Текст книги "Обвал"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

– Я сам теперь призываю в армию, – гордо заявил Адем и, закрыв входные двери на замок, кивнул на разливочный аппарат: – Налей-ка!

Но Гретхен сама не стала наливать, крикнула за перегородку, в моечную:

– Десятая, живо!

Из-за перегородки показалась девушка с прядкой седых волос, одетая в чистую униформу официантки, и, быстро наполнив кружку, поставила ее перед Адемом, севшим за стол, и отошла подальше, к перегородке, где опустила руки, видно, в ожидании новых указаний фрау Гретхен.

Но Адем сказал:

– Мне достаточно! Я на службе…

– Десятая, на место! – распорядилась фрау Гретхен, и девушка, согнувшись, ушла…

Адем, увидя на ее спине жирную цифру «10», поинтересовался:

– А имя у нее есть?

– А зачем оно ей, Генрих?

– Но все же?

– Это надо спросить Ганса Вульфа. А у него языка нет, «ви да ви» – вся его речь. Только каракулями в тетради изъясняется. Однако наведывается к этой Десятой Гансик часто, видно, как мужчина, крепок.

– Чертова кукла! – выругался Адем. – Он же сторожит мои лабазы, начальник охраны! Ты его гони отсюда!

– А наши женщины и девушки лысеют без мужчин…

– Фу-ты ну-ты! – оттолкнул Адем прильнувшую к нему Гретхен. – Подожди, в другой раз. Я пришел сегодня потребовать от господина Неймана пять тысяч марок, которые он взял у меня накануне войны. Иохим у себя? Он там один? – показал Адем наверх.

– Генрих, там дети, они спят… А денег у Иохима нет. Он приехал с Земланда налегке…

– Я знаю его легкость! Небось в швейцарские банки переслал. О Гретхен, это плохой признак, когда капиталы кладут в банки другого государства. Уж по собрался ли господин Нейман бежать с корабля… Он один?..

– Нет, с ним господин Фукс. Апель вчера появился, и сразу они заперлись, велели не беспокоить. Я еще кружечку налью?

Но Адем закрутил головой, направился наверх по лестнице, ведущей не в детскую, а в комнату с итальянскими окнами, где он уже был однажды, когда покупал у Неймана протекцию на поездку в Керчь. Ступени лестницы скрипели, как и в тот раз, но Адема скрип этот не раздражал, он находился весь во власти своих мыслей: «Нейман весьма предан Гитлеру… Но разве война с Россией не открыла ему глаза на фюрера?.. Ведь три покушения известны, а сколько неизвестно. Гитлер – ошибка деловых людей империи, надо другого ставить… Например, Роме. А может быть, и генерала Эрнеста Манштейна… Только не профессора Теодора, он, лис, набьет карман – и махнет в другую страну с набитым зобом… А Вильгельму Пику того и надо с его национальным комитетом «Свободная Германия»…

Адем нажал на кнопку, но звонка не последовало. Тогда он постучал тростью громко, повелительно – дверь открылась, он увидел сидящих за столом Теодора, Неймана и Апеля Фукса и чуть было не оробел, но Теодор первый его позвал:

– А-а, господин Адем, прошу, прошу! Как это мило с твоей стороны – явиться самому… в такой поздний час. Но что поделаешь, сегодня вся Германия не спит, – добавил Теодор, когда Адем по кивку Неймана уже сел на диван. – Собственно, мы вас поздравляем, – продолжал Теодор, стоя к Адему спиной. – Поздравляем с новым назначением. – Теодор наконец повернулся лицом к Адему, и Адем заметил в глазах Теодора выражение шутливости и сильно возмутился про себя: «Ваша шутливость, а скорее всего, шутовство уж расшатало Германию!» Теодор же опять повернулся к нему спиной, говоря: – Так слушайте, капитан Адем, это и вас касается. Господа, – обратился он уже к Нейману и Фуксу, – подземные заводы в векторах А и Б со штатами иностранных рабочих необходимо взорвать в течение трех дней. Уничтожаются и частные предприятия, не имеющие оборонного значения, но имеющие штат восточных рабочих…

Адем невольно приподнялся, он уже собрался сказать: «Господин Теодор, ты еще не фюрер германской промышленности, чтобы лезть в вопросы деловых людей. Эдак можно оставить армию разутой, раздетой, голодной и безоружной!», но не успел сказать этого, Теодор повысил голос:

– Да-да! Взрывать! Взрывать! В провинции столько иностранных рабочих, что они в случае восстания, бунта похоронят нас вместе с нашими войсками. Германию надо спасать в Германии!

«Мой бог, да уж он, видно, крыса, бегущая с тонущего корабля, – отметил про себя Адем. – О политиканы, вам нечего терять. Поднакопили малость и сматываетесь за борт».

– Все тюрьмы с политическими заключенными также взорвать! Лучшие дома минировать, – продолжал Теодор.

«О, значит, и мои дома! – огрызнулся в душе Генрих Адем. – О несчастный мой, родной «Зольдатштадт», в чьи ты руки попал?! Кто теперь у кого на службе?! Куда же армия смотрит?.. Надо этих менять, других ставить…»

– Хайль Гитлер! – раздался голос майора Неймана, и Адем как бы очнулся – увидел, что Теодор собрался уходить.

– Господин Нейман, если я потребуюсь, звоните в управление обер-фюрера Роме, я там.

Теодор ушел, а Генрих Адем с горечью подумал: «Похоже, и Роме с ними заодно. На какую же лошадь ставить?..»

Он сидел на диване, все думал о «лошади», то есть о человеке, которого можно было бы сейчас объявить фюрером и, взяв его покрепче в руки деловых людей, дать ему власть. В голове промелькнула мысль о фюрере германской промышленности банкире бароне Зейце, но Адем тут же ее отверг – не согласится, тут надо покупного…

Адем вдруг заметил: Нейман и Фукс никакого внимания не обращают на него, балабонят о чем-то своем да потягивают пиво. А он, Адем, для них, этих зондеркомандовцев, – ничто! Или вроде манекена… Адем прервал тайные мысли о поиске нового фюрера, прислушался.

Апель Фукс сказал:

– И дурачок, все за океан да в швейцарские банки на имя дедушки… Родство берет верх. Но ты, Иохим, меня не брани. – Фукс хихикнул. – Ты еще побываешь за океаном, в доме моего дедушки…

– Видел я твоего дедушку в белых тапочках в гробу.

– Да постой!

– Янки на стороне красных! – отрезал Нейман.

– Да погоди!

– А-а! У нас скоро новое оружие появится, – поддел Нейман Фукса. – Разобьем в пух и прах! А если не образумится твой дедушка, так и по нему трахнем из этого оружия… Я пошел на взрыв подземного завода. Весь славянский сброд подниму на воздух…

Нейман быстро собрался и, не взглянув на Адема, загрохотал вниз по лестнице. Фукс тут и подсел к Генриху Адему.

– Ну, капитан, – сказал он, – дай твою руку. Прямо скажу: ты, господин Адем, герой нынешней Германии! А они, – кивнул он на дверь, – крысы, крысы! Надо продержать город два-три месяца…

– А потом? – спросил Адем.

Фукс походил, походил по кабинету и, наклонясь, зашептал:

– Потом, господин Адем, США и Англия объединятся с Германией. Окажут всяческую помощь великой Германии. – И опять походил, походил, наклонился: – Переговоры по этому вопросу, можно сказать, завершились…

Апель Фукс тоже быстро собрался и ушел, оставив одного Адема в кабинете Неймана.

Адем вначале схватился за голову: «Майн гот!.. Какая неразбериха!.. Сперва столько городов разбомбить! Столько заводов уничтожить, а потом помощь оказывать Германии! Где же тут правда пословицы: «Ворон ворону глаз не выклюнет»?»

Он тоже начал ходить по кабинету, все думая, отчего так получилось: и в США, и в Англии в конечном счете у власти деловые люди – крупные промышленники, банкиры, крупные землевладельцы, – а поди ж ты, в войне выступили на стороне Советского Союза и крепко обессилили Германию. А сейчас спасают… «Как бы такое действо в ярмо не обратилось для Германии…»

Он открыл дверь и уже отсчитал пять скрипучих ступенек, замотал головой:

– Нет-нет! Уж лучше американцы, чем красные Советы! По крайней мере американцев, англичан можно, как следует изловчившись, прижать окрепшим капиталом и выдворить к чертовой матери!.. А большевики, коммунисты – это идеология, убеждения! Идеологию, убеждения не вытеснишь, не прижмешь! И не расстреляешь, наконец… Так будем стоять, Апель! Продержимся, Апель!

Внизу, в просторном зале бирштубе, отбеливала полы женщина с номерным знаком на спине «10».

– Хороша девка! – потрогал ее тростью. – Где хозяйка?

– Там, в детской, спит, наверное.

– Передай фрау Гретхен, что господин Генрих Адем зайдет через три дня, пусть она приготовит пять тысяч марок.

И ушел с поднятой на плечо тростью.

Из моечной комнаты появился Ганс Вульф:

– Марина, время настало… Комрад Сучков и комрад Крайцер дали мне указание перебросить тебя на виллу господина Адема. Быстро во двор, там закрытый фургон и одежда. Подробности в пути. Пока идет бомбежка, доедем…

3

Полковник Григорьев как-то не верил, что именно его пошлют прощупать Лаха, как он, этот чисто военный генерал, относится к предложению капитулировать, то есть, по-русски говоря, сдаться в плен со всем своим войском. Ну а когда вызвал к себе Григорьева генерал Акимов, приехавший в дивизию вместе с генералом Кашеваровым Петром Кузьмичом, да хорошенько потолковал с ним в присутствии своих помощников, имевших опыт по части переговоров о гуманном исходе сражения, Григорьев окончательно убедился, что пойдет к Лаху именно он, и никто другой.

Тут хватились, что не подобрали ассистентов, кто будет сопровождать полковника Григорьева – одному-то идти и опасно, и как-то непредставительно, все же официальные переговоры. Комдив Петушков вспомнил о майоре Кутузове – и фамилия в самый раз, да и внешний вид – знай наших. А Григорьев не согласился:

– Горяч, для такого дела требуются дипломаты, да еще знающие немецкий язык.

– Да кого же? – спросил генерал Акимов.

– Федько и Ильина, – назвал полковник Григорьев.

Дмитрий Сергеевич призадумался – и про себя: «Вот и пожалел… Да сколько же им прокладывать гатей под огнем противника? Да сколько же им, Ильину да Федько, бросаться на врага по минным полям?»

– Может, Кутузова все же? – сказал Кашеваров.

– Горяч! – стоял на своем Григорьев. – Сорвет переговоры. Ради своей фамилии не снесет малейшей обиды.

– Не снесет, – согласился Дмитрий Сергеевич и, посопев, сказал: – Вызывайте капитанов Федько и Ильина.

Вот и дали Петру Григорьеву двух ассистентов. И потом опять их троих вызывал Акимов. Вышли они, Федько и Ильин, от генерала Акимова и, дожидаясь на улице полковника Григорьева, пока он там слушал недосказанное генералом Акимовым, промеж собой говорят:

– Без оружия, да еще в сопровождении фрицев, я еще не имел удовольствия ходить, – сказал Федько трижды помеченному вражескими осколками Ильину.

– Так вот же оружие! – показал Ильин губную гармошку.

Федько эта шутка не понравилась, и он нахмурился. А Ильин опять:

– Немцы любят пиликать на губных.

– Так и пиликали бы себе без войны!

Ильин притих, поймав смысл федьковской фразы. «И верно, – думал он, – и пиликали бы себе. И не лилась бы кровь… И не пришлось бы мне в последнюю минуту войны идти к этому Лаху».

Федько продолжал:

– Может, тебе хватит, Ильин?

– Ты о чем, Федько?

– Да о твоих ранах.

– Да что мои раны!.. Ты лучше послушай, как я играю.

Федько послушал игру Ильина на губной гармошке, сказал:

– А чтоб тебя, так волнительно!..

Тут и кончился их разговор. Пришел полковник Григорьев, сказал:

– Ну ладно, поехали, товарищи.

Сели они в машину и вскоре прибыли на пункт встречи с немецкими парламентерами – подполковником Кервином, майором Хевке и переводчиком Янковским. При встрече посредничал Дмитрий Сергеевич, наш генерал. Он проверил документы об уполномочии, проверил, чтобы у тех и других не было оружия. Ильин показал губную гармошку:

– А это можно, товарищ генерал?

Дмитрий Сергеевич не знал, можно или нельзя, и у него вышли затруднения, из которых вывел нашего генерала переводчик Янковский.

– Это можно, – сказал переводчик, предварительно посоветовавшись с подполковником Кервином и майором Хевке.

И пошли они – Григорьев, Федько, Ильин и Кервин с переводчиком Янковским, а Хевке остался среди наших как бы заложником, чтобы иметь гарантию, что советских парламентеров не тронут при любом ответе Лаха.

Хевке тут же попросил шнапса. Наши подумали, что немецкий майор, пожалуй, любитель спиртного. Принесли и уважили. Оказалось, что Хевке таким способом решил притупить страх. И это все заметили и поняли: когда Хевке поднес ко рту стакан – рука его дрожала, а зубы клацали по стеклу. Но он выпил и, когда немного взял себя в руки, сказал по-русски:

– Я очень устал, господа. И что бы там ни произошло, а я не вернусь в свою дивизию. Честное слово, устал… И будь она проклята, эта война.

Наши ему еще налили стакан, но он отказался и тут же уснул в землянке.

А Григорьев, Федько и Ильин прибыли в бункер командующего немецкими войсками генерала Лаха. Еще в пути им завязали глаза. Сняли повязки уже в подземелье, и тут они увидели и часовых при оружии, и бегающих из отсека в отсек штабников. Полковника Григорьева, как старшего из парламентеров, представили Лаху. А Федько и Ильин остались за дверями, в коридоре. И стоят они, осыпаемые взглядами бегающих из отсека в отсек штабников да часовых при оружии. Ильину сделалось донельзя тягостно стоять, и он вынул гармошку. Один из часовых – цац его за руку. Дунул раз, второй. Потом говорит подошедшему ефрейтору:

– Пунке, попробуй.

Пунке попробовал. Ладно у него получилось, хотя и тихо, но ладно. Часовые успокоились. Пунке спросил:

– Наша?

Ильин ответил:

– Нет, русская.

Ефрейтор не поверил и начал и так и эдак крутить в руках губную гармошку. Ну и вернул ее Ильину с выражением недовольства.

Федько не стерпел:

– Разве хуже вашей?

Один из часовых прикрикнул на Федько. Тут и Федько и Ильин положили руки за спину. И так они продолжали стоять, дожидаясь полковника Григорьева.

Лах, приняв от полковника Григорьева листовку с текстом условий капитуляции, подписанную самим маршалом Василевским, в то время координирующим действия всех наших войск в Восточной Пруссии, сразу не стал читать ее, а положив на стол, призадумался. А прочитавши, сказал:

– Я подумаю…

– Сколько вам, господин генерал, на это потребуется времени? – отчеканил полковник Григорьев.

– Это уж слишком! – заупрямился Лах.

– Господин генерал, мы не можем держать войска в бездействии, – пояснил Григорьев Лаху. – Представитель нашего Верховного Главнокомандования приказал прекратить штурм города только на время переговоров. Вы понимаете?..

– Лерэн зи, битте, мих нихт, герр Оберст![7]7
  Не учите меня, господин полковник! (нем.)


[Закрыть] – опять вскипел Лах.

– Господин генерал, или вы подпишете сейчас, или штурм будет продолжен. Ваши войска не в состоянии сражаться, они сломлены окончательно. Вы, господин генерал, как военный, должны понять: дальнейшее сопротивление ваших войск совершенно бессмысленно!

На часах в прекрасном деревянном футляре, которые цокали на стенке за спиной Лаха, время подходило к одиннадцати.

– Куда я должен явиться и в какое время? – спросил Лах, сломленный настойчивостью полковника Григорьева.

– В листовке все изложено, господин генерал. В двадцать четыре часа вас встретит группа наших офицеров и проводит в штаб дивизии.

Лах вновь прочитал условия и, взглянув на Григорьева совершенно остывшими глазами, подписал и сказал:

– Возьмите…

И отвернулся к часам. И стоял так, лицом к часам, ждал, когда Григорьев покинет кабинет. Потом, все так же не поворачиваясь, нажал на кнопку звонка. Вошел адъютант. Лах приказал:

– Проводите господина полковника.

Григорьев, прежде чем уйти, повторил:

– Ровно в двадцать четыре часа, господин генерал, мы встретим вас в указанном пункте.

– Да уходите же! – воскликнул генерал Лах тем голосом, каким голосят люди при крайней необходимости.

На обратном пути, когда сняли повязки и когда немецкие провожатые отстали, Федько и Ильин в один голос провозгласили:

– Подписал!

– Подписал!

– Без волокиты!

Это вызвало у Григорьева смех. А Ильин, глядя на смеющегося полковника, приладился к губной гармошке. И все они, втроем, отметили пляской свое хождение в самую берлогу врага.

Но плясали чуток рано: генерал Лах к двадцати четырем ноль-ноль не появился в назначенном пункте для сдачи в плен – ни сам, ни офицеры его штаба. И пришлось Григорьеву, Федько и Ильину вновь идти к этому самому Лаху.

Но не сразу пошли они, а спустя часа полтора, когда Акимов принял решение: идти надо и Лаха этого привести.

Проснулся Хевке и несколько минут никак не мог сообразить, где он находится и кто это пиликает на губной гармошке. А пиликал Ильин по просьбе Федько: «Сыграй-ка, Ильин, «Родину». Так Хевке по этой напевке и осознал наконец, что он находится в том же русском блиндаже, и, осознав это, воскликнул:

– Аллес! – По-нашему вроде: «Все, амба!» Опознал он и Федько, и Ильина. – Живы! – с удивлением произнес Хевке.

А Федько так ему ответил:

– Подлюка ваш Лах! И трус!

Хевке, конечно, догадался, что это было еще не все и что им, Федько и Ильину, придется второй раз рисковать жизнью на самой последней минуте боев, ибо Хевке знал, что эсэсовцы уже готовы начать свою операцию. Жалел ли он Федько и Ильина, этого никто не знает, но, похлопав глазами, Хевке сказал:

– Вас пошлют? Там эсэсовцы…

4

Шнурков возвратился от майора Кутузова к одиннадцати часам вечера, когда штурмовая группа Алешкина вовсю хозяйничала в занятом доме, теперь сплошь исклеванном снарядами и минами.

– Кутузов приказал не остужаться, кипеть до конца! – крикнул он во все горло.

Алешкин позвал Шнуркова в соседнюю комнату. О чем они там говорили, никто не знал. Шнурков вскоре возвратился и занял место у амбразуры. Сеня Пальчиков поднял связку гранат, сказал Илюхе:

– Не остужаться?.. Ты не трепись, Шнурок! Без тебя соображаем.

Алешкин, заметив меня, удивился:

– Ты еще здесь! – Он с минуту раздумывал, совершенно белая его голова склонилась к плечу. – Ты должен уйти, ты обязан уйти.

– Генерал Лах схвачен эсэсовцами за глотку, – продолжал щеголять своей осведомленностью Шнурков.

«Ну и пусть, – подумал я. – Никуда он не денется».

В условиях о капитуляции значилось десять пунктов.

1. Офицеры оставляют себе холодное оружие (но только холодное).

2. Каждый офицер может взять с собой личного ординарца.

3. Личные вещи офицеры имеют при себе (могут нести их сами или используя ординарца).

4. Войска собираются в роты или взводные колонны под командованием офицеров или унтер-офицеров.

5. Оружие и боеприпасы иметь до встречи с русскими войсками, после чего они сдаются русским.

6. В голове взводных колонн до достижения рубежа русских войск нести белый флаг.

7. Маршрут: из города по железнодорожному полотну западнее временного моста к Нассер – Гартен.

8. Немецкие войска в строю русскими войсками не обстреливаются.

9. Удерживаемые опорные пункты будут уничтожаться русской армией.

10. Приказание выполнить немедленно.

Со звоном в голосе прочитал Шнурков листовку, врученную ему для сведения майором Кутузовым.

А лейтенант Алешкин смотрел на меня совсем не так, когда требуют немедленного повиновения.

– Послушай, Шнурок, а ты не врешь? – спросил Пальчиков, все время стоявший у пулеметных коробок с лентами.

– Ну довольно, по местам! – распорядился Алешкин и кивнул мне: – Сухов, как там наша мадам?

– Это что еще? Баба, что ли? – заинтересовался Шнурков.

– Ихнее дите, – сказал старший сержант Грива и показал на дверь комнаты, где находилась девочка Эльза.

Развиднялось очень медленно, значительно медленное, чем поднимается в бесконечную гору арба, запряженная ленивыми волами; едешь, едешь – и нет конца извилистой, облезлой дороге, а колеса еле перекатываются. Да, вот такое чувство.

Напротив, через улицу, возвышается серая громада – дом не дом, корабль не корабль, вообще сооружение чисто прусского зодчества. Лейтенант Алешкин приказал старшему сержанту Гриве вести за этим зданием непрерывное наблюдение. Сам же Алешкин, усевшись возле зажженного фонаря, весь отдался изучению карты с тактической обстановкой.

Арба может остановиться, а время – нет. Апрельское утро хотя и медленно, но заметно продирает глаза. Туман оголил угол серого дома, и угол теперь видится носовой частью корабля, как из-под воды вынырнул и застыл, тараща глаза-иллюминаторы. Иллюминаторы – это амбразуры, из которых время от времени полыхают огни, затем слышатся затяжные рыки: фашисты бьют из фаустпатронов…

Сине-желтые, ярко-кровавые блики, проникнув через амбразуры, дрожат на полу, на стенах и даже пятнят потолок. Бесконечные разрывы бомб и снарядов, шум падающих стен, крыш и потолков, шипение воды в каналах – все это оборвалось, затихло в двадцать три часа, видимо, в тот момент, когда Лах еще не знал, что эсэсовцы будут расстреливать сдающихся, и подписал приказ о капитуляции…

Блики дрожат. В тишине одиночный рык фаустпатронов как удар грома над головой. А Шнуркову хоть бы хны! Он смеется. Смеется необычно – хохочет звонко и затяжно.

– Опять ему смешинка в рот попала, – серьезно говорит Пальчиков. – Ты, случаем, не клоун? Может, в цирке работал?

Шнурков посмотрел в амбразуру, сказал:

– Сволочи, своему начальству не подчиняются! Приказано идти в плен, а они стреляют.

Грива промолвил:

– Це ж хвашисты! – Теперь Грива иногда говорил по-украински.

Алешкин, подумав, кивнул Илюхе:

– Значит, если до половины шестого не прекратится огонь, берем штурмом?

– Так точно, товарищ лейтенант.

– По-русскому обычаю, перед дальней дорогой треба присесть, – сказал Грива, подмигивая Пальчикову, который тотчас же отозвался:

– Товарищ лейтенант, разрешите, я заштопаю вам шинель?

Мне показалось, что Грива, Шнурок и серьезный и в то же время откровенный Пальчиков что-то темнят и неспроста оттягивают время атаки.

Алешкин сказал Пальчикову:

– Быстро можешь?

– Могу.

– Штопай! Грива, что они там?

– Кто, товарищ лейтенант?

– Кто-кто! Противник…

Грива медленно приподнялся, отсвет пожара зарумянил его лицо.

– Сейчас саданет, товарищ лейтенант.

– Шнурок, дай иголку, – попросил Пальчиков.

– Ах, дурья башка, забыл дома. Сбегать?

Грива пригнулся:

– Да нет, рядом. Ташкент, Пехотная, шесть.

Грянул выстрел. Грива отряхнул кирпичную пыль, похлопал глазами:

– Це ж совсем рядом.

Алешкин кивнул Шнуркову:

– Ты разве из Ташкента?

– Оттуда, – сказал Илюха и подал Пальчикову иголку. – Пехотная, шесть, товарищ лейтенант.

– А я думал, что ты из Киева, – сказал Алешкин.

– Это я из Киева, – сообщил Грива, отмахиваясь от дыма, хлынувшего в амбразуру.

– Закрой амбразуру! – крикнул Пальчиков. – Дышать нечем. Вот, – подал он Гриве какое-то рванье, – заткни.

– Я не люблю в темноте, – сказал Шнурков и тут же залился многоруладным смехом.

– Значит, клоун! – утвердился в своей догадке Пальчиков, бросив тряпье в угол. – Вот нитку вдену, потом заткну… Я и впотьмах могу шить и штопать. А штопать мне – раз плюнуть.

Шнурков остыл и, все глядя на Пальчикова, сказал:

– Закройщик из Торжка. А говорил, что учитель танцев.

– Штопай! – вскрикнул Алешкин и опять посмотрел на меня.

Я подумал: в условиях о капитуляции есть пункт девятый. Он гласит: «Удерживаемые опорные пункты будут уничтожаться русской армией». Этот проклятый серый, угластый дом с бойницами и изрыгающий фаустпатроны, видимо, придется уничтожать, похоже, его гарнизон наплевал на приказ генерала Лаха… И может быть, кто-то из нас, а может, и вся группа за какой-то час, минуты или секунды до полной капитуляции вражеского гарнизона ляжет костьми, не увидев и начала того, что будет потом…

* * *

Дом-корабль, или, как его там, дом-крепость, что ли, а вообще-то, и сам город-крепость, и каждый его дом-крепость хоть и медленно, а все же наконец оголили свои закопченные бока по самое днище: от павшего тумана остался лишь мокрый след. Грива это заметил тотчас, как только колыхнувший ветер сорвал с амбразуры дымовую штору. Дом этот действительно похож на корабль. И Грива удивился:

– Экая штуковина, сам черт зубы обломает!

– А если с обратной стороны зайти? – сказал Алешкин, подняв голову.

Пальчиков, откусив нитку, начал рассматривать свою работу. Видимо, не понравилось, и он сказал:

– Изнанкой налицо, сейчас перешью. Шнурок, дай нож.

– Распарывать будешь?.. Ты мне импонируешь, рыжий, семь раз распори, а один раз зашей. Сейчас сбегаю…

– Куда? – спросил Алешкин и тоже начал рассматривать штопку.

– В Ташкент, товарищ лейтенант. Пехотная, шесть.

– Це ж бисов Шнурок, – заметил Грива, – его враз не поймешь.

– Ладно, распарывай, – согласился Алешкин и отдал свой нож, – три минуты – и не больше.

– Управлюсь, – согласился Пальчиков. – Подсвети…

Я подсветил карманным фонарем. Шов был ладпым.

– Очень прилично, – сказал я.

Но Пальчиков распорол. И тут раздался крик Гривы:

– Есть белый флаг! Есть, товарищ лейтенант! Ура-а-а! Ура-а-а-а!..

Алешкин прыгнул к Гриве одним махом, как изголодавшаяся рысь, наконец выследившая жертву. Оттолкнул сержанта и по грудь всунулся в амбразуру.

Я смотрел в щель. Щель была горизонтальной, и я охватил довольно большое пространство по фронту. Белый флаг нес низкорослый немец, то и дело спотыкаясь и падая среди воронок, камней, обломков, мотков колючей проволоки. Когда идущий в плен падал, белая простыня, колыхавшаяся от ветра, накрывала его, и немец несколько секунд лежал неподвижно, сжавшись в комок.

– Ну-ну, без дураков! – кричал ему Шнурков.

– Да не шуми, – сердился Пальчиков и, как бы оправдываясь, добавлял: – А я говорил, что у них нет совести. Видать, проснулась все же. Подчинились своему Лаху.

– Це ж, братцы, кинец последнему очагу, – сказал Грива и похвалился: – Перед штурмом от Параськи получил письмо. Ой и гарна дивчина! – Он спрыгнул на пол. Я тоже покинул место у щели.

– Что ж, – сказал Алешкин, глядя на меня, – готовься встречать. Немецкий ты знаешь…

Я кивнул.

Однако переводчик не потребовался. Едва протиснувшись через узкий вход, немец застрекотал по-русски:

– Имею честь, капитан Генрих Адем. – Немец был ранен в руку. Кровь, стекая «по разбухшим и грязным пальцам, тяжелыми каплями падала на цементный пол. – Я есть парламентер, – продолжал капитан Адем, измеряя нас оценивающим взглядом.

– Старший сержант Грива, перевяжи! – приказал Алешкин и почему-то отвернулся, белая его голова склонилась на грудь. Грива хлопал глазами – он совершенно не понимал Алешкина.

– Не могу, – прошептал Грива.

– Сеня, окажи помощь! – переключился Алешкин на Пальчикова.

Дом, в котором мы находились, выпирал далеко вперед от общей линии наших войск и представлял удобный объект для окружения силами противника, но об окружении никто из группы не думал. Весь прошедший день по примеру других групп и подразделений мы огнем своим выколачивали из руин белые флаги. Нашей группе в этом отношении не очень везло.

А соседям справа и слева везло – перед ними чаще из руин поднимались белые флаги, и противник сдавался в плен целыми ротами и взводами.

Пальчиков, хотя и был вызван ласкательно, тоже но сдвинулся с места, лишь выпрямился во весь свой трубный рост.

– Ослобоните, товарищ лейтенант, фашиста не перевязываю…

– Шнурок!

– Тут я, товарищ лейтенант.

– Выполняйте приказ!..

– Я потерял индивидуальный пакет.

– Приказываю!!! – взорвался Алешкин.

Шнурков заморгал, виновато взглянул на меня, потом на Гриву, на Пальчикова. Грива отвернулся, Пальчиков вдруг наклонился к вещмешку и начал рыться в нем. Я сказал:

– Разрешите мне?

Пальчиков пнул ногой вещмешок. Старший сержант Грива трахнул кулаком по кирпичной стене:

– Це ж хвашист!

Я подошел к немцу, то есть к капитану Адему. Перевивал рану. Она была неопасной, легкой. Я перевязал, строго придерживаясь правил, и кровь перестала сочиться. Хотел было вытереть кровь на полу, но немец вырвал из рук простыню.

– Я обязан возвратиться, – сказал парламентер, вытягиваясь и выпячивая передо мной грудь. Шинель на нем была изорвана, в пятнах крови, с подгоревшими полами. Но капитан Адем держался еще лихо. – И имею честь сообщить вам, что условия капитуляции недействительны: генерал Лах передал командование войсками генералу Губерту. Имею честь передать просьбу генерала Губерта на двухдневное перемирие. В противном случае мы готовы открыть огонь.

– Кто это «мы»? – оборвал пруссака Алешкин. – Я требую доложить, сколько вас в том доме? Только без вранья! – предупредил Алешкин. – И кто командир гарнизона?

– Хорошо. – Усы у капитана Адема шевельнулись. – Мой гарнизон состоит из отборных солдат фольксштурма. На данный момент, пять часов утра, я имею в своем распоряжении шесть фаустпатронов, пятнадцать пулеметов и три орудия…

– Врет он… – сказал Пальчиков.

– Запугивает! – крикнул Грива, не отрываясь от наблюдения.

Капитан Адем обиделся. Это было странно, но он действительно обиделся: поморгал круглыми глазами и, выпятив грудь, сказал:

– Молодой человек! Вы знаете, кто я есть?

– Гля! – сказал Пальчиков. – Неужели король прусский?

– Коммерсант имперского правительства. Я был в России, закупал кожу и пшеницу. Имею благодарность от фюрера, вождя немецкого народа.

– Заткнись! – крикнул Шнурков.

– Так что вам надо, господин Адем? – спросил Алешкин и на всякий случай попросил Шнуркова отойти подальше и заняться своим делом.

– Хорошо! Вот мои условия: в знак согласия на двухдневное перемирие вы должны покинуть этот дом и отойти на полкилометра к своим войскам.

– А если не уйдем?

– Я прикажу уничтожить вас. Я хорошо осведомлен. Хорошо знаю: русские не нарушат выработанные условия капитуляции, не откроют огня по нашим позициям, и вам помощи ждать неоткуда.

Я напомнил:

– Согласно девятому пункту условий капитуляции удерживаемые опорные пункты будут уничтожаться русской армией.

– Лах смещен, его приказ не имеет силы. Гарнизон крепости имеет другой приказ, приказ Губерта. На раздумье даю пятнадцать минут. Имею честь!

При выходе он упал, кубарем скатился по разрушенным порожкам. Древко флага поломалось, и он, взяв простыню здоровой рукой, понес ее над головой не оглядываясь. Я заметил лежащий среди битого кирпича кожаный бумажник. Поднял и нашел в бумажнике фотокарточку Адема. На снимке Адем восседает в кресле и курит сигару. Усы у него закручены кверху, прическа на пробор, на пиджаке какая-то медаль.

Пальчиков готовил связки гранат. А впереди, через улицу, все маячила серая громада, похожая на корабль, и плевала в нашу сторону огнем. Но стены, потолок выдерживают, покачиваются, однако не разваливаются, что ни говори, а немцы умеют обстраиваться. И похоже, с прицелом… на военные действия.

5

Адем, возвратясь с переговоров в свой дом-крепость, тотчас же поднялся на чердак и тут обнаружил: часть крыши, обращенной в сторону центральной площади, разобрана, орудие перемещено к образовавшейся дыре и нацелено для стрельбы по командному пункту Лаха. Адем поглазел через дыру на видимую часть города – ему стало нехорошо, оттого что город показался ему тонущим в бурлящем море дыма и огня: утренний ветер раздувал пожары, кудрявил дым… В отверстие залетело несколько искр, покружив светлячками, они опустились на пол и вскоре погасли.

– Господин капитал, все готово для обстрела, – доложил ему сержант орудийной прислуги.