Текст книги "Обвал"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ
ОЖИДАНИЕ

1

– Почему он упал? Ты что, врезал ему? – спросил меня Алешкин об Адеме.

– Нет, он сам загремел кубарем.

– Он парламентер! Соображаешь? – напирал на меня лейтенант Алешкин, все больше распаляясь. – Дипломатия – понимаешь? Мы должны точно выполнять предъявленные им условия капитуляции.

– А я думал, пруссаки рослые, – отозвался Пальчиков. – Оказывается, они махонькие, совсем таракашки.

В наш дом ударили сразу три фаустпатрона. Судорожно закачались стены, штукатурка посыпалась с потолка.

– Не пущай дым! – крикнул Пальчиков.

Грива повис в черно-сизом облаке, размахивая руками-плавниками. Потом он скатился на пол и, сидя, сказал:

– Ожидание хуже самого боя, они стреляют, а мы молчим.

Дым рассеялся, ушел через пролом, и немцы не повторили залпа, шлепнулась лишь одна мина, по-видимому, у самого цоколя, потому что взрыв ее был глух, мяукнуло словно бы из-под земли. Грива еще сидел на полу, задрав голову, когда лейтенант Алешкин сказал мне:

– Не место тебе здесь. – Опять же не приказным тоном.

Я ответил:

– Не надоело?

– Могу приказать.

Но он не приказал, да и не мог этого сделать. Он подошел к Гриве:

– Не задело?

– Прожужжало над ухом.

Грива был ранен легко. И лейтенант так понял. Возвратившись к верхней амбразуре, Алешкин пробурчал:

– Ни черта не пойму, взошло ли солнце?

– Пожары погаснут, тогда поймем.

Я спросил Гриву:

– В плечо, что ли?

– Все в норме, кажись, в мякоть.

Алешкин приказал занять свои места. У меня были две гранаты и автомат, и я тоже приготовился к бою. И тут Алешкин, подойдя ко мне, строго потребовал:

– Пока не поздно, немедленно уходи отсюда. Сейчас начнется, слышишь?

– Не начнется! Что они, бешеные, что ли?! – утверждал я.

За железной дверью послышался плач немочки. Алешкин повернулся к Шнуркову:

– Да пойди и успокой ее.

Шнурков ушел, но быстро возвратился.

– Размочил сухарь, она не берет, – сказал Шнурков. – Я ей «Варюха, Варюха», а она смотрит на меня, как мышонок на сиамского кота.

– Сходи, – сказал мне Алешкин, – и накорми…

– Вот, – предложил Пальчиков кусок сахару, – в кармане затерялся…

– Ну и Плюшкин, – отозвался Грива. – Полны карманы сахара, а я без чая жить не могу. Молчал, жадина!

– Кто здесь командир?! – закричал Алешкин. – Я приказываю: сходи и накорми!..

Я показал немочке фотографию капитана Адема. Она с радостью захлопала в ладоши:

– Онкель! Онкель![8]8
  Дядя! Дядя! (нем.)


[Закрыть]

– Твой дядя?

– Я, я! – продолжала хлопать в ладоши Эльза.

Меня залихорадило, прямо-таки затрясло, а она, немочка, что-то заговорила, но я не понимал, скорее, не слышал ее.

«Ты что, сдурел?» – подумал я о себе и, уходя, дал ей пару галет, сказал:

– С дивана не слезай. Когда взойдет солнышко, кончится война, и я тебя отведу домой.

– Накормил? – спросил лейтенант. – Не плачет?

– Накормил, и не плачет.

– Молодец, Варюха, – сказал Пальчиков, стоя возле амбразуры. Нос у него, казалось, еще больше отвис, вытянулся, чуть ли не касался верхней губы. – Смотрите! Женщина идет! – сообщил Пальчиков.

– Да ты сядь наконец! – потребовал Грива. – Отдохни перед боем.

– Я, как лошадь, сплю стоя, – ответил Пальчиков. – Она пробирается к подъезду, в черном вся…

– Не трогать! Пропустить! – приказал Алешкин и схватился за плечо.

Я заметил, как он схватился за плечо и как из-под его ладони выступила кровь; похоже, пуля залетела в пролом.

В это время в дом вошла женщина, вся в черном. Старший сержант Грива направил на нее пистолет.

– Не стрелять! – приказал Алешкин и опустился на ящик, в котором хранились гранаты, все еще держась за плечо.

Наступила тягостная тишина. Женщина смотрела на Гриву, заталкивающего пистолет в кобуру. В это время в комнату вбежала маленькая Эльза.

– Мутти! Мутти! Дас ист майне Муттер![9]9
  Мамочка! Мамочка! Это моя мама! (нем.)


[Закрыть]

Женщина, не трогаясь с места, показала на девочку:

– Это моя дочь Эльзочка. Я пришла за ней. Господин офицер, разрешите мне взять ее домой… Она еще глупышка.

Алешкин поспешно сказал:

– Берите, фрау, если считаете, что дома ей будет более безопасно…

Женщина подхватила на руки девочку, сказала:

– Меня зовут Гизелой. В городе повсюду обвалы, уж не знаешь, где безопаснее.

Она вдруг заплакала, опустила девочку на пол.

– Я из того дома, – показала она на дом, окрещенный нами домом-кораблем. – Мое горе еще в том, что я родная сестра коммерсанта Генриха Адема.

– Это тот, который приходил к нам с белым флагом?

– Он, он! – Гизела осушила платком слезы. – Но брата моего сейчас в доме нет, он уехал на виллу, а за себя оставил майора Нагеля, чтобы он отстоял дома. – Она помолчала немного, добавила: – Нагель может сорвать переговоры, и в городе вновь начнутся бои. Я боюсь за дочь, она у меня единственная, муж погиб…

Она все это говорила на немецком языке. Когда Гизела умолкла, вновь взяла Эльзу на руки, я быстро перевел ее слова на русский.

Алешкин сказал:

– Если ее устраивает, пусть остается здесь с дочкой. Отведи ее в ванную комнату, там потише.

Она согласилась, и я отвел Гизелу вместе с Эльзой и тотчас вернулся. Алешкин взглянул на меня глазами, полными решимости и спокойствия; это был взгляд солдата, которому в бою и рана не преграда, а те «четыре шага до смерти» – так это лишь в песне, а в атаках солдат их, эти шаги, не считает, у него и без того работы по горло.

– Сдюжим! – сказал Алешкин и попросил Пальчикова разрезать гимнастерку у плеча.

Я заглянул в пролом – гитлеровцы накапливались напротив нашего дома с фаустпатронами и пулеметами. Алешкин поднялся:

– Я приказываю: по местам! А ты, Грива, не болтай! По местам, товарищи!..

2

Ефрейтор Пунке, войдя в отсек командующего, доложил:

– Они там опять шумят…

Лах думал о мемуарах, о том, как в будущем обелить себя. Гарнизон крепости насчитывал более ста тысяч солдат, офицеров и генералов. «Нет, эту цифру я не назову, а вот так напишу: «Тридцати русским стрелковым дивизиям противостояли всего 4 вновь пополненные дивизии и фольксштурм, так что на 250 000 наступающих приходилось 35 000 обороняющихся…»

Да, он так и напишет: тридцать пять тысяч против двухсот пятидесяти тысяч русских. Напишет, чтобы и его портрет попал в эту самую тяжелую и позолоченную раму и оттуда глазел, устрашая и призывая…

– Пунке, кто там шумит? – спросил Лах, прервав мысли о мемуарах.

– Наши армейские…

– А-а, позови…

– Кого, господин генерал?

– Полковника Зюскинда.

– Так вот же. – Пунке кивнул на дверь.

Лах имел привычку пить кофе, не поднимая головы, и он не заметил вошедшего начальника штаба.

– Русские парламентеры прибыли в пункт встречи, – сказал Зюскинд, подсаживаясь к столу и наливая кофе. – Но условия о капитуляции мы подписали. Мосты взорваны… Это позор. Позор для всей Германии. Где выход, где выход?! Земля уходит из-под ног…

– Но я стреляться не буду. Оставьте нас, Пунке, – сказал Лах седовласому денщику. – Приказом обер-фюрера Роме я смещен… Понимаете, что это значит?

– Догадываюсь, господин генерал…

– Через пятнадцать – двадцать минут сюда придет новый комендант крепости, генерал Губерт. – Лах засмеялся, как бы торжествуя.

Зюскинд покачал головой:

– Ай-ай-ай! Выкрутились, значит. Получается так, господин генерал, я сдаюсь русским, как начальник штаба, а вы… вы просто отстраненный командующий. Никто! Обязан доложить вам, что час назад русские сбросили листовки на наши позиции с текстом условий о капитуляции. Теперь каждый солдат знает, что вы приказали сдаваться в плен. Не Губерт, а вы!..

– Я отстранен… Комендант крепости Губерт.

– Войска не знают об этом и не узнают, связь нарушена. Наша авиация полностью вытеснена русскими. Губерт – голый король. – Зюскинд расстегнул кобуру.

Лах спросил:

– Вы будете стреляться? Не советую. Плен – еще не конец…

Вбежал адъютант. Лах поднялся.

Адъютант доложил:

– Пришли эсэсовцы. Они имеют приказ: расстреливать каждого, кто будет сдаваться.

– Значит, меня первого, – сказал Лах и налил себе коньяку.

– Не валяйте дурака, – сказал Зюскинд. – Белые флаги готовы.

– Где русский парламентер? – спросил Лах и закрыл ладонью глаза.

– Они здесь, – ответил адъютант, – за дверью.

– С танками? – спросил Лах, садясь в кресло.

– Без танков, – сказал адъютант.

– Так попросите, чтобы прислали танки. Зюскинд, пожалуйста, попросите.

– Наше время истекло, – показал на часы Зюскинд. – Я имею сведения: группа фольксштурма капитана Адема получила приказ открыть огонь по нашему командному пункту на рассвете. Надо спешить, господин генерал. Адем не дрогнет, когда ему светят деньги или власть.

– Не дрогнет, – согласился Лах.

– Вы тоже в курсе? – спросил Зюскинд. – Это же провокация! Русские жестоко покарают!

– Да, я в курсе, – сказал Лах.

– Это ужасно! – возмутился Зюскинд.

– А вы в плен пойдете? – спросил Лах.

– Нет! – отрезал Зюскинд. – Потом, вместе с солдатами.

– Боитесь попасть под огонь Губерта?

– Честь солдата и провокация несовместимы, господин генерал.

– Да вы, оказывается, моралист, господин полковник.

Прогремело несколько выстрелов. Адъютант прошептал:

– Это эсэсовцы выполняют приказ Роме.

– Просите парламентера, – приказал Лах.

– Господин генерал, я вам тоже приготовил флаг, – сказал Пунке. – А вообще четырнадцать флагов из простыней…

– Зачем так много? – спросил Лах и выскочил в боковую дверь, за ним тотчас же последовал адъютант.

– Все это будто сон, – отозвался Пунке. – И мне хочется, чтобы это был сон – и то, что вы, господин полковник, держите пистолет в руке наготове, и то, что русские за дверью…

– Перестаньте! – оборвал Зюскинд не в меру разговорившегося Пунке. – Сон, сон! Мы уснули еще в тысяча девятьсот тридцать третьем году!.. А проснулись теперь и увидели себя в страшном разломе, с белыми флагами в руках… Ты ровным счетом ничего не понимаешь, Пунке! Так же, как и я, пожалуй! – Он опустил голову на стол. – Я хочу уйти…

– Куда, господин полковник? – не сразу понял Пупке.

– Да совсем, а рука не поднимается.

Пунке понял намерения начальника штаба, и ему стало жалко в прошлом примерного и аккуратного полковника, так прекрасно управлявшего штабом и так великолепно понимавшего командующего Лаха, с полуслова, с полужеста. Пунке уже все понял и уразумел, что никакого маневра не может произойти и русские самым настоящим образом одолели войска крепости и теперь берут в плен. Подполковник Кервин, возвратившийся из штаба русской армии, так и сказал: «Маршруты сдачи в плен утрясены. Русские поведут нас в штаб гвардейской дивизии». Поведут, как побитых и сломленных, как полностью не способных к сопротивлению…

Пунке подсел к Зюскинду, притулился к нему плечом.

– А что же фольксштурмовцы? – сказал Пунке. – Я слышал, что они поклялись фюреру… удержать город…

– Лавочники, коммерсанты, дети и старики! – отмахнулся Зюскинд.

– Но они же немцы!.. Дайте мне ваш пистолет, – сказал Пунке и легко взял оружие из рук полковника.

Вернулся Лах и сказал Зюскинду:

– Разрядите пистолет, нас ждут конвоиры.

Открылась дверь, и адъютант позвал:

– Прошу, господин командующий…

– А что генерал Губерт? – спросил Лах, не решаясь переступить порог.

– Губерт приказал арестовать вас. Колебания совершенно излишни, прошу…

Лах увидел через открытую дверь русских автоматчиков во главе с полковником, который кивнул, чтобы Лах выходил.

Порожек был совсем низким, может быть два-три сантиметра, но генералу Лаху он показался слишком высоким и неудобным, почти непреодолимым. Его ближайшие помощники уже стояли с белыми флагами, и Лах все же перешагнул порожек. А перешагнув, он уперся взглядом в полковника Григорьева – это был он – и долго не мог понять, осмыслить, как такой, с виду совсем не боевой офицер осмелился второй раз прийти в его штаб и требовать, чтобы он, Лах, шел в плен. Да стоит только ему, Лаху, кивнуть, и этот румяный, почти с девичьим лицом и совершенно спокойным взглядом может стать пленником и тут же пасть.

Петр Григорьев, как бы не замечая сухого взгляда Лаха, вытащил носовой платок и начал что-то счищать им на левой руке. И, счистив, положил в карман. Лах подумал, что советский полковник все же выдаст свое волнение, ну, на крайний случай хоть закурит. Но Григорьев и этого не сделал, он начал надевать перчатки, простые легкие перчатки, негромко разговаривая со своими помощниками – Федько и Ильиным. И о чем же! О самоваре, который пришел в негодность, и вот задача – так хочется чайку, а самовар дырявый.

Федько, переглянувшись с Ильиным, сказал:

– Оно, конечно, чай не водка; но из беды, Петр Максимович, я вас выручу. Посудина у меня в роте есть.

А Ильин, стоявший рядом с Петром Максимовичем, заулыбался, но ничего не сказал. Он продул лады губной гармошки, но не стал играть.

«Что за люди! Что за солдаты! Совсем непонятные», – подумал Лах и преодолел остальные ступеньки лестницы.

…Едва они вышли из подземелья, на поверхности их сразу оцепили – впереди Петр Максимович с двумя автоматчиками, по бокам тоже автоматчики, а позади – Федько и Ильин.

– Следуйте за мной, – сказал Петр Максимович. А те, что по бокам и сзади, качнули автоматами, и… отторжение началось, именно в эту минуту началось отторжение, а не в тот момент, когда Лах подписал условия капитуляции.

«Отторжение или извлечение? Пожалуй, это одно и то же», – подумалось Лаху.

3

Мы приняли боевой порядок для отражения возможной контратаки со стороны гитлеровцев, накопившихся у дома Адема. И ждали с нетерпением: бросятся или не бросятся на нас фашисты? Сидевший у разбитого окна, обращенного во двор, Илья Шнурков вдруг рассмеялся громко. Илюха еще смеялся, как мы услышали ржание лошади.

– Шнурков! – вскричал Алешкин. – Что там у тебя?!

– Ничего особенного, товарищ лейтенант! Капитан Котлов заявился на своем мерине…

Капитан Котлов вошел в дом через вышибленное окно.

– Ожидаете? – сказал он и начал сворачивать цигарку длиною чуть ли не полметра. – Почти весь город в белых флагах, натурально, из каждого окна появились простыни, висят жалкими тряпицами, даже и не колышутся. – Котлов пыхнул махорочным дымом, лицо его скривилось за сизым облаком. – Я только что повстречал Дмитрия Сергеевича… Генерал Лах вышел из подземелья со всей своей командой штабников. Шмурыгают к мосту, в штаб нашей дивизии…

Алешкин бросился на второй этаж дома. Однако никакой колонны штабников он оттуда не увидел и быстро вернулся.

– Товарищ капитан, – обратился Грива к Котлову, – ты нам басню не рассказывай!

Котлов, похоже, обиделся, он выплюнул остаток «сигары», раздавил каблуком сапога, кивнул Гриве:

– Ты, сержант, не очень… Я, милок, третью войну заканчиваю, повидал. Врать не умею… Товарищ лейтенант, – сказал он Алешкину, – генерал Петушков просил передать вам, чтоб было все в рамках пунктов подписанной Лахом капитуляции… А я сейчас уеду – ищу место для братской могилы, чтобы на этом месте потом воздвигнуть памятник павшим героям.

Но Котлов не уехал, подошел к пролому, увидел скопившихся для контратаки гитлеровцев у дома коммерсанта Адема.

– Никандр, – спросил Котлов у Алешкина, – а твои планы?

– Если полезут, так и махнем! – с раздражением ответил лейтенант Алешкин. – Я поведу сам!

– Боевой устав пехоты о чем говорит? – спросил Грива.

– Сержант Грива, требую прекратить! – Алешкин перевел взгляд на Котлова: – Старик, иди ты по своим делам…

– Да я не за себя, Никандр, волнуюсь. За твою маму Акулину Ивановну, – сказал Котлов, все глядя в пролом.

– Типун тебе на язык! – отмахнулся Алешкин и подошел к Пальчикову, который вел непрерывное наблюдение за противником сквозь снарядный пролом под самым потолком.

– Ну как там, Пальчиков? Тебе сверху виднее…

Пальчиков перегнулся, сломался надвое, выдохнул в лицо Алешкину:

– Двое откололись, остальные лежат…

– Освободи стремянку!

Пальчиков спрыгнул, Алешкин поднялся; в бинокль он увидел: да, идут! Один офицер, другой фольксштурмовец, вооруженные до зубов. Но офицер с белым флагом. «Ну, наконец-то, – с облегчением вздохнул Алешкин. – Лучше по-мирному, чем получать по зубам».

Он спрыгнул и велел мне позвать Гизелу. Но она уже сама вышла из ванной комнаты. Алешкин дал ей бинокль:

– Пусть опознает, что за офицер и что за парнишка.

Я перевел слова Алешкина. Гизела поднялась по стремянке, посмотрела в бинокль и быстро спустилась:

– Это майор Нагель, адъютант обер-фюрера Роме! А мальчишка – фольксштурмовец Зольсберг. Они узнают меня!.. Господин офицер, я пойду в ванную… Нагель меня убьет!..

– Идите, – сказал я.

Майор Нагель остановился в трех шагах от подъезда, а мальчишка Зольсберг – шагов на десять дальше.

Алешкин, видя, что немецкий майор с белым флагом, попросил нас дать ему какую-нибудь простыню. Илюха Шнурков бросился к Гриве:

– Гриц, моя нижняя рубашка чистая, оторви подол.

Грива, задрав гимнастерку на Илюхе, оторвал большой кусок и тут же привязал его к трости, валявшейся в беспризорности на полу, козырнул Алешкину:

– Товарищ лейтенант? Дозвольте мне вести переговоры!

– На место! – скомандовал Алешкин Гриве. – Противник в звании майора, а ты еще старший сержант.

Он взял флажок и не колеблясь вышел на иссеченное осколками снарядов каменное крыльцо. Котлов, несмотря на свои немалые годы, проворно кинулся вслед за Алешкиным.

– Господин лейтенант, – начал свой разговор Нагель, помахивая белым флагом, как бы дразня Алешкина, – я пришел предъявить вам ультиматум. Вы обязаны вывести своих сольдат из занимаемого вами моего дома в течение тридцати минут. Если вы это не сделаете, я даю команду открыть огонь. И бои в городе начнутся снова. Имейте в виду, что со стороны залива Фринтес-Гафф идут на город наши отборные войска. Вас сметет огонь генерала Губерта.

– Господин майор! – громко произнес Алешкин. – Я и моя штурмовая группа никогда не уйдут с занятого рубежа. Все, господин майор!

Белый флаг выпал из рук майора Нагеля, и он в непреодолимом приступе гнева крикнул:

– Капут, советики! – Он схватился за автомат, висевший у него на шее.

Котлов расстегнул кобуру, однако понял: не успеть ему обнажить пистолет и упредить выстрел Нагеля, – оттолкнул Алешкина изо всех сил – автоматная очередь Нагеля прошила Котлова. Но он сразу не упал, успел заметить, как Зольсберг полоснул из автомата по майору Нагелю, который, падая и спотыкаясь, уткнулся головой в ноги Алешкину…

Пальчиков, неотрывно следивший за гитлеровцами, залегшими у дома Адема, громко закричал со своего наблюдательного, пункта»:

– Братцы, фашисты драпают! Бросают оружие!

Выскочил се двора меринок Котлова, заржал голосисто и протяжно.

Шнурков поймал его за поводья, потянул во двор. Но лошадь вырвалась, бросилась к порожкам, ткнулась храпом в холодеющее тело Котлова; из глаз ее выкатились слезы, крупные, как монисто…

* * *

Дом Адема, теперь уже пустой, чернел по правую сторону пути колонны немецких штабников. Лах поглядывал на дом-крепость исподлобья. И был момент, когда ему, Лаху, показалось: бойницы озарились вспышками. И он невольно вобрал голову в плечи и приготовился пасть под разрывами собственных фаустпатронов. Однако это взметнулись горящие головешки, и, когда они бесшумно исчезли за развалинами, Лах вдруг обрадовался, облегченно вздохнул, подобно лошади, наконец-то преодолевшей тяжкое бездорожье.

За Лахом дробно сучил ногами Пунке, навьюченный тяжелым чемоданом и наконец полностью осознавший, что происходит. И ничего ему теперь так не хотелось, как простого человеческого отдыха. Мысли его о каких-то тайных планах и маневрах господина командующего Лаха и фюрера начисто изошли вместе с потом, испарились, и осталось в нем одно маленькое, но самое-пресамое жгучее желание – расстелить шинель и упасть на нее, закрыв глаза, и лежать, лежать, пока не подойдет жена и не скажет: «Почисть коровник, отвези навоз в поле. Слышь, Фриц, пора и за дело, вон как веснит повсюду».

Вели по строго установленному маршруту. Лах знал этот маршрут со слов подполковника Кервина. Да и Петр Григорьев, перед тем как вести, показал на карте путь движения, все спрашивая: «Вам понятно? Вы согласны? Этот маршрут наиболее безопасный. Мы гарантируем…» В знак согласия Лах кивал и никак не мог полностью осознать, почему, собственно говоря, этот маршрут ведет в штаб русской дивизии. Ноги у Лаха, как показалось ему, вдруг начали вязнуть в каком-то липком месиве, и он с трудом переставлял их, но не отставал от шедшего впереди полковника Петра Григорьева и двух автоматчиков.

Он шел и думал о том, что, если бы не эсэсовцы, мог бы потянуть со сдачей в плен. Да вот эсэсовцы, как всегда не зная подлинной игры, могли бы арестовать его и расстрелять как изменника. А он не изменник, он просто избрал такой путь для сохранения себя на будущее – ведь репатриация неизбежна и он вновь окажется в Германии. Клял в душе Роме как человека ограниченного и не способного мыслить чисто по-военному, по-генеральски…

4

Вначале, в первые дни пребывания на вилле, Марине показалось, что самое трудное и опасное для нее осталось позади; Ганс Вульф без задержки доставил ее на виллу Адема и, как ей показалось, легко пристроил в домике, расположенном на участке виллы, «на попечение» двух женщин – пожилой и молодой, с грустными, печальными глазами. Молодая быстро сняла с себя теплый заношенный клетчатый платок, юбочку, тоже теплую и поношенную, с застежкой-«молнией» и зеленые прорезиненные сапоги, сказала: «Переодевайся, подруга». И, надев на себя Маринину одежду, ушла. Пожилая женщина, которую Вульф назвал муттер, осталась…

Наступила ночь. Мать Вульфа оказалась неразговорчивой, за всю ночь, гудевшую орудийными выстрелами со стороны залива и пожарами со стороны леса, тянувшегося по всей горловине, по которой отходили немцы в направлении крепости Пиллау, она сказала лишь несколько фраз. «Ну уж теперь ты сама». Потом она взяла ее за руку, повела в погребок и там, в бетонном подвале, зажгла свет. Марина увидела рацию.

– Это твое, – тихо произнесла фрау Анна и, помолчав, добавила так же тихо, шепотом: – Профессор Теодор отсиживается на вилле, ожидает своих подручных.

И Марина поняла, что Гансу Вульфу нелегко далась операция по ее переброске из бирштубе толстушки Гретхен в логово палача Теодора.

Наутро подручные Теодора не приехали, и они, Марина и мать Вульфа, доили коров, ухаживали за скотиной под наблюдением полуслепого старика эконома, еле стоявшего на ногах – видно, от старости – и поглядывающего через линзы очков на Марину.

– Сними платок-то! Чего паришься, и без того жарко, – сказал старик, когда припекло солнце. – Это тебе не Россия! – И, вынув из кармана граненый штофчик, он приложился к горлышку тонкими и дряблыми губами. – Вот как разобьем коммунистов… – И, не договорив, пошел к двухэтажному деревянному, с каменным фронтоном зданию, все размахивая руками и шатаясь.

На четвертые сутки, в полночь, Марина передала координаты скопления фашистских войск, сгрудившихся неподалеку от виллы для переправы на косу Фрише-Нерунг, осталась довольна тем, что сеанс прошел успешно. Утром по скоплению гитлеровцев был нанесен сильный бомбовый удар. Днем, когда суматоха на вилле от бомбежки постепенно улеглась, немка, убирая двор, тихонько улыбнулась Марине, как бы говоря: «Все в порядке».

Подручные Теодора появились лишь на пятые сутки во главе с самим хозяином виллы Адемом и франтоватым полковником СД. Среди них Марина, обрабатывающая клумбу, сразу опознала Апеля Фукса, хромоногого Фельдмана, одетого в гражданский костюм. К ним тотчас же присоединился спустившийся с крыльца Теодор, которого встретили возгласом:

– Профессор!

– Профессор!

– Профессор!

Только Адем молчал: он в сторонке выслушивал эконома-старикашку, который закончил свое бормотание возгласом:

– На вилле все по-прежнему!.. Вот разобьем коммунистов, так всю Россию положим в карман!

Апель оттолкнул старика, кивнул Адему на Теодора:

– Генрих, профессор торопится! А ты, старая калоша, брысь!

Старик тотчас же ушел куда-то, что-то бормоча под красноватый нос.

Марина все косила взгляд на Теодора, очень беспокоилась, что загалдевшие немцы, видно куда-то спешащие, могут удрать, ускользнуть…

Теодор оборвал галдеж:

– Господа, мы обязаны организоваться! На почве беспощадного уничтожения не только русских унтерменшей, работающих в лесах Земланда, на наших секретных заводах, но и одичавших немцев под страхом наступления Красной Армии. Это наступление русских будет остановлено! И наступят иные события, события в пользу великой Германии… Время другое! – погромче взял Теодор. – Разве не ясно, что… деловые люди, а попроще сказать, нынешние промышленники, банкиры уже не могут набивать карманы без насильственных действий своих «лошадей»…

– Террористов?! – нахмурился Адем.

– Как будто и не понимаешь! – воскликнул Теодор. – Я тебе и другое скажу: дело идет к тому, что эти самые, которых ты называешь террористами, свяжут вам руки и вы запляшете под их дудку… И тут едва ли можно будет понять, кто лошадь, а кто всадник, кто везет, а кто погоняет…

– Господа! – сказал Фукс. – Мы зря теряем время.

Марина подумала: «Пауки в байке грызутся. Все это интересно, однако же об отходе на косу Фрише-Нерунг ни слова…» Над виллой, высоко в небе, кружил самолет, похоже, разведчик: кружил, кружил и бросил бомбу, которая, визжа, захлебнулась в земле, не разорвавшись.

Появился пунктуальный старик эконом, позвал фрау Вульф:

– Старая! Заровнять! Гильда, и ты тоже!

Марина бросилась с лопатой к воронке и вместе с подоспевшей фрау Вульф принялась разравнивать поврежденное место.

Ворота открылись, и во двор на тихом ходу въехал замызганный, обшарпанный «бенц».

Адем проворно подскочил к остановившейся под разлапистой сосной легковушке, из которой вышел краснощекий капитан и, сняв фуражку, устало опустился в кресло-качалку.

– Ну, герой павшей крепости «Крым», – обратился Адем к Лемке, – какие новости? Карл, угости капитана Лемке.

Старик эконом передал Лемке штоф. Однако Лемке не стал пить, сказал Карлу:

– Ты, старая калоша, не спаивай, уходи!..

Карл ушел.

– Почему так?! – округлил глаза Адем. – Карл надежный человек.

– Дело не в этом, господин Адем. Я просто не расположен туманить мозги. Я ведь теперь офицер национал-социалистского воспитания и обязан держать марку… Кто у тебя на вилле?

– Черт меня связал с этими «лошадьми»! – с явной досадой сказал Адем. – Все те же, Теодор, Фельдман, Фукс. И думаю, вот-вот появится и Нейман… Случайная бомба упала, так они разом под стол!.. И еще смеют называть себя офицерами Германской империи! – Адем наклонился к Лемке. – Рассказывай, что на косе Фрише-Нерунг?

Марина навострила слух, но лопата все же шуршала о землю, и шум этот казался ей громоподобным. Но все же она услышала слова Лемке:

– Генрих, вообще-то на косе войск много…

– Точнее? – не терпелось Адему узнать. – Стоит ли к этой шантрапе пристраиваться!.. Я и твой дядюшка пока еще всадники…

– На Фрише-Нерунг пять пехотных дивизий. И до тридцати батарей береговой артиллерии… И в крепости Пиллау немало войск… На двенадцатое апреля назначена переправа войск через залив на косу Фрише-Нерунг. Так что вполне продержимся до появления нового оружия… И опять дороги наши лягут на восток…

– Мой бог! – перекрестился Адем. – А там, может быть, и твердая рука появится…

– Такое лицо крайне необходимо, – подтвердил капитан Лемке, – ибо в войсках вожжи ослабли. Вот почитай письмо. Однако не отчаивайся. Офицеры национал-социалистского воспитания порядок наведут. Читай, Генрих.

Адем уткнулся в письмо, вслух прочитал:

– «Господину имперскому министру пропаганды доктору Геббельсу. Берлин.

Надеюсь, что эти немногие строки дойдут до вас. Мы переживаем здесь, в городе, и в окрестностях нечто ужасное. Хаос, хуже которого нельзя себе представить. Необходима немедленная помощь. Я молю нашего фюрера о немедленной помощи!..

К сожалению, я не могу больше писать. Хочу, чтобы эти строки дошли до вас. Хорошие солдаты оказывают мне услугу, беря это письмо, и, если им удастся, они отправят его в ваш адрес.

Я верю вам. Я хочу упомянуть, что я старый член партии. Гаулейтер Эрих Кох меня хорошо знает.

Ваш верный товарищ по партии Хилли».

– Это письмо я обязан передать профессору Теодору, – сказал Лемке и, видя, что Адем после прочтения письма призадумался, добавил: – Я ж говорю: порядок наведем! Ты нужен деловым кругам Германии, советую переправляться на Фрише-Нерунг вместе с войсками на моем личном катере, я пришлю за тобой своего посыльного…

Марина подумала о капитане Неймане: «Может опознать, если появится».

– Эй, фрейлейн, подойди! – позвал Теодор Марину, которая тут же приблизилась, чтобы не вызывать к себе никаких подозрений, спокойно произнесла по-немецки:

– Добрый день, господин профессор.

– Как зовут тебя, красавица?

– Гильда, – ответила Марина с прежней выдержкой, лишь чуть наклонив голову.

– Гильда! Гильда! – подтвердила фрау Вульф.

– Значит, Гильда? – переспросил Теодор, и Марина заметила: маленький рот профессора закапризничал, при этом глаза позеленели. И она не успела подумать, что может сейчас произойти, как Теодор затрясся, а потом, шипя, ударил ее кулаком в грудь. Марина упала без чувств…

Она пришла в себя на другой день, рано утром, в домике для прислуги. Возле нее стоял Карл, согбенный, с трясущимися руками, которыми он пытался ковшиком зачерпнуть из ведра воды.

– Позовите фрау Вульф, – попросила Марина Карла, наконец зачерпнувшего воды и, видно, желающего напоить Марину, но ковшик трепыхался в его руке, вода почти вся расплескалась. Но все же он предложил:

– Испей, Гильда… На вилле ужасное творится. А я, старый осел, боюсь признаться. Я ж видел своими глазами. О Гильда, ты не поверишь…

– Я хочу видеть фрау Вульф, – опять сказала Марина и, преодолев боль в груди, встала.

Карл помог ей напиться. Марина ждала ответа, глядя в окошко и слыша за ним беготню.

– Нет, Гильда, ты не поверишь… Мы с тобой потеряли фрау Вульф…

– Карл? Неужели? – Марина встревожилась. «Что ж могло произойти с мамой Вульфа?» – думала она, подойдя к окну.

Территория виллы была огромной, дальняя, лесная ее часть вплотную подступала к заливу, и Марина видела, как там на плаву мельтешили катера, баржи, возле которых на причале суетились люди, военные и цивильные, кажется, они грузились с вещами…

– Гильда, я сейчас… по порядку. – Старик уже сидел на диване, поправляя подушечку, похоже, он собирался прилечь. – Ты была без памяти, наши десантом уходили на Фрише-Нерунг. Я пришел, чтоб сказать фрау Вульф, чтобы сказать, что советский самолет-разведчик опять шастает, выискивает… Да, это же было вчера, солнце еще не садилось… Гляжу, фрау Вульф в домике не-ету… Я вышел в сад. Потом кинулся за сарай. Мой бог! Мой бог! Гильда, ты не поверишь, что я тут увидел! Да-да!.. С самолета вдруг отделился красный шарик, наши поразбегались, а я все гляжу. Фрау Вульф вдруг прицелилась из ракетницы… Потом выстрелила двумя зелеными ракетами в сторону залива. Я растерялся: фрау Вульф подает сигналы советскому летчику?!