки, эмалированную кастрюлю, стиральную соду, но не собирались уходить, а блуждали жадными взглядами по полкам и вслух высказывали свои желания:
«Да, богат завоз. Все‑то, все есть, чего ни запроси».
«Нет, не все, – насмешливо вступил в их разговор один из подступивших к прилавку мужиков, что проходили в то утро через село на Яхруст к месту сплава. – Я бы лошадь купил. А где она?»
Его товарищи захохотали. Но Павла Мухина проворно встала на табуретку и сняла с полки белого, в яблоках, детского коня:
«Вот, пожалуйста, возьмите сыночку».
«У меня дочка», – увильнул сразу покрасневший сплавщик.
«Так и заткнись! Нечего зубы скалить».
Колхозники круто осадили его:
«У него и сынок‑то еще не запланирован. Кишка тонка».
Павла опять поставила коня на прежнее место, между аккордеоном и двумя радиоприемниками – «Родина» и «Урал». «Урал» был изготовлен из особой пластмассы, вроде матового стекла, и походил на модель сказочного хрустального дворца. Я так залюбовался им, что даже забыл о Доре. А она пробралась ко мне и ухватила меня за рукав.
«Иди‑ка сюда, – потянула в угол направо. – Смотри, какая замечательная вещица!» – И указала на висевшее среди разной готовой одежды женское пальто с беличьим мехом наружу и серебристой шелковой подкладкой.
«Дорога ли такая шубка?» – обратилась Дора к продавщице Нюшке.
Нюшка, не глядя на одежду, с достоинством ответила:
«Это не шубка, а манто из сибирской белки. Три тысячи шестьсот рублей. Еще одно было. Бухгалтер райпотребсоюза купил жене. Вчера вечером приезжали. И это бы взяли, да маловато размером».
Мне сдалось, что Нюшка из бахвальства назвала шубку по‑заграничному.
«Почему же манто?» – усмехнулся я.
«Потому что так значится в накладной».
«А‑а, в накладной. В ней ведь всяко могут написать».
«Нет, не всяко, а как полагается. И могу доказать из другого, раз на то пошло. Позавчера директор дома отдыха справлял день рождения. Я тоже была в гостях и сама заводила пластинку с песенкой «Плачь, если можешь, у темной гардины, спрятав лицо в меховое манто…» Вот вам «меховое»!..»
Она победно взглянула на меня, отчего вздернутый носик ее точно еще выше задрался. Я отступился:
«Ну манто так манто».
Дора, казалось, не слышала нашего разговора: она, как в гипнозе, смотрела на шубку. Вдруг обратилась к Нюшке:
«Разрешите примерить?»
«Пожалуйста».
Нюшка открыла дверку прилавка. Дора сняла свое потертое плюшевое пальто и обернулась ко мне:
«Подержи пока».
Я опустил чемоданчик на пол и в обе руки принял ее пальто. Тепло от него приятно передалось мне. Дора очутилась за прилавком и там, никого не стесняясь, напустила на пояс юбки свой короткий джемпер. Так же поочередно до пальцев натянула рукава и в горстку забрала их концы, когда Нюшка стала надевать на нее шубку. Многих пробрало любопытство при этой примерке. Меня с пальто в руках прижали к самому прилавку. Шубка складно облегала фигуру Доры. Мех был серебристо‑серый, как опушка леса в дымке инея. Дора запахнулась перед трюмо, что стояло в углу между диваном и сервантом, и отразилась в нем вроде снежной королевы. Глядя в трюмо, она поворачивалась к нему то одним боком, то другим, при этом поводила плечиками да вскидывала и опять поджимала каждую руку. В трюмо ее отражение точно танцевало и задорно влекло к себе тем, что от локотка‑то… Я стоял будто в каком дурмане, но ничего не упускал из виду. Что говорить! Не только на меня, а и на других Дора очень подействовала примеркой. Колхозницы так и нахваливали в полный голос:
«Экая вещь хорошая! Не наглядишься!»
«Точно на вас шили, Дора Карповна, и как влили!..»
«Вот и маломерок, а в самую косточку пришелся…»
Дора наконец остановилась. Лицо ее залило румянцем, глаза блестели. Она порывисто скинула шубку и подала Нюшке. При этом решительно заявила:
«Возьму! Только отложите пока. Самое большое – до послезавтра. Из‑за денег – при мне сейчас нет, понимаете?»
«Ну, конечно, Дора Карповна! Не беспокойтесь, ваше будет манто! Мы знаем, кому доверить. Без того и нельзя, это у нас в принципе!..»
Нюшка с манто в руках самодовольно направилась вдоль прилавка к двери в кладовушку. Меня ничуть не удивила охотка Доры примерить шубку. Но твердое желание купить ее даже сбило с панталыку. Сами посудите: зачем ей такая сверхзаправка на форс? И ладно, если бы на форс, а не на бессрочное заточение в шифоньер, который и без того распирало от избытка нарядов. Меня помутило с такой причуды. А Дора ни взглядом, ни улыбкой не осудила меня за рассеянность, когда я, вместо того чтобы помочь ей одеться, просто сунул в ее руки пальто. И хорошо, что при первом шаге от прилавка запнулся за собственный чемоданчик на полу, а то бы забыл его. Пробираясь за Дорой к выходу, я слышал за собой разговор в толпе:
«Вот те и манто! Отвисело».
«Сразу купила. Не как мы…»
«Что ей не купить? Хэ!.. Она сама на жалованье. А отец‑то и не ученый, да зашибает в десять раз больше ее…»
«Счастье Александру: какую невесту подцепил! Собой краля и с достатком».
«За зажиточных‑то всяк ловится».
От последних слов у меня распалилось лицо. Словно я ополоснулся бензином. Дора не слышала их, потому что уже юркнула за дверь. Да и вряд ли что уловил ее слух: она спешила и проталкивалась, как на пристани к пароходу при отвальном свистке. Лишь на улице я узнал о причине такой спешки.
«Идем побыстрее, пока папа у меня! Ему уж скоро в Ивакино на автобус».
«Мне, Дора, тоже надо в Замолодино. Меня там дожидается Василий Харитонов. У него ничего нет под руками для ремонта. Весь инструмент у меня».
«Да ненадолго, Саша! – подхватила меня под руку Дора и принудила покориться. – Только повидаешься с папой, да скажемся ему».
«Не о шубке ли?» – усмехнулся я.
«И это, конечно. Ведь хорошая?»
«Но что тебе за необходимость покупать ее? У тебя вагон всякой одежды».
«Ха‑ха‑ха! Какой гиперболизм!»
«Где ты денег возьмешь на покупку?»
«У папы займу, – уверенно сказала Дора и вполголоса открыла семейную тайну: – У него на сберкнижке двадцать три тысячи».
«Но ведь останемся в долгу. А какой я плательщик? Тебе же придется выкручиваться из собственной зарплаты».
«На‑ка ему!» – как в боксе, ткнула она перед собой свободной рукой с кукишем в кулачке.
Я даже остановился:
«Что ты, Дора! Отцу‑то?..»
«Другому не посмела бы, а ему сойдет. Только бы дал, а вернуть не подумаю: скажу, что шубка мне в приданое. Не забывай, что я твоя невеста! – Дора воровато осмотрелась вокруг, и не успел я сообразить, зачем это, как она вдруг подскочила и… чмок меня в щеку! – Вот тебе! И замолчи, а то еще попадет!»
Я окончательно скис. Лишь вздохнул да покачал головой.
Карп Зосимыч сидел за столом и рассматривал Дорин альбом с картинками для школьных сочинений. Как только мы пришли, он тут же закрыл альбом и приветливо поздоровался со мной. На нем было то бобриковое пальто, в котором он прошлый раз провожал нас на автобус, но вместо чесанок с калошами – жесткие резиновые сапоги. Косая его борода свалялась еще заметнее, ком ее будто чуть подстригли. Мне показалось, что он успел по вешней поре красновато загореть, но я обманулся, все выяснилось с первых его слов:
«К разу угодил я на здешний праздник, подрядился поправлять двор и распил с вашим председателем. Сам‑то он – не буду врать – к капле не притронулся, ну, а мне уж не отказываться, выпил всю четвертинку за его здоровье. Хотел было домой, да придется заночевать: он просил еще раз осмотреть двор и доложить, хватит ли материала да сколько потребуется железа на скобы для вязки стен, чтобы в случае еще завезти. Оно и по делу: стройка любит запас. То и главное».
«А за сколько ты, папа, подрядился?» – спросила Дора, взглядом и голосом подлаживаясь под его настроение.
«За двенадцать тысяч. Оно больно подходяче по теперешней поре. Сейчас не осень, наищешься по деревням работы. Весной‑то только птицы прилетают, а денежки – наоборот: их, как ветром, выдувает из каждого хозяйства. Без стройки невмоготу от всяких трат. То и главное. – Карп Зосимыч засмеялся и сообщил еще развязнее: – Вчера опять приходили к председателю те пьянчуги, что строили сельмаг. Тоже напрашивались взяться за двенадцать и сулились неделей управиться, но он ни в какую. Им и аванс дай, и на харчи их поставь. Да шестерых‑то! Напасешься ли на таких? Еще накидывай тысячу. А я найму двоих помощников, и примемся мы без всякой обузы. Оттяпну им по три с половиной тысячи, и будет с них. А «петуха»‑то себе. Мы невзыскательны. То и главное. – Он вволю выговорился и набахвалился и лишь после того обратил внимание на мой чемоданчик на полу: – А ты куда собрался?»
«В Замолодино. Там мы с Василием сняли с трактора головку блока…»
Я надел шапку, но Дора предупредила меня:
«Да погоди, Саша! Вместе пойдем: я провожу тебя селом. Присядь на минутку».
Я поневоле подчинился. А она сказала отцу:
«Мы были в сельмаге. Ты сходи туда. Там очень много всего!»
«Да уж я наслушался в конторе‑то».
«Хорош диван с откидной спинкой! Еще красивее два серванта…»
«Ну, уж не знаю, чем красивы эти коробы. Мне их даром не надо. Вот наш‑то буфет – красота! Таких во всем городе, может, один. Бывало, в войну смеялись надо мной в деревне, что я выменял его на картошку у одной вдовы да на машине привез из города. А теперь кто ни заглянет к нам из Беричевки, только ахают, глядя на него».
«В новой мебели, конечно, ничего особенного, – согласилась Дора. – Зато большой выбор готовой одежды. Я, папа, примеривала одну шубку. Она покроя дохи. Это самый постоянный фасон. Мех тоже не вытрется десятки лет: сибирской белки. Все хвалили, как она мне идет! Вот спроси хоть его, – кивнула она на меня. – Я велела отложить, пока не попала на глаза другим».
Намерение дочери насторожило Карпа Зосимыча. Его веселость от удачи и легкого хмеля вдруг пропала, вроде искры в моторе.
«А дорога ли она? – глухо спросил он Дору про шубку. Узнав о цене, воскликнул: – Ой, дочка! Ведь целая охапка денег‑то!..»
«Но и вещь‑то, папа, исключительная! – пустилась убеждать Дора. – Это же редкость! Видел бы ты! Она случайно попала сюда: ее по разнарядке спустили в новую торговую точку».
Дора удивила и развлекла меня тонкостью доводов. Особенно того, который высказала напоследок:
«Вынеси на базар когда угодно эту шубку – тут же дадут за нее четыре тысячи».
Карп Зосимыч сдался:
«Ежели она стоящая, то, конечно, завсегда не в убытке. Такую можно взять. И денег найдем. Но только смотрите! Вам в полгода не расплатиться, хоть даже жить на одном хлебе. То и главное!»
Дора из‑за спинки стула обняла его и поцеловала в висок.
«Погодишь и годик, папочка!» – и лукаво подмигнула мне.
Карп Зосимыч перехватил ее руки и задержал на себе.
«Всегда она так, – сказал мне, довольный дочерью. – Охомутает меня, и снимай я с вешалки, что ей приглянется. И верно говорится: курицу не накормишь, девку не нарядишь. – Он вздохнул и через плечо взглянул на нее. – Счастье твое, что мне на такой случай задалась сходная работа, а то бы и не заикайся об обнове. – И предупредил нас обоих: – На постой с ребятами определюсь у вас, пока не управимся. Не тратиться же на квартиру».
«Конечно, папа!» – охотно согласилась Дора.
Карпа Зосимыча снова пробрал зуд хвастливости.
«Мы ведь не затянем долго, – сказал он. – Председателю я, знамо, понапустил мути: тронь, мол, топором этот двор, так не оберешься лому. А откровенно говоря, поправить его не ахти как трудно. Он срублен в четыре связи. Стены тем удобны, что на карасях – схвачены поперечной рубкой. Если бы они были врезаны в стойки, то пришлось бы с осевшей стороны до самого верхнего венца выбирать бревна, а крышу вывешивать. А караси‑то намного облегчают нам дело: подведем мы под каждый из них домкрат и поднимем весь бок выше уровня. Тогда стопа целиком стронется в противоположную сторону и выправится. Нам останется только заново подвести снизу три‑четыре ряда – и шабаш! Выходит – не пори горячку, чтобы деньги получать не совестно. То и главное. Сколько плотников в городе гнут хребет на казенных стройках, а получают негусто: из расценок не прыгнешь на большой‑то рубль. То и главное. Прознай они про здешний двор – в полцены взялись бы работать и всей‑то бригадой управились бы в три выходных дня. Сюда попасть на что удобно: машины круглые сутки идут по большой дороге».
Мне нравится в дотошных людях их особая сноровка во всяком деле. Когда Карп Зосимыч поделился с нами, как он намерен поправлять двор, я остался очень доволен простотой его домыслов. Моя досада к нему сразу улеглась. Мне даже сдалось, что при его расположении и доверчивости ко мне я, может быть, уговорю его пойти на добрую уступку.
«Карп Зосимыч! – вместе со стулом придвинулся я к нему поближе. – Вы говорите, что городские плотники взяли бы полцены? Так и вы уж не дорожитесь! Коли работа сподручная, плюньте на выгоду».
Он высвободил руки Доры и весь точно сжался на стуле.
«А разве тебе жалко чужих‑то денег?» – уставился на меня с колким укором.
Дора отстранилась от него и потупила взгляд в тот же альбом с картинками, который раскрыла нехотя, а я стал убеждать ее отца.
«Они не чужие, Карп Зосимыч, а наши, общие. Из‑за них я тоже хлебнул лиха на вывозке леса. В самую стужу. И ладно, что мы подработали, а то и взяться бы нам не за что. Зачем же вам урывать лишнее в колхозах? Ведь у вас не нужда».
«Вон что. Уткнул! Всяк выкраивает свой интерес. И никому не запретно. То и главное. Себя выставил. Хэ… Точно не знаем таких. В лес‑то совался из корысти: чтобы зачислиться в примерные да попасть в газету».
Меня покоробило от его ядовитых выкрутас, но я не высказал обиды. Даже улыбнулся:
«Мелко пашете, Карп Зосимыч: в газетах не одобряют тех, кто не умеет извлекать деньги из самого хозяйства, а выискивает их на стороне. Не гладят по головке ни председателей, ни рядовых колхозников».
«А за спасибо‑то только дураки ломят».
«Папа! – нервно захлопнула Дора альбом. – Это уж оскорбительно! – Взглянула на часы и мне с преувеличенной тревогой: – Может, пойдем, ведь без пяти десять».
«Ничего, пусть так… теперь все равно, раз начали сливать горючее… Я, Карп Зосимыч, не дурак, а просто доброжелатель. Поймите правильно».
«Ну, ну… понимаю, – усмехнулся он. – Ты, стало быть, из тех, о ком говорится в писании: «И один праведник спасает город». Да кто верит ему, писанию‑то? То и главное!»
«Писанию‑то, пожалуй… А праведников у нас не один. Вот отступников, вроде вас, на ком не держится ни город, ни деревня, их, верно, единицы. Их надо по рукам, чтобы не обкрадывали доверчивых праведников».
Дора порывисто встала, отошла к окну да так и застыла на месте, глядя на улицу. А Карп Зосимыч зло кашлянул в кулак и возразил мне:
«Кого я обокрал? Ты накрыл меня, да?»
«А как же: брать за работу больше, чем следует, – это разве не воровство? Хотя и несудимое. Вы повадились вытаскивать репку почти без усилий. Такая уж хватка у всех шабашников. Меня не удивляет, что и ей передались ваши замашки, – указал я на Дору. – Она тоже норовит рвать цветочки походя, не нагибаясь. Взять, к примеру, ту же шубку да и «корочки», как она называет диплом…»
Дора боком прислонилась к косяку и рукой закрыла лицо, и без того спрятанное от моих глаз. Сомнительно было: переживала она или только разыгрывала. Но я сказал ей, не кривя душой:
«Не хотел я об этом, Дора. Собирался во всем убедить тебя после. Может, в том и ошибка. Но чем любуешься, то и щадишь. А теперь уж, прости, и любя все приходится под пласт…»
Я поднялся со стула, надел шапку и взял свой чемоданчик. Но Карп Зосимыч не дал мне уйти подобру.
«Любя, любя»… – моими же словами поддразнил он меня в напутствие. – Молчал бы, помело пустогуменное!»
Если бы он обругал меня иначе, пусть обложил бы самым непристойным словом, я стерпел бы. Но с такого прозвища нервы у меня сразу натянулись, как трос, и пульс дал скачок на высшую скорость.
«Пусть я такой, зато на честном уровне со своими. Нам трудно пока, но трудности мы осилим, и хлеба у нас будет в избытке. А вот вашу скатерть придется скоротать, чтобы вам ужинать в норму и не зазнаваться с жиру. Я завтра же напишу отношение и пошлю куда следует. Вас обяжут не только взять патент, но уплатить подоходный за многие годы. Я вам навсегда выправлю «привычный вывих»! Так и знайте, гражданин Косопанов!»
– Молодец! – воскликнул Писцов, глаз не спуская с Саши, который перед тем даже остановился и говорил с таким увлечением, словно все происходило перед ним вновь и наяву. – Крепко вы его взяли в оборот! Полагаю, его едва не хватила кондрашка?..
– Случись такое – я бы не пожалел тогда, – рукой рубанул Саша. – Впрочем, я уж ничего не замечал в горячке, а как посулил ему ежа, так и на выхлоп от них. Прямо отправился в контору. Двое парней, что с гармошкой вышли на улицу, даже остановились и перестали играть и петь при встрече со мной – до того подействовал я на них своей спешкой. – Саша вынул из кармана брюк платок, вытер жаркое от волнения лицо и опять шагнул с обочины на дорогу, продолжая свой рассказ: – В конторе были только Гриша да наш постоянный счетовод Варвара Флегонтовна, пухлая седая женщина, которая о своем трудовом стаже говорила с усмешкой: «Девять председателей пересидела, а разу не была в отпуске». К Грише недавно приехала жена с ребенком, и теперь на нем под пиджаком была не гимнастерка защитного цвета, а новая, ярко вышитая на груди рубашка‑гуцулка с зелеными и пушистыми, как шишки хмеля, шариками на завязках воротника. Он только что разговаривал с кем‑то по телефону и еще не отнял руки с трубки на рогульке аппарата.
