Текст книги "На великом стоянии [сборник]"
Автор книги: Николай Алешин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
«Ты что? – озадаченно взглянул он на меня. – Собирался в Замолодино чем свет, а все еще не ушел».
«Задержался вот… – буркнул я и сам решительно подступил к нему с допросом: – Нанял ремонтировать двор?»
Он улыбнулся, но тотчас словно замял улыбку.
«Да, твоего тестя».
«Этого тестя башкой бы в то место! – указал я на туалетный закуток, что виднелся за окошком в глубине заулка. – Он хочет вдвое слупить против настоящей стоимости. Да еще посмеивается».
Я рассказал Грише, как сходнее сдать работу, – то, о чем проговорился Карп Зосимыч.
«А ведь это хороший вариант! – живо поднялся он из‑за стола. – Шесть тысяч не лишние для нас: еще прикупим минеральных удобрений. Завтра же поеду в город и потолкаюсь по стройкам. Может, удастся договориться с кем‑нибудь…»
«Не в городе надо искать, а в своих бригадах, – возразил я ему. – Посули вместо трудодней разовую оплату деньгами – найдутся плотники и здесь».
Он перевел взгляд с меня на Варвару Флегонтовну. Та подтвердила:
«Конечно. Ведь у нас только отговариваются неумением от тяжелой работы. Уж так навадились. А доведись подрубить свой дом – откуда толк возьмется».
«Мне тоже это приходило на догадку, – сказал Гриша. – Еще плохо верят некоторые в наш гарантийный трудодень. Но рассчитать деньгами за работу одних – значит дать повод на это другим. Надумаешься, как выйти из затруднительного положения. Ну ладно! Завтра же соберем правление и все обсудим. А тебе спасибо за предупреждение!» – дружески поблагодарил он меня. И еще хотел сказать что‑то, но оглянулся на Варвару Флегонтовну и молча опять сел за стол и склонился над газетой. Я понял: он воздержался спросить меня про мою неприятность, о которой, конечно, понял с первых моих слов да и по моему настроению. Больше всего я был удручен неожиданным разрывом с Дорой. Я не раскаивался, что резко осудил ее, вместе с тем очень мучился, что между нами все кончено. Меня прямо‑таки погнало в Замолодино, чтобы скорее забыться в работе от томивших меня переживаний. Я даже не заметил, как отмахал туда полтора километра.
Василий уж давно поджидал меня. Он настежь распахнул ворота двора и поперек их, от вереи до вереи, утвердил на куртяжах толстую тесину, на которую положил головку блока.
«Я думал, что ты не придешь, – сказал он, оческами льна вытирая руки, чтобы поздороваться со мной. – Может, захотел отдохнуть в праздник‑то».
«А наш ли он, то бы сообразил, – упрекнул я его, а сам залюбовался, как хорошо была очищена головка блока: металл лоснился не только сверху, но и в клапанных гнездах. – Постарался на совесть», – одобрительно отозвался я.
«Да это не меня надо хвалить, а Димку, – поправил Василий, довольный за своего сына‑подростка, самого толкового из моих кружковцев в школе. – Вчера он пришел из школы к самой ночи: готовится к районному смотру художественной самодеятельности. Мать собрала его в баню. Час проходит, а он точно умер там. Что такое? Пошел разузнать. Хвать, он еще только начал мыться‑то. А на полу лежит эта самая плита – уж в полной обработке. Он уволок ее со двора в баню на обрывке проволоки. Сначала продраил голиком: макал его в ведро с кипятком из того же котла. Потом принялся протирать соляркой. Тут же в ход пустил старые бабушкины рейтузы, изорвал их в лоскутки. Теща и сейчас все ахает: «Ну‑ка я забыла их там! Еще ни одной заплаточки на них!» – Василий посмеялся и сказал о головке блока: – Я уж чистенькую привез ее сюда из бани на санках. А сам только что обтер мотор», – кивнул он на трактор, который стоял около дома.
Василий подбодрил меня курьезным сообщением о сыне, который то, что узнал от меня на занятиях, образцово применил на практике. Хоть это было мне в отраду! Я сразу напустился на работу. Мы молча растачивали крепкие гнезда клапанов. Я уж говорил вам про Василия, что он не больно расторопен. Пытаясь не отстать от меня, он скоро устал. Пот каплями застрял в мелкой щетине, что песком наметалась после недавнего бритья на его мясистом лице. Я дружески посоветовал ему:
«Не спеши, Василий Иваныч».
А сам старался вовсю. И не так с приглядки, как по отдаче в руки узнавал, правильно ли вращается в гнезде конус расшерошки. Но хотя я, так сказать, впился в дело, однако думы о Доре не покидали меня. Да и она сама все представлялась мне, какой запомнилась с утра: в шубке красующаяся перед трюмо, то обнимающая отца и лукаво подмигивающая из‑за его головы, то ссутуленно стоящая у окна спиной ко мне. А на своей щеке я все еще чувствовал ее поцелуй.
После полудня разгулялось. Солнышко по‑весеннему приятно припекало. Мы с Василием сняли фуфайки и работали в пиджаках. Его жена звала нас обедать. Мы убедили ее, что нам лучше управиться за один раз, чем приниматься дважды. Димка тоже, придя из школы, наотрез отказался обедать и присоединился к нам в помощники. Мы уже делали притирку клапанов. Сначала он подсыпал в гнезда наждак, потом попросил меня:
«Дайте, Александр Гаврилович, я поверчу».
Я уступил ему свое место. Он деловито закатал концы рукавов. Оказалось, у него и на руках веснушек было не меньше, чем на лице. Но эти еще почти детские руки и по обсыпавшим их рыжим пятнам, и по хватке оправдали название золотых. Димка твердо держал левой рукой головку коловорота, а правой равномерно кружил его дугу. Я уж не отрывал его, пока он окончательно не подогнал клапан, лишь делал кое‑какие замечания. И потом он не отходил от меня и не переставал выспрашивать о разных технических особенностях. В разговоре с ним я забывался от горьких дум о Доре. Когда мы управились с притиркой и посадили плиту на блок, подложив под нее новую прокладку, Димка перед опробкой мотора не замедлил принести горючего да воды и сам сделал заправку. И конечно, вслед за мной забрался в кабину. Мы включили мотор. По его чистому дробному перестуку и по ровному содроганию всего корпуса трактора я заключил, что ремонт нам удался.
«Ну, давай за деревню, – поручил я Димке вести трактор. – Подкинешь меня хоть на полдороги к Новинскому».
Димке того и хотелось. Он на малой скорости повел трактор из закоулка, затем прибавил ходу. В том месте, где дорога близко подступала к береговой излучине Яхруста, я велел Димке повернуть назад и остановить трактор. После разворота мы оказались лицом к солнцу. Оно низко склонилось над деревней в отдалении и сквозь стекла кабины било нам в глаза.
«Ну как? – обратился я к Димке. – Хорошо?»
«Ага», – широко улыбнулся он.
«Вот кончишь школу, возьму тебя в свою бригаду. Сначала будешь помогать отцу, а при вспашке зяби самостоятельно поведешь трактор. Помнишь, я говорил на занятиях, что некоторые называют работу трактористов самой грязной. Это мнение пустозвонов. Правда, и в поле и на току, да и где угодно у агрегата, нам нельзя не набраться на себя пыли и марких пятен. Мы главари того, чтобы ни у кого не переводился на столе хлеб. А он – самый основной злак на земном шаре. Когда он созревает на полях, от него даже в пасмурные дни светло. Так нам надо гордиться этой спецовкой, – прихватил я за борт и потряс свою фуфайку. – Бывает, днями не приходится снимать ее, но если рассуждать по существу, она куда почетнее всяких манто, на которые в угоду прихотливым модницам губят тысячи безобидных зверюшек. – Это уж я выложил своему ученику из обиды на Дору, что ему, конечно, было не в догадку. Я обнял его. – Эх, Дима! Нам все к лицу, что дается честным трудом и без ущерба для природы. Ну ладно, поезжай. Только в деревне не очень гони, будь осторожен. Потом вот что: я забыл переговорить с твоим отцом, так ты передай ему от меня, чтобы завтра он перевез сено с Залужья. Там его еще полскирды. И в самой низине. Не затопило бы».
Я вылез из кабины и помахал на прощание отъехавшему Димке…
«Чай будем пить или сначала пообедаешь? – спросила меня мать дома, после того как я выплескал на себя всю воду из рукомойника и стал вытираться. – А может, там наелся, у Харитоновых? У них, наверно, студень на сегодня: многие телят‑то режут. На осень не пускают и в колхоз не сдают, думают, им не оплатят…»
«Не знаю, мама, что у Харитоновых. Нам было не до обеда. А управились – я нарочно уехал от повторного приглашения. С их же пареньком. Что касается телят, так сразу их владельцев не убедишь. Нынче сомневаются, а в будущем году сами станут предлагать».
После первой перемолвки между нами наступило напряженное молчание. В ожидании расспросов матери я ел, не чувствуя вкуса. Но мать сама высказала мне, что узнала от тетки Фени:
«Дал ты им осадку. Так и надо. Сам‑то вскоре же ушел куда‑то, а дочка разревелась. Даже в школу не хотела идти. Едва унялась. Думали, потакать им будут. Очень‑то нужно! – Мать поставила передо мной плошку с тушеной картошкой и вздохнула: – Не расстраивайся. Что же уж теперь?.. Женишься на своей. Наши колхозные девки не хуже всяких образованных. Еще сознательнее даже».
Мог ли я не согласиться с ней? Но рана моя слишком была свежа, чтобы бередить ее заменой.
«Ни на ком я не собираюсь жениться».
Мы опять замолчали. Мать сняла крышку с самовара и вынула из кипящей воды марлевый мешочек с парой яиц.
«На‑ка вот», – ложкой подкатила она их ко мне.
Но я предупредил ее:
«Оставь мне их на вечер, мама. И чаю я попью потом. Я знаешь тороплюсь в кино. Сегодня интересная картина. А времени видишь, – кивнул я на ходики, – без десяти семь…»
Так уклонился я от неизбежного возобновления с матерью разговора, что больно ущемлял мне сердце и самолюбие. Я вылез из‑за стола, принес из чулана и надел темно‑синее пальто, а вместо шапки – кепку. На улице еще было светло от зари, но грачи на березах уже угомонились. На рыхлой дороге орешками откатывался от подметок сапог схваченный заморозком снег, и от закромок луж протянулись к середине стекловидные лучики льда. В сарайке возле избы‑читальни уже стучал движок, и в кирпичной кинобудке, что вроде высокой печи примыкала к задней стене избы, стрекотал движок. «Опоздал», – подосадовал я и хотел вернуться домой. Но на помосте перед закрытой дверью толпились двое парней и четыре девушки. От них я узнал, что идет киножурнал и скоро кончится. Я решил переждать. А когда стали пускать, поднялся по лестнице и купил за дверью билет. Все скамьи были заняты. Мне пришлось вместе с опоздавшими встать позади. А ноги и без того ныли. Я снял кепку и, щурясь от яркого света лампочки, стал смотреть на затылки и спины сидящих: нельзя ли где втиснуться. И вдруг… Да нет, не мог я надеяться, хотя и помнил наш уговор утром у афиши! Слева на самом краю четвертого ряда от себя увидел Дору. Ее полосатый платок задел за край полуприподнятого воротника при повороте головы в мою сторону и завалился, открыв все лицо. По ее оробелому и обрадованному вместе взгляду я понял, что она ждала меня. И даже в надежде на наше примирение посадила рядом с собой семиклассницу Нину Шаваркину, которая могла бы уступить мне место. Я подумал о Доре, что толкало ее на примирение: любовь ко мне или боязнь за отца после моей угрозы? Тут уж нечего было гадать! Когда выключили свет и опять застрекотал аппарат, я нырнул под луч и пробрался к ней. Нина тут же встала и прошла к сидевшим невдалеке от экрана своим подружкам. Дора подвинулась на ее место, а я сел с краю.
«Интересный был журнал?» – спросил я Дору так, как будто между нами ничего не произошло.
Она живо ответила:
«Не журнал, а детский мультипликационный фильм «Девочка и тигр».
«Так я его видел еще прошлой осенью».
Мы помолчали, глядя на яркий экран, на котором появлялись и тотчас словно сгоняли одна другую светлые мерцающие надписи. И только когда после них задвигались на экране фигуры людей и громче зазвучала музыка, я опять заговорил с Дорой:
«Уехал?»
Она вздрогнула, склонила голову и стала перебирать на коленях пальцы рук, точно первоклассница при счете.
«Сразу после того, как ты ушел. Упрашивала ночевать – только отмахнулся: «Отгостился, – говорит, – я у тебя. Поступай, как знаешь. Пес, – сказал, – с тем же подрядом! И связываться не буду…»
«Это хорошо. Что‑то тронулось в нем к лучшему. Это пусть он утрясет сам. А у нас своя проблема, – пустил я в ход официальное словцо, потому что на меня нахлынул балагурный раж, и я почти приник губами к ее уху. – Ну, так как насчет разницы‑то между умственным и физическим?.. Устраним, да?»
Она едва не прыснула смехом и задорно толкнула меня плечиком.
«Давай руку, – ласково шепнул я. – Чья горячее?»
«Твоя».
То‑то и есть. Горючего в ней хватит еще пятилеток на шесть, на семь…
Так мы сидели, обрадованные тесной близостью друг к другу. Мы совсем не следили за ходом картины, лишь изредка поглядывали на экран, где «не наши» парни то дрались, то с недозволенным лихачеством гонялись на грузовиках, то вместе с машиной сверзались с откоса в карьер. Вот уже именно «адские водители»…
Дорога вывела Сашу с Писцовым к опушке, за которой в глаза им сразу хлынул открытый простор и свет. В отдалении, на обширном пойменном лугу, блеснула в зеленой береговой излучине река. К ней от зазубренной дымчато‑синей каймы на горизонте, словно бойцы в атаке, сбегали по желтому покатому полю поставленные на комелек бесчисленные околотки льна.
– А вот и наше Новинское, – указал Саша налево, на длинно растянувшееся по заречью село. Дома были обращены к ним задворками. Над серыми тынами и низким вишняком за ними немало новых домов без солнца ярко лоснились тесовой обшивкой. Светлее вечернего неба, уже сплошь затянутого облачностью, выделялись и шиферные крыши скотного двора да двух силосных башен. Заметив, что Писцов смотрит на двор, Саша сказал: – На нашей ферме, как и в третьей бригаде, тоже введена электродойка. Вы посмотрите завтра на оборудование.
– Обязательно, – обещал Писцов, но тут же опять обратился к Саше с вопросом, не перестававшим занимать его:
– Значит, отвоевали‑таки Дору?
– Довелось. А не думал, что так получится.
– Тестя, говорили, не было на вашей вечеринке в школе? Что же он не пожелал?.. С досады?
– Пожалуй, со стыда. Доре не отказал в регистрации со мной, а сам вроде захворал у себя дома. И мать Доры не отпустил. Да мы вскоре помирились. Он той же весной оставил свой топор и поступил на химзавод в охрану.
Теперь он уж на пенсии и живет с мамашей в новой квартире. Завод‑то эти годы стал втрое больше, продвинулся на полкилометра по берегу Волги. Затенок уж нет: их застроили каменными четырехэтажными домами. Все хибары снесены, Карп Зосимыч, когда бывает у нас, каждый раз хвалится: «Хорошо нам теперь с бабушкой: ни дров не запасай, не ходи к колонке за водой, ни нужника не чисти. Все под рукой». А я ему его же посказухой: «То и главное, папаша!» И у нас с Дорой неплохая квартира – в том доме, где жила Варвара Павловна. Варвара Павловна совсем уехала в город к сестре, а Дора вернулась с зачетной сессии и получила квартиру. Никодим Северьянович даже дал нам казенный диван из своего директорского кабинета. Окна из нашей квартиры прямо в парк. Мы не закрываем их: чтобы птиц было слышно, да и воздух чудесный!
– Дора в то же лето окончила институт?
– Ой, нет. Только через два года. Получилась затяжка.
– Почему?
– Сначала я сам притормозил ее разгон к «корочкам», не спеши, сказал, с разовой засыпкой – барабан забьешь. Оно не зря говорится: торопом ворох не провеешь. А провеешь да смелешь – после спохватишься: на зубах захрустит. А насчет списывания да заготовок шпаргалок хоть смехом, но пригрозил: как, говорю, догляжу еще – берегись, поеду в ваш институт на ученый совет и все эти вредные сорняки продеру «зигзагом» и «рондалем». Вот и будете знать! Конечно, Дора в год бы управилась – она способная, но отстала… У нас ведь сынок, Ганя. Весь по матери, и лицом, и живостью…
– Да что вы говорите! – с чувством искренней радости воскликнул Писцов и спросил: – А теперь, как она стала матерью, не пропало у ней это… от локотка‑то?
– Что вы!.. Теперь ей хлопотней с семьей‑то, только успевай поворачиваться. А оно еще заметнее, так и бросается в глаза. Да сами увидите и убедитесь.
– Это чудесно! – опять восторженно произнес Писцов. – Да, кстати… А какова судьба того манго? Конечно, оно не попало Доре в приданое?..
– Куда его… У нее и так излишек одежды, только перекраивать да перешивать хватит на десять лет? А от лежки какая уж прочность в ней, в одежде‑то? Она скорей расползется той, что в постоянной носке. Не зря говорится: шей да пори – не будет споры. В этом я уж убедил Дору.
Не доходя до переезда на мелком перекате реки, Саша с Писцовым свернули с дороги на тропу, к лавам для пеших. Четыре длинных бревна были перекинуты в самом узком месте между крутыми берегами. Писцов остановился на середине лав, грудью припал к поручням и посмотрел вниз. Все дно реки заросло длинными водорослями. Течение мотало их зеленые кружева. Ниже, метрах в десяти от лав, берега раздались в стороны и невдалеке опять смыкались близко. В круглом лоне реки образовался глубокий омут. Течение отклонялось к обрывистому левобережью и без ветра давало тут рябь. Из размытого берега торчали обломки серых выщербленных стволов древних сосен, поваленных бурей и запластованных песчаными отложениями.
– Точно оскалился, – взглянув на берег, сказал Писцов, потом посмотрел на середину омута и резко обернулся к стоящему рядом Саше: – Рыба! Вон, видишь? Да не одна, еще… целая стая! На самом верху…
– Голавли, – пояснил Саша. – Они любят, где залом да коряжник…
От реки до села уж было рукой подать. С полей в село стаями слетались на предстоящий ночлег грачи. Оттуда доносился их громкий вечевой галдеж. Он перекрывал все звуки, кроме позвякивания молотка при клепании кем‑то косы.
– Этот выгон, – указал Саша на обширный луг, – мы пролущим осенью и внесем в него минеральные удобрения. Ведь химзавод у нас под боком. Теперь только подсыпай соли на краюшку…
– Да, да, – согласился Писцов, но как‑то рассеянно и отвлеченно. А сам на ходу перелистывал и просматривал блокнот.
Саша смущенно замолчал и отстал от него: он догадался, что журналист, должно быть, уж обдумывает очерк…
Проня Девяткин
Рассказ
Все утро, пока в затопленной делянке колхозники связывали кошмы в плот, над водой держался туман, и лес, стоящий невдалеке, был виден смутно, как сквозь запотевшее стекло. Но к полудню туман рассеялся настолько, что глаз уже различал стволы и сучки крайних деревьев. На воде, затемненной отражением леса, отчетливо выделялись плавающие коряги с лишайниками на рогулинах, плахи и разный в пенку сбившийся мусор. Весь этот буреломный хлам был окантован золотой нитью солнечного отблеска, и над ним толклась мошкара. Ее рои, пронизанные лучами, янтарно светились. Еще только зацветали осина с ивой да ольха набирала красноту, а уж куковала кукушка, и ей весело вторил звонким щебетаньем зяблик.
– Диву даться! – толковали между собой колхозники о теплой ранней весне, которая при благотворном чередовании дождичков и ведра в короткий срок сокрушила зиму. И, словно захмелевшие от обилия света и вешней красы, они не спеша работали на плоту. Хотя им предстоял немалый путь до села, но день был долог, и никому из всех семерых не приходило в голову, что может нарушиться эта легшая на воду кроткая тишина.
Из делянки плот погнали, отталкиваясь баграми. Вывели через старые поруби на главную просеку. Здесь глубина достигла в полбагра, что вызвало неудобство в работе. Пришлось спустить лодку, положить в нее пятипудовый якорь, привязать к кольцу якорного стержня конец снасти, заплыть метров на двести, сбурив якорь, за снасть подтягиваться вперед. Такой способ продвижения доставлял много хлопот. Но бодро настроенным колхозникам это было ни к чему, они еще дружнее действовали с каждым новым заплывом.
Неожиданно плот зацепился за что‑то и… стоп! Какой‑то подводный ствол, должно быть обломленный еще при валке деревьев и случайно уцелевший при подчистке просеки, воткнулся между бревен низко сидевшей кошмы и… задержка. Хотели баграми сломить его или вытащить с корнем – не поддается. Пробовали на всю, до плеча обнаженную руку дотянуться до него из‑под края кошмы лучковой пилой – где там!.. Пытались отцепиться при помощи ваг: подсунули их под кошму со всех сторон, подложили катыши и враз навалились – и все‑таки безрезультатно. Пришлось перерубать у кошмы заднее крепление, после чего грузный березовый бревенник распустился в кисть и соскользнул с задева.
Колхозники побранились для отвода души, достали кисеты с махоркой и, закурив, как ни в чем не бывало направились опять к снасти.
– А кошму‑то, товарищи? – недоуменно взглянул на всех бригадир Барабошкин, заряжавший патрон на самой середине плота. – Кто же кошму свяжет?
– «Самого» командируем, – на ходу отозвался Егор, чернобородый мужик с покатыми, но такими утолщенными плечами, точно фуфайка на нем была надета не на рубашку, а на несколько одежек. – Это на его пай осталось. Пускай побаландается…
И взгляд Егора, и тон были серьезны. Только цигарка, стрелкой качнувшаяся в уголке губ, выдавала усмешку. Барабошкин заключил, что «самого» – так прозывали Проню Девяткина – они намеренно оставили у снасти, чтобы в случае незадачи послать его на растрепанную кошму. Не возразив, Барабошкин опять занялся патроном, но тут же подумал: сумеет ли Проня один справиться с предстоящей работой? Барабошкин беспокоился лишь за кошму, а не за Проню. К нему он, как и другие в бригаде, был безразличен, ибо свыкся с давно установившимися на селе особыми отношениями к этому молодому мужичку.
Простодушный и стеснительный Проня Девяткин, казалось, от природы был склонен подчиняться любому человеку с характером. В артельных делах он никогда не проявлял своеволия и слыл в бригаде безотказным тружеником. Всякий раз, когда выдавалась тяжелая или неприятная работа, товарищи, точно по сговору, отстранялись от нее, и работа неизменно ложилась на плечи Прони.
Находясь на лобовой кошме, Проня с усердием выбирал из воды снасть. Накренившаяся назад сухопарая фигура его раскачивалась из стороны в сторону при каждом движении рук. Пальцы закоченели в намокших рукавицах, но Проня терпел: ему приятно было обманываться, что будто бы от его усилий не плот подтягивается вперед, а подается к нему пойманный сом, вот‑вот готовый показаться из бронзово‑бурой от солнца воды. Из этого самообмана его вывел резкий звук: то плашмя ударился о бревна багор, брошенный Егором. Проня оглянулся на товарищей. На его продолговатом лице с ясными серыми глазами, с постоянно приоткрытым ртом и с заплывшими в охристые пятна веснушками держалась легкая улыбка – признак бодрого душевного состояния, редкий раз изменявшего Проне. Егор перехватил у него снасть и с напускной озабоченностью сказал:
– Ступай, Девяткин, на номер. Отбились, черт его душит! Скрепишь как‑нибудь.
– Ай уж больно заело? – осведомился Проня и, потирая о штанину руку, заметил: – Еще бы позыбали. Оно должно бы соскочить.
– Это ты спец зыбать‑то, – обрезал Егор, – а уж нам не угнаться за тобой в тятьки‑герои…
Колхозники разразились хохотом. У некоторых со смеху выпала из рук только что взятая снасть. Сконфуженный Проня положил на плечо багор и поспешил уйти. Прелая кора более двух лет пролежавших на вырубке бревен то и дело предательски обдиралась у него под ногой; Проня ловко, но потешно подпрыгивал, и при этом широкие, местами расклеившиеся голенища его резиновых сапог издавали звук, похожий на бульканье воды.
Насмешка Егора сильно задела Проню. Несмотря на двадцативосьмилетний возраст (на вид ему было за тридцать), он уже десятый год как был женат и имел большую семью. Жениться ему пришлось по необходимости: отец погиб на фронте в сорок четвертом году, и мать неожиданно скончалась в ту же зиму, оставив на попечение Прони двух младших сестренок. К женитьбе Проню склонили родственники и соседи. С мальчишек втянувшись в работу в колхозе и по дому, Проня к моменту женитьбы мог в любом деле потягаться с опытным мужиком, но сердечных влечений еще не изведал. К тому же по недосугу он не ходил на гулянья и посиделки и не успел приглядеться к девушкам. Поэтому не стал перечить, когда ему засватали доярку Прасковью Голубеву, полную, но расторопную девицу, почти одиннадцатью годами старше его. Принимавшие участие в женитьбе Прони не подвели его: с первого же дня после свадьбы Прасковья начала приводить дом в порядок, а через неделю запущенные и задичавшие без матери Пронины сестренки пришли в школу в новых платьях и пальтушках. Обнову им Прасковья пошила из своего приданого, не тронув безо времени сундука их матери из уважения к памяти покойницы. Девочки сразу привязались к доброй Прасковье, став послушными и откровенными, обретя в ней вторую мать. Проня тоже питал к Прасковье более сыновние чувства, чем супружеские.
Покладистая характером и задорная на работу, Прасковья внушала мужу быть уступчивым, не ввязываться в споры и не соваться в указчики, а главное – не сидеть, как другие, сложа руки и «не точить попусту лясы‑балясы»… Она даже в праздники никуда не отпускала Проню. Разница в возрасте с ним как бы то ни было беспокоила ее, и хотя она понесла от него уже четвертого, все же попугивалась: не приглянулся бы Проня какой молодухе. Ведь на досуге – шаг до баловства… Но Проня сам предпочитал домоседство бесцельному «торчанью» в чайной или где в другом месте. Он и в праздник находил себе занятие: то перекладывал в бане расщелившееся гнездо котла, то гремел в сенях кровельным железом, сгибая на ломе колено для прогоревшей самоварной трубы, то мастерил детскую тележку. Старание Прони подкупало Прасковью. Не зная, как сердечнее обойтись с мужем, Прасковья всякий раз, когда во время обеда крошила в миски мясо, подкладывала Проне горячие косточки, которые он так любил поглодать. А вечером, когда после работы между доярками на ферме завязывался разговор о подгулявших и поскандаливших мужьях, Прасковья, сомкнув руки на угловато выпиравшем животе, как‑то неопределенно вздыхала и, не то в пику бабам, не то сетуя на Проню, говорила:
– А у меня сам ни к вину, ни к бражке не привержен. Ему что есть, что нет. И чай… как впился еще с войны в морковный, и сейчас правского хоть не надо ему. Едва привык. Года три пили из разных чайников.
Это супружески‑солидное «сам» не могло не вызвать с представлением о Проне невольной улыбки и, однажды произнесенное Прасковьей, сразу же привилось Проне прозвищем. Возможно, прозвище отпало бы со временем, если бы Проня, заслышав его, всякий раз не клонил головы и не прятал глаз. Прозвище смущало его, но не обижало: ведь так называла его жена, а все, связанное с женой и семьей, было дорого ему.
Вот и сейчас намеком на семейные отношения Прони с Прасковьей Егор лишь пристыженно смутил Проню, а не обидел. Проня чувствовал на ходу, как распалилось лицо. Но, поравнявшись с шалашом и увидев ружье, вынутое бригадиром из чехла, сразу забыл о насмешке: им уже овладело любопытство. Ружье было бескурковое, двухствольное, с роговой отделкой ложа. Глядя на ружье, Проня вспомнил о мотоцикле, никелированной кровати, радиоприемнике, фарфоровых настольных вазах для цветов и о других добротных вещах, виденных им в доме бездетного бригадира. И сам Барабошкин как‑то соответствовал этим вещам. Серое бобриковое пальто, еще почти новенькое, стало заметно узким для его подавшегося в полноту туловища и не было запачкано ни илом, ни ржавой слизью от корья. Неширокие руки с заплывшими пальцами тоже не имели ни ссадин, ни мозолей и были розоваты, как и щеки бригадира, на одной из которых темнела пунцовая родинка, ничуть не портившая довольно моложавого для сорока лет, красивого, но все‑таки бабьего лица.
– Утей наказывать? – любуясь ружьем в руках Барабошкина, спросил Проня.
– Нет, – снисходительно ответил Барабошкин. – К уткам на виду не подступишься. – Он, как подзорную трубу, поднял на уровень глаза стволы ружья, просмотрел их, опять принял на колено и, взглянув на Проню, вдруг лукаво подмигнул: – Слышишь, машина буксует?..
Проня недоуменно посмотрел крутом: чаща стеною высилась по обеим сторонам просеки, и водная гладь зеркальным трактом уходила в глубь затопленного леса. Ни вблизи, ни вдали Проня ничего не заметил, и слух его тоже ничего не воспринимал, кроме птичьего пения. Оно раздавалось не только в верхних и нижних ветвях берез, осин и елей, но, казалось, даже и в самом отражении деревьев в воде. И выразительнее щебетания всех пернатых новоселов звенел хозяйски‑деловитый свист ближней синицы: «Вин‑тик, вин‑тик, вин‑тик!»
– Черныши, чудо‑юдо, – нетерпеливо толкнул рукою вперед Барабошкин. – С токовищ слетелись на разлив: они любят сидеть над водой на деревьях. Чу, как… Неужели не слышишь?
Проня действительно различил какой‑то отдаленный рокот, точно кто‑то через короткие промежутки включал мотор или провертывал жернов ручной крупорушки.
– Вяжи кошму поскорее, да мы их с лодки, – с живостью предложил Барабошкин. – По воде к ним доступнее подобраться: они доверчивее уток…
Проне очень польстило предложение бригадира. Он поспешно приступил к делу. Ему не требовалось много времени на соображение: оно приходило в процессе работы.
Багром погрузив под переднюю часть кошмы повору с веревками на ее концах, Проня за эти веревки, как за вожжи, подтащил повору под распущенную хвостовую часть кошмы и мертвой петлей затянул бревник. Затем прыгнул на кошму и, действуя ногами и багром, стал каждое бревно подгонять на должное место. При этом стягивал и стягивал петлю. Когда все бревна собрал в пачку, петлю надежно завязал. Против нижней подводной поворы положил сверху бревен другую, а на концы их надел хомутики, сплетенные им из еловых плашек толщиною в удильник. Такие хомутики плотовщики называют клячами. Клячи Проня начал закручивать продетыми в них палками поочередно – то один, то другой. После каждой закрутки проколачивал палку обухом топора, чтобы она поджималась к бревнам и не сдавала обратно. Разволокнившиеся от закручивания клячи, как медом, сочились пахучим смолистым соком. Сжимаемый бревник глухо пощелкивал в воде. Проня не только слышал это пощелкивание, но оно еще через палку в руках отдавалось в нем во всем, и он испытывал большое удовольствие.
Подошел Барабошкин с ружьем, косо висевшим поперек живота. Пока Проня работал, Барабошкин у шалаша копался со всяким охотничьим снаряжением, побывал у колхозников и велел остановить плот, так как тетерева уже были на виду. Его не могло не удивить, что Проня привел‑таки кошму в порядок, хотя это Проне, должно быть, досталось нелегко: штаны на коленках и края рукавов намокли и потемнели; прядки рыжих волос, слипшихся от пота, бронзовыми клинышками выбились из‑под шапки на влажный бледный лоб. «Вот уж действительно дураков работа не только любит, но и дается им», – мысленно заключил Барабошкин, глядя на кошму и на Проню, обухом топора загонявшего палку под последнюю клячу.
