Текст книги "На великом стоянии [сборник]"
Автор книги: Николай Алешин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
– Обожди стучать! – тревожно предупредил Барабошкин. – Не спугнуть бы…
Оторванный от работы, Проня выпрямился и непонимающе уставился на бригадира.
– Бросай да поедим, – приказал Барабошкин.
Проня вспомнил про тетеревов и засуетился: воткнул топор в бревно, но тут же выдернул; другой, свободной рукой поднял багор да прихватил веревку волоча ее и путаясь в ней ногами, поспешил за бригадиром.
Колхозники скученно сидели на головной кошме и смотрели перед собой. Шагах в трехстах, на старой березе, заметно возвышавшейся шатровой макушкой над лесом, сидели тетерева. В голых ветвях, на фоне светлого неба, черныши выделялись отчетливо и походили на накиданные в сеть округлые головешки из потухшего костра.
– Что же якорь из лодки не выкинули? – с обидой упрекнул Барабошкин колхозников, словно готовился невесть на какое важное дело.
Проня и Силантий Жохов, высокий, с басистой глоткой мужик, подняли и переложили из лодки на кошму запасной трехлапчатый якорь и спустили лодку с плота на воду. Барабошкин присел на колени в носу лодки. Чтобы не испачкать брюк, он подостлал под себя лоскут бересты, движением плеч и рук расправился в одежде как выбравшийся из пруда на берег гусь, взял ружье на изготовку и подал команду севшему на корму Проне:
– Трогай. И помни: ни стука, ни плеска.
Силантий Жохов бодро пробасил:
– Ни пера, ни пуха…
Лодка небыстро подвигалась вперед. Поверхность воды уже не была спокойной и точно отутюженной, как час назад: некстати потянувшийся при безоблачности ветер переваливал через лес, завихрялся, и от него то веером, то по спирали струилась по воде серебристая рябь. Неожиданно лодка отклонилась в сторону. Барабошкин оглянулся: правой рукой Проня крепко прижимал к боку кормовик и не работал им, а левой через плечо тянулся к лопатке.
– Что ты все чешешься? – гневно прошипел Барабошкин.
– Чирей у меня. Кой уж день нарывает и никак не прочкнется.
– Подумаешь, нежности какие, – поморщился Барабошкин. – Веди лодку ровнее.
Тетерева перестали бормотать и чуфыркать: приближение лодки тревожило их. Но потому что птицы присиделись, услажденные солнечным теплом, качкой ветвей на ветру и будоражащей вешней истомой, покидать привольной макушки им не хотелось. Проня бесшумно подгребал кормовиком, не вынимая его из воды. Расстояние до березы сокращалось и сокращалось. Проня уже не подымал глаз на тетеревов, а уставился взглядом на стволы ружья и весь сжался в нервном ожидании выстрела. Но слух его не так был поражен самим выстрелом, как эхом: оно отдалось во всем затопленном лесу перекатами, гулкими вблизи и ослабевающими по мере отдаления. Похоже было, что лихие лесорубы по команде «первый, второй» один за другим в несколько секунд произвели грандиозную валку деревьев.
Стая шумно снялась с березы. Но один черныш кувырком полетел вниз, откидываясь в стороны при ударах о сучки, и шлепнулся в воду. Пока между деревьями проталкивались к нему на лодке, он все дергался на распластанных крыльях – точно купался. Но когда бригадир взял его в руки, он перестал биться, и Проня заметил, как крупные дробинки глаз, отороченные под красными бровями белыми пленками‑ресничками, вдруг одымились и потускнели. Проне сделалось как‑то не по себе при виде загубленной птицы, зато Барабошкин был очень рад удаче: его бабье лицо кривилось от возбуждения и самодовольной улыбки. Проня сокрушенно вздохнул и повел лодку обратно в просеку.
Колхозники с живым интересом принялись рассматривать тетерева. Силантий выдернул из хвоста загнутое на кончике черное перо и, крутя его в пальцах, сказал:
– Не забыть, как мы под Ольминкой брякнули из батареи по фашистам‑итальяшкам. Ох и дали они драпа от наших «катюш»! Не только автоматы да рюкзаки, а и шляпы‑то свои побросали. И в каждую воткнуто вот по такому перу.
– На их шляпах прямые перья и покороче, – внес поправку Егор. – А такие пригодны для дамской.
– Не подойдут, – авторитетно возразил Барабошкин, ловким жестом отстраняя птицу от рук колхозников. – Дамская шляпа выиграет только от цветного пера. Подбирают его по колеру, чтобы шик и гармония. В 1910 году в Париже проскочила мода на сорочье перо, на то, что с зеленой пестринкой. А во Франции нет сорок. И за один сезон из России было вывезено туда тридцать тысяч пар сорочьих крыльев.
Ошеломив колхозников необычайной побаской, Барабошкин с достоинством пошел к шалашу. Колхозники еще потолковали о сороках, о причудах мод и снова взялись за снасть. Только Проня продолжал стоять в каком‑то оцепенении. Егор толкнул его под локоть:
– Не жалей сорок‑то, их еще осталось. Цыплят береги.
Барабошкин подвесил тетерева к верхушке кола на коньке шалаша. Легкий ветер, через лес спадая на плот, ерошил перья черныша, мотал вислое перебитое крыло и тормошил птицу.
Колхозники продолжали продвигаться вдоль просеки. На мелких местах они действовали баграми, а на глубоких завозили вперед якорь и за снасть подтягивали плот. Только под вечер они достигли лесной опушки. Под открытым небом блеснуло золотой кипенью солнечного отражения обширное пространство взветренного разлива.
Из плотной поросли ольховника вытолкнулась на чистую воду лодка и направилась навстречу плоту. В лодке сидело два человека – один на корме, другой за веслами. Гребец через плечо заглядывал на плот. По черному клеенчатому плащу, надетому поверх полушубка с палевым овчинным воротником, колхозники узнали в гребце своего председателя. На плоту никто не был подготовлен к его появлению. Оно удивило и смутило колхозников. Они даже перестали орудовать баграми, пока лодка не ткнулась о плот.
– Ну, здравствуйте! – с укоризной в голосе поприветствовал колхозников председатель и с солдатским мешком в руке шагнул через борт лодки на кошму. – Я ли поспешил, вы ли не торопитесь, только что впору сдохнуть, дожидаясь вас! И человек через меня задержался. – Он кивнул на оставшегося в лодке желтобородого, безмятежно щурившегося старичка в серой фуфайке, рыбака с Кеменской промоины.
Колхозники поняли: прямому пути водой от села до леса председатель предпочел длинный пеший обход до рыбачьего урочища. Что побудило его на это? Остерегся ли он пуститься на лодке за семь километров по половодью? Воздержался ли взять с собою человека и через то оторвать так необходимые теперь для посевной рабочие руки?
Барабошкин, оправдывая себя и колхозников, довольно развязно заговорил о трудностях сплава:
– Вручную – не моторкой: сами посудите, какая скорость…
– Да на тычок наскочили, – резонно добавил Егор. – Может, с час бились, а так больше…
Председатель, наклонясь, развязывал мешок. Судя по выражению сосредоточенности на его бледном худом лице, он всецело углубился в свое занятие и не вникал в доводы колхозников. Он извлек из мешка две пачки сахару и протянул их перевозчику:
– Вот… за рыбу и за услугу. Устроит ли?.. Не будут в обиде твои товарищи?
– Благодарствуем! – душевно воскликнул старик, проворно принимая сахар. – С чего нам быть в обиде? Рыбе нынче ход. Хоть бы полный мешок взял – и то нам не накладно. А я доставил бы тебя безо всякого… раз по делу. Больно здесь недалеко. Приходи в любое время – куда угодно подкинем. И на рыбе не постоим…
Рыбак отправился восвояси. А председатель, точно забыв о мешке и о колхозниках, вдруг деловито зашагал по кошмам и принялся осматривать их с таким задором, как будто намеревался купить для себя, пока не перебил кто другой. Цепкий взгляд только на миг задержался на номерах с дровяным поворником, зато к каждой кошме строевого леса председатель присматривался подолгу.
– Так, – многозначительно заключал он, перешагивая с проверенной кошмы на другую.
Колхозники оставались на месте и пристально наблюдали за председателем. Лишь бригадир неотступно крутился возле него и тоже не отрывал глаз от бревен.
Обход плотов закончился. Председатель вернулся к колхозникам и минуты две делал в блокноте какие‑то подсчеты. Затем обернулся к Барабошкину и рукой указал на строевой лес:
– Дерев сорока пяти не хватает.
– Не должно, Степан Никанорыч, – обеспокоенно сказал бригадир. – Мы не только бревна – поворы не оставили. Все в плотах, все тут.
Председатель нетерпеливо передернул плечами:
– Выписка‑то на порубку сохранилась, в документах подшита. И хоть не я ее выправлял, а ваш старый председатель, но в ней указано: триста восемьдесят пять корней. А тут триста сорок, никак не больше.
Раздались недоуменные возгласы:
– Как же так? Куда им пропасть? Не пропили же мы их – и то сказать.
Проня приблизился к председателю, как первоклассник к строгой учительнице, и смущенно пояснил:
– Вы каждый номер брали за двойник, а ить головные‑то кошмы с три наката.
– Вот видите! – обрадованно подхватил бригадир. – Создалась ситуация, на которую есть шутка‑прибаутка: никто не в догадке, что дверь на накладке.
Под смех колхозников Барабошкин указал председателю на передние кошмы, сплоченные в три ряда с той целью, что на них сосредоточивался основной груз: лодка, пара якорей, снасти и сами сгонщики. Хотя председатель и был удовлетворен выяснившимся недоразумением, но слушал бригадира насупившись: ему не понравилось, что находчивое замечание Прони бригадир обратил в шутку. Он отыскал взглядом Проню: тот как ни в чем не бывало поправлял на скученной снасти соскользнувшие навитки. «Курьезный, однако, парень», – заключил про себя председатель. Раздражение мало‑помалу улеглось в нем. Обожженные брови разомкнулись у переносья. На скулах под кожей, местами в красноватых пятнах от ожогов, перестали пульсировать лиловые жилки.
– Коли устали, говорите, я не возражаю против отдыха, – примирительно сказал председатель и выложил из мешка на бревна четыре больших леща. – Варите уху. Только давайте без проволочки: по радио передавали, что во второй половине дня возможен дождь и ветер. Не настигло бы нас на открытом плесе.
Кто‑то выразил сомнение:
– Не с чего быть дождю. По Москве, спору нет, там, может, и капнет. Но ведь до нас от Москвы без малого четыреста километров. Не всегда сходится по передаче. И касательно ветра… к сумеркам скорее стихнет, чем раздуется.
Колхозники стали оглядывать небо. Ясное и лазурное над головой, оно к горизонту переходило в мглистый, пепельно‑розовый тон. На западной стороне, над полоской берега, где виднелось село и откуда дул ветер, эта мглистость сгустилась плотнее, и подернутое ею, на вечер склонившееся солнце расплылось и пламенело. Нет, ничто пока не вызывало тревоги и не омрачало бодрого настроения сплавщиков.
– Принимайся, Никандра, за рыбу, – обратился Егор к низкорослому мужичку, сосредоточеннее других посматривавшему на небо. – Ты ловец, и больше тебя никому из нас потрошить ее не доводилось.
Никандра Жижин действительно в досужее время рыбачил, ставя жерлицы и переметы. Ему пришлось по душе, что Егор выделял его из числа других.
Вынув из кармана штанов увесистый нож‑складень, Никандра опустился на колени, выбрал самого крупного леща и начал соскабливать чешую.
Когда заложили рыбу в небольшой котел, неожиданно выяснилось, что варить ее негде: позабыли захватить на плот земли для огневища. Обиднее всех было Никандре, так усердствовавшему при чистке рыбы.
– Вороны чертовы, под пест ваши головы! – бранился он, словно сам был не причастен к общему упущению. – Ну мыслимо ли на сплаве без огневища? И всего‑то насыпать земли двенадцать пригоршней. Отведали ушки, нечего сказать! Нахлебались!
Пока все ахали да сокрушенно вздыхали, Проня Девяткин ищущим взглядом окинул плот, разлив и окраину леса. Бурое пятно среди белеющих в отдалении льдин, половодьем поднятых с озер и ветром прижатых к лесу, привлекло его внимание. Проня догадался: это торчал из льдины примятый за зиму метелями ситовник, который с корнем вырвало прибывшей водой из вязкого дна на озерных отмелях. Проня с живостью посмотрел на сплавщиков, но их пререкания и брань смутили его. Все же, снова взглянув на ситовник, он сказал, потупившись:
– Огневище можно наладить. Хоть не больно правское, а костер разведем без опаски…
Сплавщики с удивлением и недовернем уставились на Проню.
– А как ты наладишь? – спросил Егор. – Где возьмешь земли?
– Земли не земли, а сейчас попытаюсь. Я моментом…
Проня поспешно сунул багор в лодку, спихнул ее на воду и, ухватившись за оба борта, так оттолкнулся от плота правой ногой, что лодка сразу скользнула метров на двадцать. Он сел за весла, развернул лодку и направил ее к льдинам.
– Куда он погнал? – недоуменно промолвил Егор – Уж не за льдом ли? Да разве на ледянке разведешь огонь? Что он, дурья голова?
А Проня уже достиг льдин. Орудуя багром, он протолкался на лодке к той из них, что была утыкана, как еж иглами, ржаво‑зеленым ситовником. На ней не сохранился снежный покров, как на других льдинах: ситовник, подобно золе, насыпанной на сугроб, воспринимал лучи, и солнце не только согнало снег, а даже на половину толщи растопило льдину. Проня начал обкалывать багром ее края по границе ситовника. Рыхлый лед отпадал глыбами. Дырявые, они всплывали на поверхность воды и были похожи на куски стеклянных сот.
Обколов льдину, Проня острием багра вырубил у ее ближнего края углубление, уперся в него веслом, а бородкой багра зацепил льдину за дальний край и с силой потянул багор на себя, а веслом нажал на льдину. Она поднялась на ребро. Проня напряг остатки сил – и льдина перевернулась донной стороной, обнажив черную сплошную, в подушку толщиной, корневину ситовника. Проня с минуту стоял в оцепенении, жмурясь от боли, вызванной потревоженным чирьем, затем нагнулся к льдине и принялся соскабливать с нее топором корневину, куски которой, начиненные липким, терпко пахнущим илом, бросал и бросал в лодку.
Огневище из корневины ситовника получилось на славу. Но сплавщики старались не придавать значения удачному домыслу Прони. Разводя огонь, ставя сошки и подвешивая над пламенем котел, они намеренно разговаривали о постороннем. Это не ускользнуло от внимания председателя. Он понимал: одобрить Проню значило для колхозников умалить себя. Лукавство колхозников раздражало председателя. Зато Проня радовал искренностью своего поведения: не сидел с товарищами у огня, а сновал по плоту в поисках бересты и лома для костра, а на его чуть улыбающемся и вместе озабоченном лице не было и тени притязания на похвалу.
Когда колхозники отнесли к шалашу котел со сварившейся ухой и стали перед ужином разбираться в своих мешках, Проня задержался тушить костер. Не найдя возле себя подходящей плахи, чтобы сбить с огневища в воду головешки и угли, он поднял ободранный, без хвои, еловый сучок, разворошил им взроившуюся искрами тлеющую груду, поддел гибким концом сучка крайнюю головешку и метнул ее, как с пружины. В вечернем воздухе головешка описала огненную дугу и при падении в воду издала звук, подобный писку галочьего птенца. От места падения головешки по воде покатился сизый клубок дыма. Проне это понравилось, и он опять, уже с явным увлечением, пустил в ход сучок.
Сидевший несколько в стороне от сплавщиков председатель размачивал пшеничный сухарь в эмалированной кружке с ухой и, про себя улыбаясь, поглядывал на Проню. Егор наливал в «круговой стакан» водку, стараясь не налить выше границы. Когда дошла очередь до Прони, он позвал его:
– Девяткин, иди подымай…
Увлеченный забавным занятием, Проня непонимающе посмотрел на Егора, но, заметив бутылку и стакан в его руках, догадался, бросил сучок и поспешно начал зачерпывать пригоршнями воду и заливать остатки углей на огневище. Его не пришлось дожидаться и минуты. Стряхивая с рук воду, он подошел к товарищам и устыженно покраснел, глядя на бутылку.
– Мне‑ка хоть бы и не надо, – попытался он отказаться. – Кабы с устатку да назябся – ну, тогда бы уж заневолю…
– Бери‑ка! Не разыгрывай из себя девку‑недотрогу, – оборвал Егор, сунул в руки Прони стакан, из которого ухитрился на полногтя скрасть водки.
Проня пил зажмурясь. Выпив, он заморгал глазами, вздохом подавил едва было не прорвавшуюся икоту, отдал стакан Егору и полез в шалаш за своим мешком с хлебом и ложкой.
Перед тем как приняться за еду, колхозники от души поблагодарили председателя за водку. Они сознавали: в непредвиденном для них угощении не крылось преднамеренного стремления председателя угодить им. Нет, оно просто было лишь выражением искреннего участия к сплавщикам. Всю эту неделю, пока они находились в глухом затопленном лесу, куда на лодке отправились сразу же после ледохода, чтобы связать в плот еще прошлой зимой свезенный в делянки и собранный в кошмы лес, председатель, оказывается, входил‑таки в их нелегкое положение и захватил бутылку на случай: не застудились ли? Малоразговорчивый и требовательный, много изведавший, этот болезненный человек из города заслуживал глубокого уважения.
Сначала хлебали только юшку. Проня, опоздавший занять место в кругу, не посмел попросить товарищей посомкнуться, а они не то не догадались, не то поленились сделать это, и Проня подсел сбоку Доната Гужова, молодого мужика с прыщеватым лицом. Подле Доната Проня сел не без расчета: туловище рослого Доната держалось прямо и высоко, и, когда он подносил ложку ко рту, Проня в свою очередь просовывал руку под локоть ему и зачерпывал из котла. Из всех неудобств в таком положении Проне трудно было мириться с одним: от природы вялый и нерасторопный, Донат ел медленно, и было томительно, потрафляя по нем, жевать хлеб и дуть на дымящуюся паром ложку.
Еще не принялись и за работу, как уже каждый приятно сомлел от тепла внутри и ощущения первой сытости. Потом сделали перекур. Бодро настроенный Барабошкин с показной независимостью откинул с ложки остаток недоеденной рыбы, громко кашлянул, вытер платком рот и обратился к председателю:
– Куда вы, Степан Никанорович, намерены употребить этот лес?
Председатель ответил не сразу. Он выколотил на бревно содержимое кружки, зачерпнул воды в прогалине между кошм, сполоснул кружку и понимающе взглянул на бригадира.
– Туда же, куда хотели и вы.
Ободренный Барабошкин пустился в суждения:
– Заготовили мы его своевременно, а использовать по назначению не смогли: ресурсы подвели. Мы имели цель построить из него новый телятник.
– Цель имели, так впору бы стрелять, а не держать пружину на взводе три года, – нахмурился председатель. – Хорошо, если только кора подопрела, может, и бревна тоже…
– Насчет этого не беспокойтесь, Степан Никанорович, – искренне уверил Егор. – Лес ядреный. Сгоним да выкатаем в костер…
– Нет уж, в костер он не попадет, – деловито заявил председатель. – К Первому мая обязательно заложим сруб. Два ли, три ли ряда, но непременно нанесем.
Колхозники не без удивления уставились на председателя. Им уже доводилось изумляться его крутым планам. Но такой прыти никто не ожидал: в посевную, в самое занятое время и вдруг – на тебе…
– Едва ли успеем к Первому‑то мая, – выразил сомнение Силантий, – ведь осталось меньше недели. Да и пора неуправная.
– Относительно поры и управы у меня все рассчитано: переключить по трое человек от каждой бригады на другую работу – это не причинит ущерба посевной. А девять плотников до праздника далеко подвинут дело. Так ли, Прохор? – неожиданно обратился председатель к Проне.
Открытый взгляд и неподдельная бодрость председателя всколыхнули парня.
– Знамо, так, – по‑домашнему, как с женой, согласился Проня. – Ежели руки к топору прикипят, так успевай обирать щепки. Оно одному не особо задорно, а сообща‑то кобылу повалишь.
– Именно! – обрадованно согласился председатель и посмотрел на Барабошкина. – Слыхал, бригадир: «кобылу повалишь». Я бы на твоем месте обязательно начислил Девяткину лишний трудодень.
Уязвленный Барабошкин не нашелся чем возразить и сам принужденно рассмеялся вместе со всеми.
Разговор оборвался, и все снова принялись за уху. В это время от береговой стороны скатился на разлив какой‑то мощный гул. Взгляды сплавщиков устремились туда, где при сумерках светящейся шелковой лентой переливались по горизонту огни города.
– Должно быть, на артиллерийском полигоне, – первым выразил догадку Барабошкин.
– Либо грунт рвут для дамбы, – глухо произнес в свою очередь Донат.
Но их предположения опроверг Никандра:
– Не грунт это и не на полигоне, а поехал…
Его намек относился к библейскому «ездоку» Илье.
– Едва ли… грому не время бы, – выразил сомнение Яков Халманов, разбитной и беспечный, но работящий мужик‑бобыль. – Ни на прибыль, ни в самую водополь гроз не бывает. Вот при убыли – другое дело…
Доводы его казались убедительными, но над горизонтом, как ни странно, стеной поднялась неприметно для всех возникшая при тишине туча и преждевременно сгустила сумерки. Сплавщики умолкли и выжидательно смотрели на тучу. Она заслонила угол багрового облака, и тьма разлилась еще приметнее. Неожиданно из‑за края тучи прянул вверх световой сполох, как от фар набирающей в гору, но пока не показавшейся на перевале машины. Тот же, теперь уже не загадочный, гул снова скатился на разлив.
– Подъем! – несообразно моменту и настроению сплавщиков засмеялся Силантий и встал с ложкой в руке.
Председатель предосудительно взглянул на него и тоже встал, сказав без укора и тревоги:
– Вот вам и «несовпадение» в прогнозе. Надо приниматься за дело, пока не разбушевалось.
Он скинул с себя клеенчатый плащ, потом полушубок. На гимнастерку снова надел плащ и крепко подпоясался ремнем. Не дожидаясь распоряжений, колхозники взялись за багры. Барабошкин понес котел в шалаш. Это заметил Егор и укоризненно посмотрел на бригадира.
– Вымыть надо, – оговорился Барабошкин, понимая взгляд сплавщика, и прибавил: – Фонари еще не заправлены. Придется уж самому…
– Прибери, – сухо указал Егор на полушубок председателя. – И после нас не оставь тут чего: на самом ходу…
Колхозники погнали плот, с обеих сторон его упираясь баграми. От тучи уже оторвались мелкие клочки – вестники непогоды. Но тишина еще не нарушалась.
Председатель работал бок о бок с Проней, который действовал очень усердно. Он, как с прицела, без малейшего шлепка по воде погружал багор и, достигнув земли, налегал на него с азартом. Председатель старался не отставать от Прони, проникаясь к нему все большим уважением.
Колхозники не переставали перекидываться тревожными замечаниями о грозе. Проня тоже окинул небо мимолетным взглядом и вполголоса, как по секрету, сказал председателю:
– Не будет больше грому: все электричество верхом пронесло. До егорьева дня всегда уж так: полыхнет разок, другой, притянет стужу снизу, и все. Вот дождя да сивера минуем.
Действительно, неподвижный воздух заметно похолодал, что оправдывало приметы Прони. Уже на километр отдалились от леса, а глубина оставалась менее чем в полбагра.
– Почему здесь так мелко? – спросил председатель Проню.
– Тут Ворилова грива. Лес‑то в логу, а она малость повыше. Скоро срез ей начнется к озерам, и уж до самого села плот поведем на якоре.
Сообщая это чуть не шепотом, Проня оглядывался на товарищей: ему было приятно разговаривать с председателем, и он ревниво опасался их вмешательства.
– Любопытное название – Ворилова, – заметил председатель.
– Пожня она. Батя баял, допреж она была графини Паниной и называлась Медуницей. На ней самая сладкая трава – калган да мелконький столбунец. Сено в полк скупалось: лошадям оно заместо овса. И вот один раз, еще до снегу, цыганы целый стог его увезли. Управляющему сначала ни к чему: табор далеко, в стороне, цыганы в карты играют, цыганки варево варят, парнишки рыбу удят – ну ни с каким зазором не присыкнешься к людям. А с управляющим был понятой, старичок один. Он вида не подает, а про себя считает, сколько повозок у цыган и сколько лошадей пасется на лугу. Получается, что пяти лошадей не хватает. А когда это бывало, чтобы у цыган лошадей меньше повозок? Он управляющему на ухо: «Скорей в город, на сенную: может, накроем – на чужих телегах увезли». И угадал, что колдун, глядя в чистую воду: только воз захватили, по сену узнали. А четыре цыгана уже продали, с доставкой покупателям. У воза, что остался, ни хозяина, ни лошади. Управляющий ну метаться: «Чье сено? Кто продает?» А ему: «Сейчас тут цыган был». С полчаса дожидались. Да разве цыган дурак? Он уж от воза, как хорь от курицы: тому тоже не до поживы, когда собака набежит…
Только под вечер поспел управляющий обратно к реке, а уж табора как не бывало. Ломаной подковы не осталось на месте. Управляющий ругался: «Ну и ворилы! Ну и ворилы!» С той поры и называют пожню Вориловой гривой.
Проня рассказывал с душой, но все время озирался на товарищей и, должно быть, от потуг – не быть услышанным – часто заикался и пришептывал. Примечательно было то, что, рассказывая, он ни разу не спаузил в работе, ни разу не нарушил четко размеренных движений. Председатель был обрадован доверчивостью Прони. Только беспокойство, вызванное тучей, все еще держалось в нем и омрачало настроение. И когда Проня умолк, председатель посмотрел перед собою в потемневшую даль. Три звездочки береговых фонарей, по направлению к которым продвигался плот, светились заметно ярче, а огни города уже начали дробиться. Минут десять назад не различимая во мраке кромка берега теперь вдруг заметно проступила за какой‑то желтоватой полоской на воде. Похоже было, что под берегом, на всем его протяжении, разостлалось что‑то, вроде соломенного мата. Этот мат постепенно увеличивался в ширину, стирая отражения огней. Председатель не мог объяснить себе такого явления и обратился к Проне:
– Посмотри: лед там или отсвет какой. Лед – так очень желт, да и откуда взяться ему.
Проня поглядел вдаль и вынул из воды багор.
– Ветер подымается, – не без тревоги пояснил он. – Беляки погнало. Надо завозить якорь: на баграх не удержимся.
Председатель забеспокоился и сказал о предложениях Прони сплавщикам. Силантий и Яков Халманов тотчас же оставили багры, положили в лодку якорь, сели в нее сами и налегли на весла. Едва они спустили якорь и возвратились на плот, как потянул холодный ветер и по воде побежали мелкие, что рубчики на бельевом катке, волны. Ветер стал налетать порывами и скоро начал бить в лицо и руки с таким напором, какой ощущаешь при езде на открытой машине. Пошел редкий и некрупный дождь. Капли его, как ледяные крупинки, покалывали лицо.
Еще до начала непогоды над разливом потянули по направлению к лесу стаи уток. Теперь утки спешили укрыться в тихих заводях и смело пролетали мимо плотов. Барабошкин сидел в шалаше, прячась от глаз товарищей. Он давно уже вымыл котел и заправил два фонаря. Из шалаша он хоть и замечал пролетающих уток, но они не возбуждали в нем охотничьего задора: стрелять в присутствии председателя было дерзко, неудобно, а главное – бригадир изрядно струхнул от поднявшейся штормовой качки. Вздымаемые волнами кошмы глухо сталкивались одна с другой. Клячи в местах связей скрипели, и казалось, вот‑вот лопнут. Цинковый трос, которым были сочленены кошмы, терся о бревна, соскабливая с них кору. Весь плот ходил ходуном.
Вскоре сплавщики промокли до пояса. Волна, набегавшая на лобовую кошму, круто подымала ее вместе с людьми. Передний край кошмы, пока она не перевешивалась на хребте волны, секунды три‑четыре торчал в воздухе, подобно лихо задранному козырю. Затем кошма тяжело плюхалась, словно ныряя в темную падь навстречу другой волне, с которой срезала запенившийся гребень. Дождь как будто не учащался, а крепчал ли ветер – уже трудно было определить. Чтобы подтянуть плот на метр вперед, приходилось затратить немало усилий.
Неожиданно снасть сдала. Люди попадали на бревна.
– Лопнула! – первым вскочил на ноги Егор.
Но снасть не порвалась: подвел якорь, пробороздивший по дну. Это повторилось еще несколько раз. Пришлось сбросить и другой якорь. Плот остановился.
– Сели на деревце, теперь куковать будем, – со спокойствием обреченного промолвил Егор. – Прокачаемся, пожалуй, всю ночь, как махонький в зыбке.
– Да разве мокрый высидишь ночь! – панически возразил Никандра. – В полчаса закоченеешь на таком ветру.
– Необязательно сидеть, – продолжал сурово балагурить Егор. – Приспичит – запляшешь. Закуривай, кому под табак не подлило!
Но никто не отозвался. В густой темноте был виден лишь центральный участок плота в кругу света от фонаря. Плот коробило волнами. Из‑под кошм через щели между бревнами вода ремнями выхлестывалась наружу. Пламя в фонаре вздрагивало, вот‑вот готовое погаснуть, а подкидываемый ветром тетерев Барабошкина метался и крутился на привязи повыше фонаря, как черное знамя погибели.
Из шалаша вылез Барабошкин со вторым зажженным фонарем и ружьем. Он направился к товарищам, шагая по кошмам, как по плавучим льдинам.
– Как же оно, братцы?.. – бессвязно начал бригадир и не договорил.
– С рассвета следовало приступать к делу, а не увлекаться охотой, товарищ Барабошкин, – осуждающе сказал председатель. – Вы – подответственное лицо, а позволяете себе легкомыслие. Вот что теперь предпринять?
Как ни был Барабошкин устрашен неизбежностью бедствия, но на вопрос председателя нашелся ответить первым:
– Одно остается – обратно в просеку: там надежнее переждать.
– Удумал, голова садовая, – насмешливо отозвался Егор. – В просеку потрафить – не из ружья прицелиться. У леса сейчас самый бой. Как навалит плот, так и расколотит весь, до бревна.
– Мыслимо ли назад в такую темь, – вздохнул Никандра.
Эти доводы не отрезвили Барабошкина.
– Я должен уточнить, – сказал он, обращаясь к председателю. – На всем плоту мы, безусловно, потерпим аварию. Но на двух кошмах, мне думается, сумеем справиться и укрыться.
– Значит, бросить плот, чтобы без присмотра его разбило? – сердито заключил председатель. – Мудрое решение, нечего сказать.
Егор добавил не без досады, кивнув в сторону бригадира:
– Он в беде‑то, что ящерица: та хвост оборвет, а уж в камни юркнет.
– Тогда поступайте по собственному усмотрению, – обиделся для видимости Барабошкин, поставив фонарь на корму лодки. – Человек тоже не дешевле бревна. Как вы думаете?
– Знамо, уже в таком разе ничем не подорожишься против себя, – принял сторону бригадира Донат. – Сейчас ознобило – зубов и не сжать, а невдолге и совсем скрючишься.
– В просеку мы все равно не попадем, нечего и замышлять об этом, – сказал Яков, сняв для чего‑то шапку и снова напялив ее на голову. – И то принять в соображение: там тоже не на печи сидеть, а на воде же болтаться. Мое мнение такое: отцепить все дрова, а с остальным мы всяко совладаем. Вконец разобьемся силой, да уж сгоним. Пусть хоть всю ночь кипит, как в котле, – не отступимся.
Егор, отворотившийся от ветра и едва прикуривший от спички, разогнулся и выправил голову из плеч.
