Текст книги "Обвал"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– Помер? – невольно вырвалось у меня.

– Ехтур, – тихо сказал Кулиев. – Не помер, зачем – помер…

Он начал вынимать из-за пазухи то, что, по-видимому, взял из ротного «амбара», поставил на столик стограммовый шкалик, наполненный водой, маленький кулек, который тут же развернулся, и из него выкатились три шарика-конфеты, половина затверделой лепешки…

– Зачем – помер, – повторил Али. – Пах, пах! За это командир башка мне долой… Сема! Шкуренко! – Он пощекотал пятки лежащему на топчане. – Сема, кушать принес.

Да, это был наш радист Семен Шкуренко. Уже без усов, но я узнал его сразу по запотевшим выпуклым скулам я черно-смолянистым волосам. Он поднялся с топчана, вытянулся перед Кулиевым, сказал:

– Товарищ старшина, освободите, не получается.

– Ты поешь, поешь, Сема, – ласково предложил Кулиев. – Ты помнишь, как гнали шайтана-немца от Керчи. Шибко гнали… Я ехал на полуторке со своей канцелярией и имуществом. Навстречу выбегали столбы телефонной и телеграфной связи. Да как они выбегали!.. Плохо, скорбно! Одни – лежа, ползком, другие – скособоченно, а третьи – держась за провода, пораненные осколками и обмотанные проволокой… Сам знаешь, без телефонной и телеграфной связи мир – что человек без языка. Туда не позвонишь, сюда не позвонишь. А очень шибко надо связаться: кому – вздрючку, а кому и хорошее слово сказать. Пах, па-ах!.. Кушай, кушай, Сема.

У Шкуренко еда не пошла: полконфетки откусил, сделал глоток воды – и сидит, оттопырив одну щеку.

– Ну, глотай! Жуй! – серчал Кулиев и забегал вокруг какого-то высокого предмета, укрытого брезентом. Бегал, бегал, хлопая себя по бедрам, и говорил: – Ты свои слова давал? Давал. Глотай еда!

Шкуренко еле проглотил. И, облизав губы – видно, ему страшно хотелось есть, – тихо произнес:

– Уже две недели бьюсь, а не получается.

– Держать буду, пока свои слова не исполнишь… Штаб фронта ждет? Ждет! Москва ждет? Ждет! Баку!.. Тоже ждет. Ты пойми, Сема, ведь могут подумать: «Ежели молчат, то… в плен, значит, сдались…» О какой ты непонятливый!..

Кулиев наконец сорвал брезент, и я увидел собранную радиостанцию. А старшина бросился плясать вокруг нее, приговаривая:

– Ай, Семка! Ай, молодец! В Баку приедешь – шашлык будет! Табак будет. В Москву приедешь – орден будет.

В пляске Кулиев устал, обессилел. Семен ему шкалик подал:

– Отпей, товарищ старшина.

– Не лезь!..

– Хоть пригуби.

– Отстань! Давай, пожалуйста, что еще надо?

– Мощности не хватает, товарищ старшина.

– Найди.

– Все обшарил, товарищ старшина.

– Шарь, должна быть. Ты свои слова давал?

– Давал, товарищ старшина.

– Ну?!

– Если не соберу радиостанцию, из отсека не выйду и сгину тут.

– Во! Ты очень хороший сын Украины. И я не хочу, чтобы тут помирал. Зачем помирать! Пах, па-ах!.. Я плакать буду. И твоя мама-Украина слезами изойдет…

Семен слушал, слушал – и зашмыгал носом, упав на топчан вниз лицом. Кулиев притих, видно, и ему самому не легче было. Однако он не поддался и говорит:

– Сема, ищи!

– Да где искать-то? Все обшарил…

– Ты техник-радист. Я перед тобою снимаю шапку. Сухов, шапку сними! – велел он мне и стал на колени перед Шкуренко: – Смотри, смотри, Сема… от имени всех бойцов и командиров! От имени самого майора Русакова! Как перед аллахом стою… Слово свое сдержи!

Но Шкуренко не ответил, он все еще лежал вниз лицом.

– Ты жив, Сема? – спросил Кулиев, надевая шапку. – Покамест ты живой, мой надежда на тебя большой. Не будем мешать.

Он показал глазами на выход, и мы вышли из отсека.

Кромешная тьма закрыла нам глаза. Я начал читать стихи:

 
Где-то там звезды светят…
 

– Ай, брось! Пошарим мало-мало – и найдем движок и подзарядим.

– Да где же ты его найдешь, товарищ старшина?

– Должен быть! – отрезал Кулиев с уверенностью. – О Сухов-оглы, это пах-пах! Земля большой услышит нас. «Слушайте, слушайте! Подземный гарнизон сражается!» Да ты что, не веришь?! Ах, не хорошо ты думаешь, Николай.

Он взял меня за руку, и я потащился за ним. Шли, шли в темноте и, как это не раз случалось раньше, сбились с пути. Кулиев свалился с ног, упал, похоже, обессиленный от голода.

Я зажег фонарь, вижу – сквозь густую черную бороду Кулиев виновато скалит белые зубы:

– Извини, Миколка-оглы, курсак пустой… Подними… Я ведь со вчерашнего дня ничего не ел, но ты не болтай об этом… Я же главный снабженец, кто поверит.

Я поднял его, и мы потихонечку поплелись…

4

В катакомбах ночная тишина особая: здесь не просто тихо, а как в могиле – глухо, малейшее проявление жизни слышится и запахом, и шорохом. Я лежал в повозке, думал о боевом задании. Посланный в поселок Жуковка сержант Дронов с твердым условием возвратиться в катакомбы через пять дней – не возвратился и на шестой. Теперь в Жуковку готовится пойти Зияков с той же целью – разведать подходы к вражеским складам. Майор Русаков подсоединил к лейтенанту Зиякову меня, как знающего немецкий язык…

И вот я лежал на соломе в повозке и думал обо всем этом. Очень тихо было. Потолок выплакивал в подставленную на ночь кружку капли воды, и эти слезинки-капли, падая в посудинку, как всегда, выговаривали: «Сколь-ко, сколь-ко, сколь-ко, сколь-ко».

Потом до моего слуха дошли осторожнейшие шаги – так, крадучись, не дыша, из наших бойцов никто не ходит. Я поднял голову – в смутном лунном свете, пришедшем под своды нашего командного пункта через центральный зев входа, я различил сгорбленную человеческую фигуру у пустого котла походной кухни.

– Эй, ты кто? – спросил я полушепотом, можно сказать, едва слышно. – Иди ко мне.

Сгорбленный подошел – в руках он держал большой сверток.

– Ты кто? – повторил я.

– Ви… ви…

– У тебя что, языка нет?

– Ви… ви…

– Из какого взвода?

– Ви… ви…

Я включил фонарик, осветил лицо – прижухлый, синеватый, с оттопыренными губами рот. «Вот так встреча! Да ведь это ефрейтор Ганс Вульф!»

– Вульф?!

– Ви… ви…

Видно, Вульф тоже опознал меня – возможно, по голосу, кто его знает, – только он осторожно положил на землю сверток, который, как я заметил, пошевелился и притих.

– Что там у тебя в свертке?

И тут я спохватился: «Что ж я с ним так веду себя! Ведь он самый-пресамый фашист, убийца! Как он сюда пробрался? Да еще на КП!»

– Руки вверх! – потребовал я по-немецки. Он рук не поднял, опять свое:

– Ви… ви…

Тут я заметил: одежонка на нем нашенская – телогрейка, брюки стеганые, заправленные, правда, в голенища немецких солдатских сапог.

«Переоделся, значит. – Припомнил я и седую Клаву с ее маленькой девочкой. – Да он же с нее стянул эту одежду!»

Вульф чем-то зашуршал, вижу, ученическую тетрадь в раскрытом виде сует мне:

– Ви… ви…

Я взял тетрадь, читаю написанное по-русски: «Фрау Клави нужен молоко для девички кушать. Я уж говорью две букви: «Ви, ви». О, это для менья целий событий… Никто меня тут не трогает, не обижает, считают, что я не могу говорить. Обида немножко оттого, что я уже ничего не представляю для людя. Один фрау Клави немножечко понимайт менья…»

– Ага!.. Задело за живое! Зачем убивал наших?! – сказал я по-немецки, но негромко: я уже думал, если сейчас набегут наши, опознают в нем участника кровавого преступления в Багеровском рву, разорвут и затопчут. – Ты лично убивал?!

Он выхватил из моих рук тетрадь, крупно написал в ней: «Убиваль немножко. Быль приказ, и я выполняль… чтобы свою долю иметь и не быть зависимым в жизни от тех, кто имейт большой капитал… А сейчас я никто, тень, пустота в чужой одежда…»

– Как же Клава тебя терпит?

Пакет-сверток зашевелился, застонал. Вульф взял его на руки, отвернул часть обвертки, и я увидел… восковое лицо ребенка.

Да это же та девочка, которую тоже расстреливали!.. Чтобы… чтобы иметь свою долю капитала…

У меня имелись две залежалые конфеты, зашитые в шинели. Я берег их, чтобы в день рождения моей мамы чаю попить в компании приглашенных. Я распорол полу и вложил конфеты в ручонку спящей малютки.

– Ви… ви… – отозвался Вульф, вроде бы поблагодарил.

– Да уматывай ты отсюда!

Из темноты показалась женщина. Это была Клава.

– Я не теряю надежды, миленький, – сказала она мне и, взяв под руку Ганса Вульфа, молча пошла с ним по направлению отсека, в котором помещались ополченцы, как мы называли гражданских.

Подошел лейтенант Зияков, спросил:

– Ты с кем тут разговаривал?

– Читал стихи…

– Не ври, Сухов. Около тебя крутились двое. Кто такие?

– Гражданские, товарищ лейтенант. Голод не тетка…

– А-а! У самих животы приросли к спинам, – сказал Зияков и направился в отсек Русакова.

 
Где-то там звезды светят.
Где-то там провода гудят…
Где-то там при ярком свете
За столом борщи едят!..
 

Давно мне эти слова лезут в голову. Я начал искать продолжение этого стихотворения:

 
Так за то,
Чтоб на всей планете…
Тра-та-та…
Наши дети…
 

Я не заметил, как опять подошел к повозке лейтенант Зияков.

– Ты женат, Сухов? И детей имеешь?.. Ну ладно, собирайся, пойдем искать сержанта Дронова. Русаков велел…

* * *

Из катакомб мы вышли через тайный лаз. Часовой, а им оказался кавалерист Прокопий Кравцов, ободрил:

– Я тут пятый раз стою – тишина! Ни одного выстрела. Наверное, фашисты махнули на нас.

И верно – тишина, ни звука! Еще прошли с километр по направлению к Жуковке, к морю. Залегли в лощине, смотрим – на фоне предутреннего неба выделяется паутина проволочного заграждения, примерно в два или три кола. Поднялись еще ближе к железной паутине. Видим, воронка – снаряд тут упал. Мы в эту яму и глазеем – ничего подозрительного. Тянет запахом моря да гарью, обожженной землей.

Зияков говорит:

– Видишь высоту?

– Вижу.

– Она каменистая, к проливу обрывом. А на самой маковке седловина. В ней мы и переднюем. А потом уж по обстановке.

Он поднялся и пошел в рост, а я все прижимался к земле.

– Вот мы и дома, – сказал лейтенант Зияков, когда разместились на сопке, в седловине, очень удобной для укрытия и наблюдения, а также на случай стычки с гитлеровцами – будет трудно нас взять.

– Дома и не дома, – отозвался я, вынимая из сумки гранаты, чтобы быть начеку.

– Сегодня какое число? – спросил Зияков.

Я припомнил и назвал день и число.

– О-о! – повернулся ко мне лицом Зияков. – Это мой день…

С моря подступало утро, и я видел, лицо у Зиякова одухотворенное. Я повел речь о Дронове.

– Поймаем и будем резать! – И тут он засмеялся как-то нехорошо. Я насторожился. Зияков это заметил и говорит: – Дронов оказался предателем! Он подсовывал нашим вражеские листовки. Это выяснилось уже после того, как он отправился на задание. Разве тебе об этом майор не сказал?

– Не говорил.

– Это особая тайна, Миколка. Если понадобится, будем резать! Из Керчи можно пройти незаметно в катакомбы только берегом, а потом уж по лощине и в поселок. Дронов это знает. Так что он нас не минует, никуда не денется, резать будем, если что…

Когда прошел день и прошла ночь, лейтенант Зияков начал нервничать:

– Ты не перепутал день-то вчерашний?..

– Память у меня хорошая, товарищ лейтенант.

– Па-мять… – протяжно сказал Зияков и на время успокоился.

Вдали показался человек. Он шел по берегу впритирку к воде, и волны стегали его по ногам.

– Ну, не подведи, Сухов. Твое дело сейчас слушать. Селден рези, олсун![3]3
  Спасибо тебе, друг! (турецк.)


[Закрыть]

– За что?

– За хорошую память.

Человек уже был под нами и расхаживал по мокрому песку. Это был немецкий офицер, длиннющий, и все хлестал себя по голенищу стеком – хлоп да хлоп.

– Значит, верно, была суббота, – тихо сказал Зияков. – Немцы точны в своих поступках, они даже в туалеты ходят по расписанию. Тупицы! Мой план таков: я все беру на себя. Что бы там ни происходило, – кивнул он вниз, – твое дело быть наготове. Если что, я позову словом: «Пли!» Понял? Если не Дронова, то этого скрутим, – заключил Зияков и начал спускаться вниз.

Я взялся за гранаты, чтобы не опоздать к сигналу «Пли!» Осмотрел и вижу: в гранате нет запала. Схватил другую – и в этой нет. В третьей – тоже нет! Руки у меня похолодели. Но все же взял себя в руки, приготовил пистолет. А сам думаю: куда же подевались запалы? Потерял, потерял… И мне прощения не будет. Почти безоружный, чем я смогу помочь лейтенанту?!

Между тем немецкий офицер заметил Зиякова, поднял руку в приветствии:

– Хайль Гитлер!

Что-то совершенно непонятное!

Зияков тоже взмахнул рукой, остановившись перед гитлеровцем – в трех шагах от него. Надежда появилась: лейтенант что-то таит, выжидает. Ведь финка при нем: пырнет – и бежать.

– Господин майор Носбауэр, перед вами Муров.

Опять, похоже, какая-то маскировка со стороны лейтенанта Зиякова.

– Гут! Гут! – ответил Носбауэр, с виду интеллигент, при галстуке и в белых перчатках. – Вы слишком долго задержались в катакомбах. Почему тянете с устранением майора Русакова?!

Зияков на это Носбауэру отвечает:

– Майор Русаков убит. Постарался – и умыл руки.

«О, хорошо водит за нос! – подумал я. – Майор жив! Точно, маскировка со стороны Ахмета Ивановича…»

– Господин Муров! – заулыбался гитлеровец. – Вас ждет большой наград! В общем, можете себя считать полным владельцем Керченского морского порта. Но еще небольшое дело за вами… Это генерал Акимов… Имею честь! – Носбауэр взмахнул рукой и быстро скрылся за выступом.

Зияков же мгновенно выхватил финку и пульнул ее в направлении скрывшегося Носбауэра. И сам бросился за выступ…

Он долго не появлялся, рука моя побелела держать наготове пистолет в ожидании слова «Пли!». Пожалуй, прошло около часа, когда Зияков поднялся ко мне в седловину и говорит, глядя мне в лицо:

– Этот дурак принял меня за Дронова… Я ему и врезал финкой насмерть!.. А у тебя, Сухов, крепкие нервы… Если бы ты бабахнул, все испортил бы. Где-то здесь таится Дронов, он же у немцев числится под фамилией Муров… Бери свои запалы, – достал он их из кармана брюк. – Ну, бабахнул бы?

– Еще как!.. Но потом я понял, что вы, товарищ лейтенант, маскируетесь, кого-то изображаете. На крючок ловите.

– Да уж такое задание, Николка. Русаков инструктировал с глазу на глаз… Майор сказал мне: «Дронов обязательно придет на сопку с седловиной». Вот на эту самую… Надо ждать, а потом будем резать… Кушай!.. – Он достал из-за пазухи хлеб, банку мясной тушенки: – Гуляй и вспоминай дурака майора Носбауэра. Сволочь, жует нашу еду… Сегодня какой день?

– Вторник, товарищ лейтенант.

– О! Тоже для меня счастливый день… Взгляни-ка, кто-то идет…

На горизонте показался край солнца. Какой-то шумок послышался сразу с двух сторон, и на меня сзади сиганул человек, прижал к земле; краем глаза я увидел: Зияков!

– Товарищ лейтенант!..

– Не дыши! Ты, оказывается, знаешь немецкий язык!.. Очень опасный для меня человек. Прощайся с жизнью…

И вдруг, словно сильным вихрем, Зиякова сдуло с меня. Я вскочил на ноги, увидел: Сучков жмет Ахмета к земле. Наконец он скрутил Зиякова, сорвал с него оружие, отбросил…

– Сучков, ты, видно, со страха принял меня за фашиста?! – воскликнул Зияков, ворочая выпуклыми, налившимися кровью глазами.

– Нет, господин Зияков-Муров, не ошибся я. Теперь в моих руках все доказательства. – Вдруг он изменился в лице. – Значит, ты убил майора Русакова. Ну и гадюка, значит! Топай под трибунал! Фу! Пакостно на тебя смотреть…

Сучков подошел ко мне, привлек одной рукой к себе:

– Жить будем, Сухов… Значит, так… Я за вами почти следом шел, был с тобой рядом, все слышал и видел. У тебя, Миколка, выдержка нашлась…

К тайному лазу мы подошли ночью. На карауле стоял Лютов. Он пропустил Сучкова, связанного Зиякова и меня…

* * *

Я стою у могилы майора Русакова… «Маркел Иваныч, да как же это так?.. Ты для меня был ровно отец родной», – думал я, глядя на свежий, еще не осевший могильный холмик из раздробленных камней.

– Ну, Миколка, – по голосу я узнал Бокова, – крепись, Маркела Ивановича не вернешь… Я беру тебя своим порученцем.

Неподалеку, за выступом, в кромешной темноте вспыхнул свет, и потом – наверное, спустя полминуты – прогремели винтовочные выстрелы. Кто-то вскрикнул и тут же захлебнулся.

– Вот чем кончается жизнь презренного наемника, – сказал Боков и, взяв меня под руку, повел на КП.

Навстречу попался лейтенант Сучков с небольшой котомкой за спиной. Он остановился, вскинул руку к помятой шапчонке:

– Егор Петрович, я готов в путь-дорогу. Спешить надо, пока Густав в Керчи.

Боков обнял Сучкова, похлопал по спине:

– Я надеюсь, дорогой Иван Михайлович, что ты договорился с Крайцером…

– Он будет ждать меня у южного пролома…

Боков вновь обнял Сучкова и потом, отпустив его, подтолкнул в спину:

– Ни пуха ни пера, Иван Михайлович.

– Это куда он? – спросил я.

– На ту сторону пролива, искать штаб фронта. Сучков уже ходил по вражеским тылам. Мне бы быть таким, как Иван Михайлович! Это с виду он вроде бы увалень… А в душе… «Если надо, значит, надо», – вспомнил Боков слова Сучкова. – Ты сегодня напиши приказ о назначении сержанта Лютова командиром взвода разведки. Сам Сучков рекомендовал его. Справится, потянет?

– Еще как! – ответил я, не задумываясь. – Хоть с виду он и шебутной, но душа у него правильная, надежная…

5

Красные лепестки фитильков, рассеивая вокруг темноту, еще резче оттеняют границу мрака. Впечатление такое, что там, в тридцати метрах от штабного отсека, бездонная пропасть: разбегись – и полетишь в тартарары.

Исторгает наружный свет лишь «проклятый пролом», который время от времени продолжает мучить, жестоко дразнит всплесками воды. Старший лейтенант Боков, как я знал от самого Егора Петровича, вчера окончательно решил выйти через эту дыру на поверхность, разгромить гитлеровских истязателей, добыть воду – плачущие каменные своды и стены почти высохли и в подставленных кружках все реже слышится говор капели.

У пролома, задрав голову, стоит Григорий Тишкин с подставленным котелком и ждет случая, – может, немец ливанет ради своей бесчеловечной шутки…

– Нам надо поколотить гитлеровцев, – сказал Боков собравшимся в штабной куполообразный отсек. – Я требую еще раз обратить внимание на состояние противогазов. Чтобы экипировка у каждого была штатной.

– И пуговицы надраим!..

– И это неплохо, – поддержал Боков. – Берите пример с коменданта, – кивнул он на лейтенанта Шорникова, с первых дней подземной обороны строго следящего за своим внешним видом.

Со стороны отсека, в котором еще пребывали керчане, послышался гул. Из темноты показалась толпа, надвинулась и застыла. Маленькая женщина с заострившимся носом и впалыми щеками подошла к Бокову:

– Водички бы, товарищ командир. Дети умирают. И хворых много. Вчера четверо померли… – Она запнулась, видя содрогнувшегося Бокова. – Тогда, товарищ командир, выдайте нам оружие, мы с вами в бой пойдем.

Остальные тоже загудели:

– Пойдем!

– И гранат дайте!

– Иван! – позвала женщина из толпы Ткачука. – Иван Митрофанович, ты в гражданскую, кажись, пулеметчиком был?

– Еще как давал жару из «максимки»… Трри-три-три… О, как палил! – картинно изобразил Ткачук. – Включай в свой батальон всю мою команду, промаха не будет, товарищ командир. А ну постройтесь! – шумнул Ткачу к на толпу. – Пусть поглядят на нас военные, что мы стоим-то!

Но гражданские не успели построиться – во весь голос закричал Тишкин:

– Газы! Разве вы не видите?!

– Га-азы! – подхватила толпа.

– Вон-на! Вон-на! – кричал Тишкин, уже подбежав к Бокову. – Я уже наглотался. Братья, умираю…

Я кинулся к Тишкину, упавшему вниз лицом:

– И что за мода – панику поднимать! Тишкин, слышишь?!

В пролом сыпались банки и тут же лопались – из них прыскали желто-синие струи дыма… Подо мной качалась земля. Я с трудом рассмотрел, что Тишкин уже перевернулся на спину, изо рта его текла красная пена. Он шамкал – пена попадала на подбородок, стекала на бороду.

– И-их! – корчился Тишкин. – И-и-их, – прыскал он кровавой пеной мне в лицо.

– Что ты корчишься?! Поднимайся! – кричал я на Тишкина, еще полностью не осознав, что это действительно газы.

– Миколка, прикончи, мука-то какая! Ну, прикончи…

Я сорвал с себя флягу, взболтнул и что там было влил в пенящийся рот Григория. Это ему помогло, и он встал на колени.

– Мочите губы! Отходите вглубь! – слышался голос Бокова.

– Куда отходить?.. Глубже могилы нет, – сказал Тишкин, крестясь передо мной и тяжело дыша. – Ну-у, зверство какое!.. Вона что! Вона что! – показал он рукой на какую-то кучу.

Куча шевелилась. Я сразу догадался – команда Ивана Митрофановича, пулеметчика гражданской войны. Я подошел – человек пятьдесят, глухо стеная, извивались в конвульсиях. Сам Ткачук, упершись спиной в каменную стену, крутил руками с ощутимой натугой, прыская кровавой слюной. Женщина с заостренным носом позвала меня к себе:

– Ох… ох, помогите, спасите, умираю. Спасите дочку. – Она поднялась на четвереньки, и из-под нее выползла девочка лет трех, лицо и рот которой были обвязаны мокрой тряпицей. Девочка наконец встала и побежала к выходу, видневшемуся лоскутком неба. Там шла ожесточенная стрельба. Я догнал девочку, вернулся… Григорий макал тряпицу в алюминиевый котелок и вытирал пенистые губы женщины.

– Где взял воды? – спросил я у Тишкина, готовый тоже помогать людям.

– Где! Где! Изнутри! – сказал Григорий, смачивая губы мальчику, корчившемуся на спине.

Всем воды «изнутри» не хватило. А многие не нуждались в ней – их остекленевшие глаза уже ничего не видели.

Литейщик Ткачук наконец поймал свой рот, отерся, но тут же, сделав несколько шагов по направлению к пролому, упал вниз лицом, весь изгибаясь, и затем стих совсем.

В это время в центре сплетенных тел что-то зашевелилось, сгорбилось – и из-под погибшего Прокопия Кравцова показалась голова Лютова.

– Ванечка! – бросился я. – Ванечка!

Лютов, качаясь, поднялся. Некоторое время он молча водил взглядом по телам погибших, и из глаз его покатились слезы.

* * *

На другой день при свете лучин да сальных «катюш» во взводах считали павших от газов, пофамильно вносили в тетрадки: военных – в одну, гражданских – в другую. Эти скорбные списки доставлялись на КП. Боков клал их в свой сейф-тумбочку.

Когда подсчет был закончен, Боков вызвал к себе старшину Кулиева:

– Вот что, хозяйственник, отыщи мне хотя бы одного музыканта. Хоронить будем с музыкой. Как павших смертью храбрых.

– Товарищ старший лейтенант, где же я его возьму?

– А ты сходи в главный штаб к медикам. Ищи там. Ступай, старшина.

Но Кулиев не тронулся с места.

– В чем дело? – спросил Боков.

– Газовая атака фашистов коснулась всех секторов обороны. Еще не известно, уцелел ли главный штаб, – с трудом сказал Кулиев.

– Ты не очень падай духом!.. Сходи, сходи, дорогой Али-оглы Мамедов, – подбодрил Боков Кулиева, едва стоявшего от истощения на ногах.

Часа через три, а может, и больше Кулиев вернулся, привел с собой трубача и барабанщика с инструментами и пожилого капитана в куцеватой шинельке. Присутствующий при этом лейтенант Шорников опознал капитана, воскликнул:

– Здравствуй, товарищ Котлов! Жив?

– Жив, – буркнул капитан Котлов. – Мне-то, товарищ комендант, умирать нельзя, я ведь на такой службе… – И приумолк, не назвав своей службы.

Но Шорников не умолчал.

– Чего таишься-то, Прокопыч? – сказал Шорников. – Ведь твое занятие известное – начальник похоронной команды из полка майора Петушкова.

Тут и барабанщик назвался перед Боковым:

– Моя фамилия Ухин, Петр Петрович. Я профессиональный музыкант. А это, – показал он на трубача, – Сорокин Евгений. До войны мы вместе работали в джазе. А на войне попали в полк майора Петушкова, Дмитрия Сергеевича. Может, знаете, товарищ старший лейтенант?

– Знаю, знаю, – быстро ответил Боков. – Познакомимся потом. А сейчас, дорогие товарищи, готовьтесь. Старшина Кулиев, займись!..

Котлов повел музыкантов вслед за старшиной, который, едва сделав несколько шагов, вдруг захрипел, споткнулся в упал.

Ухин наклонился над ним, еле слышно произнес:

– Умер…

Боков закрыл глаза. С минуту он молчал, потом подкрутил фитилек, очистил от нагара и, достав из тумбочки листок тетрадной бумаги, подал мне:

– Надо разорить гнездо газопускателей. Пиши приказ на атаку…

* * *

Насыпь от пролома конусообразной формы, с большим наклоном. По нему не так уж трудно подняться наверх, выйти из подземелья. Обрушившиеся камни подступают к самой дыре, через которую видно небо, низко нависшее над землей. Кто-то должен подняться первым, осмотреть местность вокруг, нет ли поблизости гитлеровцев, потом дать сигнал остальным. Боков подзывает к себе Лютова:

– Сержант, смотри тут, я поведу.

– Нельзя тебе, – произнес Лютов. – Ты же командир, забыл, что ли? Егор Петрович, теперь, после гибели майора Русакова, ты за все в ответе.

– Я знаю, что делаю. Не учи, Лютов! – вспылил Боков. – И ты, Иван Иванович, тоже в ответе не меньше, чем я. Оставайся, сержант, возглавь группу поддержки… За мной, товарищи!..

Поднимаемся с трудом. Дрожат ноги. Боков протягивает мне руку, помогает преодолеть последний метр подъема. Внизу, хоть и темно, виднеется стоянка машин. Там немцы со своими компрессорами, которыми они нагнетают в подземелье газ. Боков дает знак: рассредоточиться в цепочку.

…Метров сто ползем по-пластунски. Впереди двигается Боков. Тишина. За машинами кто-то пиликает на губной гармошке.

– Огонь! – громко, изо всех сил тянет Боков.

Бросаем гранаты в два приема. Ярко вспыхивают разрывы. Впереди образуется пляшущий огненный клубок. Трое лежат неподвижно – им уже не увидеть своей Германии.

– В атаку! – зовет Боков.

Мы рванули на зов старшего лейтенанта в расположение врага.

Прислуга, обеспечивающая компрессор и буровые установки, видно, не вынесла внезапного налета и побежала к Керчи. Мы испортили машины – отвинтили гайки, подожгли заправленные горючим силовые установки. Вскоре стоянка компрессора превратилась в море огня, и стало светло. На пути замаячил еще не тронутый огнем домик, покрашенный в светлые тона, такой красивый, в три окна, под островерхой крышей и с крылечком. Мы вдвоем – Боков и я – с ходу вышибли дверь и ввалились в помещение с трофейными автоматами и молотками в руках. Кто-то зажег электрический свет, и мы увидели перед собой раздетого до нижнего белья, с волосатой грудью гитлеровца – он пучил голубые глаза и, пожалуй, никак не мог взять в толк, кто осмелился так невежливо потревожить его сон. И все же схватил телефонную трубку, но Боков остановил его, усадил в стоявшее у стола кресло. Я же с Алешей Мухиным мигом обшарил все углы, разбрасывая все, что попадалось под руки.

Боков приказал допросить гитлеровца. Я не успел задать вопрос, как Мухин схватил со стола бумажку и подал ее мне. Я молча прочитал и тут же перевел вслух:

– «Черт возьми! Майор Носбауэр, сколько же вам еще нужно времени?! Красные подземники срывают нам переправу через пролив! Приказываю: в течение двух суток задушить газом всех подземников, сровнять, взорвать, превратить в горы щебня катакомбы! Генерал Пико».

– Так это ты Носбауэр? Из команды профессора Теодора?! – надвинулся Боков на заморгавшего немца.

– Найн, найн. Я всего лишь денщик. А господин майор до русской бабы пошел. Любит он русский баба. О, черт бы побрал господина майора, Носбауэр плохой человек!

Но офицерская шинель, висевшая на вешалке, выдала притвору. Алеша Мухин сорвал ее с крючка и пошарил по карманам, обнаружил в них фотографии и письма. «Денщик», увидя поднесенную Боковым к своим глазам фотографию, на которой Носбауэр был сфотографирован в форме майора, с ужасом раскрыл рот.

– Дрянь! – сказал Боков. – Душить газами, давить обвалами – так ты майор! А на расправу – денщик! Мерзавец! Убийца!.. Собирайся! Судить будем!..

Фашист быстро оделся. Я уже открыл дверь, а пленный успел нажать кнопку, и на улице завыла сирена. И Мухин разрядил свой автомат в гитлеровца…

Уже под землей, неподалеку от пролома, нас свалила усталость – и лежим, обессиленные тяжелым боем.

6

Вот уже два дня подряд от взрывов, обвалов гудит, ревет все подземелье, во всех «казармах», то есть секторах, рушится потолок. Хлещут по стенам тугие волны воздуха и, отскакивая, наткнувшись на каменную преграду, шарахаются в обратную сторону с тем же ревом, гулом. Ушные перепонки не выдерживают, лопаются, сочится кровь. «Нет, Егор Петрович, – думал я, – это покрепче любого землетрясения. Любой тут согнется, в том числе и ты, железный Егор. Тут уж ты никуда не денешься, сам на отступной пойдешь».

– Товарищ старший лейтенант, это же самоубийство! – сказал я, вытирая платком кровь, показавшуюся из ушей Бокова.

– Сейчас, сейчас, Сухов! Вот тебе бумага и карандаш, пиши.

– Конечно, надо выходить, – говорю я Бокову. – Есть же возможность переправиться на Большую землю.

– Ага!.. Ага! – Поднялся Боков. – Пиши, тебе говорят! Пиши: «Коменданту города Керчь. Генералу Пико. Генерал! Вероятно, вы, как и ваш Гитлер, полагаете, что ходите по завоеванной земле. Ошибаетесь, вонючие служаки, ублюдки международного капитализма! Реальность такова, господин Пико, – ваши войска стучат ногами на раскаленной докрасна сковородке. И никакие ваши газы, обвалы вас не спасут. Палачам и убийцам – неминуемая смерть! Победа будет за нами!» Подпись: «Командование Красной Армии». Теперь прикрепи к камушку эту записку и в пролом зашвырни – подберут и прочитают.

Я прикрепил записку, зашвырнул через пролом на поверхность и тотчас вернулся к Бокову, в каменную «келью», вновь заговорил о возможностях выхода из-под земли и переправы на Тамань.

– Вот у вас, товарищ старший лейтенант, под топчаном что лежит? Четыре пары немецкой военной формы…

– Сержант Сухов, ты дьявол! И болтун! – Боков долго смотрел мне в лицо. – Ты же в ту ночь спал.

– Я видел все, Егор Петрович…

– А именно?!

– Это было месяц назад, если не больше. Скорее, больше, наверное, два месяца… Вошел лейтенант Сучков, так сказать отправленный на поиск штаба фронта, с большим рюкзаком, в котором оказалось вот это, что лежит под топчаном: четыре пары фрицевской формы. «Это, – сказал Сучков, – на крайний случай… Переоденетесь – и через пролив!»

– Сухов, – прервал меня Боков, – велю тебе об этом молчать! – Он подсел ко мне на топчан, обнял одной рукой. – Эх, Микола, Микола-Николай, действительно возможности имеются. Более того, откроюсь перед тобой: один немецкий лейтенант, по фамилии Густав Крайцер, дал слово Сучкову организовать побег на весельном баркасе через пролив. Возможности есть, да приказа на то не имею, сержант Сухов.

– Да некому уже отдавать приказ, товарищ старший лейтенант, – быстро отозвался я. – Штаб, как вам хорошо известно, еще пять дней назад полностью погиб под обвалом…

– Стоп, стоп, Сухов! – Боков сиял свою руку с моего плеча, поднялся и глядит мне в лицо. – А совесть, сержант Сухов? Совесть бойца Красной Армии, спрашиваю? Если она, совесть-то, настоящая, выше и справедливее любого устного или письменного приказа! Так ты, Сухов, извини меня, моя совесть велит мне: «Старший лейтенант Боков, приказываю свой сектор обороны держать насмерть!» И эти, вот эти четыре пары немецкого обмундирования надо сжечь, спалить!.. К чертовой матери, подальше от соблазна!..