Текст книги "Обвал"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ
ДОТЫ И ЛЮДИ

1

До моря считанные километры. По вечерам слышен рокот волн, то утихающий, то нарастающий. Нервы натянуты, а воображение обострено, и перед мысленным взором Лемке встает скалистый, обрывистый берег, а дальше вода, вода – на сотни километров властвуют волны и быстро скользящие по ним изломанные тени от русских самолетов, – встает весь вздыбленный, взлохмаченный разрывами бомб котел Черного моря. Лемке не умел плавать, и это обстоятельство еще больше страшило его.

Отто Лемке полагал, что теперь, после «совершенного» им «подвига» по «разгрому русской роты разведчиков», его, как героя, поберегут, какие-то льготы предоставят (на это он и рассчитывал), ну хотя бы на первый случай пристроят в штабе армии в одном из бункеров, крепость которых – уж точно! – русским бомбам не по зубам. Но оставили в роте… «До первого же огневого налета!» – как подумал он.

– Черное море! – Лемке вобрал голову в плечи. – Другим оно сейчас и быть не может.

Впереди, напротив, – русские войска. До них рукой подать. Лемке знает, что в низине, у подножия горы, притаились не просто части Красной Армии, а армады артиллерии, танков, богом проклятых «катюш», авиации и людей.

«Армады и тишина… Почему они молчат? Почему не стреляют? Почему не атакуют?» Тишина давила на Лемке, и, чтобы не задохнуться в ней, он бегал и ползал от траншеи к траншее, от дзота к дзоту, от солдата к солдату, подбадривал, призывал подчиненных к стойкости и самопожертвованию, говорил о скором, решающем переломе в войне, который готовит фюрер… Он много говорил, но проклятая тишина ни на йоту не ослабевала, и, когда в воздухе появлялся русский самолет-разведчик или падал снаряд, посланный оттуда, где притаились армады войск противника, Лемке выскакивал из ротного, малонадежного бункера, спешил к Зибелю, кричал:

– Вот, слышите? Они начинают!

Утром вызвали его в бункер командира батальона, где встретила Лемке Марта.

– Поздравляю, Лемке, с новым званием, – сказала Марта.

– Хайль Гитлер! – ответил Лемке.

Она подала сверток:

– Здесь новый мундир с погонами капитана. И еще, я слышала от фон Штейца, вас скоро переведут на левый фланг командиром форта. Два этажа, четыре амбразуры! Совсем безопасно…

– Да это же на главном направлении! – вскричал Лемке. – Там заживо могут похоронить…

«Трус!» – подумала Марта.

– Турция не собирается высаживать свои войска в Крым? – спросил Лемке.

– Нет, не собирается.

– Но это же свинство! – возмутился Лемке.

– Пожалеют! Я верю в это. – Марта заметила на кровати возле подушки поэтический томик и, пока Лемке надевал новый мундир, начала листать книгу.

Марта знала, что томик принадлежит Паулю. Брат и сам пописывал в юности стихи. Он был очень равнодушен к политической литературе. Ей казалось, что это пройдет, придет время, и брат будет «глотать» книги доктора Геббельса, сборник речей Мартина Бормана, которые популярно излагали и пропагандировали великие идеи Адольфа Гитлера… Да, так она полагала раньше. Ошиблась, теперь-то точно знает, что ошиблась: брат, оказывается, был и остался совершенно безразличным ко всему этому, в противном случае в его роте такое не случилось бы… Страшно подумать: в роте Пауля разоблачили коммунистического агитатора. Она первой, пусть случайно, услышала бредни этого агитатора, и она не могла, не имела права скрыть это от фон Штейца… Брата разжаловали в рядовые, и теперь он просто истребитель танков, сидящий в бетонном гнезде.

Марта бросила на подушку томик. Лемке сказал:

– Это книга твоего брата. Представь себе, он читает стишки даже сейчас, когда его разжаловали! Он что, и раньше был таким идиотом?

– Раньше Пауль не был идиотом! – заступилась за брата Марта, готовая огреть Лемке плеткой.

Он знал, что она может ударить: этой психопатке, расправившейся со своим родным братом, ничего не стоит пройтись плеткой и по его спине, не спасет и новый мундир. Она угадала мысли Лемке, подумала: «Какой-то истукан, вышколенный истукан, болванчик, готовый исполнить все, что ему ни прикажут! И такие смеют называть себя национал-социалистами!» Ей пришла в голову дикая мысль: все же стегануть Лемке.

– Повернись ко мне спиной! – приказала она, закурив сигарету.

Лемке, к ее удивлению, вдруг показал ей на дверь:

– Я вас прошу выйти вон! Ничтожество! – Он потряс кулаками. – Напрокат взятая, вон отсюда!

У Марты потемнело в глазах. Она еле нашла дверь. Земля была неровной, под ноги то и дело попадались воронки, рытвины. Она спотыкалась, падала, поднималась и вновь шла. Чьи-то руки подхватили ее, усадили на сухую, нагретую солнцем землю. Она сразу поняла, что перед нею стоит Пауль, рядовой Пауль, ее брат.

– Что с тобой, Марта?

– Он меня выгнал…

– Кто?

– Лемке, племянник директора концерна.

– А-а! – Пауль тихонько засмеялся.

– Лемке мне сказал, что я взятая напрокат фон Штейцем… Пауль, мне страшно… Пауль, неужели это правда? Пауль, неужели Лемке и я, Марта Зибель, разные немцы?

Брат опять засмеялся.

– Хочешь посмотреть мою могилу? – Он согнулся, с трудом протиснулся в бетонное гнездо и оттуда крикнул: – Директор Лемке постарался, гробик отлил прочный!

Что-то вдруг грохнуло, раз, другой, третий… Потом утихло. Зибель высунул голову из гнезда – курилась обугленная земля, легкий дымок полз по лицу замертво упавшей Марты и оседал на лужицу крови.

Лемке кричал со стороны батальонного бункера:

– Зибель, они начали пристрелку! Слышишь, Зибель, теперь тишине капут!..

2

Пришла директива Гитлера. Енеке приказал шифровальщику раскодировать немедленно, тут же, не выходя из бункера. «Видимо, это весьма важное и весьма секретное указание, – предположил генерал, – и, может быть, о нем никто не должен знать, кроме меня».

Гитлер предписывал:

«Обязываю Вас от Вашего личного имени поставить войска в известность о том, что мы ни при каких случаях не будем принимать попыток эвакуировать наши части из крепости «Крым».

Вы обязаны проявить максимальную строгость и требовательность к местным жителям Севастополя, с тем чтобы каждый из них – от мала до велика – был привлечен на строительство оборонительных сооружений, на подсобные работы. Разрушенные укрепления в ходе боев должны немедленно восстанавливаться.

Я и немецкий народ гордимся Вашим личным мужеством, боевым опытом и высоким талантом инженера-фортификатора, и мы непоколебимо верим, что доблестные войска крепости «Крым» с честью выдержат осаду русских армий.

История поставила перед нами великую задачу – вырвать у врага нужное нам время для организации мощного и окончательного контрудара! Время – победа!»

Основной гвоздь телеграммы Енеке уловил в первом предложении. Напоминание о мобилизации всех жителей Севастополя – дело обычное. Он, Енеке, такое распоряжение отдал, отдал сразу же, как только русские пересекли пролив и высадились на Керченском полуострове.

«Я и немецкий народ гордимся Вашим личным мужеством…» И эта фраза не вызвала у Енеке особых эмоций, не вызвала потому, что она с момента волжского котла стала дежурной в директивах и распоряжениях Гитлера командующим армиями, попадающими на грань катастрофы. А вот первая фраза… «Мой фюрер, – рассуждал Енеке, – но почему лично от моего имени? Значит, я не могу сказать войскам, что это вы приказали, что это ваша воля, ваше указание?» Десятки вопросов возникали, а ответ напрашивался один: Гитлер решил всю ответственность за судьбу армии, за жизнь многих тысяч немецких солдат возложить на Енеке. Он понимал, что это значит: в случае гибели его армии Гитлер останется в стороне, сухим выйдет из этой истории.

Ему стало страшно за такое течение мыслей, он вдруг почувствовал себя так, словно кто-то подслушал их. Но Енеке мог быстро подавлять в себе всякие сомнения в правильности полученного приказа.

– Подшить в дело, – сказал он шифровальщику своим обычным твердым голосом.

– Это сжигается, господин генерал, – сказал шифровальщик, показывая на гриф телеграммы.

Енеке достал зажигалку, нажал на кнопку, вспыхнуло синеватое пламя. Затем он растер пепел на ладони, сдунул его, сказал шифровальщику:

– Вы свободны.

В бункер вошел фон Штейц и без обычного официального приветствия сказал:

– Кажется, они начали пристрелку и попадают точно в районы, наиболее укрепленные. Уж не проникли ли в наши войска их корректировщики?..

– Пристрелка – это еще не начало, – ответил Енеке. – Пристрелка может продолжаться несколько дней. Несколько! – повторил он.

– Есть разрушения, есть и убитые, – продолжал Штейц, полагая, что командующий сразу поинтересуется тем, кто именно погиб и в каком секторе, и он тогда первой назовет Марту, а потом причислит к погибшим майора Грабе, о котором Енеке уже несколько дней и не спрашивает, словно бы для него такого офицера и не было.

Енеке не сразу отозвался. Он сидел в кресле и долго молча играл зажигалкой, то нажимая на кнопку, то гася вспыхнувшее пламя. Он думал о своем, а фон Штейц – о Марте…

Полковник Штейц вспомнил дни, проведенные в имперском госпитале с Мартой, пытался в мыслях ответить себе, что свело его с этой милой и фанатично настроенной девочкой: любил он ее по-настоящему или просто так привязался, привязался ради развлечений? На этот вопрос он не смог ответить, хотя точно знал, что он не женился бы на Марте. Не потому, что такой брак совершенно невозможен: она просто Марта, дочь немецкого рабочего, а он, фон Штейц, знатный и богатый человек – потомок известных в Германии фон Штейцев… И все же, все же Марта для него не просто Марта, и он обязан что-то сделать, чтобы память о ней осталась. Если генерал Енеке выделит ему самолет, он отправит тело Марты в Германию и распорядится похоронить ее на берлинском кладбище, а потом, когда кончится война, поставит ей памятник, как героине… Енеке, играя зажигалкой, попытался найти на полу пепел от сожженной телеграммы, но не нашел: его, видимо, сдуло, когда открывали дверь. Енеке даже обрадовался этому. «Раз такой гриф, то и хорошо, что от телеграммы не осталось и следа», – подумал он и тоном приказа сказал:

– Разрушения должны немедленно восстанавливаться. Пошлите туда местных жителей – тысячу! Десять тысяч! Сколько потребуется! И заставьте их восстанавливать разрушенное.

– Погибла Марта, – наконец сказал фон Штейц.

– Марта? Это, конечно, печально, но ничего не поделаешь, война требует жертв, – как о чем-то обычном, повседневном сказал Енеке. – Войны без крови не бывает.

– Марта была настоящей немецкой девушкой, – подчеркнул фон Штейц.

– Женщиной! – возвысил голос Енеке, глядя исподлобья на фон Штейца, как бы говоря: «Мне-то известно, в каких отношениях вы были со своей помощницей».

– Да, женщиной! – в свою очередь повысил голос фон Штейц.

– Вот именно, – сказал Енеке, поднимаясь. – А обязанность немецкой женщины рожать для Германии солдат.

Фон Штейц вскочил:

– Но Марта была сама солдатом, настоящим солдатом! А без настоящих солдат не может быть настоящего генерала.

Командующий понял намек фон Штейца, воскликнул:

– О, оказывается, вы умеете обижаться! – Он заметил в руках Штейца металлическую коробочку и, чтобы уклониться от неприятного разговора, сказал: – Это что у вас, сувенир?

– Где? – Фон Штейц и не заметил, как вытащил из кармана коробочку и теперь крутил ее, гремя осколками.

– У вас в руках, – сказал Енеке.

– А-а… Это память о шестой армии Паулюса.

– Интересно, можно посмотреть? – Енеке взял коробочку, прочитал написанные Мартой на крышке слова: «Реванш! Помни, Эрхард».

Генерал открыл коробочку, сосчитал осколки, видимо, догадался, откуда извлечены эти ребристые синеватые кусочки металла, и сказал:

– Ваши?

– Да.

– Все тринадцать?

– Да… двенадцать, – поправился фон Штейц. – Тринадцатый – отцовский. Он был ранен под Псковом в восемнадцатом году, осколок подарил мне.

– Помню старого фон Штейца, – все глядя на коробочку, сказал генерал. – Реванш – хорошо. Храните. – Он задумался, потом тряхнул головой: – Мы вырвем у врага время, нужное нам для организации сокрушительного контрудара. Реванш мы возьмем! Храните. – Он возвратил коробочку и совершенно другим голосом спросил: – Так что вы хотели сказать о Марте?

– Отправить ее тело на самолете в Берлин и похоронить на городском кладбище. Она это заслужила.

– Верю и знаю. Я могу просить фюрера о награждении ее даже Железным крестом первой степени. Но самолет выделить не могу. Похороним ее здесь. Мы отсюда не уйдем!

– Не уйдем, – повторил фон Штейц и почувствовал на душе облегчение: Енеке прав, похоронить здесь, потом можно будет останки перевезти в Берлин. И как он сам об этом не подумал?

– Затея блестящая, мой друг, – сказал Енеке и, присев на табуретку, смежил веки. – Реванш, реванш…

Он открыл глаза, и фон Штейц увидел в них, очень усталых, выражение внутренней тревоги, отражение большой обеспокоенности.

– Однако же! – Енеке вскочил. – Однако же я приказываю каленым железом выжечь из душ солдат всякую панику и растерянность! Впрочем, полковник фон Штейц, я фортификатор. И прежде всего делаю ставку на оборонительные сооружения. Когда над головой бетон и железо, тогда солдата враг не сдвинет с места!..

* * *

После ухода фон Штейца Енеке открыл вентилятор – струя упругого воздуха ударила в лицо, взвихрила волосы. Воздух был горяч. Генерал нажал на кнопку, жужжание оборвалось, на какое-то время Енеке почувствовал прохладу, отметил мысленно, что там, на поверхности, пожалуй, духота плотнее, чем в бункере. Но это лишь показалось – вскоре спертый, нагретый воздух вновь начал беспокоить Енеке. Он решил подняться на второй этаж, оборудованный для кругового наблюдения. Амбразуры были открыты, и сквозь эти квадратные глазища проникали сквозняки, хотя и теплые, с запахом паленого, но дышать стало легче. Он поднес к глазам бинокль, заметил: на гребне, там, где сооружен форт-крепость, взметнулось пламя. Он присмотрелся и точно определил, что это не пламя, а красный флаг… Енеке закричал:

– Машину мне!

3

Еще утром, когда первые лучи солнца легли на землю, Сапун-гора была просто горой с обрывами, лощинами и скатами. Но теперь ее нет, вместо крутой и высокой земляной гряды, шипя и грохоча, бьется в конвульсиях упавшее с неба солнце. На десятки километров вокруг стоит густой запах гари и огня, такой густой, что можно задохнуться от одного вдоха.

К полудню чуть-чуть стихло. На наблюдательный пункт Кравцова приполз сержант Грива, продымленный и прокопченный, казалось, насквозь. Глаза – два уголька – сверкнули в блиндажном полумраке.

– Товарищ подполковник, фашист понатыкал в землю бетонные гнезда, из которых стреляет по нашим танкам… Сержант Мальцев велел передать: надо мелкими группами влезать на гору… мелкими-мелкими, совсем мелкими…

Грива начал рассказывать, что они – он, ефрейтор Дробязко и Петя Мальцев – напоролись на четырехамбразурный дот-крепость: бьет – не подступишься. Но Мальцев говорит: попробуем ночью овладеть этой крепостью.

– Возвращайся туда и передай Мальцеву: я прошу взять дот, – сказал Кравцов. – Прошу, очень прошу.

– Будет так, товарищ командир. Зачем просить, мы сделаем, как вы прикажете. Приказ я понял. – И Грива, наполнив флягу водой, пополз на гору, покрытую огненным кипением разрывов.

Ночью Кравцов перестраивал боевые порядки полка. Штурмовые батальоны не спали – работали до седьмого пота.

Утром небо вновь неистощимо сыпало на гору снаряды и бомбы. И обугленная земля опять превратилась в упавшее на землю солнце…

Потом огненный вал, вздрогнув, пополз кверху, обнажая позиции немцев.

Кравцов подал сигнал для повторной атаки.

К вечеру полк продвинулся на триста метров. Кравцов распорядился выдвинуть наблюдательный пункт ближе к штурмовым группам. Он уже собрался покинуть удобную для наблюдения высотку, как в блиндаж вошел Акимов. Левая рука его была забинтована, поддерживалась повязкой.

– Первый прыжок сделан, – сказал Акимов. Он осмотрел блиндаж, прильнул к амбразуре. – Ну, докладывайте, Кравцов.

Кравцов доложил о дальнейших действиях полка и заключил тем, что он решил выдвинуть наблюдательный пункт вперед, ближе к передовым штурмовым группам.

– Хорошо, – сказал Акимов. – А этот блиндаж я займу со своими товарищами. – Он взял Кравцова под руку, и они поднялись наверх. – Соседи твои, Кравцов, отстали. Ты их подтяни, а средство для этого одно – новый рывок вперед. Кашеваров восхищается мужеством твоих солдат. Он сейчас сюда прибудет. Как только развернут средства связи, мы передадим в Москву имена героев штурма. В этом списке будет и старший лейтенант Марина Сукуренко.

Акимов назвал Марину для Кравцова, и подполковник это почувствовал, сказал:

– Я очень рад, что она выполнила боевое задание.

– А переживал?

– Еще бы! – признался Кравцов. – Иной судьбы мне и не нужно, товарищ генерал…

– Если так, то быть свадьбе! – Генерал подал руку Кравцову: – До встречи, Андрей Петрович.

Полк продвинулся еще на триста метров. Внизу, по всему обрывистому скату, догорали подбитые танки, штурмовые орудия, стонали раненые. Раненых подбирали санитары, несли на спинах, перемещали по горячей земле на волокушах в передовые палатки медпунктов.

* * *

Из темноты показался сержант Грива, подполз и замер возле Дробязко.

– Товарищ сержант, что сказал командир полка? – спросил Мальцев.

– Очень просил дот уничтожить.

Справа, слева и впереди возвышались курганчики. Сверху, почти над головой, кричали немцы:

– Безумцы, капут вам! Расшибете головы о нашу крепость!

Петя Мальцев возмутился:

– Сволочи! Ругаться как следует не умеют!

– Ладно, сметем, – сказал Дробязко. – Ты устал, Грива? Поспи.

Грива протянул руку Дробязко:

– Перевяжи, Вася, пониже локтя укусил осколок. Но кость цела…

Дробязко перевязал рану сержанту, начал прилаживать к древку пробитое пулями и осколками красное полотнище. Серая глыба монолита нависала над их головами, защищая от выстрелов и катящихся сверху камней. Камни еще долго катились книзу, шурша и будоража на миг прикорнувшую в ночи тишину.

– Эй, рус, отступай! В плен брайт тебья утром будем. – Это совсем рядом, в общем – почти над головой.

Мальцев задрал голову:

– Наваждение, будто он у меня на плечах сидит.

Грива потряс автоматом:

– Совсем не болит, драться буду, за Родьку посчитаюсь…

Мальцев поднялся и долго приспосабливался, чтобы без шума забраться на камень. Наконец ему удалось это сделать. В мигающих отсветах выстрелов, гремевших то впереди, то где-то сбоку, он успел увидеть двухметровую стену, увенчанную каким-то нагромождением – не то пирамидками камней, не то бетонными колпаками. Ему захотелось швырнуть туда связку гранат, швырнуть немедленно, сейчас же, и он бы швырнул, но в тот миг, когда уже замахнулся, при очередном отсвете, который почему-то долго не гас, он увидел на расстоянии протянутой руки голову немца с перекошенным ртом. Мальцев не опустил связку гранат, а еще выше поднял ее, теперь целясь прямо в гитлеровца…

– Не убивайт, я плен иду! – вскрикнул немец, бросая оружие и поднимая руки.

– Что же мы будем делать? – сказал Дробязко, после того как все успокоились и присмирели… – Обуза для нас. Никто же не согласится конвоировать его… Интересно, каким путем он к нам проник? Может быть, и к ним можно так пробраться, а, ребята?

– Вася, ты маршал, генералиссимус! – подхватил Мальцев. – Ты, Вася, тихий человек, а в голове у тебя океан стратегических и тактических мыслей. Не зря тебе накануне штурма присвоили звание старшего сержанта. – Мальцев наклонился к сидевшему немцу, поторопил: – Быстренько доложи-ка нам… всю обстановку… Э-э, на хрена обстановка нужна. Ты по-русски соображаешь?

– Я, я!

– Чего это он? – спросил Мальцев у сержанта Гривы.

– Он ни хрена не понимает, – сказал Дробязко. – Скажи, мы можем проникнуть на террасу и там окопаться?

– Я, я! – быстро ответил пленный.

– О, образованный! – воскликнул Мальцев. – Не тронем, будешь жить, в Германию отправим, только проведи. Согласен? – настаивал Мальцев. – Ну якни же!

– Я, я! – снова быстро отозвался немец.

– Вот это послушание! – обрадовался Мальцев. – С таким фрицем можно жить. Но смотри, – погрозил он пленному связкой гранат, – обманешь, по башке получишь, вместе удобрим землю костями. Теперь рассказывай, как и куда ты поведешь нас и что мы там встретим. Цветы нам не нужны, цветы потом, в День победы, когда Гитлера угробим.

Пленный рассказывал мучительно трудно, переходя с немецкого на русский, с русского на немецкий. Но велика ли трудность понять друг друга людям, столько провоевавшим один против другого, столько раз ловившим на мушку друг друга!.. Нет, очень понятно и доступно говорил пленный, назвавшийся рабочим Фрицем Донке из Раушена.

Из его слов оказалось: в четырехглавый форт можно проникнуть через запасной лаз.

Посовещались. Помолчали. Шутка ли – идти на такой риск!

Петя Мальцев сказал:

– Если что, взорвем…

Грива подвинулся ближе к Мальцеву:

– Петя, командир полка просил удержать дот…

– Веди! – сказал Дробязко пленному. – Да смотри у меня, не балуй! – погрозил он автоматом.

* * *

Они ждали восхода солнца, чтобы осмотреться, куда попали, куда привел их Фриц Донке. Восход задерживался, и казалось, на этот раз его вообще не будет – солнце, видно, устало до чертиков и решило переждать там, за далекими горами, чтобы не видеть и не слышать, как стонет и рушится земля под тяжелым и густым градом металла и взрывчатки…

Едва очертилась на востоке светлая полоска зари, как тут же погасла: солнце вдруг затмила непролазная стена разрывов, полыхнувших внезапно со стороны штурмующих войск.

– Ну и жарят наши! – крикнул Мальцев на ухо Дробязко. – Сам сатана протянет ножки!..

Они сидели в каком-то бетонном мешке. Над ними клацали затворами, гремели выстрелы, кто-то кричал, бегал, топая коваными сапогами.

* * *

Лемке видел, как все ближе и ближе к террасе подкатывается огненная гряда, вот-вот она перехлестнет порожек и накроет весь форт. «Но, может, и не накроет, может, остановится или пройдет стороной. Еще немного продержимся, тогда…» Он знал, как поступать тогда: часть солдат он отправит в укрытие, часть оставит у орудий и пулеметов, ведь это русские, они могут передвигаться и по огненной волне! Оставшиеся у орудий и пулеметов солдаты обязаны в упор расстреливать атакующего противника.

Рыкнул телефон. Звонил генерал Енеке:

– Фюрер и я гордимся вашим мужеством. Твои солдаты показывают образцы стойкости. Я убежден: там, где обороняются солдаты капитана Лемке, русские не пройдут!..

Лемке ответил по-уставному:

– Хайль Гитлер!

Телефонный аппарат подпрыгнул и с грохотом упал на бетонный пол. Солдат-пулеметчик отскочил от амбразуры. Шатаясь и держась за голову, он повернулся к Лемке. Из-под его рук хлестала кровь, и он тут же рухнул, успев лишь охнуть.

Лемке подбежал к внутреннему переговорному устройству.

– В укрытие! Наводчикам остаться! – приказал Лемке и бросился к люку, чувствуя, как печет ему спину.

Грива сначала увидел ноги – они дрожали и покачивались, – потом туловище в офицерском мундире. Он взял автомат за ствол, ударил прикладом по спине.

– Будьте любезны, не балуйте, – связывая руки Лемке, сказал Мальцев. – И не шумите, для вас наступил мертвый час в этом четырехглазом доте.

Их лежало восемь, обезоруженных и связанных, когда Дробязко высказал опасение, что, если так пойдет и дальше, тогда некуда будет помещать пленных.

Подождали. В люк никто уже не опускался. Там, наверху, неумолимо продолжалась обработка немецких укреплений.

– Теперь, ребята, наверх, – приказал Мальцев. – Водрузим знамя и будем драться до подхода своих…

4

Полк Кравцова вгрызался в скалы, бетон и железо четвертый час подряд, без передышки и заминки, жадно тянулся к гребню, на котором волшебствовал красный флаг. В полку уже знали, кто его водрузил, и что разведчикам крайне требуется поддержка, и что за этим гребнем открывается вид на море и начинаются предместья Севастополя…

Кравцов бросил взгляд на часы: стрелка бешено мчалась по циферблату, она так быстро бежала, что подполковник приложил часы к уху: спешат, что ли? Но ход был нормальным, и он понял: не усидеть ему на месте, не удержать себя в окопе, на НП…

Подполз связист, устранил поврежденную линию, связывающую командира полка с наблюдательным пунктом командира дивизии полковника Петушкова. Пропищал тело-фон.

– Вас, товарищ подполковник, – сказал телефонист, подавая трубку.

– Акимов говорит, – услышал Кравцов знакомый голос. – Я все знаю, они молодцы, твои разведчики. Послушай, дорогой, что требуется, чтобы наш флаг реял на высоте… Мы оповестили войска о том, что твои солдаты ворвались в главный форт немецкой обороны. Ты понимаешь, что это значит?

– Да! – сказал Кравцов в трубку. – Пробиваемся к гребню, еще рывок, товарищ Акимов, и мы будем там…

– Очень прошу вас, Кравцов, очень… Вам посланы танки, через двадцать – тридцать минут они подойдут. Немедленно бросайте их в бой. Остановка может все испортить. Вы поняли меня?

– Понял, товарищ генерал.

Потом в трубке послышался голос полковника Петушкова:

– Андрей, ты можешь сделать невозможное?

– Могу.

– Благословляю, Андрей Петрович. Занятый разведчиками главный форт приказываю удержать!

Кравцов передал трубку связисту, охватил одним взглядом поле боя… Атака захлебывалась… Кравцов скорее почувствовал это, чем увидел, что в отдельных местах бойцы уже не продвигались, они залегли, другие сползали вниз. Только несколько бойцов еще перебегали, стреляя на ходу. Кравцов смотрел в бинокль, и ему хорошо было видно и тех, кто, полусогнувшись, взбирался наверх, и тех, кто лежал, прижавшись к земле, и тех, кто уже никогда не поднимется… Убитые на этот раз резко бросались в глаза, и он легко отличал их от уставших, выбившихся из сил бойцов. Он также понял, что сейчас, чтобы вдохнуть силу в штурмовые группы, поднять изможденных, до предела уставших людей, нужны не танки – огня и так с избытком, – нужно что-то другое…

Кравцов думал послать ординарца и передать – нет, не приказ, приказ сейчас не подействует, – передать его, Кравцова, просьбу не останавливаться, сделать еще один рывок…

– Шнурков! – Он хотел было сказать ординарцу «беги», но произнес другое: – Глоток чаю…

Кравцову показалось, что ординарец слишком долго отвинчивает колпачок на термосе. Над окопом пронеслись штурмовики.

– Кавалерию бы сейчас… Костя, пошли! – Он выпрямился, выпрыгнул из окопа с решимостью лично броситься в атаку, ибо сейчас не было других средств и способов для завершения рывка, кроме как участие его самого, командира.

Шнурков, видно, догадался о намерениях Кравцова, преградил ему путь:

– Извиняюсь, есть же для этой цели замполит майор Бугров.

– Он ранен и отправлен в госпиталь. Сейчас нужно слово командира. А слово, как известно, сильнее бомбы!..

На ходу Кравцов увидел, как покачнулся флаг, но не упал, выпрямился, по-прежнему развевался… Кравцов обогнул обрыв, поднялся к разбитому дзоту, перепрыгнул через разрушенную траншею и оказался среди бойцов. Его сразу узнали. Кто-то выкрикнул уставшим, хрипловатым голосом:

– Командир полка с нами, товарищи!..

– Вперед, вперед! Еще рывок! – позвал Кравцов. – Один рывок! – протяжно крикнул он и бросился на обожженную кручу.

– Ура-а-а!

– …а-а-а! – отозвалось на флангах.

Кто-то обогнал Кравцова. Он присмотрелся и узнал своего ординарца.

– Вот Шнурок так Шнурок, обогнал все же.

* * *

Утром, едва только развиднелось, на бугре, метрах в двухстах от занятого разведчиками форта, начали накапливаться гитлеровцы – пехота и танки. Мальцев сделал вывод: похоже, враг собирается овладеть крепостью.

Часть пулеметов и одно орудие быстро были перемещены из форта наружу и установлены в широкую траншею, полудужьем охватывающую со стороны противника четырехамбразурную крепость.

Грива старался изо всех сил. Он первый установил пулемет, притащил несколько ящиков с пулеметными лентами и гранатами, опробовал оружие, подмигнул Пете Мальцеву:

– Читал Есенина? А-а, тогда послушай… «Небо – как колокол, месяц – язык, мать моя – родина, я – большевик».

…Сначала появился один танк. Он остановился метрах в пятидесяти, поводил стволом вверх-вниз и замер. Потом открылся люк, показалась голова в черном шлемофоне. Голова начала что-то кричать отрывисто-лающе. Из длинной очереди слов, сказанных немцем, разведчики поняли лишь одно: «Лемке», повторенное несколько раз.

– Лемке – это что? – спросил Грива у Мальцева.

– Разве фрицев поймешь? Пусть он повыше высунется, я ему отвечу из пулемета.

– Лемке! – Теперь танкист уже размахивал руками, показывая на флаг.

Мальцев прицелился, сказал:

– Гутен морген! – и выстрелил.

Руки немца вздернулись, обвисли, и гитлеровец провалился в люк. Танк прострочил из пулемета, взрыхлил пулями бруствер, попятился назад. Потом грохнул из орудия. Снаряд прогудел в воздухе, крякнул где-то внизу.

Танк ушел. С холмиков, видневшихся справа, – там были замаскированы дзоты – робко пророкотали выстрелы автоматов, пропели и потонули в гуле, возникшем внизу.

Пуля угодила в древко флага, он закачался, накренился.

– Эй вы, дурни! – погрозил Мальцев в сторону гитлеровцев. – Прошу не цапать грязными лапами! – Он подполз к флагу, поглубже вогнал древко в грунт, повернулся и увидел танки. Они шли резво, будто состязались, кто раньше перепрыгнет через траншею.

Мальцев и Грива переглянулись, молча взяли связки гранат. Потом Мальцев подумал, взял еще две связки, сказал Гриве:

– Гриц, я жадный в таких случаях!

Танки захлебывались в пулеметном стрекоте, приближались очень быстро. Теперь это была не цепочка, а клин, грохочущий гусеницами и шевелящий маленькими свирепыми, огненными глазками-дырочками.

– Бьем под брюхо первого танка! – приказал Дробязко из траншеи, куда он сиганул, как только понял, что немецкие танки мчатся, чтобы вернуть отбитый у них форт.

– Под гусеницы! – провозгласил Мальцев. – Понял, Гриц, под гусеницы!

Связки гранат тяжелыми черными птицами вырвались из рук Пети и Грица, грохнулись под траки. Головной танк вздыбился, взвыл оголенными дисками-бегунками, ища опоры. Но, не найдя ее – обе гусеницы были сорваны, – ткнулся носом в землю, осел и заглох. Остальные танки шли цепочкой. Один из них отделился, норовя зайти с фланга. Он приближался медленно, до того медленно, что прибежавший от Кравцова молоденький и шустренький связной, по фамилии Лемешкин, Степка Лемешкин, как он назвался, не выдержал, полоснул из автомата. Но танк шел. Еще несколько сантиметров – и он развернется, ударит вдоль траншеи… Степка, видно, понимал, что допустить этого нельзя. Снаряд может достать Дробязко и Мальцева, залегших у своих пулеметов. У ног Степки лежали связки гранат. Степка снял ремень, нанизал на него две тяжелые связки, пополз навстречу танку.

– Степа! – вскрикнул Мальцев и на мгновение закрыл лицо руками.