Текст книги "На великом стоянии [сборник]"

Автор книги: Николай Алешин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Перед самым Ивакином Дора отдала мне мой пиджак. «Не увидели бы, – сказала, смеясь. – Удивишь таким маскарадом. Спасибо! Теперь опять на лыжи. Ведь я впервые на них сюда. Без вас не решилась бы: пожалуй, осудят». Тут я сразу догадался о ее затее с лыжами: в спортивном костюме пешком не пойдешь. А показаться колхозникам в вытертом пальто постеснялась: ведь я в своем, кожаном, выглядел представительнее ее. Недаром она похвалила меня за полушубок. Я тоже встал на лыжи, и мы направились вдоль улицы по разъезженному шоссе. Грязноватый снег на нем затвердел от мороза и был вроде пемзы. Лыжи совсем не скользили по нему. Едва дошли мы до избы бригадира Степаниды Анохиной. Муж ее восьмой год работал в районном центре начальником пожарной дружины, к себе ее не звал, но сам к ней наведывался. Ни ссор, ни ревнивых вспышек между ними не было, и жили они, по словам колхозников, «мудрее артистов». Мы оставили лыжи на крыльце и вошли в избу. Там никого не оказалось. Молча стоим у порога, осматриваясь и прислушиваясь. «Где же хоть кто‑нибудь? – пожала плечами Дора. – Ведь калитка не заперта». Слышим, что‑то зашелестело. Дора шагнула к перегородке, раздвинула приспущенные до полу ситцевые занавески, что закрывали проход в куть, и заглянула туда. Я тоже подошел к ней и посмотрел через ее голову. Но и там ни души. Только шелест явственнее, а где? Дора окликнула наудачу: «Степанида Васильевна!» Из печи, устье которой нам видно было только сбоку, высунулся пук соломы, за ним мокрый веник, а потом голова. Жаркое потное лицо казалось особенно красным от света зари, что падал на него из окна напротив. Пряди черных волос свисали штыком. С них капало в подставленное к печи цинковое корыто. Я отшатнулся, чтобы не быть замеченным. «Это вы, Дора Карповна? – весело заговорила хозяйка. – А я парюсь. Не обессудьте. Значит, вы беседу проводить? Там, в заулке, не видать моей Нинки? Послать бы ее обстукать, чтобы шли все сюда. Я живо вылезу, только окачусь…» Дора обернулась ко мне: «Может, дойдете до дома Васильцевых? Он на самом краю. За ним овражек. Там все ребята катаются. Накажите им: пусть известят домашних». Я отыскал ребят, и они охотно отправились выполнять мое поручение. Сам не спешил вернуться: умышленно тратил время, чтобы Степанида управилась с домашней баней. А когда опять поднялся на крыльцо, то чуть было не столкнулся с ней. Она в одной кофточке и без платка на голове выскочила из избы. Я уж виделся с ней поутру в колхозной конторе, но еще раз притронулся к шапке: «С легким паром!» – «Спасибо!» – сердечно поклонилась она в ответ и прямо с крыльца выплеснула из бадьи на снег воду. Он зашипел, как облитое тлище костра.

Дора сидела у комода. На нем и при сумерках различалось по блеску среди всяких безделушек зеркало, фарфоровая собачка, флакон духов. «Послали ребят?» – спросила она. Мне не пришлось ответить: с улицы вбежала восьмилетняя девочка Степаниды и бойчее вестового доложила с порога: «Всем сказала. Тетка Наталья уж идет». Она юркнула в куть, слышно было, как разделась и заскрипела подставной лесенкой, взбираясь на печь. Скоро там заурчала и прыгнула на пол, должно быть, чересчур заласканная ею кошка. Степанида внесла из сеней две скамейки и поставила их недалеко от дверей. Еще устроила ряд впереди скамеек: на пару табуреток положила доску от палатей в кути. Первой действительно пожаловала Наталья Бурова, которая, по словам Доры, шла на читки «вздохнуть от оравы деток». Она плотно притворила за собой дверь, остановилась и выпрямилась, отчего под фуфайкой круче приподнялся угловато выпуклый живот – уж с седьмым на сносях. «Добрый вечер! – приветливо поклонилась она и как бы удивилась: – М‑м… еще никого». – «Вы самая аккуратная, – сказала Дора. А когда Наталья села на тот край скамейки, что примыкал к стене, опять обратилась к ней, чтобы вызвать ее на разговор: – Не обиделась на вас сегодня бабушка Харитина, что оставили на нее детишек?» – «Свекровь‑то? А чего ей обижаться на меня? Она в бригаде не связана домом. Весь день на воле да с людьми. Ей не так уж маетно. Сегодня не одна она при детках‑то. Сам пришел с эстакады. Заклеивает резиновые сапоги да будет париться. Все наши мужики вырвались из леспромхоза на два дня. С вывозкой бревен управились, теперь начнут вязать плоты и опять заглянут ко двору уж только по весне, перед самым сплавом. Не знаю, кто еще из баб соберутся к вам. Не к разу получается». Она вздохнула и привалилась плечом к стене. Ее приятно томило от покоя и вольготности в чужой избе. Вместе с тем очень занимало, что Дора пришла не одна, а со мной. По тому, как она посматривала на нас ласково прищуренными глазами, нетрудно было заключить, что мы, по ее мнению, – подходящая парочка. То же самое замечал я и во взглядах порознь пришедших четырех вдовых баб да бабки Ульяны Моховой. Из парней и девушек не оказалось никого: все ушли в Долгово в кино. А мужичков пожаловало только двое: Вася Брунин да Осип Мартюхин. С лица этот Вася еще ничего, но сутулый и колченогий. Ума не спрашивай. Четыре года просидел в первом классе – дальше никак не могли продвинуть. Сейчас уж он на возрасте, но спроси, сколько, скажем, шесть да три – не сообразит. Зато любой удивится на него, когда он играет с мальчишками в карты: заглянет в свои – и, кажись, в секунду сосчитает очки. И в деньгах очень точный. Еще интереснее другое: как он пасет. Стоит какой корове самовольно перебрести через речку – он не мечется и не ругается на манер многих пастухов, а только поднимет ивовую палочку и окликнет корову именем хозяйки: «Параниха! Не велят!» И корова сразу повернет обратно. Зимой он от матери ни на шаг: куда она, туда и он! Потому и зовут его Грунин, хотя он прописан по матери – Клестов. Впрочем, о нем я потому, что он все‑таки в счет как посетитель, а так – безобиднее мальца. Вот Осип Мартюхин – это дока. Дора жаловалась мне на него дорогой: мало того, что во время читки задает всякие вопросы, а еще перебивает и сам пускается в рассуждения из желания верховодить. Такой он потому, что ни от кого в деревне не зависим. Годов двадцать назад он работал на скипидарном заводе и теперь получает пенсию. Кроме того, каждое лето драл корье. Обойди краем лес по всей нашей округе – каждая сухая ива с голым, как кость, стволом загублена им. Корье он вязками складывал за избой на просушку, зимой сдавал в сельпо, а выручку тратил в городе на сдобу. Тем вечером он тоже пришел с медовыми вафлями в кармане фуфайки. Уселся впереди всех, отламывает кусочек за кусочком да сует под сивые усы. Зубов, видать, нет. И очень занятно, как он ел: рот сомкнут, одни только щеки ходят ходуном – то западут внутрь и сморщатся в узел, то вздуются яблочком. Получалось, ими он и жевал свое лакомство. При еде даже шапка шевелилась и надвигалась ему на глаза, и он часто поправлял ее. Дора в костюме пришлась ему по душе: он поглядывал на нее как‑то с ехидцей, а на меня – так… без всякого мнения и оценки. Да и все из собравшихся вроде мало значили для него. И не удивились, когда он скоро почти приказал Доре: «Начинайте. Нечего ждать. Не ударят, как бывало, ко всенощной». – «Давайте», – согласилась Дора. Я шепнул ей: «Не лучше ли отложить до другого раза, когда людей соберется больше? Не зря многие остались дома: ведь свои к ним пришли из леса». Дора пренебрежительно возразила мне тоже шепотом: «Не буду откладывать. Проведу для отметки, лишь бы отличиться в сельсовете на активе».

– Так и сказала? – усомнился Писцов. – Это уж негоже для общественницы.

– Ничуть не постеснялась, – подтвердил Саша. – Я сам не ожидал и очень был задет. На момент отпало всякое участие к ней. «Валяй, крути баранку! – осудил ее про себя. – Только бы не повело на вывих». А представьте, то и получилось. На прошлом сборе она уже обсудила с ними первую половину доклада. Вместо того чтобы доступно разъяснить остальное, – да и я мог бы выступить, как обещал, – она ни с того ни с сего потянула их за язык: начала с опроса. А ведь они не школьники, непривычны к этому: и знают, что к чему, да робеют высказать. Некоторые даже не умеют. Замкнулись и посуровели. Только Осип Мартюхин ест да ухмыляется, вроде напрашивается сломать молчанку. Дора, как я говорил вам, терпеть не могла этого задиристого пустобреха. Но выжидать было неудобно: он уже поднял руку. Дора поневоле обратилась к нему: «Так вы намерены сообщить о повышении материального благосостояния по выполнению пятилетки?» Осип проглотил нажеванное и завелся было надолго, по‑начитанному и свысока: «Я ста, касательно здравоохранения, той формулировки, чтобы нас, пенсионеров, лучше обслуживать курортом. У меня вот в коленках отложение солей, и мне необходима путевка на грязи…» Тут неожиданно поднялась бабка Ульяна и оборвала его: «Да кто тебе отказывает! Чего ты заносишься. Колхозники ему не ровня. Ишь ты. А сам живешь в деревне. Поезжай на свои грязи, ляпайся в них, как боров, порти сердце. Нет бы пожаловаться по‑хорошему, что маешься ночами, – я бы дала растиранья. У меня тоже так ломило по ночам поясницу – ни повернуться, ни кашлянуть. Да бог нанес на путное лекарство: купила в городе на базаре у одной приятной женщины восемь пучков корня Декоп».

– Серьезно? – с усмешкой спросил Писцов.

– Передаю дословно, – ответил Саша.

– Что за корень такой?

– У льяна сказала: вроде макаронины – тоже трубочкой, только она черная и с махонькими щетинками по всей. «Пыталась, – говорит, – я узнать у той женщины, где ищут его, но та не объяснила чередом: сослалась на болота да кочкарники, а в каких местах и в какую собирать пору, это, чу, смотря, как год задастся да наведет». Осип спросил: «Чай, надо варить этот корень? Не так же натираться». Ульяна ответила, что можно и варить, но лучше настаивать на вине. Вдруг спохватилась: «Ай! Бутылка‑то в горке, а зять в бане. Вернется – не вздумалось бы ему… с глотка сорвет. Идти прибрать от греха». – «Ежели радикальное, так ни в чем не постою, – сказал Осип. – Погоди, пойдем вместе: дашь растиранья». Они вышли. Не успел Осип пропустить Ульяну в сени да затворить за собой дверь, как в ту же минуту сполошилась Валентина Гугина: «И я ведь в забывках. Давеча после обеда растворила на завтра крупчатки и поставила опарницу на печь: согреется, мол, и сниму через полчаса, чтобы тесто в прохладном месте поднималось изволошно. А оно уж, наверно, вон повылазило, и фартук лопнул, которым перевязана опарница. Экое наказанье!..» Протараторила в побранку себе и умотала из избы.

«Ну, разбредаются, как беспастушная скотина», – сострил Ваня Грунин и пустил смешок, похожий на брех сороки. Мать локтем сувыльнула его под бок: «Запади, дурья башка! – А Доре посочувствовала с притворным вздохом: – Потрафь‑ка вот на нас. Каждому до себя. Только ноги вы забили зря. Но ежели удосужитесь в понедельник, так соберутся все, навыгреб».

Я был доволен, что занятие «для отметки» сорвалось, и втайне смеялся на то, как случайно, но кстати корень Декоп пресек этот «недуг». А Дора сидела насупленная – в досаде на незадачу. Мое веселое настроение тоже пришлось ей не по душе, в чем я сразу убедился, когда тихо и запросто обратился к ней:

«Значит, до понедельника?»

«Попытайтесь», – ответила она двусмысленно, в задумку мне.

Мы дождались, пока в избе не осталось никого из колхозников. Хозяйка последняя попрощалась с нами в сенях. На улице было морозно. Небо, все в роях звезд, казалось, провалилось в самую глубь. Поднимаешь глаза вверх – того и гляди, и тебя втянет туда. А тишь такая, что, пожалуй, километра за два было слышно машину на шоссе. Я хотел опять снять для Доры свой пиджак, но она отказалась.

«Нет, нет. Я лучше на лыжах. В избе истомилась от жары, а теперь пешком простынешь. Я побегу. Давайте палки. – Приняла их от меня и подала руку: – До свидания. Заходите завтра».

Она прямо с места пустилась во всю прыть. Лыжи захлопали по дороге. Я понимал, почему она поспешила укатить от меня. Хотя получилось это совсем невзначай, но я тревожился всю дорогу. Утешался только ее приглашением, да и оно, сдавалось мне, было сказано для приличия.

Дорога привела Сашу и Писцова к широкой просеке, прямолинейно разводившей лес направо и налево. Посреди просеки стояли в значительном отдалении одна от другой высокие бревенчатые арки. Их перекладины, державшие провода вместе с похожими на тарелки изоляторами, оранжево освещались уже снизившимся за макушки деревьев солнцем. Писцов взглянул на высоковольтную линию, смигнул от блеска на проводах и снова с теплой иронией спросил Сашу:

– Как же вы поладили потом с этой капризной пропагандисткой?

Саша ухмыльнулся:

– Тогда я был чересчур мнителен. Мне уж сдалось – не оказаться бы в роли подставного. У нее мог быть на примете другой. Мне и в дороге, и дома, как лег спать, въяве представлялась большая фотография на ее столе – групповой снимок заочников, с которыми она училась. Немало разглядел я на нем симпатичных парней. Думалось, не в согласье ли она с кем‑нибудь из них? Не стать бы, так сказать, предметом ее переписки с ним… для затравки, чтобы опасался упустить ее. Девушки, знаете, бывают очень лукавы. Уверишься, что тобой увлекаются всерьез, а хвать, ты использован в корыстных целях, вроде тоже только «для отметки»… Надорвут тебе сердце – не поможет и корень Декоп. Сомневался я в чувствах Доры. На другой день вечером едва решился пойти к ней. Что из того, хоть и приглашала? Наверняка буду только помехой для нее: вспомнит про вчерашнее и отяготится. Но она встретила меня очень приветливо. На мой стук сразу откликнулась:

«Войдите!»

И не успел я притворить за собой дверь – она уж тут как тут. Поздоровалась со мной и обеими руками за проранки моего кожаного пальто:

«Раздевайтесь! Я только что принялась за тетради. Будете помогать мне».

Я даже отшатнулся:

«Что вы! Мне самому надо заново готовиться по русскому, а не только…»

«Да я не про то! – засмеялась она. – Конечно, не упражнения в тетрадях. Вообще, подчиняйтесь мне без всяких оговорок! Вот гвоздь, вешайте…»

Я повесил пальто возле дверей, а она все с той же игривой бодростью схватила меня за руку и быстро повела к столу. Я неловко шагал за ней, чувствуя себя вроде не умеющего плясать, которого тащат на круг. Опомнился, когда уж сел.

«У вас, – сказал ей, – сегодня какое‑то боевое настроение».

«Да? – лукаво улыбнулась она. – На меня, бывает, находит».

Она принесла книгу и положила передо мной.

«Вот, читайте. Только не торопитесь. Да я еще буду останавливать, чтобы кое‑что записать».

Сама рядом со школьными тетрадками раскрыла свою.

«Сага о Форсайтах», – сначала про себя прочитал я незнакомое название книги, золотом напечатанное на синей обложке. И мне сразу вспомнилось, как, бывало, обучаясь на курсах трактористов, мы покупали в чайной пирожки с сагой. Я кивнул на книгу и предварительно спросил Дору:

«Что тут про сагу‑то?»

«Как что?» – не поняла она.

«Ну, в смысле выработки или применения…» – Сам я не мог обстоятельно высказаться про сагу. И тоже сообщил ей о пирожках. Она со смеху чуть не упала вместе со стулом.

«Это совсем другая сага: не для пирожков, а вот… – пальчиком ткнула меня в лоб. – Сага – значит сказание», – начала объяснять, довольная, что я попал впросак и ей вроде довелось поквитаться со мной за вчерашнее. Признаться, и мне было любо от такого поражения. Мы обоюдно успокоились и сделались еще доверчивее друг к другу. Я начал чтение с первой страницы, но Дора перебила меня:

«Не то, не то, – взяла у меня книгу и начала перелистывать. – Вот комментарии. Это ключ ко всему творчеству Голсуорси».

«Комментарии, ключ», – приятно затронуло меня неожиданное родство чужого слова и нашего, и я с удовольствием стал читать. А Дора слушала и проверяла тетрадки. Я до сих пор не могу понять, как она вникала то и другое.

– Не удивляйтесь, – сказал Писцов. – Многие наделены двойным восприятием. У нас в редакции машинистка Зоя может одновременно печатать и разговаривать о чем угодно. А себя вы забыли: «выжать» текст из закрытой тетради – разве не то же самое? Даже сложнее.

– А мне вот ни к чему, – искренне признался Саша и снова заговорил о Доре: – Подчеркивает ошибки в ученических тетрадках и вдруг – хоп! Рука ее уже на книге:

«Обождите, я немножко запишу».

Записывает, а руки не убирает. И я в этот момент не могу насмотреться на ее руку: складная да мягкая – дрожь пробирает, не прижаться бы щекой. Но робел и сдерживался. То, что Дора называла комментариями, я прочитал ей в тот же вечер. Через них заинтересовался и самой книгой.

«Я возьму ее домой?» – спросил у Доры.

«Возьмите, возьмите! – обрадовалась она. – Я сама хотела предложить вам. Прочитаете и мне перескажете. Хотя вкратце».

Я несколько вечеров провел у Доры. В нашу избу‑читальню она не ходила, я тоже потерял туда дорогу. Мы даже после политучебы час‑другой проводили вместе. Я уже прочитал ей комментарии по творчеству Ибсена, Стендаля, Драйзера и Сенкевича, а сам после «Саги о Форсайтах» взял домой роман Диккенса «Давид Копперфильд». В селе да и во всех бригадах поговаривали про нас, что мы «закрутили». Тетка Феня даже приходила к моей матери с предупреждением: «Бабы пристают ко мне на ферме: «Неужто она за него пойдет? Учительница за тракториста? Да в такую‑то хибару!..» А я им: чем он ей не жених? Поищите‑ка такого парня. Его хоть сейчас в райком. Дом да мебель – все наживное, потом приобретется. А пока будут жить у меня. Так что ты, Анна, не принимай к сердцу никаких подкидных слов». Мать отговаривалась: «Была неволя расстраиваться. Я тоже наслушалась всякой хулы про себя и про Гаврилу, как выходила за него: «Схлестнулись без венца коммунист с Косоручкой». А после войны: «Ах, ах! Экий человек был Гаврила: картошиной не поживился от колхоза за все одиннадцать лет руководства!»

В деревне что хоть чуть на виду – о том и толки. Я еще намека не подал Доре о своих чувствах, а уж слухи на полной скорости опережали меня. За три дня до выборов Дора сказала мне:

«Завтра съезжу домой кое за чем. Могла бы съездить и в субботу, да, пожалуй, не вернешься обратно, народу будет много – не попадешь и в автобус. А в воскресенье мне с утра надо быть на избирательном участке, выдавать бюллетени. Так что завтра надежнее. Но меня беспокоит одно: накануне выборов мне надо еще раз встретиться с избирателями. А престарелых предупредить, что к ним приедут с урной на дом».

Она явно намекнула, чтобы я выручил ее. А мог ли я отказаться, когда целиком принадлежал ей и сердцем и помыслами?

Мне даже в удовольствие было услужить ей чем‑нибудь. Я обещал сходить в Ивакино к избирателям.

Она была очень довольна.

«Хорошо бы вам управиться пораньше, – предупредила меня. – Автобус отправляется из города в последний рейс в семь тридцать вечера. Через Ивакино проходит в девятом часу. Дождитесь меня у Степаниды Васильевны».

Заметьте, как чудно получилось у нас: первый раз мы ходили в Ивакино вместе, а оттуда врозь; во второй – туда врозь, а оттуда вместе. Дорогой мне даже хотелось сказать об этом Доре, и мы бы только посмеялись, да обстановка не располагала на шуточки. Весь день перед тем я часу не имел отдыха. С утра трактором подвозил из леса бревна к старому коровнику, который сильно покосился и требовал безотлагательного ремонта. Потом занимался с ребятами на поле за школой, обучал каждого по очереди водить трактор. Мы так там взрыли да изрубцевали снег, словно тут дрались драконы. Все время на улице было тихо, только пасмурно и глухо. Я помылся дома и под вечер отправился в Ивакино встречать Дору. В лицо потянул ветерок вместе с чуть заметным мучнистым снежком. Это бы мне совсем ни к чему, но я услыхал паровозный свисток. А если слышно его за тридцать километров от города, наверняка жди большой непогоды. В любое время года.

Когда мы с Дорой вышли ночью из Ивакина домой, густо пуржило сверху и гнало поземку. Хорошо, что ветер дул в спину и помогал нам брести по заметенной дороге. Я нес сумку Доры да сетку с булками и еще с какими‑то пакетами, а она – большой узел. Пытался взять у нее и остальное, но безуспешно. Хотя она старалась идти по моему следу, но в потемках два раза оступалась в засыпанную тракторную колею. В валенки ей набилось снегу. Я снимал с ее ног валенки, а она тем временем держалась за пояс моего пальто, подобрав разутую, в одном чулке ногу, и говорила:

«Без вас ни за что не рискнула бы идти в Новинское. Переночевала бы у Степаниды Васильевны. В такую метель недолго и заблудиться».

Я молчал – в сладком угаре от ее близости и беспомощности. Мы не вдруг добрались до села. Попрощавшись со мной у крыльца, Дора сказала:

«Завтра весь вечер будем устраивать в сельсовете кабины для голосования. Приходи помогать».

Не знаю, в забывчивости или от души сказала она мне «ты». Я обещал прийти и спать лег с думой о новой встрече. В трубе завывало на все лады, даже чудилось, что вдали идет трактор. А по стенам и окнам будто шарил снаружи кто‑то слепой или пьяный. Но к утру совсем стихло, и небо очистилось. На улице намело такие сугробы, что даже к колодцу не пробиться. С изб одного порядка снег начисто снесло. А избы другого метель обрядила все одинаково. Ветер дул на них с задворок. Потому спереди, с того и другого края крыш, снегу настругало по целой волне. Эти волны завертывались к тесовому залобку и гребнем касались его. С карнизов и наличников тоже козырьком свисал снег, и от него каждое окошко казалось вроде глаза под седой бровью. Но небо синело совсем по‑весеннему. Солнышко поднялось недавно. Лучи падали пока только на верхушки берез, и ветки там точно горели без пламени. Утреннюю тишину в селе оглашали лишь два грача. Эта пара разведчиков воспользовалась попутным ночным ветром. Теперь они сидели на своих гнездах в отдалении друг от друга и держали совет, время ли прилетать остальным. Один сомневался: «Рано!» Другой уверял: «Пора!»

Писцов весело промолвил:

– А ведь это примечательно – разведчики перед валовым прилетом.

– Всегда так, – сказал Саша. – Метель‑то теплая была. От солнышка тем днем уж вовсю потекло с крыш. Но снег спутал наши планы. Когда я утром заглянул в колхозную контору, чтобы узнать, где еще заготовлен лес для ремонта скотного двора, Гриша уже спозаранок был на месте. Он приучил нас еще до наряда обсуждать с ним все предстоящие дела. Если не доводилось собраться накануне, вечером, то утром мы сходились непременно. Наш порядок хорошо влиял и на колхозников: каждый из них твердо знал свое место и поручение. Беззаботность и разброд устранились во всех бригадах.

Так как я на рассвете разгребал снег у дома, то малость запоздал: в конторе уже было большинство бригадиров и звеньевых. Но общий деловой разговор пока еще не завязался: все прислушивались к беседе Гриши с председателем сельпо Пропуриным. Низкорослый Пропурин, с выпуклым брюшком, стоял перед Гришиным столом и локтем прижимал к боку пустой портфель. Он просил у Гриши тесу для внутренней отделки сельмага.

«Мы сейчас заготовляем только половой да лафетник, – сказал Гриша. – Для шалевки надо заново налаживать всю пилораму. А это знаете сколько отнимет времени? Что бы вам пораньше. Ведь сами дали слово на сессии райисполкома, что к выборам сельмаг будет готов».

«Плотники подвели! Такие попались шабашники: день работают, два пьют. До копейки забрали все вперед. Боюсь, не сбежали бы».

«А я хотел подрядиться с ними поправить скотный двор».

«Боже упаси вас, Григорий Тарасович! Не связывайтесь! Одни нервы… Голову сняли с меня. Теперь открытие сельмага приходится отложить до федоровской…»

«На церковный праздник? – засмеялся Гриша. – Ничего себе. Получается, у вас футбольная игра по своим воротам. Ну, ну. За предупреждение о плотниках спасибо. А насчет тесу приходите в понедельник».

Только вышел Пропурин, как в дверях появляется Степанида Анохина. В фуфайке и в мужских брюках навыпуск поверх валенок. Видать, хотя она и обмелась в сенях, но снег так набился в материю черных, с красными кантами брюк, что они словно были облиты молоком. Всем показался забавным ее наряд.

«Ты сегодня оделась по китайской моде», – подтрунила над ней свинарка Настасья Каленова, после того как Степанида вздохнула и сурово поприветствовала нас.

Лесник Роман Макухин еще беззастенчиво заострил шутку Настасьи:

«Сам у нее хитрее черта: умотал на «пожарку», а ее наградил не шапкой, а штанами: чтобы чувствовала и соблюдала верность».

«Отвяжитесь, – беззлобно отмахнулась от насмешников Степанида и заговорила о том, что нам было невдомек: – Как вот завтра с выборами? То бы подумать! Никто из деревень не пойдет голосовать по такой забродице. По себе сужу: того гляди, сердце сдаст.

Она спиной привалилась в промокшей от пота фуфайке к оклеенной серебристо‑розовой шпалерой стене и даже зажмурилась от усталости. Нам сразу стало не до смеху. Получилось, разогнались на бульдозере – и вдруг асфальт… Замолчали и переглядываемся. Гриша даже поднялся из‑за стола.

«В самом деле, товарищи, – сказал он, – налицо угроза срыва. Селом невпролаз, а в поле, действительно… Лошадей у нас мало, машин только четыре. Пожалуй, на машине не проедешь: забуксует. Да и немыслимо подвезти всех избирателей».

«И я про то же, – снова подтвердила Степанида. – Выбрались наши ребятишки из домов на большую дорогу, по которой уж прошел снегоочиститель, да что толку: недалеко до школы, а не сунешься. Пытались на лыжах – подлипает. Так и остались в Ивакине. Я тоже хотела вернуться, да уж побрела, для пробы…»

Она тяжело прошла к незанятому стулу у окна и со вздохом села. На стене после нее остался темный отпечаток.

«Как же быть?» – обратился к нам Гриша: он всегда в затруднительных случаях дорожил добрым советом, что колхозники ценили в нем.

Мне вспоминалось, как, бывало, зимой отец ездил в лес за дровами и брал меня с собой. Чтобы проложить дорогу к поленнице, он срубал на опушке ель, привязывал ее комель к задку дровней да так и ехал до самой делянки. За елью на снегу оставался как бы выпаханный след. Обратно с возом по такому проторенному пути лошади уж было нетяжело. Я высказал Грише соображения:

«Если ель проволочить по дорогам трактором, то обметешь их догола. У нас два ДТ‑54. За день даже на одном можно объехать все деревни нашего сельсовета. А на двух еще сподручнее».

«Пожалуй, так и придется», – согласился Гриша.

Вот какую работу навязал я себе и трактористу Василию Харитонову. Неподалеку стояло несколько старых елей. Никто в селе не льстился на них по‑хозяйски, даром что находились под боком: уж очень разлаписты – сук на суку. Любая – как холм, а ни бревна из нее не вытешешь, ни тесу не напилишь. Даже на дрова не годится: клином не расколешь узловатые кряжи. Свалили мы с Василием по такой боярыне и взяли на прицеп. Жалко красавиц, но что поделаешь. Распределили, кому куда. Он на одну дорогу, я на другую. Дороги застругало начисто, но все‑таки снег по краям каждой облегся, и приметно обозначилась хребтина. По ней‑то и надо было ехать. Трактор вяз не так глубоко и шел почти без затруднения. А что творилось сзади – любо‑дорого глядеть. Ель очищала дорогу. Снежный вал поднимался выше комля и рушился на обе стороны, будто от сдвоенного лемеха. А мелкие комки катило верхом, по сучкам и хвое. Точно по ели перебегали горностаи. В тот день я ничуть не опасался за себя, а за Василия беспокоился: не свалил бы трактор в сугроб с горбыля дороги. А получилось как раз наоборот. Он управился благополучно, а у меня произошла авария: вылетел палец из одного «башмака» – и свалилась вся гусеница. Вот на этой же самой дороге.

Саша остановился и огляделся.

– Мы уж прошли то место, – определил он по каким‑то приметам. – А отсюда до Новинского осталось без малого четыре километра. – Он опять зашагал рядом с Писцовым. – Я уж объехал четыре деревни и здесь, на последнем перегоне, как назло… Палец‑то перетерся. Одна половинка в «башмаке» осталась, а другая устрекнула куда‑то в снег. Запасного не оказалось. Пришлось в Новинское шагать и от кузницы тем же маршрутом обратно к трактору. Из сил выбился и весь взмок от пота. Связал гусеницу и только к ночи вернулся домой. Здорово умазался. Ладно, в ту субботу мать топила баню, и я прямо с дороги туда. После бани прилег на кровать и проспал до утра.

На следующий день за завтраком мать сказала:

«Ну и храпел ты! Никогда так не бывало. Я два раза вставала ночью и подходила к тебе. Коснусь твоего лба – жару нет, а руки моей не чувствуешь. И весь без владенья, точно надышался калоформу».

«Хлороформу, – поправил я ее и спросил: – Как идут выборы? Ты ведь уж проголосовала?»

«А чего мне оттягать время? На что лучше на первых‑то порах, пока не нахлынули. Смотри, как людно теперь, – кивнула она на окошко. – Точно свадьба в селе, да не одна».

Я еще сразу, как встал с постели, заметил, что гулянье уж началось, хотя на ходиках было только девять. И за завтраком тоже то и дело поглядывал на самовар, в котором отражались оба окошка нашей избы – со снегом и гуляющими за ними: меня развлекало, что в светлых полосках отражения люди казались вроде сновавших рыбок в золотой воде. Это все от настроения: тешило, что не зря мы с Василием постарались для праздника. Мать была довольна мной. Никогда она не спрашивала меня про Дору, каких бы слухов ни набралась о нас. А тут вдруг сама обмолвилась:

«Всех наряднее в комиссии твоя‑то краля. В сером костюме. С ниточки новый, так и светится на ней. А под вортником белой кофты галстучек, как черная роза. И на руке золотые часы».

«Золотые? – усмехнулся я в недоверии и опять взялся за вилку, хотя уж наелся. – Это тебе показалось: у нее самые обыкновенные».

«Про обыкновенные не знаю, а говорю про те, какие видела. Оно верно, там не больно заглядишься. Не успеешь войти – с тобой сразу полное обхождение: туда, сюда водят да указывают – хвать, ты уж в коридоре, и больше делать нечего».

Сказанное матерью надоумило меня, почему Дора не отдала мне узел, когда мы ночью в метель шли из Ивакина домой: не одеяло было в нем, а то, что ей хотелось до времени держать от меня в секрете, чтобы после показаться не хуже Василисы Прекрасной. Забавно, конечно, но у бережливых да скупых свое на уме. Я тоже принарядился, перед тем как идти голосовать. Сапоги начистил – хоть глядись в них, но к кожаному пальто не притронулся той же щеткой: не знаю, для кого как, а по мне, гуталином пахнет не лучше мазута. На хроме же пятна, будто ты прислонялся к известке, надо закрашивать дубовым орехом. Разрежешь его, чуть обмакнешь в сало и затрешь пятно. А потом шаркнешь разок суконкой – и порядок: как из химчистки пальто и никакого запаха.