Текст книги "На великом стоянии [сборник]"
Автор книги: Николай Алешин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
Фабричные
Рассказ
От теплого поросячьего корма отдавало бражным запахом. Наталья очистила запачканную бардой руку и прихватила дужку. В дверях она чуть‑чуть не столкнулась с бригадиром. Наталья не переступила порог, поставила бадью на пол и цепко взглянула на бригадира:
– Опять зачем‑то?
– Опять, – попытался улыбнуться бригадир, но невольно прикрыл рот рукой: спекшаяся от ветра и солнца нижняя губа его была покрыта коростой. Он подал Наталье газетный сверток. – Тут петушок. Ощипанный. Нынче их вывелось на ферме больше, чем молодок. И к разу: а то чем кормить подсобников? Сваришь завтра своей постоялке.
Наталья с досадой кинула петушка на лавку:
– Совей! Повесил мне на шею жернов да еще насмехается. Нагнали их из города, а мы обстряпывай.
– Не нагнали, а послали на управу. Сознавать должна, какая сейчас пора: жатва подоспела, да я сенокос еще не закончился. Тебя вот на денек не упросишь поработать в бригаде.
– Не обязана. Мы – фабричные.
– Да ведь на фабрику‑то ходит только Василий.
– А на мне дом да хозяйство.
– Хозяйство‑то, оно у всех. Только нашим бабам не до вышивок летом…
Наталью взорвало:
– Не твое дело, чем бы я ни занималась! Мы не в долгу живем, за все платим: и за дворину, и за выпас…
При упоминании о траве бригадир внушительно поднял узловатый палец, точно в ржавчине от постоянных ожогов при затяжках из «бычков»:
– В овраге на Харбузе не коси! Ту траву мы еще, может, в силос…
– Наверно, – сварливо возразила Наталья. – Заставишь кого лезти туда через чапыж да крапиву. Быть нет у нас травы в другом месте. А мне не запретишь: у нас билет на руках…
Круто повернувшись, Василий заметно припал на сведенную от ранения левую ногу и направился вон из сеней.
Поросенок в хлеве верещал и прядал на отводок. Наталья кулаком ткнула его в рыло:
– Эк, ломится, окаянный! Минуты не потерпит без жоры.
Но чавканье и фырканье, с каким солощий поросенок принялся хватать корм из корыта, заскочив в него передними ногами, смягчили сердце Натальи и настроили ее на бодрые размышления о предстоящей, ею же самой уложенной перемене жизни. Да, осенью они непременно переберутся из деревни в рабочий поселок при картонной фабрике. Как получат ссуду, так и перевезут избу. Там отведут приусадебный участок не меньше, каким они пользуются здесь. Она будет хозяйствовать в полной независимости. Мужу тоже ладнее: не придется, как теперь, каждодневно ходить на работу за четыре километра, хоть он и не жалуется на устаток от этого. И сына, Валерия, примут в ту же фабрику, как отслужится в армии.
– Не будешь заноситься надо мной, – вслух высказалась Наталья о бригадире и пошла из хлева, погромыхивая порожней бадьей.
В избе она вспомнила про петушка: «Снести в подклеть». Взяв тушку, к которой приклеились сырые лохмотья газеты, Наталья опять покосилась на небольшой чемодан, находившийся тут же на лавке. Коричневая фибра чемодана местами так затерлась, точно ее запятнали мелом. Этот чемодан оставила утром приезжая из города – не то девица, не то молодайка. Наталья еще не успела приглядеться к ней и наугад распознать, кто она такая, как уж бригадир увел ее на заречный луг. «Тоже… помощница, – неприязненно заключила Наталья. – Поди, и граблей взять чередом не умеет». Хотя и к соседям поместили городских – и даже еще не по одному, – все равно Наталья оставалась в обиде на навязанную обузу. Покой был подорван на весь день. Управившись по дому, она хотела идти в лес за вениками, но могла явиться постоялка: после полудня сену самая длительная сушка, и колхозники ходят с ближних лугов обедать домой. Наталья то и дело заглядывала в окна, раздвигая густо разросшиеся ветки герани и примул. «Ведь куска не взяла, – досадовала она на постоялку. – Разве у своих перехватит?.. Да пес с ней! Была неволя сторожить ее…» Принялась разбирать принесенную вчера из сечи малину для варенья. Боясь быть застигнутой за таким пустячным занятием, ушла из избы в чулан и все время прислушивалась, не хлопнет ли дверь в сени. Откидывая зеленец, Наталья часто слизывала с пальцев раздавленные ягоды. На язык попал лесной клоп. Наталья исплевалась досуха, но во рту все еще держалась такая горечь, точно она, как однажды в детстве, отведала молочка из трубочки одуванчика. И варенье она варила не в избе, на шестке, а в бане, непрестанно посматривая в заулок и на крыльцо избы через приотворенную дверь. Но постоялка так и не пришла. В четвертом часу вернулся с работы Василий.
– Ну и жарища! – вяло пробасил он, осторожно стаскивая с себя прилипшую к потному телу майку. – Что в корпусе, что на улице – не продохнешь.
Он кряхтел перед умывальником, плеская воду на могучую грудь, на плечи в веснушках и на некрупную голову, которая при широкой и короткой шее делала его похожим на борца. На фабрике он работал в упаковочной, таская такие кипы картона, какие впору поднять двоим, за что его и прозвали в шутку Самосвалом. Подобно большинству людей, от природы наделенных силой, он был тих, уступчив и падок на всякую работу, поэтому резкая и лукавая Наталья вила, как говорится, из него веревки. Собирая обед, Наталья жаловалась ему на бригадира за постоялку:
– Нарочно привел: норовит донять всякой всячиной. Бывало, как за год‑то приходило только по совку ото всего жита, жена его чуть не каждую неделю занимала у меня денег съездить в город за хлебом, все завидовала: «Хорошо вам с постоянным‑то заработком». А теперь нос задирают через свою пятерку на трудодень. – Она плюхнула из горшка в миску мужа вчерашние щи, а в свою наложила гречневой каши. – Что бы я ни делала, все знает, – продолжала изливать нарекания на бригадира. – Сам надзирает да со слов других. И каждый раз с подыском ко мне…
Василий, казалось, не слушал ее: он склонился над миской и шумно хлебал щи, мигая от пара, щекотавшего глаза. В досаде на невнимательного мужа Наталья чуть не разломила стеклянную кринку с маслом, через край отколупнув ложкой комок величиной с цыпленка‑высидка, и люто закопала этот комок в свою кашу.
– Да тебе что до меня! – с маху села она на скрипнувшую под ней табуретку. – Ты сам по себе, а жена таковская. – И, принявшись за кашу, сурово спросила: – Когда выдадут ссуду‑то?
Василий задержал глоток и едва не подавился.
– Когда придется, – произнес он, после того как откашлялся. – Еще и заявления не разбирали.
– И разбирать не станут, как не будешь настаивать. А где тебе, такому суслу!
Василий покорно снес брань жены, только пуще напустился на щи. Наталья костила его, а он лишь отмалчивался и ел. Когда отобедал и поднялся из‑за стола, Наталья решительно заявила:
– Завтра сама пойду к вашему директору и приструню его! Что это? Людям по надобности помогают наразу, а мы жди. Хватит! Я скоро совсем изведусь!
Она со звяканьем вложила одну алюминиевую миску в другую, покидала в них нож и ложки и в сердцах, быстро, то с посудой, то так, засновала между столом и печью. А Василий вышел на улицу покурить, сел на лавочку под окнами.
Прямо от избы, через тропинку, начинался довольно крутой склон горы с истоптанной скотом травой, пожухнувшей за три ведренных недели, но все еще в красочных крапинках неистребимого цветения. Под горой протекала речка, скрытая прибрежным ольховником. Лишь кое‑где через прорехи в сплошной листве сверкала вода. А за речкой начинался заливной луг, со всех сторон и в отдалении замкнутый лесом. Еще недавно он подкупал взгляд своей неяркой пестротой разнотравья и чистым пространством, а теперь, скошенный, хоть и посветлел и даже как‑то посвежел, зато стал всюду одинаково зеленым, ненарядным, и простор его скрадывался разрозненно стоящими на нем стогами. Глядя на них, невольно думалось об ущербе в природе, об уходящем лете. Василий любил это с детства дорогое ему приволье. Никуда бы он не уехал отсюда, да разве сладишь с женой!.. Лет двенадцать назад, когда из‑за слабого руководства, разных прорух и незадач колхоз сильно подорвался, он, с малых лет приверженный к крестьянскому труду, ушел по настоянию Натальи на фабрику и, хотя работал так, что портрет его ни разу не снимали с доски Почета, все же постоянно совестился своих деревенских, как разженя совестится из корысти брошенной им супруги. Это чувство еще больше обострилось у Василия после того, как Наталья тоже самоустранилась из бригады, ссылаясь на мнимые недуги. А в действительности ее соблазнило тогда на вольготность новое постановление, по которому беспрепятственно разрешалось пользоваться приусадебным участком и держать скот. У колхозников сразу завязались с нею неприязненные отношения. Василий пытался упросить жену опять вернуться в бригаду и с этой же целью сам изъявил готовность взять на фабрике расчет, но получил решительный отпор от Натальи: досуг ей был дороже миролюбия с соседями. «Мягка на бочок, – мысленно порицал Василий Наталью, сидя на лавочке и не испытывая удовольствия от курения. – Вот раскатывай‑ка ей избу да перестраивайся заново. Больно скора. Хму… пойдет к директору. Так он и развесит перед тобой уши. До нас ли ему…» Он со вздохом поднялся, затер подошвой брошенный на землю окурок и отправился в огород заглянуть в ульи. Осмотр их обрадовал его: во всех четырех ульях магазины почти полны были меду. «С огуречника носят», – догадался он, сквозь сетку наблюдая прилет пчел со стороны поля, где действительно недавно запоздало зацвели огурцы. Над ульями при солнце пчелы толклись, как над веялкой золотая полова. Потом Василий до вечера распиливал в одиночку на дрова еще весной принесенные им с речки поворы, водой выброшенные на берег и не подобранные нерадивыми во хмелю сплавщиками.
Постоялка пришла с пожни перед самыми сумерками. Ее узкое, но приятное лицо с ящеркой‑шрамом под левой щекой – должно быть, от вырезанной в детстве золотухи – за один день так покраснело от жары и накола сеном, что тонкие брови на нем уж не выделялись очень четко, как это показалось Наталье давеча утром. По вялым движениям и расслабленности в хрупкой фигуре заметно было, что постоялка устала, но добродушно улыбалась хозяевам, держа в руках снятый с головы платок.
– Вот так вас убалахтали! – с притворным участием воскликнула Наталья, наставляя трубу над самоваром, в который только что наложила углей. – Совести нет у бригадира: своих баб давно отпустил, а городские хоть и ночь работай.
– Баб‑то по делу: стадо пригналось. А мужичков да пареньков мы сами задержали, – сказала постоялка, подойдя к круглому зеркалу на стене, обложенному по черной облупившейся раме ручным полотенцем с яркой вышивкой на концах.
– Сами? – выразила Наталья недоумение.
Василий, при свете зари читавший у окна газету, тоже не без любопытства взглянул на постоялку.
– Да, – утвердительно кивнула постоялка, вытаскивая из темных спутавшихся волос гребенку. – Сухого сена осталось копен тридцать. Мы настояли все пометать в стог. Кто знает, какая погода будет завтра. А бригадиру хочется с утра взять часть людей на засыпку зерна, чтобы отвезти его на приемный пункт. К чему же связывать себя, упускать из‑за сена лишний день? Сейчас такая пора, что здесь тоже надо работать с полной нагрузкой, как на производстве.
– Точно! – живо подхватил Василий. – Они еще никак не привыкнут к чередной дисциплине. И я не дал бы уйти от дела.
– Отстань‑ка ты с собой‑то! – оборвала его Наталья. – Цыплят не выгнать из огорода, а «я, я»!.. – И мягко обратилась к постоялке: – Значит, вы с производства?
– Я работаю на льнокомбинате ткачихой.
– Так, так, – согласно подхватила Наталья. – Мы тоже фабричные. – И указала на мужа: – Василий у меня двенадцатый год ходит на фабрику.
– Сказывал бригадир.
Эти слова были произнесены постоялкой без всякого оттенка, но Наталью так и передернуло от них: она не могла не заподозрить бригадира в жалобе на нее. Ставя на стол чайную посуду, она украдкой посматривала на постоялку, которая как ни в чем не бывало тесемочкой перевязывала волосы пониже затылка. Перевязанные волосы заканчивались куцым пучком не длиннее малярной кисти. Судя по нему, постоялка не увлекалась модной стрижкой и завивкой. «Худа, а, пожалуй, не девица», – заключила Наталья и стала выяснять исподволь:
– У вас квартира в городе‑то, аль свой дом?
– Квартира.
– Не одна ли живешь?
– Нет, с мамой. Да сын у меня постарше года. А муж служит во флоте.
– Вон что, вон что. Наш Валерий тоже в части.
Удовлетворенная тем, что вызнала, Наталья не переставала выведывать постоялку. Сходив в подклеть за малосольными огурцами, она с миской в руках остановилась перед постоялкой и сердобольно вздохнула:
– Ну‑ка, пришлось вам оставить ребенка! Куда это годится?
Но постоялка не тронулась ее сочувствием и оправдательно возразила:
– Мой Славик совсем самостоятельный. Днем он в яслях, а вечером с бабушкой. Он привык к ней больше, чем ко мне. Я постоянно занята, мало бываю дома.
– Знамо… да ежели партейная.
– Пока еще комсомолка, – скромно улыбнулась постоялка.
– С куртяжа и на дерево легче влезти, – наставительно намекнула Наталья и по ходу разговора еще польстила: – Позавидуешь вам, молодым: везде успеваете.
Пока Василий водружал на стол ведерный самовар и заваривал чай, а Наталья хлопотала со всякой снедью, постоялка осмотрела обстановку. Не шифоньер, отражавший лакированным корпусом бледный свет из всех окон, не радиоприемник «Родина» на комоде, не в углу на подстолье телевизор с малым экраном, не семейные фотографии на сером картонном листе, вставленном в сосновую, морилкой выкрашенную раму, не прочие предметы и вещи в избе, а лишь настенный коврик над высоко застланной никелированной кроватью привлек ее внимание. На коврике муслином по холсту были вышиты три козы на водопое. При резко наложенных оттенках белые фигуры животных выпукло выделялись на фоне травы и кустов; сломанное отражение их в воде веселило взор.
– Долго ли вы работали над этим ковриком? – поинтересовалась постоялка, обернувшись к резавшей пирог Наталье.
Наталья смутилась: рассказал‑таки бригадир о ее пристрастии.
– Уж и не упомню, право, – подошла она к кровати и вместе с постоялкой смотрела на коврик. – Как доводилось. Больше зимой.
Василий, тоже было задетый любопытством, при словах жены отвратил взгляд от коврика и, насупившись, сел на стул: Наталья солгала, коврик она вышивала не зимой, а в два последних месяца.
– Я очень люблю это! – кивнув на коврик, с горячей искренностью призналась постоялка Наталье. – По мне, нет лучше занятия для отдыха. Я даже в обеденный перерыв чуточку, да повышиваю. Нынче весной участвовала на общегородской выставке прикладного искусства. Меня премировали за небольшое панно полным собранием сочинений Горького.
– Да неужели! – обрадованно изумилась Наталья не только признанию и успеху постоялки, но и доверчивости, которую постоялка неожиданно проявила к ней. – Тоже по набивке вышивали? – спросила она, имея в виду собственный способ.
– На выставке больше отмечали творческие работы, своего образца. Моя должна признаться, была выполнена не целиком самостоятельно: рисунок я наносила через копировку с эскиза двоюродного брата, художника, Он работает оформителем в фонде. Позавчера он тоже уехал в Павинский район на уборочную.
– Неужто и художников посылают? – невероятным показалось Наталье.
– А как же? – улыбнулась постоялка. – Хлеб‑то мы все едим.
– В том и загвоздка, – присовокупил и Василий. – Он без рук, без ног к нам не пожалует. Их ему надо приделывать…
Эти высказывания укололи Наталью. Широкоскулое румяное лицо ее еще ярче налилось краснотой. Она поспешила к столу и, не глядя на постоялку, сделала загребающий жест рукой.
– Давайте‑ка чай пить. Как вас звать‑то?
– Клава.
– Садитесь, Клава, – указала Наталья на стул по другую сторону стола, чтобы самой самоваром заслониться от постоялки.
Усаживаясь, Клава окинула взглядом стол, на котором было всего в избытке: блюдо винегрета, полные меда и варенья стеклянные банки из‑под фруктовых консервов, пшеничный пирог с рисом и яйцами и самая громоздкая на столе новая железная «облитая» посудина с сахаром и круглыми конфетами – «шрапнелью» – та самая, что употребляется под детский стул. При виде ее Клава едва не рассмеялась; чувство стеснительности и неловкости за чужим столом как‑то сразу исчезло.
– Вы точно на свадьбу, чего‑чего не наготовили, – из‑за самовара взглянула она на разливавшую чай хозяйку.
– Кушайте! – с пылкой любезностью отозвалась Наталья. – Тут уж заместо ужина. Варева сегодня нет. Каша… так засохла: далеко засунула. Вот завтра вкусное состряпаю: бригадир петушка для вас принес.
– Что значит – для меня? – возразила Клава. – Одинаково и для вас: в людях не едят наособицу.
– А иным приходится, – заявила Наталья, скособоченно высунувшись из‑за самовара. – Я вот мясного боюсь, как пороху: меня с него сразу погонит… Я еще с девчонок печенкой маюсь.
Василий даже вздохнул при виде, как жена, лицемерно жалуясь, подхватила плотный живот. В стыдобе за нее он на момент растерялся, отложил только что разломленный пирог, ни с того ни с сего потянулся за сахаром и звучно откусил от крепкого куска. В полупотемках сверкнул у него во рту голубой огонь. Смущение и досада несколько разрядились, после того как он отхлебнул из блюдечка.
– Как у вас с планом‑то? – обратился он к Клаве с производственным вопросом, чтобы отвлечь ее внимание от претивших ему самооправданий жены.
Клава быстро обернулась к нему.
– Нормально. Выполняем даже с превышением. Наш комбинат переоборудован заново. Все на потоке: от сортировки сырья до выделки тканей.
– Это хорошо, – одобрил Василий. – Мы тоже жмем. Летом нам главнее всего урвать время, пока позволяет дорога. До шоссейки от нашей фабрики восемь километров. И все лесом. Вот начнется осень – и машины в гараж: в здешнюю грязь уж не суйся. Опять же и весной не вдруг выедешь, да и зимой зачастую препятствуют заносы. И бывает, получается так: ни макулатуры завезти, ни товар отправить…
– Ай‑ай, – в удивлении и сочувствии покачала головой Клава.
– Из‑за себя маются, – встряла в разговор Наталья. – Только подсыпают дорогу, не могут выложить мостовой. Быть камня нет.
– Камень‑то есть, да денег‑то нет, – сурово оспорил ее Василий. – Не раз запрашивали министерство и посылали смету – сулилось утвердить. А третьего дня получаем предписанье: «Стройте силами своей общественности». У нас‑де сельская местность…
Наталья всплеснула руками:
– Упреждали бы раньче, чем водить за нос! Какой теперь народ в сельской местности? Столько сдернуто в города да куда ни на есть…
– Никого не сдергивали, – неожиданно осадил ее Василий. – Сами уехали. И тебе не препятственно, определяйся где желательно.
– Ладно! А зачем же опять‑то совать сюда? И есть ли выгода? Кто ее там заменил? – указала Наталья на Клаву.
– Практикантка из ФЗУ, – спокойно сообщила Клава. – Мной же и подготовлена. Хорошо справляется. И в отпуск пойду в сентябре – за меня будет работать. Потом уедет по назначению в Камышин.
– Не думай, что все делается с бухты‑барахты, – знающе подхватил Василий. – Вот через четыре дня нашу фабрику остановят на чистку котлов. Гулять мы не будем ту нейтральную неделю: все отправимся в Минино. Тоже на уборочную.
Наталья зло дивилась, что он, будучи всегда букой наедине с ней, вдруг пустился при постороннем человеке в назидательные рассуждения. Откуда и слов набрался таких – «нейтральную»? Все был вроде лаптем шит…
А Клава одобрила Василия:
– Вы правы: любое упущение не в наших интересах. Кстати, девушка, что работает на моих станках, деревенская. Из Сусанинского района. Проворная да толковая. Далеко пойдет.
– Знамо, – согласилась Наталья. – Выйдет замуж – сразу получит квартиру. Теперь молодым все в первую очередь. И участок дадут под сад. У меня сестра в Коврове. С ней и мама живет. Я ездила к ним в мае. Нагляделась из поезда на сады‑то круг городов. Сколько цвету было на яблонях да на вишнях. Точно в пене утонули домушки. По самую крышу. А промеж деревьев ягодники. Круглый год не приедают варенья у кого сады‑то. Что те прежние господа.
Клава засмеялась:
– Вот уж неверно: прежние господа пользовались готовым, а эти трудятся по летам столько, что на сон не хватает времени. Их на свежий воздух тянет из цехов да учреждений. Им, хотите знать, не так дорого варенье, как дело рук своих, свой зеленый уголок. Чем судить о них огульно, надо сначала пересмотреть себя.
Наталья потерялась и скуксилась над стаканом. А Клава как ни в чем не бывало спросила Василия:
– Куда идет ваш картон?
– Мало ли у нас заказчиков, – с солидностью, свойственной разве хозяину, ответил Василий. – Берут на выделку фибры, на поднаряд во всякие пошивочные и обувные… ну и на упаковку тоже… В прошлом году много отправили его в типографию для переплета книг. – Вдруг он точно встрепенулся: – А цевки‑то да шпули на вашей фабрике!.. Все из него же, из нашего картона.
Последнее сообщение произвело на Клаву такое впечатление, словно у нее с Василием неожиданно объявилась как бы близкая родня. В душевной приподнятости, передавшейся ей от Василия, она пояснила в свою очередь:
– А раньше их делали из дерева.
– То раньше, – аппетитно уписывая пирог, усмехнулся Василий, – а теперь из дерева‑то уж приноровились спирт гнать и резину вырабатывать. Взять тот же картон. При нынешней технике из него даже пушку сделаешь. Будет стрелять и не разорвется.
Наталья дивилась прыти мужа. Как она ни верховодила им и как он ни потрафлял ей во всем, но уж и не упомнить, когда он был с ней так словоохотлив, как вот с этой, почти девчонкой, впервые очутившейся за их столом. Наталью задевало дружелюбное расположение друг к другу Василия и Клавы. С увлечением толкуя между собой, они в то же время отменно, что на пирушке, ели и пили и на Наталью не обращали внимания. Наталья едко осмеяла их про себя: «Слетелись фабричные сороки – теперь прострекочут, пока вода в самоваре…» Но осеклась и едва не закусила просунутую в рот ложку с вареньем: ведь с Василием и колхозники были приветливы, тогда как с ней держались отчужденно и при встречах лишь ответно кланялись, не обронив ни словечка, точно она их обворовала. Наталья опустила ложку в чашку с чаем и сникла в подавленном раздумье. А Василий с Клавой продолжали рассуждать о том, в чем они участвовали повседневно, что оправдывало их во мнении людей и почетно утверждало в жизни.
– Вашу фабрику, наверно, будут расширять? – выразила Клава свое предположение.
Василий на мгновение задумался и так обтер забранный в руку подбородок, что плотная, зольно‑серая щетина издала под пальцами сухой шелест.
– Хлопотали о том, да вышло побоку. Наша фабрика старинная, построена еще помещиком. После революции ее раза два закрывали и опять пускали. Хоть и переделывали в ней кое‑что, да толку мало. До сих пор приходится копаться наполовину вручную. Оно не так уж ломко, а канительно и делу тормоз. Скоро через наш район закончат прокладку железной дороги до главного пути. Близ стыка‑то как раз намечено построить комбинат, который будет выпускать не только картон, а и фибру, и особые плиты для изготовления мебели. К нему удешевится подвоз всякого сырья. И лес не надо переводить на дрова, как валили мы его по округе для фабрики. Сплавляли поленьями. Топляком вымощено все дно реки. А уж ошмотьев спускаем в нее с барабанов – ни белья выполоскать в воде, ни скотине напиться. Прибыток от нашей фабрики почти не покрывает урона. Через то и намечено нарушить ее.
– А как же фонд? – спросила Клава Василия про что‑то непонятное для Натальи.
– Оборудованье, надо думать, вывезут. Может, не все. А корпус, гараж и складские помещения передадут колхозу. Здесь будет центральная усадьба. Нам, фабричным, не миновать выбора: или подавайся со всеми манатками к тому комбинату, или оставайся тут. Лично я не горюю: готов куда хошь. Самосвалу везде добро пожаловать!
Василий рассмеялся с подкумырки над собой. Клава тоже невольно улыбнулась. А Наталья даже сконфузилась, обескураженная бойкой развязностью мужа. Вместе с тем она была озадачена сообщением Василия о предстоящих переменах в скором будущем, о чем он почему‑то словечком не обмолвился наедине с ней, а перед чужой открылся во всем. Наталья невольно заключила, что ему уж надоело постоянно пререкаться с ней. Ею овладело ревнивое томление при мысли об утрате сердечности к ней мужа. Оно не улеглось в ней до конца затянувшегося чаепития. Провожая Клаву в сени на покой, она обходилась с ней гораздо сдержаннее: как‑то неловко да и не к чему было теперь корыстно угождать и любезничать.
– Вот я вам постлала, – остановилась она перед уцелевшей с давности, что полати, широкой деревянной кроватью с парой подушек и пестрым лоскутным одеялом сверху тюфяка, толсто набитого сухим мхом. – Тут вольготно. Хоть вдоль, хоть поперек ложись – вся уберешься. – И невзначай пошутила: – И вскинешься во сне, так не слетишь на пол.
– Спасибо, – весело поблагодарила ее Клава и перевела взгляд с кровати на стоящий неподалеку щербатый стол, на котором приятно блестели голубой краской два ведра с водой, казавшейся при свете лампы густой и темной, как смола. Глядя на стол, Клава на мгновение озабоченно задумалась, затем обратилась к Наталье: – Я посижу немного при свете? – кивнула на висевшую под потолком электрическую лампочку. Вокруг лампочки порхала и билась в нее моль.
– Пожалуйста! – запросто разрешила Наталья. – Хоть всю ночь. Нам не в помеху: дверь я затворю.
Свет в избе она выключила еще как прошла в сени. А когда вернулась и затворила за собой дверь, полных потемок здесь не было: неяркое излучение от ущербленного месяца проникало между веток цветов на окнах и так пятнало холстинные подстилки на полу, словно накидали на них светящихся гнилушек. Василий разобрал постель и в одном белье сидел на кровати, похожий на привидение. То, что он еще не улегся, дало повод Наталье заключить, что ему, должно быть, о чем‑то хочется переговорить с ней. И верно: едва она начала распускать волосы, кладя шпильки на комод, как Василий кашлянул и просительно обмолвился:
– Сполосни‑ка завтра медогонку да припаси какую‑нибудь посудину: приду с работы – примусь выкачивать из магазинов. Не всегда в эту пору бывает взяток, а нынче задарили нас пчелы…
– Ладно, – обещала Наталья, довольная предстоящей прибавкой к удачному за лето медосбору. Вместе с тем ее занимало, зачем понадобилось сидеть Клаве только что унесшей из кухни в сени свой чемодан. Уже раздевшись, Наталья не утерпела, отправилась проведать Клаву. Еще из растворенных дверей она увидела ее, склонившуюся за столом над книгой. Хотя Клава обернулась к Наталье, но Наталья прошла к столу, точно через тихий зал во время заседания, на цыпочках и встала, улыбаясь и в нервном подрагивании крепко сжав на груди руки, над которыми приподнялась под рубашкой ядреная благодать бабьих телес.
– Почитать захотелось? – спросила она Клаву и, кивнув на книгу, умильно подмигнула: – Поди, про любовь?
– Да это учебник, – рассмеялась Клава и для убедительности стала перелистывать книгу. Наталья видела на страницах чертежи и фотографии каких‑то машин и очень смутилась. А Клава запросто призналась ей:
– Я учусь заочно к текстильном техникуме. К сентябрю мне нужно подготовиться к экзамену по технологии волокнистых культур, чтобы перейти на другой курс и… вот не знаю, – вздохнула она. – Совсем не хватает времени.
Наталья смотрела на нее в немом оцепенении, потом вздрогнула, точно от толчка изнутри, и с жаром всплеснула руками:
– Принесло меня мешать тебе! Знато было бы… Сиди, милая, хоть до утра. Не жалко.
И тотчас ушла. «Какая тягловитая, – ложась в постель, мысленно дивилась она заботливости и упорству Клавы. – Даром что с виду не приметнее гороховой тычины».
Василий уже спал и так отхрапывал, хоть земле сыпаться с потолка. Наталья по привычке хотела толкнуть его локтем под бок, после чего он всегда, не пробуждаясь, переходил на тихое дыхание, но вдруг вспомнила, как вольно держался он за чаем, как ладно судил обо всем, и не посмела учинить над ним грубого намерения. Будучи сама виновницей их житейской неурядицы, она постоянно тяготилась тем, что своекорыстно помыкала им, и сейчас совесть ее особенно роптала. Что толку, что она забрала его в руки? Не прекословя ей, он пуще рад был распахнуться душой перед посторонними. И счастье ее, что еще до сих пор не слыхать ни от кого о его возможном расположении к другой ласковой бабенке. С его доверчивостью – как раз угодить в греховодные сети. Наталья сильно встревожилась и не могла уснуть. Она перебирала в своем воображении всех по ее подозрению способных на соблазн вдов – и колхозниц, и знакомых фабричных, и каждая из них представлялась ей в таком же сердечном обращении с Василием, в каком запечатлелась Клава во время чаепития. Наталья уже теперь была признательна бригадиру за эту комсомолку, ненароком надоумившую ее сегодня остерегаться за Василия. «Неужели она все еще учит?» – под сомнение взяла она занятие Клавы в поздний час. Любопытство подстрекало Наталью опять заглянуть в сени, но было неудобно. «Выйду‑ка на улицу, вроде по нужде», – запросто нашлась она и поднялась с кровати. Отворив дверь, Наталья обомлела от неожиданности: Клава сидя спала, по‑детски положив голову на правую, калачом согнутую руку, а левую плахой протянув по столу, ведра с которого были составлены на пол. Наталья приблизилась к спящей. Развязавшиеся и комом взбившиеся волосы Клавы от света шелковисто искрились. Они затеняли все лицо, лишь чуть сквозила в них розоватая кренделюшка уха. Наталья робко, как хрупкой елочной игрушки, коснулась головы Клавы и стеснительно окликнула:
– Эй!
Прикосновение и оклик передались Клаве мгновенно, как электрический ток: корпус ее оттолкнулся от стола, точно подкинутый пружиной. Непроизвольно ухватившись за край стола, Клава смотрела на Наталью широко открытыми, но будто незрячими глазами.
– Ложись уж по‑коренному, – просительно‑ласково произнесла Наталья. – Не крайность спать впритычку, быть на пристани…
– Да, да, – опомнилась Клава и поднялась, сразу покраснев от смущения. Лишь три бледных пятна остались на левой щеке, на месте оттиска суставов пальцев, лицом на которых она лежала, да отчетливее этих пятен белела лучисто сморщенная кожа вокруг ящерки‑шрама на подбородке. – Извините, подвела вас. Надо же так раскиснуть.
Казалось, она не выберется из‑за стола, шатаясь на затекших ногах. Наталья подоспела к ней, подобно сиделке к больной, и обняла ее. Под рукой Наталья ощутила угловато выступившие лопатки Клавы и прямо‑таки ранилась к ней материнской жалостью.
– Раздевайся да отдыхай чередом, – усадила она Клаву на кровать. – Что уж так изводить себя.
