Текст книги "Обвал"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Георг, не слишком ли быстро? – обратился Теодор к водителю.

– Нет, господин капитан! Я точно по инструкции! – отчеканил Георг без всякого колебания.

Через три дня после шумной попойки и поездки в Пятигорскую тюрьму, где, по убеждению Теодора, он выиграл пари – собственно, снял вопрос, почему «советиков» нельзя щадить и миловать как на фронте, так и в оккупированных немецкими войсками районах, – ему, только что принявшему нарзанную ванну, Цааг подал раскодированную в штабе секретную шифрограмму за подписью Гиммлера:

«На случай осложнений, могущих поставить «эскадроны смерти» в опасное положение, фюрер приказал эвакуировать их воздушным транспортом в Крым раньше, чем какие-либо другие войска».

– Лейтенант, ты не читал из-за интереса? – Теодор, конечно, знал, что вышколенный им во всех отношениях начальник личной охраны Цааг ни при каких обстоятельствах без разрешения не позволит себе этого сделать, не будет читать телеграмму, адресованную не ему.

Лейтенант замотал головой:

– Господин капитан, это лично для вас… Как же можно!

– А ты можешь представить себе возможную угрозу нашим войскам на Кавказе?

Лейтенант прыснул со смеху:

– Шутите, господин капитан?! Какая там может быть угроза, коли наши «эдельвейсы» водрузили на Эльбрусе знамя Германской империи!..

Теодор утвердительно кивнул:

– Итак, Цааг, завтра поведем эскадроны в дальний рейс, в станицу Славянскую. Там большой лагерь русских военнопленных. А местные станичники, по моим данным, подкармливают пленных. Не иначе как в Славянской верховодят партизаны. Фюрер с нами! Хайль Гитлер!

«Вон кто я есть! – пронеслось в голове Теодора, когда он, сбросив халат в своей спальне, лежал в постели в полной тишине. – Я есть…» И не смог до конца завершить свою мысль: вошел лейтенант Никкель, охранявший его.

– Господин капитан, из штаба звонят, командиры эскадронов собрались…

– Пошел к черту! Я есть…

И тут Теодора охватил приступ истерии, смял, скрутил, и он затрясся, не в состоянии подняться с кровати без помощи Цаага…

3

Посланная штабом 37-й армии рота армейского разведбата под командованием капитана Бокова заткнуть дыру, образовавшуюся при входе на Военно-Грузинскую дорогу, уже неделю отбивала напористые и частые попытки «эдельвейсов» с ходу войти в Орджоникидзе. Кончились боеприпасы, продовольствие, иссякали силы, все больше появлялось холмиков-могил на небольшом плато, подступавшем к дороге. Последнюю противотанковую мину Иван Лютов веревкой приторочил к своей спине, чтобы уж наверняка подорвать вражеский танк… Боков, заметя это, спустился в тесный каменистый окоп сержанта, сказал:

– Ты это брось, Иван!.. Отцепи! Заложи вон там, на полотне… Скоро подойдет гвардейский корпус. Доживем, Ванечка. В Аджимушкае труднее было, но выжили же!

– Ты меня не трогай. Это мой последний рубеж.

В окоп, кружа, падали густо-багровые кленовые листья.

– Листья падают с клена, значит, кончилось лето, – хрипловато пропел Лютов. – Эх, сейчас бы граммофончик сюда! Любил я танцевать танго. – Он поймал холодный, мокрый от росы лист, посмотрел на него и положил на бруствер окопа. – Кто тебе, товарищ капитан, сказал, что скоро подойдет корпус?

– Лейтенант Сучков! – ответил Боков, вылезая из окопа. – Я же посылал его четыре дня назад ночью в Гизель. Он тогда же утром вернулся на ишаке, хлеба привез и десять банок мясных консервов. Сказывал, что в Гизель прибыл генерал Акимов. Он, конечно, генерала не видел, не слышал. Сам знаешь, что товарищ Акимов зря не приезжает. Снимай мину! Пожалуйста, не спеши, Ваня. – И тут Боков заметил: в окопе, в выдолбленной нише, патефон. – Это откуда же? Неужели из аула? – показал он на домики, неподалеку прилепившиеся к скале, сверху поросшей низкорослым лесом. – Выклянчил?! Или спер?!

– Выпросил ненадолго.

Но завести пластинку Лютов не успел: на левом фланге роты, в дубовой роще, послышались выстрелы.

– Не пугайся, командир, – сказал Лютов. – Там Алеша Мухин со своей заставой в три человека и плюс ишак Яшка.

– Это верно, Мухин зевка не даст. И все же выстрелы… Что бы это значило? Надо кого-то послать.

– Пошлите лейтенанта Сучкова. Иван Михайлович тертый калач.

– Это правильно, но Сучкова от нас забрали. Теперь он начальник разведки полка у майора Петушкова.

– Тогда терпите. Если бы что-то серьезное, Алешка сразу бы прискакал на своем ишаке. Да и бедный Яшка заревел бы, он немцев чует на расстоянии. Егор Петрович, все же я заведу, а? «Листья падают с клена, значит, кончилось лето…»

– Перестань! – не на шутку разозлился Боков.

– «Листья падают с клена…»

– Замолчи!.. Слышишь, земля дрожит, наверное, опять решили попробовать прорваться…

Мину, которую было приторочил к своей спине Лютов, Боков установил на шоссе, в двадцати пяти метрах от своего окопа – КП, припорошил пылью и вернулся к Лютову, который уже снял с себя ремень, но автомат держал на правом плече.

Нарастал гул танков, подрагивала земля. Едкий дым, стелившийся со стороны подожженного немецкой бомбежкой леса, застил глаза.

– Я так думаю… – обратился Боков к Лютову, все еще пялившему глаза на патефон, уже вынутый из ниши. – Я так думаю, – повторил Боков, – все же враг попрет по ущелью… Ты слышишь гул танков?

– Не глухой! – буркнул Лютов.

– Мне кажется, гитлеровцы накапливают силы для удара в лоб, вдоль шоссе. Надо послать два-три человека, чтобы просигналили в случае появления танков…

– У меня две гранаты, – сказал Лютов. – И патефон с собой возьму… «Листья падают с клена, значит, кончилось лето!» – пропел он опять охрипшим, простуженным голосом. – Как только услышите мое танго, значит, сигнал: танки идут… Командир, давай простимся, чтобы на том свете жилось без упреков…

– Ну-ну! Без паники… Я тебе подошлю еще пять человек. – Боков все же обнял Лютова: – Надо уметь обходить смерть, Иван Иванович.

– Известное дело, командир… Я обойду, а смерть гадючая окажется на твоих плечах?! Это же разгильдяйство, Егор Петрович…

– Ну иди, Иван… А я тут соберу группу во главе с Мухиным и тотчас подошлю…

Гул нарастал, и земля будто постанывала. «Похоже, уже вышли на рубеж атаки, – решил Боков, когда отправил группу бойцов на подмогу Лютову. – Стоят на месте, ждут сигнала. И чего ты, Ванечка, придумал с этим патефоном?! Вот как рванут лавиной, так и патефона не услышишь…»

И только он об этом подумал да мельком пробежал взглядом но окопавшимся вдоль дороги бойцам численностью чуть больше взвода, из ущелья ветром донесло звуки танго…

* * *

Сколько времени Боков лежал, засыпанный землей по грудь от взорвавшейся неподалеку бомбы, он не знал. В памяти осталось лишь одно: как он бежал к Лютову, увидя его скрюченным возле объятого пламенем вражеского танка. И тут, когда он швырнул последнюю свою гранату в группу фашистов, прижавшихся к скале, бесшумно, без свиста и визга, упал снаряд, укрывший его горячим, тяжелым земляным отвалом, и глаза у него закрылись…

Кто-то подошел, сгреб с него землю. Егор поднялся я а ноги.

– Лежи, лежи, капитан. Я майор Петушков. Сейчас подойдет санитарная машина.

Боков узнал майора Петушкова, однако слов его не слышал, показал на свои уши и замотал головой.

– Это пройдет, капитан. Пройдет, Егор Петрович. Спасибо, капитан, за стойкость и мужество. Немца не пропустил…

Подъехала санитарная машина, открылась дверца. Вслед за санитарами, сошедшими на землю с носилками, сполз по ступенькам весь забинтованный боец. На него шумнул водитель машины, но боец, раненный в голову, не подчинился.

– Товарищ капитан, это ж я, Иван Иванович Лютов, – сказал еле слышно боец с обвязанной головой и поджатой, на перевязи, ногой. – Полегли почти все…

– Жив! – чуть не заплакал Егор, узнав Лютова. – Ваня, Ваня, мы же с тобою где только не бывали! – безголосо, едва было понять, шевелил губами Боков. – Чего только не видали! Держись, Иван Иванович!

Шофер с конопатым лицом все же усадил Лютова в машину. Возле «санитарки» с визгом тормозов остановился «виллис», из него выскочил генерал. Боков узнал: Петр Кузьмич Кашеваров!

Генерал вскинул голову, чтобы видеть всех, и громко сказал:

– Братцы! Товарищи!.. Под Сталинградом наши перешли в решительное наступление! Теперь очередь за нами!..

Боков заметил лейтенанта Кутузова, потрясающего сжатыми кулаками, возле раненного в шею Ильина, сильно обрадовался, что Илларион и Ильин живы. И Вася Дробязко, и Рубахин, и Петя Мальцев, которые глаз не сводили с генерала Кашеварова, тоже уцелели.

Мимо по шоссе прогремела колонна танков. В небе пронеслись истребители, вслед за ними – бомбардировщики с красными звездами на крыльях. В открытое окно Лютов показывал костылем на самолеты. Боков кивнул ему, помахал рукой и, сильно заикаясь, сказал подошедшему к нему врачу:

– Мне, может быть, и никакой помощи не требуется…

– В машину, в машину! – сказал врач и велел санитарам положить капитана на носилки.

ГЛАВА ВТОРАЯ
ФОН ШТЕЙЦ И МАРТА

1

Полковнику фон Штейцу порой не верилось, что огонь ведут люди, стоящие у орудий, минометов и ракетных установок, что люди сбрасывают бомбы с самолетов. Нет, нет, люди могут уставать, в конце концов, человеку требуется сон. А тут – сыплет и сыплет… огромными пригоршнями… Конечно же, это машина, многорукая и беспощадная. Фон Штейц не верил ни в черта, ни в бога, но он, герой Крыма, ныне представитель Гитлера, молился в душе, чтобы сломался хотя бы какой-либо болтик в этой машине, чтобы в Москве разразилось землетрясение, чтоб…

А войска мерзли, гибли, дичали… чтоб… чтоб… Глупость! Наивность! Машина сработана очень прочно. В Москве не произойдет землетрясения, и даже ни один из русских командующих войсками ни на минуту не покинет наблюдательный пункт…

Фон Штейц открыл флягу – в ней было несколько глотков спирта. Выпил и швырнул посудину под ноги генералу Радеску. Тот скривил рот, на посиневшем, с изогнутым носом лице заходили желваки. «Ну и что?» – хотелось крикнуть фон Штейцу. Но он лишь дернул плечами и закрыл глаза. Кольцо русских, охвативших армию Паулюса, он вообразил быстро, точно и так живо, что на миг показалось, будто кто-то душит его. Он расстегнул ворот мундира.

Фон Штейц попал под Сталинград вскоре после того, как армия Паулюса была окружена советскими войсками, попал сюда не простым офицером, а порученцем фюрера. Он обязан доложить Гитлеру объективное состояние армии Паулюса, с тем чтобы… чтобы принять конкретные меры, облегчающие положение окруженных войск. Но он задержался в штабе Паулюса и теперь точно не знал, сумеет ли благополучно выбраться из котла.

Радеску опять скривил рот, на этот раз даже что-го сказал. Фон Штейц успел расслышать лишь отдельные слова.

Радеску поднял флягу, поставил ее на стол, затем, глядя в амбразуру, сказал, что кольцо русских очень прочно, что танки генерала Гота, посланные деблокировать 6-ю армию, будут смяты и отброшены к Ростову и что он, фон Штейц, едва ли сможет выбраться из этого блиндажа. Еще один день – и аэродром будет занят советскими войсками, а он, Радеску, пустит себе пулю в лоб, ибо его, как коменданта аэродрома, все равно расстреляют потом.

– Кто… расстреляет?

– Вы, фон Штейц, – сказал Радеску, отстегивая от поясного ремня флягу. – Пейте, это последнее.

– Хлеб есть?

– Нет.

– А что есть?

– Ничего. В Берлине закусите, если улетите сегодня вечером.

– Мне нужна машина… До посадочной площадки сколько километров?

– Машины нет, идите пешком, тут рядом.

– А вы, господин генерал?

– Я? Куда? Зачем?

– Вы собираетесь стреляться? – усмехнулся фон Штейц и быстро опрокинул флягу в рот. – Не советую! Фюрер ценит вашу преданность. Скоро он по всей России создаст мощные крепости, русские тогда не сдвинут нас с места. Крепостная оборона! Вот что теперь нам требуется… Выпейте…

Радеску налил в колпачок. Спирт обжег горло, и генерал закашлялся. Успокоившись, он покачал головой:

– Когда-то я слушал лекции генерала Енеке, кажется, в то время он возглавлял у вас штаб крепостного строительства?..

– Генерал Енеке еще скажет свое слово, – перебил его фон Штейц. – Фюрер высоко ценит талант Енеке… Вообразите! – продолжал фон Штейц возбужденно. – Наши войска удерживают всю европейскую часть России! И уже вторглись в советское Закавказье. Они во Франции, они в Италии, в Норвегии, в Финляндии, в Африке, на Балканах! Черт возьми, мы будем и в Англии!.. Вы поняли?

Конечно, генерал Радеску все это хорошо понимал, но кто объяснит ему, что происходит здесь, на прибрежных равнинах Волги и Дона? Кто ответит на вопрос: гибель армии Паулюса не удар ли по ногам, на которых еще стоит Германия? Припомнилось, как однажды маршал Антонеску сказал, напутствуя своих генералов: «Отборная армия генерал-полковника Паулюса – это те самые ноги, на которых фюрер перешагнет Волгу!» Не перешагнул…

– Нам нужна передышка, – размышлял фон Штейц, – маленькая передышка, и тогда… – Он недоговорил, что произойдет тогда: в блиндаж вошел адъютант генерала Радеску, закутанный в какое-то запорошенное снегом тряпье, в огромных валенках на ногах.

– Господин генерал! – сиплым голосом произнес он. – Русские продвигаются к посадочной площадке!

Радеску взглянул на фон Штейца, потом перевел глаза на адъютанта, разглядывая его с ног до головы. Потом резко встал.

– Пойдемте, фон Штейц, я провожу вас к самолету! – Генерал толкнул дверь, и холодная, колючая поземка резанула его по лицу.

…Они шли лощиной. Их сопровождали десять автоматчиков, десять теней, едва передвигавшихся по глубокому снегу. Огни разрывов зловеще освещали степь, уже терявшуюся в вечерних сумерках. До взлетной полосы оставалось не больше километра, когда фон Штейц схватил Радеску за руку и показал на холм – там мелькали расплывчатые черные точки. Радеску понял: это движется цепь русских, и похоже, они намереваются отсечь им путь к площадке. Он подал команду автоматчикам. Завязалась перестрелка. Фон Штейц, прижимая портфель к груди, рванулся вперед. Потом, когда треск автоматных очередей над головой стал невыносимым, упал в снег, не выпуская из рук портфеля. А когда стрельба стихла, он пошел, утопая в снегу.

Сколько времени он шел, трудно сказать. Прямо перед ним, преграждая путь, лежал человек, одетый в полушубок. Фон Штейц догадался: русский. Вытащил из кобуры пистолет, по человек лежал неподвижно. «Убит», – решил фон Штейц. Он еще никогда в открытом бою вот так близко, лицом к лицу, не встречался с русскими… Его вызвали в ставку Гитлера, чтобы он доложил обстановку в районе кольца. Фон Штейц подумал, что любой документ о русских был бы ему сейчас очень кстати. Осмелев, мигнул карманным фонариком по петлицам убитого – майор Красной Армии, полушубок расстегнут, там документы… Треск автоматов с новой силой обрушился на голову. Совсем рядом, справа, он увидел генерала Радеску, тот что-то кричал. Фон Штейц побежал к генералу, но тут майор в полушубке застонал и приподнял голову, в правой его руке была граната. И фон Штейца стегануло по ногам пучком железных прутьев так больно, что он, пробежав несколько шагов, потерял равновесие и присел, попытался встать – и снова упал. Потом почувствовал, что его волокут по снегу…

Гул авиационного двигателя пробудил сознание: люди метались вокруг самолета, злобно кричали друг на друга и стреляли куда-то из автоматов и пистолетов. Сгорбившись, неподвижно стоял чуть поодаль генерал Радеску и неотрывно смотрел, как механик втягивает в люк стремянку. В руках у генерала был портфель. Неожиданно рядом с механиком возникло лицо фон Штейца.

– Мой портфель! – крикнул он резко.

Генерал Радеску вздрогнул, кто-то из автоматчиков взял из его рук портфель, подошел к самолету и ловким броском швырнул в черный проем люка.

На третий день после прибытия в имперский госпиталь фон Штейц позвал хирурга.

Пришел лысый кругляш, снял пухлой белой рукой пенсне, спросил вежливо:

– Вам лучше?

– Я не об этом. Мне нужно знать, сколько извлекли осколков?

– Двенадцать…

– Принесите их.

– Хайль Гитлер! – сказал доктор и вышел из палаты.

Фон Штейц закрыл глаза. В который раз перед ним возникала все та же картина – район окружения, снега, трупы замерзших солдат, неумолчный гул адской машины… Ему стало не по себе, даже озноб прокатился по всему телу…

Открылась дверь, вошел хирург, держа в руках металлическую коробочку.

– Вот они, – сказал врач и начал считать синеватые ребристые осколки. – Ровно двенадцать…

– Так… Оставьте их мне, теперь будет тринадцать… – Фон Штейц отвернул подушку, достал кожаный футлярчик и извлек из него крупный, размером с голубиное яйцо, осколок. – Отцовское завещание, двадцать лет храню…

Доктор передал фон Штейцу коробочку, скрестил на груди руки.

– Когда я оперировал вас, вы звали какую-то Марту… Это жена?

– Это жена…

– Я так и подумал. У нас в госпитале тоже есть Марта, хирургическая сестра. Хорошая девушка, смелая.

– Марта?

– Да, Марта…

– Позовите.

Марта оказалась белокурой, высокой немкой с пронзительно-синими глазами. Фон Штейц лежал в отдельной палате, и теперь она часто приходила к нему. Они вели разговоры о войне, о том, что происходит под Сталинградом. Глаза Марты горели, когда она называла имена офицеров, отличившихся в боях. По ее мнению, генерал-полковник Паулюс обязательно скоро разгромит Красную Армию и пойдет дальше, к Уралу, где лежат разные богатства – жаль только, что она, Марта, не там, не с армией Паулюса, этого храбрейшего полководца…

Фон Штейц смотрел на ее хорошенькое личико со вздернутым носиком и думал о своих ранах, о том, сумеет ли он, как говорит хирург, через месяц-два встать на ноги. Ему хотелось спросить об этом Марту, но он только проводил языком по сухим, бескровным губам и ничего не говорил. Марта продолжала щебетать, чуть картавя и растягивая слова. Оказывается, ее старший брат, Пауль Зибель, сражается там, в Сталинграде. Она очень любит Пауля и убеждена, что он обязательно возвратится домой целым и невредимым, потому что Пауль окончил военное училище и знает, как вести себя на фронте.

– Вы его не встречали? Он такой смешной, все время играет на губной гармошке…

– Видел, видел… – ответил он. – Лейтенант…

– Вот молодец! – всплеснула руками Марта. – Нельзя ли похлопотать, чтобы ему дали отпуск? Я так соскучилась…

– Нет, нельзя, Марта… Оттуда не отпустят.

Она вздернула плечиками.

– Почему? Стоит только вам захотеть… Я знаю, кто вы! – Она поднялась, вытянула вперед руку: – Хайль Гитлер! – И, резко повернувшись, направилась к двери.

– Постойте… Откуда вы знаете, кто я? – остановил ее фон Штейц.

– Полковник фон Штейц, личный порученец фюрера… – Она пристально посмотрела ему в глаза и вышла из палаты.

«Да ты и правда чертенок, Марта! – подумал фон Штейц. – Боевая и красивая немецкая девушка».

Когда Марта вернулась, фон Штейц рассматривал удостоверение личности майора.

– Что это? – спросила Марта.

Фон Штейц закурил и, показывая на фотографию на удостоверении, сказал:

– Этот человек, Марта, чуть не убил меня. Это русский майор.

Она удивилась.

– Русский майор? – И рассмеялась. – Шутите, полковник.

Фон Штейц нахмурился: да, вот когда-то и он, фон Штейц, так думал. Красные варвары! Что они умеют, разве они могут по-настоящему воевать?.. Но Сталинград… Мой бог, это же настоящий ад! Марта не знает этого, и очень хорошо, и вообще здесь, в Германии, мало кто имеет понятие об этом, разве лишь инвалиды… Он открыл коробочку с осколками.

– Вот они… Двенадцать штук… А этот, тринадцатый, отцовский. Тринадцать надо умножить на сто. – Фон Штейц и сам не знал, почему на сто, но он минувшей ночью поклялся именно в таком соотношении отомстить за себя и за своего отца, старого кайзеровского генерала. – Я увезу эти кусочки на фронт и буду считать… за один – сто смертей.

Застывшим, тяжелым взглядом фон Штейц смотрел на коробочку, в которой лежали осколки. Марта забеспокоилась:

– Вам плохо?

– Нет, нет. – Он заставил себя улыбнуться, захлопнул коробочку и положил ее под подушку. – Марта, у меня есть просьба. Ты «Зольдатштадт» знаешь хорошо?

– Знаю, господин полковник.

Он о чем-то подумал, со вздохом сказал:

– Меня зовут Эрхард… А знаешь, сколько мне лет? Двадцать восемь… Эрхард… и никакого полковника. Поняла?

Она улыбнулась, улыбнулась потому, что еще раньше знала, сколько ему лет и как его зовут. Еще в тот день, когда его только внесли в операционную, он ей понравился, понравился тем, что не стонал, как другие раненые, и наконец тем, что был доверенным Гитлера. «Герой, герой… Любимец самого фюрера!» Когда-то, еще будучи девчонкой, она мечтала увидеть живого фюрера, вождя нации, но такого случая не представилось, фюрер ни разу не появлялся на окраине «Зольдатштадта», и было обидно. И вот теперь она сидит с человеком, который не раз и не два, а много раз встречался с вождем. Такое счастье выпадает не каждой немецкой девушке. Марта встала навытяжку перед фон Штейцем.

– Хайль Гитлер! – произнесла она.

– Хайль, – ответил фон Штейц. – Слушай, что я тебе скажу… Ты завтра поедешь в «Зольдатштадт»… Дом три на Кайзерштрассе – это мой дом. Я хочу, чтобы именно ты поехала. У меня там мать, отец и жена, тоже Марта… Это странно, но моя жена очень похожа на тебя… – Фон Штейц говорил неправду: его Марта была полной, с некрасивым, даже неприятным лицом, но он любил ее. – В дом не заходи, узнай у соседей, как они там… Потом я напишу, чтобы приехали сюда. Поняла?

– Поняла, господин полковник…

– Эрхард, – поправил фон Штейц, взяв Марту за руку.

2

«Святой Иисус и пресвятая Мария, какое счастье!» – радовалась Марта подвернувшейся возможности навестить своих родственников в «Зольдатштадте». Машина мчалась с бешеной скоростью. Водитель, угрюмый детина с крупным лицом и огромными ручищами, упорно молчал. Марта уже дважды пыталась с ним заговорить: ей не терпелось похвастать своим знакомством с фон Штейцем, – но тот в ответ лишь покачивал головой да криво улыбался, посасывая свою бесконечную сигарету. Не добившись от него ни слова, Марта снова и снова предавалась воображению, как подъедет к своему домику, хлопнет дверцей и крикнет, чтобы рее соседи услышали: «Вот и я, дорогая мама!»

Она хотела, чтобы в это время семья была в сборе – мать, отец и ее юный брат Ганс. О-о, как они обрадуются: приехала их взбалмошная Марта! И все сразу и потом каждый порознь будут восхищаться ее военной формой и тем, что она работает в центральном имперском госпитале и что присматривает за фон Штейцем, который много раз встречался и разговаривал с фюрером, и побывал в самом Сталинграде, и даже видел там брата Пауля. Она всем им расскажет, пи о чем не умолчит…

В километре от города водитель вдруг остановил машину и буркнул хмуро:

– Они опять бомбят! – Он хлопнул дверцей, грузно перепрыгнул через канаву и скрылся в придорожном лесу.

Марта была поражена трусостью шофера и, чтобы пристыдить парня, осталась возле машины. Самолеты бомбили с большой высоты. Их было очень много. Дробно хлопали зенитные орудия, тяжело, с надсадным кряканьем рвались бомбы. Под ногами шаталась земля. А Марта все стояла, запрокинув голову, и ждала – вот-вот запылают и начнут падать самолеты врага; она ни на минуту не сомневалась, что русские не уйдут безнаказанно, зенитчики пока приспосабливаются, но вот еще несколько секунд – и они проучат этих варваров, посмевших прилететь в самый центр Германии. Самолеты, однако, не падали, да и трудно было заметить что-либо – серые облачка зенитных разрывов, огромные клубы пыли и гари смешались, образуя сплошную чудовищную тучу. Туча эта дико гудела и грохотала.

Бомбежка длилась около часа. Она угасла внезапно. Наступила звенящая в ушах тишина. Пыль оседала. На небе появились просветы. Марта почувствовала острый запах гари. Она вытерла слезы.

Подошел шофер. Он осмотрел машину, бросил Марте:

– Садитесь! Куда ехать?

Марта села на заднее сиденье, сжалась в комочек, ответила:

– Сначала к моим родителям, потом на Кайзерштрассе, три…

…Не было ни ворот, ни двора, ли дома… Была груда камней, еще горящих и дымящихся. Подошли какие-то люди. По их разговору Марта определила, что это команда по расчистке развалин.

Однорукий майор с Железным крестом на груди спросил ее:

– Ты кто будешь?

– Порученец полковника фон Штейца! – сказала Марта.

Майор посмотрел на шофера. Парень в подтверждение кивнул.

Однорукий лихо выкрикнул:

– Хайль!

Марта направилась к лимузину. Лицо у нее было серое, а глаза сухие.

– Кайзерштрассе, – сказала она.

Дом фон Штейца был оцеплен нарядом солдат. У ворот стояла карета «скорой помощи». Марту не пустили во двор. Она начала кричать, требуя впустить ее, но один дюжий эсэсовец толкнул ее в грудь. Марта упала на спину и начала биться в истерике, теряя сознание…

Она пришла в себя в машине. Шофер остановил лимузин, повернулся к ней:

– Выпей… Помогает. – Он достал откуда-то бутылку, налил в эбонитовый стаканчик.

Ей стало легче, и она спросила:

– Как семья Штейца?

– Жена погибла, старый генерал покалечен, едва ли выживет, – вздохнул шофер.

Они ехали молча. Потом парень сказал:

– Это была вторая бомбежка. При первой погиб мой отец…

Марта вскрикнула:

– И ты так спокойно говоришь! Всех надо уничтожить, всех, всех – и русских, и американцев, и англичан! Фюрер так и сделает!

Вдоль дороги тянулся лес, хвойный живой лес, посеребренный слегка снежком… Выпал он три дня назад, а завтра, наверное, растает, и даже следа от него не останется. Марта любила снег, и ей вдруг стало жалко, что завтра не будет вот этих белых пушинок. Она открыла боковое стекло и начала вдыхать свежий, сыроватый воздух. Вдыхала до тех пор, пока не уснула.

Лимузин легко катился по шоссе. Марта спала крепким сном. Ей снилась зима, брат Пауль со снежками в руках и отец, пришедший с работы. От отца пахло машинным маслом и металлической стружкой. Потом Пауль запустил в нее снежком. Он разбил окно. Ганс крикнул: «Вот это выстрел!»

Она проснулась и сразу увидела ворота госпиталя.

3

Фон Штейц готовился выехать в ставку Гитлера. Он лежал на кровати и рисовал в воображении встречу с фюрером… Вот он, фон Штейц, в сопровождении охраны входит в кабинет. Официальные приветствия. Гитлер, несогбенный, прямой, жмет ему руку, улыбается, поправляя сползшую на лоб челку, ту самую челку, какую теперь носят многие офицеры, фельдфебели и ефрейторы, подражая вождю нации. Фон Штейц тоже пробовал завести себе такую прическу, но светлые сухие волосы рассыпались, и, как он ни старался, ничего не получалось, а усики, которые он отпустил, пришлось сбрить, ибо они топорщились рыжей колючей нашлепкой и безобразили лицо…

К отъезду было подготовлено все – и новый мундир, и ордена, начищенные до блеска, и костыли, изготовленные по особому заказу. Раны на ногах еще давали о себе знать, но там, в ставке, как бы ни было ему больно, он будет стоять перед фюрером гордо и прямо. На это у него хватит сил и терпения…

– Хайль Гитлер! – Это вошла Марта.

– Хайль! – ответил фон Штейц.

Он попробовал сесть, но острая боль заставила его опереться локтями о подушки. Марта приставила к кровати деревянный подгрузник, и он удобно повис на нем, слегка касаясь ногами пола. Начались тренировки. Фон Штейц переместился к окну, затем ему захотелось взять костыля, пройтись по комнате. Он проделал это с завидной быстротой и ловкостью и остался доволен тренировкой.

Марта похвалила:

– Эрхард, хорошо…

Фон Штейц вытер платком пот и посмотрел пристально на Марту… Что-то изменилось в лице этой девушки. Он заметил это, как только Марта возвратилась из «Зольдатштадта». Он спросил ее тогда: «Ну что?» – «Ничего. Я попала под бомбежку, в город не пустили». С тех пор прошло много дней. Фон Штейц написал три письма и передал их Марте. Жена не отвечала.

– Марта, ты что-то скрываешь от меня? – спросил он.

– Ничего не скрываю.

– Посмотри мне в лицо.

Она подошла к нему вплотную. Фон Штейц взял ее за голову, наклонил к себе и увидел в ее волосах седые нити… Но он не сказал ей об этом. Лег на кровать, закрыл глаза.

– Начальник госпиталя вчера сказал мне, что моя семья погибла… Ты знала об этом?

Марта молчала.

– Ты знала? – повторил фон Штейц.

– Кое-что, Эрхард. Я не хотела тебя расстраивать…

Он поднял голову, взгляд его был сухой.

– Сентиментальность! – крикнул фон Штейц. – Вырви жалость из своего сердца. Немцам она не нужна… Подай костыли…

Он неуклюже повис на костылях и поскакал по комнате. И оттого, что он так мужественно переносит свою боль – она знала, ему больно, – сердце ее охватил восторг.

– Эрхард, – сказала Марта, – Эрхард, я не сентиментальна. Ты знаешь… – Она хотела рассказать ему все: как перенесла бомбежку, смерть отца, матери, брата. Ее ли упрекать в какой-то жалости!

Но он не дослушал ее. Измученный болью и весь взмокший от пота, фон Штейц добрался до кровати, и она уложила его в постель.

– Эрхард!..

– Я все понимаю… – Опять он помешал ей говорить. – Я ценю твою преданность… Иди, Марта, я хочу поразмыслить наедине… Иди, Марта…

Но в эту ночь она осталась в палате.

4

Где-то – видимо, на полпути в ставку – сопровождавшие фон Штейца офицеры из личной охраны фюрера завязали ему глаза. Самолет шел ровно, без качки. Руки фон Штейца лежали на костылях; немного было обидно за эту повязку. «Будто пленного везут», – подумал он. И только сознание, что подобная осторожность вызвана интересами безопасности фюрера, несколько успокоило. Он начал считать про себя – так быстрее пройдет время. «Две тысячи триста сорок два… – Самолет продолжал лететь. – Три тысячи шестьсот двадцать…» Самолет накренился, и фон Штейц понял, что они идут на посадку. Толчок о землю.

– Господа, снимите повязку, – сказал фон Штейц.

Ему не ответили, молча взяли под руки, чей-то голос предупреждал у трапа об осторожности, потом, уже на земле, кто-то сказал:

– Садитесь в машину, вот поручни, держитесь.

Он ухватился за что-то гладкое и повис на руках, боясь опуститься на сиденье… Но его все же усадили, и фон Штейц, покусывая губы, покорился.

Машина остановилась. Повязку сняли. Он увидел солнце и, ослепленный, зажмурился, потом снова открыл глаза – перед ним стоял генерал-полковник. Фон Штейц напряг память и вспомнил: это Эйцлер, советник фюрера, с которым не раз приходилось встречаться раньше. Фон Штейц вытянулся, насколько позволяла боль, выбросил вперед руку:

– Хайль Гитлер!

– Хайль! – ответил Эйцлер. – Вас ждет фюрер. Вы в состоянии доложить о положении войск в кольце?.. Он требует, чтобы вы лично доложили.

– Да, господин генерал-полковник, мне уже значительно лучше…

– Пойдемте. – Эйцлер повернулся и, держа руки в карманах кожаного пальто, медленно направился по дорожке, покрытой асфальтом.

Фон Штейц оперся на костыли и выбросил тело вперед – раз, другой, третий… От боли зазвенело в ушах, а шагавший впереди Эйцлер вдруг как-то странно начал обволакиваться туманом. Фон Штейц догадался: это кружится голова, еще одно движение – и он может упасть. Неимоверным усилием воли он поборол слабость и сделал еще несколько шагов, похожих на прыжки подбитого животного.