Текст книги "Обвал"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Он отвернулся и долго стоял ко мне спиной.

Тугая волна очередного взрыва сорвала дверной занавес. Спустя немного, когда горячий, тугой воздух, ворвавшийся в «келью» волной, поостыл, ослаб почти полностью, в дверях показался согнутый, с обросшим лицом радист Семен Шкуренко, держа в руках переносный микрофон, за которым тянулся с «улицы» черный шнур.

– Вот все, что мог сделать, – еле произнес Шкуренко, опускаясь наземь. – Рация настроена, товарищ старший лейтенант… Чуток бы воды, – добавил он, глядя на меня. – Если есть…

Боков быстро опробовал микрофон щелчком по мембране. Я ничего, никакого звука не услышал, у Бокова же засветились глаза, и он, подмигнув мне, поднес микрофон к губам.

– Работает, – сказал Шкуренко. – Говорите, может быть, услышат…

– Родина, слушай бойцов подземного гарнизона!.. Товарищи! У микрофона старший лейтенант Боков, Егор Петрович. Докладываю: бойцы Аджимушкайских катакомб продолжают героическое сражение с гитлеровскими войсками, оккупировавшими Керченский полуостров. Сражаются и не помышляют о капитуляции. Да здравствует наша Советская Родина! Смерть немецким оккупантам!..

У Семена Шкуренко вдруг покатились из глаз слезы, он что-то говорил. Наконец, когда Боков прервал передачу а тихо опустился на топчан, я расслышал слова Шкуренко:

– Кажется, мощности… мощности я все же недобрал… не хватает… не хватает…

– Ничего, ничего, Сеня, – сказал Боков. – Люди услышат нас! – уже громко добавил он. – Услышат! – повторил старший лейтенант с прежней твердостью и опустился на колено перед лежащим на каменном полу радистом Семеном Шкуренко. – Семен, – перешел Боков на шепот, – Семен, ты что же? Открой, открой глаза, я тебя напою из своего шкалика. – И вскричал: – Сухов, он умер!.. Ведь это преднамеренное убийство безоружных людей! – еще громче прокричал Боков, простирая руки к сводам каменного потолка, который уже скрипел, трескался.

* * *

Мы выскочили наружу, подождали немного. Нет, потолок КП не обвалился, устоял. Из темноты с зажженной сальной плошкой в руке, хромая на обе ноги, вышел к нам лейтенант Шорников.

– Товарищ командир, – обратился он к Бокову, – там, у входа, фашисты скопились, сержанту Лютову не справиться. Надо отвлечь оттуда гитлеровцев. Дайте мне музыкантов, и я устрою шум на своем участке, в боковом проломе, отвлеку гадов на себя…

– Ты весь в крови, Шорников, – заметил Боков и, показывая на музыкантов, стоявших неподалеку, добавил: – У них и оружия нет.

Видно, эти слова Бокова услышал Петр Петрович Ухин и тотчас отозвался:

– Не обижайте музыку! Она все может. Сорокин, Женя, что ты на это скажешь?

– Я готов, Петр Петрович.

– За мной! – скомандовал Шорников и сильно развернулся, да тут же, сделав три шага, упал. Поднялся и опять упал, на этот раз плашмя, бездыханный.

Боков кивнул мне:

– Сухов, принимай команду. Держись, пока я не приду! Однако на всякий случай… – Боков что-то замялся, потом все же досказал: – На всякий случай знай, Сухов, если появится лейтенант Густав Крайцер, он произнесет такую фразу: «Час последней ночи настал». И ты ответь ему: «Не стрелять, ребята!..»

Привел я музыкантов к пролому, который оборонял Шорников, вижу: впереди ни одного гитлеровца! Летают стаи вспуганных птиц, чирикают, каркают. А трое бойцов, лежащих в мелких окопах, переговариваются:

– Захар, слышал, дня через два подмога придет.

– Непременно! Готовь брюхо!

– Да что готовить! Брюхо пусто, штаны не держатся. Уж семь новых дырок в ремне проколол, а все спадают…

– А бедра зачем?

– Хо! Что я, баба, что ли?..

И тут я заметил Тишкина, сказал:

– И ты здесь, Григорий Михайлович?

– Я же почти дома, адъютант. Вот гляжу, а перед глазами дочка Варенька. Она у меня красавица… Господи наш, сохрани и помилуй, убереги ее от надругательства. Миколка, ты не стреляй в меня… Рыбам вода, птицам воздух, а человеку вся земля. Сил моих нет, надо спасать Вареньку. Не стреляй, Миколка, я вернусь, я вернусь скоро… Не стреляй, парень, управлюсь – вернусь. Я, Миколка, верующий, греха на себя не возьму, парень. – Тишкин порылся в своем пустом сидоре и, к моему удивлению, вынул кусочек затвердевшей лепешки: – Возьми, парень, небось со вчерашнего дня ничего не ел…

Он мне казался совсем отощавшим, не способным держаться на ногах, тем более на побег, блеклые, мутные глаза, заострились скулы. Но я ошибся: Тишкин неожиданно для меня шмыгнул за штабель и скатился в овражек. Тотчас по овражку гитлеровцы ударили из орудий навесным огнем.

У меня не поднялась рука стрелять по Тишкину. Я закричал музыкантам:

– Петр Петрович, пора, начинайте свой шумовой эффект! А то наши там кровью изойдут!

Ну они и взялись – Петр Петрович за барабан, Сорокин за трубу, – выскочили на бугорок, маячивший в двадцати метрах от пролома, и там принялись за свое дело – труба надрывается, барабан гудит во всю силу.

Глянул я налево, по направлению центрального входа, и вижу: надвигаются фашисты – пожалуй, не менее батальона.

– Хватит! – кричу музыкантам. – Давайте в укрытие!

– Сумасшедшие! Это вам не танцплощадка! – забеспокоилась вся моя группа.

– Это наш час, не мешай! – ответил Петр Петрович и поднялся повыше на бугорок и садит в свой барабан.

– Сорокин! – закричал я трубачу, видя, как осколки ложатся вблизи.

Но Сорокин отмахнулся трубой и играет себе с еще большей силой. Мотив: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой».

Первым упал Ухин. Но еще жил – лежа бил в барабан, прикрикивая на Сорокина:

– Женя, не сдавайся!..

– Петр Петрович, не сдаюсь, – ответил Сорокин и тут же упал, сраженный осколком, а трубу свою не выронил из рук. Подполз к Ухину, уже мертвому, взял палочку и забил в барабан…

Я бросился, чтобы оттащить трубача в укрытие, да не успел – упал снаряд на бугорок, вздыбилась земля. Когда осели комья и дым поредел, музыканты уже не нуждались в помощи. Труба отлетела к пролому.

И тут я увидел: ползком спускался немецкий офицер. Я бросился ему навстречу.

– «Час последней ночи настал!» – негромко произнес офицер, уже подмятый мною.

И я тут же заорал во все горло:

– «Не стрелять, ребята!..»

* * *

На КП, в каменной, тесной пещерке, догорает последний огарок свечи. Мы уже переоделись в немецкое обмундирование. Наступает последний час ночи, длившейся более шести месяцев. Боков гасит свечу, и мы вслед за Густавом Крайцером выходим наружу. Гремят под ногами пустые газовые банки.

Темно.

Я вполголоса читаю:

 
Где-то там звезды светят,
Где-то там при ярком свете…
От заката до рассвета
Песня наша, песня эта,
Вечно слышалась на свете…
 

7

Вот уже осень! Позади длинные огненные версты, жестокие схватки. Бокову теперь не дашь двадцать четыре года, подносился, на лбу пролегли морщины – вроде он и не он. И верно, война не молодит людей – с виду Бокову можно дать все сорок. Но плеч своих развернутых он не опускает и голоса своего не теряет. Все «Вперед!» да «Вперед!». А на земле, занятой врагом, не шибко-то пойдешь. А он все: «Солдатушки, бравы ребятушки». Ну, мы – за ним…

Таким макаром и дотянул этот человек нас, горсточку бойцов, до гор Кавказа.

Мы уже влились в какую-то роту наших войск. Ее командир, по фамилии Кутузов, очень веселый, еще молоденький, поспрошал нас, кто с какого года рождения, и говорит:

– Вот и бородатые! Оказывается, вы все моложе меня! Давай вперед, комсомолята! Сейчас ударим во фланг.

И конечно, вскоре ударили порядком. В бою этом меня сильно ранило. Пришел в себя на повозке.

– Куда везете? – спросил я возницу-девушку.

– В госпиталь. – Она назвала номер госпиталя, потом уже, в обширном дворе, добавила: – Госпиталь для командиров и для красноармейцев.

И залег я в этом тыловом госпитале надолго. Врачевал меня хирург по фамилии Беридзе, хороший доктор. Когда я начал ходить по палате, Беридзе сказал:

– Все идет хорошо, как положено. Завтра сведу тебя во второй корпус.

На другой день он привел меня в просторный зал лечебной физкультуры, почти весь заполненный ранеными, но уже умеющими и ходить, и лазать по лесенкам да крутить спортивные палочки.

Я обратил внимание на троих мужчин, раздетых до трусов. У одного из них, с виду постарше своих двух товарищей, от плеча к локтю пролегла глубокая борозда затверделой раны. Видно, больно было ему поднимать и распрямлять руку: по смуглому лицу его ручейками скатывался пот, но он все суетился, покрикивал на помогавших ему оттягивать, выпрямлять руку:

– Дмитрий Сергеевич, так, еще раз, посильнее! Алешкин, Никандр, ты моложе, вытягивай, выпрямляй! Иначе не выпишут…

Я заметил: и сам Дмитрий Сергеевич пораненный, у него от бедра до колена чернел шов. И у самого молодого из них, Алешкина Никандра, одна нога, похоже, была короче, он немного хромал, все подпрыгивал, чтобы повыше поднять изуродованную руку у мужчины постарше, мокрого от пота и все требовавшего не жалеть его, «иначе спишут со строевой».

– Узнаешь? – спросил Беридзе.

– Узнаю, полковник Кашеваров, командир нашей дивизии… А тот, что с рубцом, майор Петушков… Неужели вернутся в строй?

– Обязательно! – ответил Беридзе. – И молоденький Алешкин, – Беридзе окинул меня с ног до головы: – И ты вернешься.

Светлый зал пыхтел, кряхтел, смеялся и переругивался, мучил себя и медиков.

* * *

Не знаю, чем я пришелся, приглянулся полковнику Кашеварову и майору Петушкову, но они частенько брали меня в свою компанию на прогулки, посидеть в тенистом госпитальном скверике после обеда или накануне ужина. Может, оттого они приглашали меня, что я все же в какой-то степени приходился им однополчанином, вышел из керченских каменоломен, где полегло немало подчиненных им командиров, политработников, красноармейцев…

Были они, как мне казалось, по характеру разные… Дмитрий Сергеевич Петушков – помягче, нетороплив в оценках поступков. Петр Кузьмич Кашеваров – пожестче, погорячее.

Память на поступки людей у них обоих – отменная.

Я глядел на березовую скорбную рощу, считал обелиски, сверкавшие в лучах проглянувшего из-за облаков ноябрьского солнца.

– Сухов, – обратился ко мне полковник Кашеваров, пришедший в скверик на этот раз одетым по всей форме, как и майор Петушков, – вот и пиши о нас. – Увидев появившегося в конце сквера на скамейке капитана, одетого в полевую форму, Кашеваров поднялся, пошел к нему. Капитан, похоже, не из госпиталя, а приезжий.

– О своих думай, – повернулся ко мне майор Петушков. – По законам фронтового братства каждого тянет в свою часть. Я не сомневаюсь, встреча состоится. Еще повидаемся…

Возвратился к Петушкову полковник Кашеваров, зашарил по карманам, волнуется. Я помог ему закурить.

– Дмитрий Сергеевич, правильно мы с тобой поступили, что по третьему рапорту написали. Далеко ведь забрался немец, пока мы лежали…

Сигарета жгла Кашеварову пальцы. Я раскурил ему новую. Он подхватил ее губами, взглянул на меня с благодарностью, продолжил:

– Да сиди уж!..

Кашеваров долго молчал, вроде бы собирался с новыми мыслями.

– Да где же моя цидула? – Он захлопал по карманам и, подняв с земли тлеющий «бычок», сказал: – Капитан, который ко мне подходил, это порученец генерала Акимова. Я вручил ему наши рапорты. Будем ждать решения. Завтра медкомиссия. Похоже, что выпишут. А за назначением дело не станет…

* * *

Кашеваров и Петушков уезжали утром на третий день. Со стороны Нальчика, расположенного от нашего госпиталя в семи километрах на запад, доносился гул бомбежки, тянулось к небу огромное облако густой непролазной пыли. Я крутился возле полуторки, в которой уже находились и полковник Кашеваров, и майор Петушков. Дмитрий Сергеевич окликнул меня:

– Слушай, Микола, твой-то командир, Егор Петрович Боков, оказывается, командует ротой в разведбате тридцать седьмой армии. А как твои дела?

– Через неделю выпишут.

– А сам как настроен?

– А вот так, товарищ майор: фляга при мне, сидор при мне, шинелька скатана. Красноармейскую книжку выкрал…

– Так чего же ты стоишь? Залезай к нам…

ВОЗВРАТНЫЙ ПУТЬ
Часть вторая

ГЛАВА ПЕРВАЯ
«ЭСКАДРОНЫ СМЕРТИ»

1

Войска 37-й армии, расположенные между Нальчиком и Орджоникидзе, испытывали сильный напор со стороны бронированных армад 1-й немецкой танковой армии и горнострелковых корпусов «Эдельвейс», рвущихся к бакинскому и грозненскому нефтяным районам. На всем протяжении оборона превратилась в огромное, дыбившееся, непрерывно гудевшее море огня: горели аулы, селения, леса, гремели обвалы. С криком и ревом метались среди пожарищ и обвалов звери, с клекотом взлетали и тут же падали на землю обожженные птицы…

Основным транспортом доставки оружия, боеприпасов, продовольствия и эвакуации раненых служили ишаки и низкорослые лошади. Непривычные к грохоту боя, взрывам, гудению огня, животные упирались, падали на колени, оглашали ревом и ржанием округу. Но их вьючили, гнали по горным тропам, через ручьи, мелкие реки и завалы.

В оккупированных гитлеровцами районах свирепствовали фашистские террористические, экзекуционные команды и части, которые зверски расправлялись с ни в чем не повинными советскими людьми…

* * *

В ушах держался густой наковальный звон. Надсадно ныло левое плечо. Сучков наконец открыл глаза – полыхнул, ударил дневной свет, и он невольно зажмурился. «Где же я нахожусь?..» Минуту-другую разбирался, как он очутился в землянке с обвалившимся потолком. Но в сознании все перепуталось, смешалось, ясности не было; вспоминались окопы на горе Машук, город Пятигорск с белыми домами под горой, майор Петушков, отдающий распоряжение капитану Григорьеву отрядить отделение красноармейцев для охраны домика Лермонтова…

Наконец Сучков разгреб завал, выполз на поверхность – все та же голая, с крутыми скатами высота, на которой сражался полк во главе с вернувшимся из госпиталя майором Петушковым. Только теперь высота сильно изрыта, вспахана бомбежкой с воздуха и артиллерией. Над Нальчиком, расположенным недалеко от высоты, уже не висело пыльное, с черными разводами гигантское облако и не слышался сотрясающий гул бомбежки… Сучков увидел неподалеку от разрушенной землянки воткнутый в землю фанерный щит с надписью: «Ни шагу назад! Хватит отступать! Иначе нам хана!» Он вспомнил, что этот фанерный щит с такой надписью поставил красноармеец Дробязко на пару с бывшим ординарцем полковника Кашеварова, Петей Мальцевым, по его, Сучкова, распоряжению. И тут он окончательно вспомнил, что тот бой произошел раньше, вскоре после того, как он в поисках штаба фронта вышел к горе Машук, где по рекомендации полковника Кашеварова принял полковой взвод разведки. А затем, когда оказались под Нальчиком и дали бой фашистским «эдельвейсам», полк майора Петушкова вывели на доформировку, пополнение.

В горный лес в ноябре приехал уже в чине генерал-майора Кашеваров, который вызвал Сучкова на беседу, похвалил за разоблачение фашистского наемника Зиякова. А в землянке за чаем предложил пробраться в тыл гитлеровских войск, где «свирепствует прибывший на Кавказ палач Теодор». «Иван Михайлович, нам нужен «язык» из экзекуционных отрядов. Желательно взять офицера. У тебя, Иван Михайлович, есть немалый опыт действий в разведке по вражеским тылам. А вернешься, мы тебя назначим начальником разведки полка».

«Отчего же не пойти, коль надо, значит!» – был его ответ Кашеварову.

Два дня он собирался: подбирал для себя одежонку гражданскую, для чего-то (никто не знал для чего) смастерил наручный компас с медным, надраенным до блеска корпусом и такой же цепочкой и на пятый день отправился. Вышел на эту высоту… И надо же такому случиться, в землянку, в которой он, Сучков, скрывался, угодил снаряд – неизвестно откуда занесло его сюда, – потолок в три наката рухнул, а он сам был ранен пониже плеча, в руку, и оглушен взрывом. И когда все это восстановил в памяти, Сучков с горечью подумал: «Куда ж теперь с осколочной раной и еще не угасшим звоном в голове?..»

У подножия высоты простиралось широкое кукурузное поле, давно вытоптанное войсками. Поле с одной стороны подходило к глубокому оврагу, тянувшемуся к реке, с другой – кончалось под самыми дворами аулов, дома которых полыхали пожарами. Одно селение, пристроившееся почти на скате высоты, возле низкорослого леса, было целехонькое, не горело. Из этого селения, которое не горело, выехали на кукурузное поле всадники, не менее двух эскадронов. У самой высоты, неподалеку от разрушенной землянки, остановились, разделившись на группы. К всадникам подъехали три черных грузовика и черная легковушка со знаком в белом круге – трезубцем.

– Это ж фашистские каратели! – опознал Сучков. – Вот куда принесло эту пакость!..

Он начал перевязывать рану. А когда перевязал, надел сорочку, затем потертый ватник, по траншее начал спускаться вниз, чтобы слышать голоса «пташников». Спускался он долго, крадучись. Потом осторожно выглянул, увидел невероятное: кавалеристы с обнаженными шашками теснили, видно насильно собранную сюда, толпу людей к краю глубокой промоины. Среди несчастных он заметил и красноармейцев (похоже, пленные), и детей. Ребятишки плакали во весь голос, прятались за женщин, рыдавших и рвущих на себе волосы.

Толпу – пожалуй, несколько сот человек – расчленили, большую часть прижали к краю обрыва и тут же смели в черную пропасть плотным огнем из автоматов. Человек сто или более прижали к трем черным грузовикам с округлыми закрытыми кузовами. Не прошло и двадцати минут, вся эта сотня – или более – была насильно втиснута конными в кузова грузовиков, которые, как только позакрывали двери, заурчали, зачихали, но с места не тронулись.

Сучков не сомневался: усеявшие телами кукурузное поле и со звериной свирепостью побросавшие в закрытые кузова людей – это те же самые фашистские убийцы, которых он видел во Львове, в Керчи, и было для него совсем не плохо кого-либо из них взять в плен.

Машины-душегубки еще продолжали чихать заведенными двигателями, как на площадку, к которой выходил местами обвалившийся и забитый колючками ход сообщения, выехали и затем остановились доверху груженные вещами два грузовика.

Заметно пополневший и обрюзглый с лица и все время стоявший у черного «бенца» со своим телохранителем лейтенантом Цаагом Теодор (Сучков узнал его) тотчас подбежал к грузовикам, плеткой отпугнул шоферов и охрану подальше, вместе с телохранителем принялся осматривать привезенные вещи. Но один из охраны, с виду мокрая курица, худолицый и длинноногий лейтенант, замешкался – Теодор взвел на него кольт с криком:

– Вер ист ду?![4]4
  Кто ты есть?! (нем.)


[Закрыть]

– Господин профессор! Нихт шиссен![5]5
  Не стрелять! (нем.)


[Закрыть]

При дальнейших разговорах Сучков понял: задержался на машине лейтенант Никкель, чтобы подать Теодору чемоданы с ценностями и золотом. Когда лейтенант это сделал и сам соскочил на землю, Теодор махнул ему ременной плеткой со словами: «Погрузи в мой «бенц» и иди исполнять свои обязанности».

Теодор и Цааг, бегло осмотрев вещи, отошли к краю площадки, остановились недалеко от спрятавшегося во рву под колючками Сучкова. В рукаве он таил ручную гранату, приготовленную на всякий случай – взорвет и себя, и тех немцев, которые бросятся на него.

Теодор, отпив из горлышка граненого штофа, похоже, спиртного, сказал Цаагу:

– Лейтенанта Фридриха Мольтке я подготовил на связь с Муровым. Идиот этот Зияков. Турок безголовый! Никаких сигналов о себе не подает! А уж пора бы. Генерал Акимов – кость в нашем горле. Однако я надеюсь на Мольтке. Его готовил капитан Нейман вместе с абвером первой танковой армии. Он начнет свое движение вот с этой каменистой высоты. Сейчас мы отправимся в Кисловодск, и здесь настанет полная тишина… Пора! – закричал Теодор в сторону гудящих машин.

Кузова черных округлых машин поднялись в вертикальное положение, дверцы у трех машин отворились, и Сучков увидел: из кузова посыпались в бездонную промоину скрюченные люди без каких-либо признаков жизни.

Сучков содрогнулся:

– Звери! Звери!

Его неудержимо тянуло бросить гранату в Теодора. Однако он не решился. Лишь прикусил нижнюю губу, твердя про себя: «А задание! Задание! Вытерплю, вытерплю, но своего часа дождусь, значит…»

* * *

Свой час Сучков видел совершенно определенно: кто-то из немцев отобьется «до ветру», сунется в ров, и он тут схватит гитлеровца за горло, прижмет, чтоб не пикнул, и – кляп в рот. Но все произошло иначе: издали послышались выстрелы, «бенц» с Теодором и его телохранителем рванул к дороге, быстро построились эскадроны, и весь страшный, разбойный табор с грузовыми машинами помчался за своим вожаком, оставив на кукурузном поле множество тел. Сучкову ничего другого не оставалось, как вернуться к своей разрушенной землянке и там переждать, чтобы потом принять какое-то новое решение на захват «языка»…

Спать он почти не спал. То вспоминался ему Зияков в катакомбах, бьющий себя в грудь при допросе, что он, Зияков, вообще-то служит турецкой разведке, а на немцах «лишь зарабатывает», чтобы потом, если Гитлер и на самом деле отдаст Крым Турции, иметь средства на «модернизацию» обещанного ему германцами морского порта. А когда вынесли приговор, Зияков рассвирепел, сжал кулачишки: «Я ненавижу вашу власть!..» То вставал перед мысленным взором Густав Крайцер, бросая короткие фразы о Теодоре: «Теодор – выкормыш Рудольфа Гесса. Но мог бы покончить и с самим Гессом. А Гитлер в его глазах временщик».

«Вот компания-то! – размышлял Сучков на зорьке, после короткого сна. – Значит, потаенно грызутся из-за кармана. А на миру в один голос: «Хайль Гитлер!»

Какой-то шумок послышался снизу. Сучков напряг зрение – к землянке подходил человек. Потом остановился возле фанерного щита с надписью: «Ни шагу назад! Иначе нам хана». Солнце плеснуло первым лучом. Сучков чуть приподнял голову – лежит у щита рядовой вермахта, а на погонах измятой шинели эмблемы санитара. «Птица, да, видно, не та, – рассудил Сучков. – Похоже, я не везун…»

Санитар начал поправлять фуражку, и Сучков увидел на его руке блеснувший компас: «А похоже, стерва, значит».

– Ты кто? – спросил Сучков тихим, не пугливым голосом.

Немец отозвался таким же голосом:

– Санитар, комрад. Я голоден. Неделю не ел. Иду к русским.

– У меня лепешки, хочешь?

Неподалеку заорал ишак: «и-и-а, и-и-а…»

– Это мой Яшка, а сам я из аула. – Сучков разломил лепешку на три части: – Это тебе, санитар, а это мне, я тоже проголодался, а это Яшке…

– Я-я! Немножко у меня глаза открылись на войну. – Немец вынул из кармана распечатанное письмо: – Читай, комрад…

– Читай сам, я по-немецки через два слова на третье…

Немец с жадностью съел свою долю лепешки и уткнулся в письмо, прочитал по-русски:

«Дорогой Фридрих, не лезь в огонь, думай об отце и матери… Пусть лезут вперед другие, которым за это платят, а ты солдат. Если будешь отступать, мчись изо всех сил домой. Если станет слишком поздно, тогда поднимай руки вверх…» Вот я и поднимаю, комрад…

Сучков выхватил письмо из рук Фридриха и сильно пнул его ногой…

– Кончай врать! Ты с немецкого переводишь – как по нотам. Значит, ты не простой, Фридрих. Признавайся! – Он поднес свой компас к испуганным глазам Фридриха: – Я Зияков Ахмет Иванович… Ты шел ко мне на связь? Ну, не тяни!..

– Фу! Фу! – зафукал Фридрих. – Кажется, я не ошибаюсь. Ты точно господин Муров-Зияков… А меня зовут Фридрихом Мольтке. Я шел на связь к тебе, чтобы передать приказ профессора Теодора…

– Ну?! – торопился Сучков. – Рези, олсун!..

– О господин Муров, это твое «рези, олсун» совсем убедило меня. Я от господина Теодора. По данным абвера, генерал Акимов находится здесь, на Кавказе. Профессор приказал: немедленно убрать Акимова.

«Ах ты сука, значит!» – про себя выругался Сучков. Он очень опасался, что от напряжения может лопнуть перевязка на ране и пойдет кровь, все это насторожит лейтенанта Мольтке, довольно крепкого в теле. Поэтому быстро предложил:

– Садимся на ишака – и в аул. Там я переоденусь в форму и в нашу часть, внедримся…

Мольтке заупрямился:

– Я свое задание выполнил, господин Муров, и теперь мне надо в Кисловодск, к профессору. Иначе он отвернет мне голову.

Сучков сильно затревожился: «Уйдет, гадюка! А еще хуже – взорвет минку, значит!»

– А ты, господин Мольтке, случайно не от советских партизан? Снимай компас, я сверю со своим. Чтобы уж, значит, осечка не вышла.

– Ну, сверяй, – сказал Мольтке, сняв компас с руки. – Бери. Придумает же – от партизан!

Сучков в одно мгновение сунул компас в карман и с той же проворностью направил автомат в лицо Фридриху.

– Руки за спину и замри! Я, значит, убью тебя, если ты шевельнешься! – добавил Сучков, когда связал Мольтке руки и засунул в рот тряпичный кляп.

Ишак оказался неподалеку, с надетым на морду недоуздком. Мольтке Сучков посадил на ишака, и они тронулись узенькой тропинкой, ведущей по дну глубокого ущелья. Мольтке что-то мычал, пытаясь выплюнуть кляп, а Сучков шел рядом и молчал, лишь изредка погонял ишака палкой, когда тот заупрямился при переходе горного ручья.

На третий день они вышли в расположение полка. Сучков вынул изо рта Мольтке кляп, и немец закричал:

– Майн гот! Что теперь подумает обо мне профессор?!

2

Кажется, на шестой или седьмой день по возвращении в Кисловодск, в свою штаб-квартиру, которая размещалась в бывшей даче – особняке Ф. И. Шаляпина, Теодор вспомнил о лейтенанте Фридрихе Мольтке, посланном на связь с Муровым-Зияковым. Вспомнил он о нем, можно сказать, случайно… Теодор пил кофе в «своем» кабинете, на втором этаже, и в мыслях намечал, когда ему собрать очередную пирушку на даче и кого пригласить на эту попойку, обязательно с женщинами. В это время с улицы послышались дикие вопли и крики. Он тотчас позвал к себе лейтенанта Цаага.

– Что это за шум? И по какой причине?

Цааг отрапортовал:

– Тут неподалеку горбольница. Так мы решили переселить оттуда раненых и больных в другое место, подыскали дом.

Теодор осушил платком губы, потом возвел взгляд на глухой простенок, на котором в рамке под стеклом были начертаны слова: «Непоколебимое решение фюрера сровнять с землей Москву и Ленинград, чтобы избавиться от населения этих городов». Затем, отпив два глотка кофе по-турецки, пожал плечами:

– Цааг, я не понимаю нашего интенданта! Сейчас же прикажите от моего имени пиротехникам немедленно взорвать больницу со всеми ее потрохами! Вольные и раненые – это лишние рты! Взорвать! Взорвать и доложить…

Через некоторое время за окнами раздался громоподобный взрыв, и вскоре в кабинет вернулся толстенький Цааг, вскинул руки, доложил:

– Подчистую, господин профессор!

– Водочки хочешь? – предложил Теодор лейтенанту граненый штоф. О взрыве больницы с ее многочисленными обитателями Теодор, видно, уже и забыл. – Выпей и скажи мне, что могло случиться с Фридрихом Мольтке… В общем-то, черт с ним, пошлем другого, лейтенанта Никкеля… За хорошие деньги он сделает все, что мы прикажем.

– Едва ли, – усомнился Цааг. – Мольтке заменить трудно…

Теодор опять поднял взгляд на рамку, но тут ему доложили, что к нему просится на прием господин коммерсант Адем…

– А-а, попался! Этого я приму и дам понять, кто теперь из нас всадник, а кто лошадь! Цааг, зови.

Но перед Адемом хотел попасть к Теодору начальник отдела абвера генерал фон Мюнстер, профессор ему отказал. Мюнстер, однако, не стерпел отказа: в коридоре он послал к черту Цаага и, громко стуча каблуками, вошел в кабинет.

– Господин капитан, это уж чересчур! – с ходу бросил сухопарый, затянутый в ремни Мюнстер. – Я по работе непосредственно связан с вами. Вы обязаны информировать меня, так же… как и я обязан. – Абверовец расстелил карту по всему столу, перегнулся. – Вот село Гизель, – ткнул он пальцем в нанесенный на карту квадратик, обведенный жирным кружком. – По моим данным, господин Теодор, сюда выдвинута оперативная группа штаба Закавказского фронта противника. Господин генерал-фельдмаршал фон Клейст требует от разведотдела уточнить, появилась ли и в самом деле оперативная группа русских. Ибо на этом направлении по Военно-Грузинской дороге в ближайшее время мы двинем свои войска с целью выхода через Тбилиси к побережью Каспийского моря. А оттуда рукой подать до Баку. А ваши «эскадроны смерти» воюют с безоружными горцами!

Фон Мюнстеру показалось, что он слишком повысил голос на Теодора, тоже рассматривающего карту, и потише продолжал:

– В район Гизель поступают резервы, свежие силы русских. Формированием занимается генерал Акимов, он напорист, энергичен… Мне известно, Теодор, что ваш агент Мольтке находится где-то в Алагире или под Орджоникидзе, – все показывал генерал Мюнстер районы и называемые им города на карте. – Нельзя ли Мольтке подстегнуть с делом?

– Устранить Акимова? – пыхнул сигарой Теодор. – О фон Мюнстер!.. Оказывается, и вы не прочь влиться в мои «эскадроны смерти»! – прищурился Теодор и, заметя, что генерал немного стушевался, сказал властным голосом: – Всех советиков надо подряд. Вот читайте, – показал он на рамку со словами Гальдера.

– Воля фюрера! – громко сказал фон Мюнстер. – Я надеюсь на вас, Теодор, и доложу фельдмаршалу фон Клейсту! – И он вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

В кабинет вошел коммерсант Адем.

– Имею честь обратиться к вам, мой друг Теодор! – воскликнул он и прытко сел в кресло с высокими ножками и царственной спинкой. – О Теодор, как тебе повезло! Ты ведь еще до войны бывал на Кавказе в составе специалистов фирмы Круппа «Друсаг»…

Теодор покривился.

– Ты не кривись, а радуйся, мой друг! – продолжал Адем. – Деловые люди Германской империи ценят твое возвращение на Кавказ. Мой друг, в этих местах есть где развернуться деловому человеку. Мы, немцы, весьма предприимчивы. Я бы хотел заняться винными заводами. И не прочь взяться за коневодство. Я имел разговор по этим делам с господином фон Клейстом. Но он чисто военный человек, послал меня к вам, мой друг. А ты ведь профессор, доктор земледелия…

– Так, так, – с улыбкой произнес Теодор. – Ну а теперь скажи, кто из нас лошадь, а кто всадник?

– О, да ты, профессор, памятливый! – принахмурился Адем. – Я готов выплачивать тебе пять процентов годовых. Однако у меня есть к тебе и другая просьба… Нельзя ли, мой друг, поумерить пыл твоих эскадронов? Иначе кто же будет работать, если всех русских под метлу сгребать туда… как ты, мой друг, объявляешь, «туда, откуда начинается хвост редиски». Чуть бы полегче, а?

Теодор вскочил:

– Я имею свободу рук от самого фюрера! И ты меня не учи! Так кто же всадник, а кто лошадь?

В зашторенном черном «бенце», в котором он мчался в Кисловодск вместе со своими испытанными телохранителями, Теодору снова пришла в голову мысль: кто же он есть на самом деле в теперешней Германии, получивший из уст фюрера полную свободу рук? «Все считают меня разведчиком. А на самом деле?.. Почему, скажем, господин Мюнстер – фон и генерал, а я всего лишь капитан, без всяких титулов, – не может проявить твердость по отношению ко мне? Так кто же я на самом деле?.. Может, и сам фюрер в свое время ставил перед собой такой вопрос? – подумал Теодор и невольно оглянулся: на заднем сиденье похрапывали с открытыми ртами, запрокинув головы на спинку сиденья, его охранники. – Они глухи и слепы. – Теодор покосился на шофера, гнавшего машину на бешеной скорости, опять подумал: – Таких бы побольше в мои эскадроны… Смел, точен в своих обязанностях. И главное – не думает, куда и зачем он гонит».