Текст книги "На великом стоянии [сборник]"
Автор книги: Николай Алешин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
Мать молча и ласково следила за моими сборами. Ей тоже не мешало бы прогуляться, но вдовство с войны отбило у ней охоту ко всяким увеселениям, и она стеснялась выйти на многолюдье и дать волю любопытству. Уже одетому, она попеняла мне за порванную антенну:
«Так и не натянул вчера антенну‑то. А сегодня какая славная передача».
«Я живо вернусь и налажу».
На улице в глаза мне точно плеснуло солнечным светом. Я с минуту жмурился да мигал, не двигаясь с места, пока не пригляделся. Но свет обманывал: при нем казалось совсем тепло, однако с крыш на теневой стороне не капало. Народу в селе было невпроворот. Одни направлялись к сельсовету, другие шли оттуда. Проголосовали и гуляли по селу…
Список избирателей нашего села был у Доры. Мне навязчиво думалось, что, когда я подойду к ней за бюллетенями, сидящие за длинным столом во все глаза уставятся на нас. Но до того ли им было? Прибывавшие с улицы каждому не давали оторваться от дела: ведь перед полуднем в день выборов самая горячка на участках. Я даже за руку поздоровался с Дорой и поздравил ее с праздником. По ее взгляду и сразу зарумянившемуся лицу понял, что она ждала меня. Я убедился в правоте матери: серый костюм так ладно пришелся по фигуре Доры, что с нее хоть снимай фотографию для журнала мод. Увидел у нее на руке и золотые часы, маленькие – с бляшку пломбы. И не на ремешке, а в золотом браслете. «Востер же топор у твоего отца, – подумал, глядя на нее. – Не только в стоящие тряпки, а даже в золото врубается». А сам улыбался ей, чтобы не догадалась о моих помыслах. Она подала мне вместе с бюллетенями вдвое сложенный листок бумаги. На нем было написано карандашом: «Прочитай в кабине». Для меня, когда выборы, хоть вовсе не существуй кабины. Да и большинство избирателей у нас с полным доверием и уважением к тем, за кого голосуют, прямо от стола идут к урне. И я придерживаюсь того же. Но тут поневоле сунулся в красный полог кабины и там при свете лампы прочитал на расправленном листке: «Приходи, когда поменьше будет народу, и мы прогуляемся по селу». Записка приятно взбудоражила меня. Я не остался на улице, а вернулся домой ставить антенну. Когда управился и радио заговорило, мы с матерью сели обедать. Но и после обеда еще рано было идти к Доре. И вынул из нижнего комода роман «Красное и черное». Но разные мысли лезли мне в голову и мешали читать. Я закрыл книгу. Чтобы матери не показалось странным, что я не иду гулять, притворился, будто слушаю веселую передачу по радио, а сам все посматривал в окошко, высчитывая время не по часам, а по тому, как убывал народ на улице. Отправился в сельсовет, когда избиратели тянулись туда и обратно уж только поодиночке. Дора вышла ко мне в пустой коридор. На ней было зеленое пальто, которое я увидел тоже впервые, но уже знал о нем понаслышке, от тетки Фени. Пальто действительно было сшито со вкусом.
– Ох и хороша ты, – вырвалось у меня.
Она дважды повернулась передо мной волчком, пряча улыбку. Ткнула меня кулачком в бок:
«Вот тебе за комплимент! Пойдем».
Снег на улице резче, чем под моими сапогами, заскрипел под капроновыми подошвами белых Дориных ботинок. Еще дома я решил, что на улице непременно возьму Дору под руку. Да и на этот раз сбуксовал: хотя она держалась со мной дружелюбно и доверчиво, но так разодетая казалась мне словно чужой. Мы пошли порознь. В селе уж совсем было малолюдно. Гости из других деревень разъехались и разошлись, а наши новинские тоже разбрелись кто куда: ребятишки – в избу‑читальню на повторный киносеанс, а молодежь – в новый, еще не отделанный внутри сельмаг, где ради праздника председатель сельпо Пропурин разрешил дневной бал. Туда и направились мы с Дорой. Кучами стоявшие у некоторых изб бабы так и впивались взглядами в нарядную Дору. Минуя их, мы слышали, как они вдруг захлебывались хвалебным говорком по ее адресу. И в сельмаге парни и девушки не спускали с нее глаз, хотя сами были одеты неплохо и на городской фасон. Их не так занимало пальто Доры, как ее ботинки и особенно модный платок из нейлона с шерстью: он лоснился и ярко пестрел черными и белыми полосами. Я делал вид, что не замечаю ничьего любопытства к Доре и к себе, и умышленно рассматривал помещение. В просторном сельмаге без единого стула и скамейки было прохладно, сыро и накурено. Но светлые, гладко выстроганные стены и такой же потолок все‑таки пересиливали своей чистотой и желтизной дым и испарение и делали их малоприметными. Окурков на полу не валялось: их швыряли за дверки двух сложенных в углах и пока еще не побеленных печей. Бал значился только на афише, а тут были обыкновенные танцульки, поскольку все толкались и кружились в пальто, а сам гармонист, сидя на чурбане, играл – должно, напоказ – в голубых лайковых перчатках. Вскоре и мы с Дорой вошли в общий круг. Ни с кем мне до того не доводилось танцевать так легко, как с ней. Мы недолго пробыли там, я проводил Дору до сельсовета.
Там уже разборка бюллетеней и подсчет голосов кончились. Протоколы были подписаны. Мы с Дорой опять очутились на улице.
В селе не раздавалось никаких звуков. Мы ни о чем не говорили, а только прислушивались к скрипу снега под нашими ногами. У Дориного дома остановились.
«Ну, так…» – протянула мне Дора руки.
Я взял их и держал, медля расставание. При свете месяца и звезд лицо Доры было бледным и вялым.
Я точно ждал этого момента. Не помня, что делаю, развел свои руки. Она лишилась опоры и грудью натолкнулась на меня. Я опомнился и освободил ее. Но она не отпрянула, а даже крепче прижалась ко мне и лицом уткнулась в отвороты моего пальто. Тогда я обнял и начал целовать прямо в голову. И признался от чистого сердца: «Люблю тебя, Дора! Чего уж запираться. И ты тоже… Ведь вижу. Нам бы пожениться, раз судьба…»
Она не вдруг отняла лицо от моего пальто и взглянула на меня снизу.
«В будущее воскресенье поедем к нам: там и договоримся с папой и мамой. Спокойной ночи!»
С этими словами проворно вырвалась из моих рук и побежала на крыльцо. В ушах у меня так и отпечатался перестук ее ботинок по ступенькам крыльца. У двери остановилась:
«Завтра приходи заниматься».
И юркнула в сени. И меня точно ветром сорвало с места от избытка радости. «Любит! – твердил про себя по пути к дому. – Согласна – это самое существенное. Папа с мамой – не тормоза мне, пусть даже придусь им не по вкусу. Моя Дора! Что бы там ни было…» И знаете, перенадеялся на себя.
Саша отвлекся передышки ради, взглянул на небо и высказал свой прогноз погоды:
– К ночи опять обложит, но дождика не будет.
Над горизонтом, верно, поднялась плоская туча. Она не была сплошной, а состояла как бы из отдельных, слабо стянутых по швам лоскутов. Солнце только что скрылось за верхним краем этой тучи и сделало ее похожей на обширную плиту из синего с огненными прожилками мрамора.
– Ну и как, состоялась ваша поездка к родителям Доры? – спросил Писцов.
– А тогда же, когда она наметила. До поездки я каждый вечер ходил к ней. В город мы собрались в воскресенье рано: автобус из райцентра проходил через Ивакино в семь часов. Мы побаивались, удастся ли уехать: тогда курсировали маломестные автобусы, вдвое меньше теперешних. К счастью, один из них не был перегружен и остановился. В нем даже оказались незанятые места.
Всю дорогу у меня не выходила из головы предстоящая встреча с Дориными родителями. Я не мог надеяться, что придусь им по нраву: ведь они ценили достаток, а у меня ничего не было. Но оказалось, они не гнушались породниться со мной, только свое держали на уме. Отец ее, Карп Зосимович, знал, что мы приедем, и вышел встречать нас на порог голубой веранды, которую сам пристроил к избе. Стены избы обшил тесом и покрасил охрой, а на крышу где‑то раздобыл оцинкованного железа. Избу‑то отделал на городской лад, а о собственной внешности вроде не удосужился позаботиться или умышленно не желал – выглядел непригляднее самого захолустного мужика. Жесткие волосы цвета древесной гнилушки клинышками насунулись на лоб и в стороны растопырились над ушами. Такая же рыжая, круто подстриженная борода свалялась и скосилась набок. Нос был тонкий, а самый кончик чуть лопаточкой и приметно раздвоен: будто его по детской шалости тиснули ниткой сверху вниз – след так и остался. Нараспашку надетый короткий безрукавник из невыдубленной овчины, казалось, вот‑вот спадет с покатых плеч. На ногах – подшитые валенки, с такой толсто наслоенной подошвой, что она придавала Карпу Зосимовичу роста. Черные голенища были в ржавых пятнах подпалин: валенки чуть не сгорели однажды при просушке в печи. Верха голенищ разлохматились, лоскуты свисали по сторонам вроде собачьих ушей.
Едва я следом за Дорой шагнул за калитку палисадника, как из‑под веранды выскочил худой разномастный пес с бельмом на глазу и взвился на цепи. Он метался на дыбах и лаял на меня. Брюхо его тоже, как и бельмо на глазу, было неприятно голо: шерсть вытерлась о землю – слишком низко пропилил хозяин лаз.
«Запади!» – прикрикнул на пса Карп Зосимыч и пнул его валенком.
Собака испуганно взвизгнула и так стремительно убралась под веранду, что цепь всеми звеньями ударила по ребру теса в лазу.
«Здравствуйте, Карп Зосимыч!» – протянул было я хозяину руку.
Но он уклончиво попятился за дверь:
«Ой, ни‑ни! На пороге да через порог не здороваются: непринято».
Я осекся, но в веранде опять представился:
«Батин Александр Гаврилович».
Он подхватил мою руку.
«С нашим уважением! Поджидаем, поджидаем. Значит, попали на первый автобус?»
«И очень удачно».
«А мы с матерью сомневались: сумеют ли, мол, с утренним? Сегодня в городе базар. Набьются в автобус и молочницы, и с мясом. Особенно из ваших деревень: ведь в среду федоровская. Всяк с продажей да за покупкой на праздник. То и главное…»
Подобно мужу, Глафира Ананьевна тоже отнеслась ко мне при знакомстве любезно.
Я подивился про себя полным ее сходством с Дорой: такая же низенькая, с такой же складной, только малость раздавшейся от возраста фигурой. И лицо тоже круглое и миловидное; лишь морщинки в уголках губ да под нижними веками глаз впадины в форме отпечатков, стручочком.
Дора разулась и поставила свои модельные ботинки в угол прихожей, а с печи достала валенки.
«Что‑то ноги озябли», – призналась со смешком.
Глафира Ананьевна вышла из‑за печи с чайником в руках.
«Обувалась бы в чесанки, – упрекнула она Дору. – К чему он, форс‑то? Теперь самое простудное время. Долго ли захворать? И оделась без ума, – остановилась и кивнула на вешалку, на которой висело Дорино пальто. – Дело ли в такую дорогу да на машине в самой хорошей одежде? Что хошь изорвешь да испачкаешь в давке и толкотне».
«Да в автобусе, мама, было совсем свободно», – оправдалась Дора.
Ее поддержал и Карп Зосимыч, который был чем‑то занят в передней комнате и слышал через прикрытую дверь этот разговор:
«А чего бы ей кроме надевать? Она ведь приехала не похарчиться, а сама знаешь… При таком случае уж ничем не дорожатся. На именины‑то и пастуху яичко…»
Я стоял в прихожей, расчесывал волосы и делал вид, что не вникаю в рассуждения родителей Доры. А эти рассуждения подсказывали мне, от кого у нее чрезмерное пристрастие к дорогим нарядам, от кого скопидомческая бережливость всего, что висело и лежало больше для того, чтобы любоваться им, а не пользоваться, да притом еще гордиться и тешиться, что оно у тебя есть.
Не только одежда да то, что, по словам Глафиры Ананьевны, относилось к «форсу», сам этот небольшой дом был тоже вроде хранилища для предметов напоказ. В передней комнате, куда хозяева пригласили меня к накрытому столу, было на что взглянуть. Правую боковую стену занимали шифоньер и кровать. В зеркальной дверке шифоньера отражалось все: и пол с набивным ковром на нем, и оклеенный белой глянцевой бумагой потолок, и стол с самоваром и посудой на нем, и мы все на мягких стульях. А на кровати гора подушек.
Писцов рассмеялся.
– Да, да, – тоже со смехом подтвердил Саша. – Только Карп Зосимыч с Глафирой Ананьевной не спали на своей кровати: для того имелись полати в кухне. Всю левую стену заслонял буфет из мореного дуба с резьбой на каждой створке. Он был несоразмерно велик для помещения. Даже при снятом с верхнего корпуса венце вплотную упирался в потолок. Передняя стена тоже вся была заставлена. Диван без чехла – чтобы всяк видел коричневую кожаную обшивку – закрывал высокой спинкой пол‑окна слева. А место у средней части стены хозяева отвели под такой предмет, о каком не помыслит любой мастак на ребусы и отгадки, – под умывальник.
– Почему под умывальник? – удивился Писцов.
– Потому что отделан мрамором – вот его и вломили для красы наперед. Все в комнате содержалось в чистоте и порядке, но в ней, как и в прихожей, пахло чем‑то острым, вроде сыростью хлева.
«Уж очень вы стеснили себя», – высказался я насчет обстановки.
Карп Зосимыч окинул комнату взглядом и возразил мне:
«А разве больше‑то хуже? Мы ходим – не запинаемся и ни за что не задеваем».
«По радио передавали беседу врача: вредно загромождать помещение излишеством мебели – через то получается недостаток воздуха».
«Мы не летаем на самолетах. Нам хватает его, воздуху‑то. А радио мы не слушаем. Его у нас нет – и слава богу: не надо платить за болтовню да за музыку. То и главное».
Дору смутила резкая откровенность отца. Она с улыбочкой упрекнула его:
«Ты, папа, никак не можешь говорить без иронии: по радио, по‑твоему, «болтают», а на завод жалуешься, что «изводит смородом».
«Я, дочка, к заводу без подыска: он всем в Затенках опора. Мало кто здесь самостоятельный, на собственных ногах…»
Карп Зосимыч сбил ребром вилки сургуч с головки бутылки с водкой и еще раз осмотрел стол: может, нет чего. Сладкий пирог с верхней коркой в решетку, черный хлеб, тонко нарезанная ливерная колбаса – все находилось в отдельных тарелках. Целиком заняла узкую тарелку и селедка с темной ямкой вместо глаза, словно он был выклюнут.
«А соленье? – обернулся Карп Зосимыч к хлопотавшей у самовара Глафире Ананьевне. – Соленье‑то и забыла».
«Ой, и верно, – спохватилась хозяйка. – Вчера еще внесла из подполья, а на‑ка… из головы вон».
Она поспешила на кухню и тотчас вернулась с алюминиевой миской в руках.
«Вот, грибков‑то, – поставила миску на стол между тарелками. – Сама набирала прошлым летом. Нарочно ездила в Баричевку. На путные‑то не попала, а уж что пришлось…»
И верно, не распознаешь, какие грибы были в миске. Рассол сгустился, и в нем, точно в солидоле, плавало что‑то вроде обрезков подошвенной кожи.
«Ну так, со знакомством, и чтобы родство завязалось крепче, давай‑ка…» – потянулся Карп Зосимыч с бутылкой к моей рюмке.
Я подстерегал этот момент как сел за стол.
«Нет, – накрыл рюмку рукой. – Извините, Карп Зосимыч, совсем не заправляюсь таким горючим. Оно, наоборот, только рвет родство, а не вяжет. Вы сами, пожалуйста, угощайтесь. На меня не обращайте никакого внимания».
Он сел и рассмеялся, потому что потерял замах.
«Да ведь и я не охоч на выпивку. Вот уж когда сшибешь подряд, так и не отказываюсь, не ломаю старинный порядок. А чтобы тратиться хотя бы на «чекушку», не имею привычки. У меня и родитель был такой. Всегда остерегал: «Смотри, Карпушка, не наваливайся на вино, даже на даровое! Помни: оно одно, а на два раствора – умным для веселья, а дуракам для погибели». Разве не верно? То и главное. – Карп Зосимыч поставил бутылку на стол и заткнул пробкой. – Значит, топор за пояс, коли сделка не состоялась».
«Я же предупреждала тебя, папа, что Саша принципиальный противник водки», – сказала Дора.
«Не от одной тебя слышал. Не покупать тоже думно, оно для виду – и то полагается».
Глафира Ананьевна вдруг напомнила мужу:
«А красненькое‑то у тебя осталось. Попотчевал бы им».
«Да, слышь‑ка? – живо обратился ко мне Карп Зосимыч. – Может, фраги рюмочку?»
«Ничего не надо», – поблагодарил я его.
«А то – с почтеньем! Ее, фраги‑то, не меньше полбутылки. – Он весело ухмыльнулся Доре. – После Геральда Данилыча осталось: на прошлой неделе приходил к нам».
И без стеснения рассказал щекотливую для меня новость о каком‑то инженере с завода, который был влюблен в Дору и уже больше года домогался у нее согласия выйти за него замуж.
«Ей бы сразу дать отказ, так постеснялась, – говорит Карп Зосимыч. – Сослалась, что намерена учиться, а не связывать себя. Вот он и обнадеялся: дескать, кончит институт – и можно поладиться».
Как меня ни задевало то, о чем он рассказывал, но я принуждал себя улыбаться и даже воспользовался случаем испытать Дору:
«Ему не так уж долго осталось ждать?»
Она с укором взглянула на меня и досадно передернула плечиками:
«Очень нужен он мне! Сам навязался на знакомство в летнем кинотеатре: увидел, что место рядом со мной не занято, и подсел. С того вечера и пристает».
«Почему же ты не желаешь в попутчицы ему? – Не отступился я. – Только ли из‑за учебы?»
«Учеба ни к чему: ты ведь слышал, что это для отговорки».
«Да разведенец!» – отрезала мать.
«То и главное! – подхватил и Карп Зосимыч. – С ребенком бросил жену‑то. А самому уж за тридцать. Говорит: «Не сошлись характером». Ну, – рассуждаем мы с матерью, – если тебе у первой жены характер не пришелся, то и мы для тебя не припасли у нашей дочери подходящего характера. У нас свое воспитанье: она хоть и учительница, а придерживается нашего наставления – не в клубы заглядывать да не в театры, а больше в дом да в хозяйство. То и главное. В кино‑то раз сходишь, а к дому‑то редкий не привязан на все время. Что бы ни писали и что бы ни говорили про ближайшую жизнь, а свой‑то дом надо рубить прочнее клубов да театров. То и главное. – Он приказал жене: – Наливай‑ка чаю‑то им. За столом разговором не угощают. – Но сам не унимался. – Нет, Геральд Данилыч не годится нам в родню, будь он даже не разженя. Тонка балочка, ненадежна. У него только и разговоров про пляжи да про курорты. И это любит, – пальцем легонько щелкнул Карп Зосимыч по бутылке. – Всегда наведается к нам не пустой, а со своим угощением. Мать отказывается, ну а я и пропущу с ним рюмку для прилику.
Он тоже стесняется при нас поднять больше стакана – вон он, остаток‑то, и попадает в буфет».
Глафира Ананьевна подстегнула мужа:
«Скажи‑ка, как он про походку‑то Доры. Я забыла. А уж больно занятно».
«Мне тоже что‑то не упомнить. – Но сам тут же самодовольно улыбнулся и указал на Дору: – У нее‑де походка «грандиозней», чем у любой балерины».
Я только слушал да пил чай. А Карп Зосимыч не прерывал рассуждений:
«Мы в городе живем, а не больно заримся на здешних. Мы приверженцы к тому, откуда сами. Нам дорого не званье и не высокий оклад, а воздержанность. Мы теперь не обижаемся на недостаток, а знаем, из чего готовится мурцовка и чем ее хлебают. Вон они, деревянные‑то ложки, в кути, в залавке. Еще целы. Геральд Данилыч отродясь не держал такой ложки, а тебе‑то приходилось облизывать ее. Через это мы с тобой уж давно в родстве. Да и земляки: одного сельсовета. То и главное!»
Он взял ломтик хлеба да два кружочка колбасы и принялся есть с аппетитом. Но не молчал и при еде.
«Так, значит, ты в колхозе механиком?» – деловито спросил он меня.
Я поскромничал:
«По количеству техники у нас это звание для меня, пожалуй, громковато. Я просто числюсь трактористом широкого профиля».
«Профиля? – переспросил Карп Зосимыч и рассмеялся, глядя на меня словно на несмышленыша. – Слово‑то какое, ха‑ха!.. чего не придумают».
«Папа! – оговорила его Дора. – Неужели нельзя без иронии? Даже странно».
«Да ведь я, дочка, не от сердца. Ну, сами вникните, к чему мастеровому разные наклейки? Вот я плотник как плотник – без всякого тут профиля».
Мне сделалось неловко, что он уязвил меня и наш порядок, но я без досады объяснил:
«Вы не так понимаете, что значит «широкого профиля». Это вовсе не уловка для простаков, а характеристика специалиста. Я тракторист, но могу работать и на комбайне, и шофером. Могу ремонтировать всякий мотор и любой прицепной инвентарь».
«То и главное! Здесь, на заводе, даже за таких хватаются, кто хоть гвоздь умеет загнуть. А кто с умом да на все руки, того с первого дня зачислят на подходящий разряд. Давай‑ка забирай трудовую книжку и все свои бумаги – да и к нам в Затенки. Заживем не хуже инженеров».
Вот когда мне стало понятно, почему я так свойски и прямодушно был встречен родителями Доры: они заранее наметили сделать меня примаком и обратить в свою веру. А я, наоборот, после того как присмотрелся ко всему да прислушался к ним, сам задался целью – немедля вырвать Дору из пагубных стен этого дома. Я едва проглотил застрявший было в горле кусочек пирога и сказал Карпу Зосимычу:
«Райком не отпустит: колхозы тоже нуждаются в специалистах».
Вы, конечно, догадываетесь, почему я ему о райкоме‑то, а не отказался сам по себе? Мог произойти разлад, и едва ли после мне удалось бы удержать Дору. Но Карп Зосимыч, оказывается, все предусмотрел.
«Не вдруг, – вразумительно ввернул он. – Такое, знамо, не делается без ума да с бухты‑барахты. Пока поживете в селе. А кончит Дора институт – переведется под осень сюда, к нам. Сначала одна, потом и ты уволишься из колхоза. Дору отпустят без всяких претензий: она наследница дому, а мы уж плохи. Мать вышла из трудового возраста, мне тоже пятьдесят восемь. Работай я не по воле – мне давно бы дали третью группу инвалидности. Ведь я увечный».
«А что у вас?»
«А то, чего не увидишь, ежели не разденусь. Вот оно, – ухватился Карп Зосимыч за свое левое плечо. – Называется «привычный вывих»: рука вывертывается из сустава. Чуть нагнетешь ее – и крик!.. Беги в больницу, чтобы вправили. Годов уж тридцать тому, как извелся. Тес перекладывал с покойным отцом. Доска попалась тяжелая. Он кинул свой конец, а я не успел. Мне и дернуло. Уж как расстраивался поначалу, а потом слюбилось».
«Слюбилось?» – удивился я.
«Ты как думал? Через этот самый вывих я, благодарение богу, войны совсем не испытал. То и главное! И в колхозе не больно распоряжались надо мной».
«Зато меня совали на всякие дела, – пожаловалась Глафира Ананьевна. – Муж, говорили, уклоняется, так ты отрабатывай минимум. Мне бы работа не в обузу, кабы не руки. Еще в деревне заболели, а здесь совсем от них невмоготу. Сунешься на улицу да охватит ветром – всю ночь потом не уснешь от ломоты. В больнице сказали: «Купите путевку и поезжайте на грязи». Да разве вылечишься за свои деньги? С одной думы, что потратился, пуще расхвораешься. – Она вздохнула. – Нет уж, не минешь собраться на Мезу: там старичок… водой пользует. А грязи‑то мне и дома хватает».
Я был смущен рассуждениями хозяев и не мог взглянуть на Дору. Не мог тяготиться и собственным молчанием.
«Вы напрасно о грязи‑то, – сказал я Глафире Ананьевне. – У вас в доме образцовая чистота».
Карп Зосимыч шумно отхлебнул с блюдечка остатки чая, сувыльнул по столу свой стакан к ней и сурово сказал:
«Болтает незнамо что!»
Глафира Ананьевна сникла. Я убедился, что она покорно сносила нрав мужа. Однако о грязи проговорилась не зря. Неожиданно из‑под пола донесся какой‑то звук: будто кто‑то попытался там выдернуть ломом не то из стены, не то из балки железную скобу. Хозяева враз переглянулись, посмотрели почему‑то и на меня. И, как я заметил, не без скрытого беспокойства. Звук повторился.
«Ты что, мало вынесла»? – спросил Карп Зосимыч жену.
«Какое мало! Обе бадьи полные. Не знаю, с чего она».
Карп Зосимыч перехватил мой взгляд и ухмыльнулся.
«Облигации у меня», – открылся намеком.
Дора прыснула смехом в свой стакан, поставила его на стол и, хохоча, стала обтирать платком лицо. Я тоже глупо рассмеялся в неведении.
«О какой вы облигации, Карп Зосимыч? Ведь займы уж отменены».
«А я приобрел одну, – весело сообщил он и поднялся со стула. – Не желаешь ли взглянуть?»
«Еще бы!» – разобрал задор и меня.
«Папа, он не испачкался бы», – предостерегла Дора.
«Да полно‑ка, – успокоила ее Глафира Ананьевна. – У меня там обиходно».
Я прошел следом за Карпом Зосимычем в кухню. Пол между печью и стеной был застлан старой серой клеенкой. Карп Зосимыч прихватил ее за уголок и откинул на сторону. Стал виден квадрат западни. Карп Зосимыч за кольцо поднял западню – и я тотчас попятился на шаг: в нос шибануло запахом навоза – да таким едким, что газ из выхлопной трубы трактора. Карп Зосимыч проворно спустился по лестнице в подполье и включил там свет.
«Давай сюда, – бодро пригласил он. – Да западню‑то закрой за собой, чтоб дух в дом не шел».
В подвале я увидел за тесовой загородкой здоровенную свинью. Ее голова лежала на протянутых передних ногах. Только острые копыта высовывались из‑под заплывших жиром бугристых щек. А задние ноги и половина брюха затонули в черной жиже, которая блестела и дымилась паром, как расплавленный вар.
«Вот она, наша беспроигрышная облигация», – сказал Карп Зосимыч, умильно глядя на свинью.
«О! Ну и глыба! Но почему так низка загородка? Даже сняли верхнюю доску. Она может вылезти оттуда, ваша «облигация». Тогда держись и кадки эти и картошка».
«Никуда она не вылезет: я уж отнял у нее зад‑то».
«Как это отнял?»
«Хлебом, известно как. После кладки, когда в рост гнал, то кормил больше картошкой да дробиной. Хлеба шло ей только две буханки в день. А теперь велю ей шпик накоплять и уж хлеба не жалею. Оно начетисто, кормить покупным, зато выручу на мясе. В ней уж жир‑то твердеет, отчего она и владенья лишилась. Отяжелела».
Я сказал о навозной жиже:
«Скоро она подступит к рылу вашей «облигации».
«Чай, мы доглядываем. Глафира выносит. Но совсем убирать тоже нельзя: здесь слишком тепло, а жижа‑то у нее жар отнимает».
Меня еще заинтересовало то, что свинья была чиста. Белая щетина на спине так и искрилась от света электрической лампочки. Блестел и розовый пятачок.
«Вы моете ее?»
«Зачем? Скотина не любит мыться. Ее моют не водой, а кормом. Смори ее – к ней всякая дрянь пристанет, и она умажется страмнее черта. А заправь кормом как следует, тогда оплесни ее хоть дегтем – он тут же скатится и пятнышка не оставит. Грязь нашей «облигации» ни к чему. Вот крыс побаиваемся: поймут, что она без движения, могут и типнуть. Она заверещит, а это опасно».
«Почему?»
«Люди услышат и могут доказать: ведь скотину запрещено держать в городе. До сих пор она вела себя умницей, даже нам не подавала голоса, потому что мы знали время, когда ей жору выносить. А теперь беспокоится через этих окаянных крыс. Мне бы продержать ее еще месяцок, до пасхи, а там и заколол бы. Сбой оставлю себе, а остальное на продажу».
«И выдадите себя при продаже‑то», – попугал я его.
«Я не сунусь на колхозный рынок. Разберут и здесь, пусть и неклейменное. Скажу, что мясо привозное, из деревни. Сошлюсь на тебя же: зятя, мол».
Меня неприятно изумило, что он уж не стеснялся замышлять выгоды из родства со мной. Но я смолчал. «Ладно, – подумал, – лишь бы Дора была моей, а после узнаем, удастся ли тебе подложить мне эту свинью».
Мы вылезли из подвала. После пребывания в нем воздух в доме казался мне обманчиво свежим. За столом вскоре у нас началось обсуждение того, с целью чего приехали мы с Дорой. Я и перед этим обсуждением убедился: сговор состоится. И пока он шел на лад, меня беспокоило другое: свадьба. Мне не на что было справлять ее. Правда, я мог надеяться на аванс, и Гриша не отказал бы мне, хотя он каждый раз, когда мы собирались в конторе, вздыхал, что посевная на носу, а еще не отремонтирован скотный двор, не хватало двух сеялок, целого ската баллонов для машины и много другого по мелочам, а денег на счету в обрез. Я разделял его заботы и за все в колхозе болел душой вместе с ним. Какая уж тут охота на пир горой. Мне невольно приходила на память скромная женитьба отца: ни венцов, ни колец, ни безалаберной гульбы, ни зевак в дверях и за окнами. Пожалуй, разумно поступали коммунисты в свое время. Мне хотелось того же. Я со всей прямотой высказал об этом. И представьте, мы сошлись во мнениях. Карп Зосимыч тоже оказался противником свадьбы. Но не по каким‑то убеждениям, а по той же скупости. Лишь дал согласье на нашу с Дорой просьбу – устроить все‑таки скромную вечеринку и пригласить на нее самых близких нам гостей.
«На что лучше своим‑то столом, – говорил он. – Не крайность – сзывать всю родню да тратиться на нее. Нет уж, давайте, как оно способнее: в будущую пятницу регистрируйтесь там у себя, а в воскресенье приезжайте к нам. Вот и делу конец. – Мне наказал: – Мать непременно захвати: она нам свахой придется – ее дома не оставишь».
«Я, папа, приглашу директора?» – спросила Дора.
«Директора, знамо, надо пригласить: он тебе необходимый по службе человек. То и главное».
«А Светлану?» – напомнил я Доре о ее подруге.
«Она уже не ходит ко мне и в школе держится со мной натянуто».
«Почему?»
«Кто ее знает? Может, из‑за ревности: в тебя влюблена».
Я потупился и сделал вид, что не принимаю всерьез ее слов.
«Это тебе так кажется, – возразил ей и в свою очередь обратился к Карпу Зосимычу: – У меня в Новинском никакой близкой родни, кроме матери. А в тесной дружбе я только с Гришей, председателем колхоза. Его я тоже намерен пригласить».
Я мог бы с ним не советоваться, а действовать по собственной воле, но мне любопытно было узнать его мнение. Он не только не воспротивился, но даже охотно пошел навстречу моему желанию.
«Пускай погостит. Мне тоже не мешало бы свести с ним знакомство».
Я хотел было спросить, чем ему необходим Гриша, но тут Глафира Ананьевна намекнула ему о своей сестре и племяннице, что проживали в Беричевке:
«Не наказать ли с кем Груняхе да Кланьке, чтобы и они приезжали?»
«Хватит и без них, – закрыл список Карп Зосимыч. – Накажи одним – и другие заявятся на огласку. Тогда уж не напичкаешь их из этого, – указал он на самовар, – а веди всех в ресторан. Поведешь ли ты? Ну‑ка, соображай? То и главное…»
Я высказался напоследок, что расходы на так называемый Карпом Зосимычем «свой стол» полностью беру на себя. Но он решительно осадил меня:
«Не горячись. Без срубов стропил не ставят. Твои‑то деньги, какие и есть, еще в банке, за четырьмя подписями. А у меня здесь все под рукой: и магазин, и разные закуски. То и главное. Ты не думай, что не потрафлю на тех, кто бы ни навернулся к нам. Я, милый, побольше твоего прожил и всяких повидал людей. А ежели ты совестишься, то наперед скажу: в долгу передо мной не останешься. То и главное».
Мне не пришлось долго гадать, чем я ему буду обязан наперед. По пути к автобусной остановке, куда ему захотелось проводить меня и Дору, он уже выложил свои наметки на услуги ему с моей стороны:
«У меня за Новинском‑то, на Омелюхинских вырубках, восемь кубометров дров да двадцать пять дерев лесу. С прошлого года лежат. У вашего лесника приторговал. Не урвешь ли как‑нибудь денька три на тракторных санях, пока дорога не рухнула?»
