Текст книги "Политическая биография Сталина. В 3-х томах. Том 2"
Автор книги: Николай Капченко
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 62 (всего у книги 76 страниц)
Судебный спектакль в августе 1936 года разыгрывался по плану главного режиссера-постановщика. Сам он, по каким-то своим соображениям, находился на отдыхе в Сочи и оттуда внимательно следил за его ходом, по мере необходимости давая необходимые указания. В частности, давал распоряжения о порядке освещения процесса в центральных советских газетах. Все в целом шло по плану. Случались, правда, и некоторые срывы, заставлявшие внимательных наблюдателей кое о чем призадуматься. К примеру, во время допроса И. Смирнова между ним и обвинителем – прокурором А. Вышинским – произошел такой обмен репликами:
Ход процесса был отмечен и рядом других «ляпов»: в частности, в показаниях одного из обвиняемых фигурировал несуществующий в Копенгагене отель «Бристоль». Но не эти частности и «мелочи» определяли резко критическое отношение к процессу зарубежной общественности. Там с чувством озабоченности и тревоги следили, как постепенно обретает новую силу вал репрессий, что, несомненно, не способствовало укреплению международного авторитета и престижа как самого Сталина, так и Советского Союза. О том, что волна репрессий будет нарастать, предвещали многие зловещие признаки.
На одном из судебных заседаний государственный обвинитель сделал неожиданное заявление следующего содержания: в ходе судебных слушаний подсудимые в своих показаниях ссылались на Томского, Бухарина, Рыкова, Угланова, Радека, Пятакова, Серебрякова и Сокольникова как лиц, в той или иной степени вовлеченных в преступную контрреволюционную деятельность. Прокурор Вышинский сообщил суду, что он отдал соответствующее распоряжение о проверке этих сведений. Через короткое время появилось сообщение, что проведенная проверка не подтвердила показания против упомянутых лиц.
Было совершенно ясно, что этот шаг являлся продуманным ходом Сталина и преследовал цель показать лидерам правой оппозиции и другим фигурантам, что они находятся «на крючке» у него. Иными словами, меч уголовного преследования был уже занесен, но пока что удара не последовало. Однако последствия этого действия Сталина имели весьма широкий резонанс как внутри страны, так и за рубежом. Бывший член Политбюро Томский в эти дни покончил жизнь самоубийством. Перед смертью он написал письмо Сталину. В нем говорилось: «..Я обращаюсь к тебе не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба – не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ним не входил, никаких заговоров против партии я не делал»[861]861
Реабилитация: как это было. Февраль 1956 – начало 80-х годов. С. 626.
[Закрыть]. Никакого ответа не последовало, да и не могло последовать, поскольку отправитель письма был уже на том свете.
Официальная партийная печать расценила самоубийство Томского как трусливую попытку уйти от ответственности. 23 августа 1936 г. в газете «Правда» было помещено сообщение о том, что кандидат в члены ЦК ВКП(б) М.П. Томский, запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими террористами… покончил жизнь самоубийством. Но это скорее был не трусливый шаг, а мужественный и обдуманный ответ на угрозы, исходившие от вождя. Одновременно акт самоубийства стал тревожным сигналом для тех, кто еще питал иллюзии относительно намерений Сталина остановить кампанию репрессий против своих бывших оппонентов.
Но это были всего лишь издержки и временные сбои. Все обвиняемые признали свою вину. Причем делали это с какой-то непонятной нормальному человеку готовностью, чуть ли не с чувством исполнения высокого долга. Казалось, что они соревновались друг с другом в стремлении выставить себя в наихудшем виде. Так, в своем последнем слове Каменев заявил: «На протяжении десяти лет, если не больше, я вел борьбу против партии, против правительства Страны Советов, против Сталина лично. И в этой борьбе, мне кажется, я использовал любое оружие из политического арсенала, известного мне, – открытые политические дискуссии, попытки проникновения на заводы и фабрики, нелегальные листовки, подпольную печать, обман партии, организацию уличных демонстраций, заговоры и, наконец, терроризм… Я изучал историю политических движений и не могу вспомнить ни одной формы политической борьбы, которую мы бы не использовали на протяжении последних десяти лет… Мы служили фашизму, мы организовывали контрреволюцию против социализма, расчищали путь для интервенции (против СССР – Н.К.)»[862]862
Отчет о судебном процессе над Зиновьевым, Каменевым и др. Издан на английском языке в Москве в 1936 году. (Электронный вариант).
[Закрыть].
Со свойственным ему ораторским пылом клеймил себя и своих соратников и Зиновьев: «Я хочу сказать еще раз, что целиком и полностью признаю свою вину. Я виновен в том, что был организатором троцкистско-зиновьевского блока, вторым после Троцкого, блока, поставившего своей целью убийство Сталина, Ворошилова и ряда других руководителей партии и правительства. Я признаю, что был главным организатором убийства Кирова… Партия видела, куда мы катимся и предупреждала нас, В одной из своих речей Сталин подчеркнул, что в рядах оппозиции может возникнуть тенденция навязать свою волю партии силой…»[863]863
Отчет о судебном процессе над Зиновьевым, Каменевым и др. Издан на английском языке в Москве в 1936 году. (Электронный вариант).
[Закрыть]
Не поворачивается язык осудить выступавших с такими последними словами подсудимых. Надо было побывать на их месте, чтобы иметь право на такое осуждение. Но складывается вполне определенное впечатление, что своими заявлениями и даже замаскированными реверансами в адрес Сталина они хотели доказать, что честно выполняют условия договоренности с ним. Однако чем охотнее признавались в своих мнимых преступлениях подсудимые, тем озлобленнее вел себя прокурор Вышинский. В своей речи, пронизанной беспардонной лестью в отношении вождя, он вменил в вину подсудимым чуть ли не все мыслимые пороки, Он даже обрушился на Каменева, приводя цитаты из сочинений Макиавелли, изданных в 1934 году издательством «Академия», которым руководил тогда Каменев и который написал предисловие к этим сочинениям. Выглядело это как-то комично, поскольку ссылки на советы великого итальянца, как управлять подданными, никак не вязались с самим процессом и тем, что на нем разыгрывалось. Обвинитель не приводил фактов и документальных доказательств вины подсудимых, а опирался лишь на их признания. Не случайно позднее Вышинский написал «научную» работу, обосновывавшую тезис, что признание – царица доказательств. Словом, даже по этому параметру процесс выглядел неубедительным, хотя вся советская печать во всю трубила о том, что, наконец, преступники схвачены с поличным и полностью изобличены. И вполне предсказуемым был призыв государственного обвинителя к судьям: «Я требую, чтобы бешеные собаки были расстреляны – все до одного».
Таков и был окончательный приговор. Все 16 обвиняемых были приговорены к высшей мере наказания с конфискацией лично принадлежащего им имущества. Прошения о помиловании, естественно, были отклонены. Зиновьев, Каменев, Смирнов, Евдокимов, Бакаев, Мрачковский и их сопроцессники были расстреляны. Сообщение об этом на следующий день появились в газетах. Такова была истинная цена обещания вождя сохранить жизнь своим бывшим соперникам в борьбе за власть, если, конечно, оно вообще давалось.
Грандиозный спектакль, разыгранный в августе 1936 года, закрыл одну страницу советской истории и открыл другую. И это была не только страница в истории страны, но и страница в политической биографии Сталина. Страница мрачная и не поддающаяся никакому оправданию. Даже с помощью самых изощренных ссылок на сложную и противоречивую природу диалектики развития общественных процессов. Иногда возникает мысль, что сам Сталин порой путал процессы исторического развития с процессами по политическим делам. Хотя, конечно, смешно допускать, что он не понимал, что это – вещи несоизмеримо разного плана.
Хочется обратить внимание на такое обстоятельство. Один из центральных пунктов обвинения – подготовка террористических актов против Сталина (и для соблюдения определенного декорума – и в отношении некоторых его соратников, ставших потом жертвами репрессий) – вообще играл роль обоюдоострого меча. Ведь он как бы невольно подталкивал недовольных сталинской политикой к мысли о том, что индивидуальный террор является в сложившихся условиях вполне адекватной формой борьбы против вождя. Тем более, если принять во внимание высокий пафос, с которым советские органы пропаганды освещали революционную деятельность героев «Народной воли» в XIX веке. Думается, что Сталин в ту пору сам еще не осознавал двоякую роль подобного рода обвинений: ведь они могли подтолкнуть недовольных его политикой к реальным шагам по его физическому устранению.
3. Почему они признавались?
На первый взгляд, вопрос вроде бы и звучит надуманно, поскольку ответ как бы подразумевается сам собой. Хотя бы из материала, приведенного в ходе рассказа о первом большом публичном процессе. Я специально подчеркиваю слово публичном, ибо в дальнейшем в самых широких масштабах использовалась практика закрытых судебных процессов. Как правило, закрытые процессы проводились тогда, когда не удавалось в полной мере сломить волю обвиняемых и предание их суду в открытом процессе могло обернуться полным провалом организаторов судилища. Видимо, играло свою роль и то обстоятельство, что массовое проведение открытых судебных спектаклей вполне закономерно вызвало бы у населения, да и за рубежом, вполне естественное впечатление, что Советский Союз превратился в страну перманентных судебных процессов. К тому же, от чрезмерного избытка такого рода спектаклей эффект значительно снижался, если не приближался к нулю. Сталин понимал, что во всем, в том числе и в таких делах, необходимо соблюдать чувство меры. Тем более в его распоряжении имелись и другие, достаточно эффективные средства сохранения и поддержания в стране обстановки, приближающейся к той, какая бывает в осажденной крепости. Видимо, еще одним мотивом служила слишком большая трудоемкость организации такого рода процессов, не говоря уже о том, что чем большим было число таких процессов, тем большей была вероятность попасть в неприятную ситуацию, поскольку всякого рода ляпов и недоработок в ходе их подготовки и проведения трудно было избежать. Они были неизбежны, как тщательно не разрабатывались сценарии этих процессов и репетировались роли главных действующих лиц в подобных политических инсценировках.
Невозвращенец В. Кривицкий в своей книге писал: «Западный мир так до конца и не понял, что советские показательные суды были вовсе не судами, а орудием политической войны. В информированных советских кругах с момента прихода к власти Сталина мало кто не считал показательные процессы с их драматическими признаниями не чем иным, как политическим рычагом, не имеющим ничего общего с отправлением правосудия. Как только политическая власть большевиков сталкивалась с кризисом, они всегда находили «козлов отпущения» для таких процессов. Это имело такое же отношение к правосудию, как к милосердию»[864]864
Вальтер Кривицкий. Я был агентом Сталина. М. 1991. С. 208.
[Закрыть]. Едва ли такую оценку показательных процессов можно опровергнуть или подвергнуть разумному сомнению. Дело здесь не в том, что она исходит от перебежчика – в конце концов правда не зависит от того, кто ее делает достоянием людей. Тот же Кривицкий попытался раскрыть истинные причины «добровольных» признаний, сделанных подсудимыми в ходе процессов. Думаю, что он писал это со знанием дела, поскольку сам длительное время провел в органах НКВД – и не на незначительных постах, а также обладал широкими связями и знакомствами в кругах сотрудников НКВД. В том числе и теми, кто непосредственно вел следствие и готовил арестованных к даче признательных показаний.
Сошлюсь снова на Кривицкого, поскольку, как мне представляется, он попытался в своей книге дать ответы, на вопросы, волновавшие и волнующие до сих пор не только граждан бывшего Советского Союза, но многих в других странах. Не все его ответы выглядят обоснованными, поэтому в ряде случаев они нуждаются в соответствующих комментариях. Но и эти комментарии также не должны восприниматься как исчерпывающие. По крайней мере, база для выяснения истины по этим проблемам имеется достаточно обширная и во многом хорошо исследованная.
Итак, Кривицкий утверждает:
«Каким образом были получены эти признания? Ничто в такой степени не озадачивало Запад, как этот вопрос. Ошеломленный мир наблюдал, как создатели Советского государства бичевали себя за преступления, которые не могли совершить и которые были очевидной, фантастической ложью. Вопрос, почему они каялись, все еще интригует западный мир. Однако этот факт никогда не был загадкой для тех из нас, кто работал внутри аппарата Сталина.
Хотя факторов, повлиявших на то, что эти люди выступили на суде со своими признаниями, было несколько, главное, что заставило их каяться, была искренняя убежденность, что этим они оказывают последнюю возможную для них услугу партии и революции. Они принесли в жертву и свою честь, и свою жизнь ради защиты ненавистного им режима Сталина, потому что он давал им слабую надежду, что светлое будущее, которому они посвятили свою молодость, все же наступит»[865]865
Вальтер Кривицкий. Я был агентом Сталина. С. 209–210.
[Закрыть].
Кривицкий считает этот фактор самым важным, в конечном счете определявшим поведение подсудимых. С ним солидарны и некоторые другие историки и даже писатели, отразившие в своих произведениях трагедию этих людей. Достаточно вспомнить хотя бы получивший в свое время широкий общественный резонанс роман А. Кёстлера «Слепящая тьма», где выведен образ старого большевика, Рубашова, дающего заведомо ложные признания. Нить рассуждений этого «стального» большевика по поводу признательных показаний на процессе такова: «Одни молчали, страшась пыток, другие надеялись, что их помилуют, третьи хотели спасти родных, которые оказались в лапах у глеткиных (Глеткин – следователь, допрашивавший главного героя романа Рубашова – Н.К.). Лучшие молчали, чтоб на пороге смерти выполнить последнее партийное поручение, то есть добровольно приносили себя в жертву… Они погрязли в собственном прошлом, запутались в сетях, сплетенных ими же по законам партийной морали и логики, – короче, все они были виновны, хотя и приписывали себе преступления, которых на самом деле не совершали. Они не могли возвратиться назад. И вот уходили за пределы жизни, разыгрывая ими же начатый спектакль. От них не ждали правдивых слов. Они сами вырастили Главного режиссера и на пороге смерти, по его указке, скрежетали зубами и плевались серой… Но для него со всем этим было покончено. Он сыграл свою последнюю роль»[866]866
Артур Кёстлер. Слепящая тьма. Трагедия «стальных людей». М. 1989. С. 187–188.
[Закрыть].
Что же, мотивы поведения на суде раскрыты впечатляюще. Но главная посылка автора о выполнении «последнего партийного поручения» все-таки с исторической точки зрения, в сопоставлении с фактами представляется не вполне убедительной.
Мои контраргументы сводятся к следующему. Неверно представлять когорту старых большевиков в качестве неких наивных, хотя, конечно, и глубоко убежденных и идейных политических младенцев. Вся история борьбы Сталина с оппозицией, все перипетии этой довольно длительной борьбы однозначно говорят о том, что в политической стратегии Сталина они усматривали не просто какое-то количество ошибок и заблуждений. Таких, которые поддаются исправлению, а потому, мол, и политический компромисс с Генеральным секретарем возможен. В линии, с железной решимостью проводимой Сталиным, они усматривали смертельную угрозу самому существованию социалистического строя. Поэтому в умах и сердцах этих людей, прошедших суровую школу жизни и политической борьбы, не могли оставаться, а тем паче доминировать сентиментальные мысли и чувства, что своей гибелью они как бы помогают сохранению социалистического строя. Больше того, из всей логики их высказываний в ходе борьбы со Сталиным явствовало, что режим Сталина они не считали социалистическим. Открыто говорить об этом они, по понятным причинам, не могли. Но сами-то перед собственной совестью они не могли думать по-другому. Так что этот аргумент, с моей точки зрения, отдает какой-то сентиментальщиной и не отражает реального положения дел. Давая признательные показания, подсудимые прекрасно осознавали, что служат в данном случае не идеалам нового общественного строя, а интересам Сталина, интересам укрепления режима, против которого они боролись.
Я лично убежден, что они наверняка не остановились бы перед совершением террористического акта в отношении Сталина, если бы таковая возможность им представилась. Не думаю, что старые марксистские представления о неприменимости индивидуального террора как метода политической борьбы каким-то образом связывали их руки и заставляли мириться с существовавшим положением. Трудно поверить в доводы тех, кто полагает, что с физическим устранением Сталина с политической арены его противники связывали опасения насчет возможного ослабления позиций социализма в СССР или же его международной роли. Они были реалистами, а не просто мечтателями. Хотя, конечно, известная доля политического идеализма им была присуща.
На ранних стадиях политической борьбы со Сталиным все его противники допустили целую пропасть недопустимых ошибок. И главная состояла в том, что они не только в корне неверно интерпретировали целенаправленность и стратегическую обоснованность курса Сталина, но и слишком примитивно подошли к оценке его личности как политической фигуры. В конечном счете за все это им пришлось заплатить ценой собственной жизни. Но они платили эту цену не потому, что таким путем надеялись в последний раз послужить идеалам своей жизни.
В представлении некоторых старые большевики являли собой некий эталон рыцарей без страха и упрека. Это, естественно, сказалось и на рождении легенды относительно главной побудительной причины, толкавшей их давать невероятные показания на себя и своих друзей и знакомых. Но таковыми они не были. Это были люди со всеми свойственными людям достоинствами и слабостями. Часто они вступали в острое соперничество друг с другом, склочничали, проявляли непомерный карьеризм и т. д.
Говоря все это, я ни коим образом не желаю бросить тень на когорту старых большевиков. Единственной целью моих критических замечаний является стремление представить их не в некоем идеальном ореоле, а такими, какими они были в действительной жизни. К тому же, развернувшаяся после смерти Ленина политическая борьба за власть наложила и на них свою гнетущую печать. Им часто приходилось лавировать, менять свои позиции и взгляды, приспосабливаться к условиям и требованиям тех, кто одерживал победу. А таковым был Сталин. Ленинская закалка с каждым годом все больше превращалась в некий миф. А сталинский политический котел, в котором они теперь варились, прививал им совершенно иные качества. Словом, чисто идейные соображения как главный побудительный мотив признательных показаний на показательных процессах выглядит, по меньшей мере, если недостаточно обоснованным, то уж во всяком случае преувеличенным.
Гораздо более убедительным выглядит краткий перечень мер воздействия на арестованных, с помощью которых выбивались признания. Кривицкий перечисляет следующие четыре фактора (так он называет эти меры).
«Первый по важности фактор – это действующая в ОГПУ машина физических и моральных пыток, противостоять которой у них не было сил. Эта «третья степень» была известна у нас как «конвейерная система» допроса заключенных. Она предусматривала пропускание жертвы через цепочку следователей, начиная с неотесанных новичков и до квалифицированных мастеров искусства исторжения признаний.
Вторым элементом системы фабрикации признаний служило сталинское секретное досье. Там были собраны донесения его личной шпионской сети, касающиеся политической деятельности и личной жизни всех лидеров за многие годы. Это досье превратилось в арсенал порочащих данных, направленных против всех потенциальных противников сталинского правления.
Третьим элементом, участвовавшим в подготовке показательных судов, была разновидность обычного шантажа. Провокаторов, якобы признавшихся в участии в мнимых заговорах, помещали в камеры, где они играли омерзительную роль, впутывая своих наиболее выдающихся «подельников» в эти заговоры. Они играли роль изобличающих «свидетелей» или «соучастников», давая понять главным действующим лицам, намеченным Сталиным, что любая попытка оправдаться безнадежна.
Четвертым, однако не менее важным, элементом в фабрикации признаний были сделки, заключенные между Сталиным и некоторыми особо важными заключенными. На Западе может вызывать удивление тот факт, что между Генеральным прокурором и его заключенными совершаются подобные сделки. Принадлежа к информированным партийным кругам, мы воспринимали такие договоренности как обычное дело, зная, что семьи, друзья и даже менее заметные политические сторонники жертвы будут помилованы, если она сознается и тем самым поможет вовлечь в дело ключевые фигуры и облегчит проведение общей чистки»[867]867
Вальтер Кривицкий. Я был агентом Сталина. С. 211.
[Закрыть]
На мой взгляд, основным средством сломить волю подследственного и заставить его признать вменяемые ему преступления, а заодно и оговорить тех, на кого указывал следователь, безусловно, являлись меры физического воздействия. Прежде всего пытки во всех формах и разновидностях их существования. «Метод пыток, метод подтасовки фактов с помощью самодельных лжесвидетелей и метод переговоров между Кремлем и жертвами использовались одновременно для получения быстрых результатов, – пишет Кривицкий. – Я могу говорить о физических пытках лишь настолько, насколько я узнал о них из первых рук. Я знал одного заключенного, которого заставляли стоять на протяжении всех дознаний с различными перерывами на протяжении 55 часов под слепящим светом ламп. Возможно, это была самая простая разновидность «третьей степени»[868]868
Вальтер Кривицкий. Я был агентом Сталина. С. 214.
[Закрыть].
Не стану комментировать умозаключения Кривицкого. В литературе о сталинском периоде нашей истории имеется множество свидетельств того, насколько широко и с каким изуверским садизмом порой применялись меры физического воздействия при ведении следствия. В данном случае едва ли можно добавить что-либо новое или оригинальное. Да и не в этом состоит убедительность объективной оценки роли Сталина во всех этих делах. Мне кажется, вполне достаточно будет сослаться на известную телеграмму, подписанную от имени ЦК партии Сталиным, где уже задним числом не только подтверждается правомерность применения мер физического воздействия на подследственных, но и как бы содержится невысказанное недоумение вождя: неужели нельзя понять столь простые до примитивности вещи. Ведь пытки применяют и наши враги, почему же нам не пользоваться такими же методами, но уже в целях благородных.
В телеграмме от 10 января 1939 г., подписанной Сталиным, говорилось: «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 г. с разрешения ЦК ВКП(б)… Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный метод»[869]869
Доклад Н.С. Хрущева о культе личности Сталина на XX съезде КПСС. С. 82.
[Закрыть].
Конечно, открыто, а тем более публично, Сталин не ратовал в пользу применения мер физического воздействия при ведении следствия. Но, по существу говоря, он не придавал слишком серьезного значения тому, как вся его репрессивная политика будет воспринята мировым общественным мнением. Он исходил из принципа, что «Европа все проглотит». Эта циничная позиция отнюдь не означала, что он вообще был безразличен к тому, что скажет о нем и его политике заграница. Напротив, по указанию Сталина и при его личном участии велась широкая пропагандистская кампания, нацеленная на то, чтобы всячески обосновать и подкрепить фактами правильность мер, предпринимаемых властями. Сталин лично участвовал в этом деле, принимая видных зарубежных представителей литературы, отвечал на их порой каверзные вопросы. Причем вел себя настолько умело и убедительно, что некоторые из них по возвращении на родину разразились восторженными книгами в адрес Советского Союза и сталинской политики.
Один характерный пример. Принимая немецкого писателя Л. Фейхтвангера, Сталин приводил примеры лживости и неискренности арестованных. Так, находясь в тюрьме, Радек написал Сталину большое письмо, в котором заверял вождя в своей полной невиновности. Сталин посчитал это письмо лживым, поскольку Радек на следующий день якобы «сознался» в предъявленных ему следователями антисоветских и террористических преступлениях. Об этом лично сам вождь поведал своему немецкому собеседнику. Причем тот воспринял это с полным доверием[870]870
Лион Фейхтвангер. Москва 1937. М. 1937. С. 87.
[Закрыть].
Сталин старался заручиться морально-политической поддержкой видных деятелей западной литературы и культуры. Он считал, что их авторитет поможет ему в выгодном для себя свете представить перед западной общественностью все, что происходило тогда в СССР. Достаточно назвать такие имена, как Р. Роллан, А. Жид, Л. Фейхтвангер. Не говоря уже об А. Барбюсе, написавшем биографию вождя, больше смахивающую на заказной панегирик
А. Жид такими словами выразил отношение прогрессивно настроенной западной интеллигенции к Советскому Союзу: «Кто может определить, чем СССР был для нас? Не только избранной страной – примером, руководством к действию. Все, о чем мы мечтали, о чем помышляли, к чему стремились наши желания и чему мы готовы были отдать силы, – все было там. Это была земля, где утопия становилась реальностью. Громадные свершения позволяли надеяться на новые, еще более грандиозные. Самое трудное, казалось, было уже позади, и мы со счастливым сердцем поверили в неизведанные пути, выбранные им во имя страдающего человечества»[871]871
Андре Жид. Возвращение из СССР. Лион Фейхтвангер. Москва 1937. М. 1990. С. 64.
[Закрыть]. Столь высокие, почти романтические чувства в отношении СССР, не помешали, однако, тому же А. Жиду пересмотреть свои оценки несколько позднее, причем во многом под влиянием сталинских репрессий и отсутствия свобод в западном их понимании. Его объяснение сводилось к тому, что в Москве хотят и требуют только одобрения всему, что происходит в СССР. Пытаются добиться, чтобы это одобрение было не вынужденным, а добровольным и искренним, чтобы оно выражалось даже с энтузиазмом. И самое поразительное – этого добиваются. С другой стороны, малейший протест, малейшая критика могут навлечь худшие кары, впрочем, они тотчас же подавляются. И не думаю, чтобы в какой-либо другой стране сегодня, хотя бы и в гитлеровской Германии, сознание было бы так несвободно, было бы более угнетено, более запугано (терроризировано), более порабощено. С неподдельным пафосом А. Жид обрушился с обвинениями в адрес лично Сталина. В частности, он писал: «Критику и свободу мысли называют в СССР «оппозицией». Сталин признает только одобрение всех; тех, кто ему не рукоплещет, он считает врагами. Нередко он сам высказывает одобрение какой-нибудь проводимой реформе. Но если он реализует какую-либо идею, то сначала убирает того, кто ее предложил, чтобы лучше подчеркнуть, что эта идея его собственная. Это его способ утверждать свою правоту. Скоро он будет всегда прав, потому что в его окружении не останется людей, способных предлагать идеи. Такова особенность деспотизма – тиран приближает к себе не думающих, а раболепствующих»[872]872
Там же. С. 136–137.
[Закрыть].
В данном контексте нельзя обойти молчанием то, как Троцкий расценивал поездки в СССР этих видных представителей западноевропейской литературы. Ведь он не мог не понимать, что их моральный авторитет высок и они не такие уж простачки, чтобы легко поддаться на уловки Сталина. Не имея фактически никаких оснований обличить их в неискренности или политической слепоте, он выдвинул другую версию. По его словам, «писатели с громкими или известными именами, как Ромен Роллан, покойный Барбюс, Мальро, Генрих Манн или Фейхтвангер являются, на самом деле, стипендиатами ГПУ, которое щедро оплачивает «моральные» услуги этих друзей через посредство Государственного издательства… Обманывать так нагло можно только тех, которые сами хотят быть обмануты: к этой категории относится немало двусмысленных светил»[873]873
«Бюллетень оппозиции». 1937 г. № 60–61. (Электронный вариант).
[Закрыть]. Применительно к таким крупным фигурам подобного рода ярлык выглядел если не натяжкой, то недопустимым упрощением. Бесспорно, все эти люди хвалили достижения Советской России не за деньги (даже в форме литературных договоров об издании их произведений в СССР). Восторженно отзывались об успехах Советской России прежде всего потому, что такие успехи и достижения были реальностью, а не пропагандистской выдумкой. Панегирики политике вождя пел разве что А. Барбюс. Л. Фейхтвангер видел в лице СССР, а значит и его руководителя, силу, способную реально противостоять гитлеровскому фашизму. Да и то обстоятельство, что, например, А. Жид вскоре как бы дезавуировал свои первоначальные впечатления и оценки, опровергает аргументацию Троцкого.
Высвечивая эти моменты, я тем самым не хочу сказать, будто Сталин выступал чуть ли не оптовым покупателем видных европейских интеллектуалов. Он, конечно, придавал немалое значение положительным отзывам об успехах страны и о позитивных моментах в его политике. Но он не хотел – и не мог хотеть, – чтобы негативные стороны советского бытия, в первую очередь набиравшие все большую силу репрессии, подвергались объективному освещению на Западе. Вот почему кампания дезинформации зарубежной общественности была поставлена на широкую ногу. На это не жалели ни средств, ни усилий, ибо игра, как говорится, стоила свеч.
Стенограммы бесед Сталина с видными представителями западной литературы и культуры отличались откровенностью и, по крайней мере, внешней искренностью со стороны вождя. Он не увиливал от острых вопросов и давал на них достаточно откровенные ответы. Разумеется, в пределах допустимого. Достоверно неизвестно изучал ли вождь произведения великого мыслителя античности Аристотеля, но главный аргумент, которым он мог бы подкрепить свои доводы, был сформулирован за много столетий до него именно Аристотелем: «Сначала следует установить общее правило для всех видов государственных устройств вообще: сторонники того или иного строя в государстве должны быть сильнее его противников»[874]874
Аристотель. Сочинения. Т. 4. М. 1983. С. 510.
[Закрыть]. Кстати сказать, в той или иной форме эта идея неизменно доводилась до сознания его просвещенных собеседников. И вообще, читая записи бесед Сталина со своими прославленными посетителями, вполне убеждаешься в одном – недоучившийся семинарист обладал бесспорной способностью вести на равных разговор на различные темы с теми, кого считали крупными писателями и видными деятелями культуры, в том числе и культуры политической.
