Текст книги "Обвал"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

– Я верю в победу, господин полковник.

Фон Штейц поинтересовался:

– Что же, эти русские разведчики физически сильные?

– Да. Их была целая рота, и мне нелегко было справиться…

Фон Штейц поставил на стол коньяк:

– Пейте, лейтенант…

В бункер вошла Марта.

– Эрхард, где наш герой? Это он? – ткнула она рукой в сторону Лемке. – Майор Грабе в восторге, – продолжала Марта, разглядывая Лемке. – Генерал Енеке представил его к Железному кресту. Вы слышите, лейтенант, о вас доложат лично фюреру!

Лемке поднялся, пошатываясь, опустил руки по швам.

– Господин полковник, лейтенант Лемке готов немедленно отправиться на передовую.

Фон Штейц поставил на стол новую бутылку коньяка, наполнил три стопки:

– Прошу выпить за храбрость немецкого офицера, за вас, лейтенант Лемке, за нашу победу!

Они чокнулись, выпили.

– Эрхард, русские потопили транспорт с бетонными колпаками. Я только что видела генерала Радеску, он получил шифрограмму…

Фон Штейц позвонил Енеке, сказал в трубку:

– Я сделаю все, чтобы завтра к вечеру окопные работы были закончены в южном секторе крепости… Это мой долг, господин генерал. До свидания. – Фон Штейц надел перчатки и направился к выходу.

4

Землетрясение высшего балла… Енеке великолепно знал, что это значит. Для города – это руины, ни один дом, ни одно здание, каким бы оно прочным ни было, не может уцелеть – все будет разрушено, измято, перемолото… А для созданных им, Енеке, укреплений, для железобетонных бункеров, дотов и дзотов, траншей и волчьих ям и гнезд? Да смогут ли русские, собственно говоря, нанести такой удар по Сапун-горе, достаточно ли у них сил и средств, чтобы сокрушить его войска, посаженные в бетон и железо? На минуту он вообразил построенные и еще строящиеся оборонительные укрепления. Крутые, почти отвесные скаты Сапун-горы… Этот естественный пояс позволил русским в тысяча девятьсот сорок первом и сорок втором годах продержаться в Севастополе 250 дней, продержаться в то время, когда немецкая армия была в зените своего наступательного порыва, когда с одного захода она могли таранить самые мощные укрепления. А Севастополь стоял, держался… Сам бог создал эту гору, чтобы выдержать любой напор, любой удар с воздуха и суши. Линии укреплений тянутся по скатам горы сплошными поясами… Эти огромные террасы, созданные из железа и бетона, нельзя разрушить фронтальным ударом, даже если этот удар и в самом деле будет равен по силе высшему баллу землетрясения.

И все же Енеке не был удовлетворен крепостью. Его фантазия и глубокое знание фортификации влекли дальше, даже не преклонение перед фюрером – нет, а простая жажда специалиста строить и возводить. Возводить… Он точно знал, сколько, где и каких укреплений сооружено, сколько отрыто метров траншей, ходов сообщения, сколько установлено в дотах и дзотах орудий, пулеметов, сколько втиснуто в бетонные гнезда истребителей танков… Его мечта – построить несколько дотов-крепостей подобно уже сооруженному в центре главного сектора обороны… Этот четырехамбразурный дот имел форму корабля и был врезан в каменную террасу, прикрывая своим губительным огнем главные подступы к Сапун-горе. Дот-чудовище, комендантом его стал лейтенант Лемке…

Крепость казалась неприступной, и, однако, Енеке находил в ней места, вызывавшие озабоченность и тревогу. И тогда он всю свою злость извергал на головы румын, рас-некал генерала Радеску, повторяя одно и то же: «Мне нужен бетон! Какого черта ваш штаб медлит?!» Радеску отвечал: «Я сейчас же свяжусь со штабом». Слово «сейчас» никак не гармонировало с интонацией ответа: генерал произносил свою фразу так, словно он обещал поинтересоваться, есть ли в его дивизии шахматисты…

«Радеску слишком инертен», – подумал Енеке, припоминая все, что знал о румынском генерале и по личной встрече в имперской академии, где Радеску слушал лекции по фортификации, и по рассказам фон Штейца, и, наконец, по тому, как показал себя генерал здесь, в Крыму, Радеску исполнял все, что приказывал Енеке, выполнял пунктуально, как его подчиненный, разве не всегда вовремя докладывал, однако Енеке чувствовал к нему неприязнь.

В бункер принесли завтрак. Повар, очень румяный и обходительный, быстро накрыл стол и, щелкая каблуками, мягким голосом пожелал:

– Хорошего аппетита вам, господин генерал.

Енеке, до этого сидевший перед раскрытой схемой оборонительных сооружений, поднялся, обошел вокруг стола и поднял телефонную трубку.

– Майора Грабе ко мне, – сказал он обычным строгим тоном и посмотрел на дымящиеся паром тарелки, поблескивающую бутылку с коньяком.

Он всегда завтракал один, и повар был удивлен, когда Енеке потребовал накрыть стол еще на три персоны.

Пришел майор Грабе. Он занимался в штабе сбором и обобщением информации о ходе работ по устройству оборонительных сооружений. Открыв черную папку, майор привычно начал перечислять, на каком участке что отрыто и построено, но Енеке остановил его.

– Доложите, что сделали румыны, – сказал Енеке и наклонился к схеме, чтобы нанести необходимые пометки.

Грабе назвал цифры и условные названия и умолк.

– Это все? – спросил Енеке не разгибаясь.

– Точные данные за вчерашний день.

– Не густо, майор Грабе…

– А что поделаешь? Румыны, господин генерал, сами знаете: час работают – четыре часа мамалыгу варят…

– А фон Штейц знает об этом?

– О чем, господин генерал?

– Что час работают, а четыре часа мамалыгой наслаждаются?

– Обязан знать. Он видел их на Волге, там они первыми сдавались в плен. Известное дело…

– Замолчите, Грабе! – крикнул Енеке. В глубине души он сам считал румын плохими солдатами, но, черт возьми, разве не тревожит их тот факт, что враг сегодня находится не на берегах Волги, а у порога Румынии, должны же они, в конце концов, понять это!

Он позвонил фон Штейцу, затем генералу Радеску. Грабе с вожделением смотрел на коньяк, на фрукты, на вкусно пахнувшие бифштексы и был совершенно безразличен к тому, о чем говорил командующий. Рана в голову под Керчью в сорок втором году, окопная жизнь, гибель товарищей на фронте напрочь лишили его способности чем-то восторгаться или о чем-то печалиться – именно эта война, в которой, по его мнению, сам бог ни черта не поймет и не сможет ответить, почему люди калечат и убивают друг друга, именно эта война помогла ему понять слабости своего начальства. Оказывается, гордые и надменные фельдмаршалы, генералы и полковники – все начальство, которому он привык подчиняться, – боятся друг друга и подозревают друг друга в доносах. Он, Грабе, понял это и научился вести себя так, чтобы и его боялись. О, это – штука преотличная! Достаточно на что-то намекнуть, что-то сболтнуть, сделать вид, что ты независим, – и с тобой обращаются уже по-другому. Вот бросил словечко о румынах, а Енеке, такой серьезный и уважаемый генерал, уже закрутился, смотрит на него, Грабе, как на человека, который может что-то ему сообщить, что-то подсказать, хотя он, Грабе, ничего этого не может сделать. «Фон Штейц знает об этом?» А откуда я знаю! Ведь и фон Штейц может у меня потом спросить: «Генералу Енеке известно это?» Все они оглядываются друг на друга… А как шли на восток! Плотно, душа в душу, монолитно! «На восток! На восток!» А теперь как не родные: того и гляди, начнется грызня. Никакой Гитлер не справится, располземся или разбросают… Похоже, мы были безглазые, в уши попадало, а глаза ничего не видели, а если что-то и видели, то это был мираж… Вот завоевали весь мир так завоевали!.. Еле ноги тащим».

Майор Грабе мог бы бесконечно размышлять по этому поводу, но тут один за другим вошли в бункер фон Штейц и генерал Радеску. Енеке, до этого мрачно шагавший вокруг стола и полушепотом кому-то грозивший, снял с гвоздя стек, стал таким, каким он всегда был – серьезным и сосредоточенным. Выслушав официальное приветствие, он сказал:

– Господа, я пригласил вас на завтрак. Пожалуйста, за стол. Майор Грабе, откройте коньяк.

Грабе открыл бутылку, наполнил стопки. Выпили молча. Фон Штейц, закусывая холодной свининой, метнул исподлобья взгляд на Грабе. «Этот молодчик, видно, околдовал командующего».

– Майор Грабе, налейте еще, – сказал Енеке.

«Да, сомнений нет, это так», – все больше убеждался фон Штейц.

Радеску хотел что-то сказать, но качнулась земля, послышались глухие разрывы бомб.

Все притихли, лишь позвякивала посуда да, мечась по бункеру, скулила овчарка командующего. Енеке хлопнул стеком по голенищу, и пес, прижавшись брюхом к полу, подполз к хозяину.

– Барс, ты не страшись бомбежки, это далеко от нас, – сказал майор Грабе, пытаясь на слух определить район налета авиации.

Енеке терпеливо ждал, что еще хочет сказать генерал Радеску, но тот молчал. Восторгаться подвигом лейтенанта Лемке? Не за этим он, Енеке, пригласил на завтрак Радеску. Конечно, Лемке точно выполнил свой долг – ни при каких обстоятельствах немецкий солдат не должен сдаваться русским. И о Лемке можно написать что угодно, на то она, эта самая агитация, и учреждена в войсках. Однако же он, Енеке, желает, чтобы и румыны поступали так, как лейтенант Лемке…

– Господин Радеску, мне нужна точная информация о количестве установленных вчера бетонных колпаков на участке вашей дивизии. – Енеке ткнул вилкой в кусок мяса и дал его собаке.

– Мы установили двадцать пять дзотов, господин командующий.

Енеке посмотрел на майора Грабе и затем кивнул румыну:

– Это точно? Вы сами проверили, генерал? Солдат, господа, обязан быть пунктуальным… Русские могут начать штурм Сапун-горы. Я имею проверенные данные о том, что советским войскам приказано в течение семи дней овладеть Севастополем. Штурм неизбежен. В Крым прибыл представитель Сталина генерал Акимов. Он сделает все, чтобы именно в этот срок взять Севастополь. Вы представляете себе, что это значит? – Енеке вскочил и, помахивая стеком, заходил по бункеру.

Радеску с горечью подумал: «Мне-то – да не представлять, что значит штурм! Я был в волжском котле…» И он повел плечами, словно почувствовал за спиной жгучий холод волжских степей и пекло густо падающих и рвущихся с адским звоном русских бомб и снарядов, от которых сам черт мог отдать богу душу. И если он, генерал Радеску, не протянул ноги в сугробах, то это лишь чистая случайность. Однако теперь отступать некуда, Румыния за спиной. Маршал Антонеску грозится перевешать всех генералов, которые позволят русским войти в Румынию, и генерал Енеке, этот испытанный фортификатор, стремящийся превратить Сапун-гору в железобетонную крепость, видимо, прав, призывая их к нечеловеческим усилиям – другого выхода нет…

А Енеке все ходил и ходил по бункеру, помахивая стеком.

– Я требую, чтобы каждый генерал и офицер лично наблюдал за строительством оборонительных укреплений, своими глазами видел, где и что установлено. Мы принимаем вызов русских, мы обязаны победить. Только землетрясение высшего балла способно выбросить нас отсюда, но не атаки русских, не их артиллерия и авиация. – Енеке вдруг умолк, стек повис на его руке.

Пес прильнул к ногам хозяина. Радеску видел перед собой очень усталого, седого и старого генерала, который едва ли способен выполнить то, о чем сейчас говорит.

5

Фон Штейц был убежден, что генерал Енеке не знает о его ежедневных и многочасовых поездках в секторы оборонительных работ. Но как сделать, чтобы Енеке стало известно об этом? Позвонить командующему и переговорить с ним обо всем, что он намерен сегодня сделать? Но фон Штейцу чертовски не везло с телефонными переговорами: очень редко он попадал напрямую к командующему. Почти всегда возникал этот майор Грабе, словно он действительно был приставлен к генералу Енеке (сам фон Штейц в этом почти не сомневался).

Марта лежала на тахте и курила.

– Генерал Енеке должен знать, что я еду в сектор «Б», – сказал фон Штейц.

– Один момент. – Марта подошла к телефону и набрала номер: – Грабе? Тебе информация из сектора «Б» еще не поступала? Нет? Великолепно! Немедленно приезжай к нам, мы вместе отправимся в сектор «Б» на бронетранспортере. – Она повернулась к фон Штейцу: – Вот так! Майор Грабе все передаст командующему. Он неподражаемый службист и подхалим.

– Ты, Марта, думаешь, что Грабе лишь службист и подхалим? – ледяным голосом спросил фон Штейц.

– Нет, не только. Грабе, кроме того, ловелас: достаточно ему увидеть голую коленку, и он теряет сознание. Но ты, Эрхард, не опасайся, у меня он ничего не добьется… – И она помахала плеткой, с которой никогда не расставалась.

Крутой спуск окончился, и бронетранспортер, чуть накренившись, остановился. Первым из машины вышел фон Штейц, за ним легко спрыгнула на землю Марта, потом как-то нехотя – Грабе. Они находились на среднем фасе Сапун-горы. Отсюда просматривался почти весь фронт оборонительных работ.

Каменистый, пахнувший сухой пылью скат шевелился, шамкал и ухал. Перестук лопат и кирок перемешивался с надрывным кряхтением землеройных машин, слышались отрывистые команды офицеров. Огромными черепами белели еще не замаскированные железобетонные колпаки, гнезда истребителей танков, сотни амбразур темными глазницами смотрели вниз, на подступы к горе. Пояса железобетонных точек поднимались крутыми ступенями до самой вершины горы, упиравшейся в предвечерний небосвод.

Они разделились: фон Штейцу нужно было убедиться, действительно ли приступили к устройству траншеи возле четырехглазого дота-чудовища. Марта и Грабе направились к противотанковому рву, возле которого толпились согнанные сюда из Севастополя подростки и женщины с лопатами и кирками в руках. Когда спустились в лощину, которую им надо было пересечь, в дымчатом, сиреневом воздухе показались самолеты.

Грабе схватил Марту за плечи:

– Ложись!

Самолеты прошли стороной.

Марта хотела было подняться, но Грабе удержал ее:

– Не спеши.

В густом сухом бурьяне голос майора прозвучал звонко и прерывисто, точно так, как в подвале имперского госпиталя, когда Марта впервые уступила этому майору, даже и не майору Грабе, а таинственной личности. Она и сейчас может с любым поспорить, что Грабе тайный агент гестапо или замаскированный агент удравшего из Крыма господина Теодора, только говорить об этом нельзя, это секрет… Грабе тогда обещал ей хорошее местечко – это он пристроил ее к фон Штейцу, потом поручил присматривать за ним, информировать, с кем и о чем говорит фон Штейц: фюрер должен знать все о своих приближенных, в этом его сила и сила нации. Что ж, она, Марта, готова во имя этого быть самым близким человеком для фон Штейца и выполнять поручения Грабе…

Его красивое лицо озарилось улыбкой.

– Марта, я говорил с генералом Енеке о награждении тебя Железным крестом…

– Это возможно?

– Я ему сказал: «Господин генерал, Марта Зибель должна иметь орден». Старик знает, кто такой майор Грабе, разве он мне откажет! Он распорядился заполнить наградной лист. – Грабе врал спокойно, с той самоуверенностью, которая стала его второй натурой. – Теперь я думаю, как составить реляцию. Подписать ее должен фон Штейц…

– Он не подпишет…

– Подпишет. Ты написала отличный текст для листовки, прославила лейтенанта Лемке. Ты же писала листовку?

– Да.

– Реляцию фон Штейц подпишет! – воскликнул Грабе. – Ты довольна?

– Да.

Солено-горячие губы Грабе впились в ее рот…

– Теперь пошли, – сказал через некоторое время Грабе и другим голосом добавил: – Война штука такая – сегодня жив, а завтра мертв, однако можно немного повеселиться и в этой молотилке.

Ей не понравились последние слова Грабе, но она промолчала.

– Кто здесь старший? – крикнула Марта, подходя ко рву и видя, как медленно и нехотя работают пригнанные сюда люди: одни из них сидели, другие только делали вид, что роют землю. – Вот ты, – ткнула она плетью в худую грудь светловолосого подростка, – почему не работаешь?

– Устал…

– Коммунист?

– Я еще маленький.

Марта вспыхнула, плетка, свистя, заходила по спинам и плечам людей.

Майор Грабе курил папиросу и любовался гибким телом Марты: ему была совершенно безразлична вся эта суматоха и вся эта гигантская машина, вспахавшая каменную гору и воздвигнувшая чудовищные террасы. Он, Грабе, давно вышел из войны, еще там, в Керчи, когда был ранен, и теперь ему на все наплевать, он не испугается, если даже фон Штейц застанет его где-нибудь с Мартой и наконец поймет, кто такой Грабе, а пока он живет по своим законам. «Марта красивый зверек, отлично работает плеткой…» Грабе бросил окурок, оглянулся – позади стоял обер-лейтенант, готовый доложить, но вместо официального рапорта офицер радостно воскликнул:

– Марта! – и бросился к ней, перепрыгивая через рытвины и груды строительного материала. Это был брат Марты, Пауль Зибель.

…Они сидели в землянке командира роты. Уже все было рассказано и пересказано, а Марта никак не могла успокоиться: рядом ее брат Пауль, тот самый Пауль, которым она восхищалась только за то, что он офицер и шлет ей письма с фронта. А какие это были письма! «Русские бегут, и, дорогая Марта, нам приходится туго: их надо догонять… Ха-ха-ха!..», «Наступило лето, и мы снова гоним русских. Теперь уже большевикам не избежать разгрома. Ха-ха! Скоро, скоро конец войне…», «Представляешь, дорогая сестра, в какую даль мы зашли! Ха! Мы и Волгу перепрыгнем». Потом письма начали приходить без единого «ха!» и кончались одними и теми же словами: «На фронте всякое бывает, но ты, Марта, не пугайся: бог не всех посылает на тот свет…» Она считала, что Пауль шутит по поводу бога и того света, и смеялась над словами брата, потом шла в свою комнату, стены которой были увешаны портретами Гитлера. Их было много, этих портретов, – и маленьких, и больших. Она снимала со стены один из портретов фюрера и посылала на фронт Паулю.

– Ты их все получил? – спросила Марта у брата.

– Получил, – сказал задумчиво Пауль.

– Покажи.

Пауль покосился на Грабе – майор, положив под голову полевую сумку, дремал на топчане. Марта поняла, что брат стесняется откровенничать при Грабе. Она сказала:

– Пауль, я хочу посмотреть, как размещены твои солдаты.

Они вышли из землянки. Со стороны моря надвигались синие сумерки.

– Как ты попала в Крым и что у тебя за должность?

– Ты их все сохранил? – не слушая брата, спросила она.

– Что «сохранил»?

– Портреты фюрера.

– Смешная ты, Марта. Меня самого еле вывезли на самолете.

Море плескалось у ног, перешептывалась галька. Острый слух генерала Радеску улавливал каждый шорох – долгая жизнь военного человека научила его понимать, о чем говорят звуки – всплеск воды, потревоженный камень, шорох травы, лязг оружия… Он мог точно определить или почти точно, что делается впереди, в темном мраке южной ночи, по звукам определить… Позади доносились голоса – копали траншеи, тяжело вздыхая, ложились в земляные гнезда бетонные колпаки, глухо переговаривались пустые солдатские фляги.

Но все это не то, что хотел бы услышать сейчас генерал Радеску. Там, за этим морем, притихшим и таинственным, есть берег, родная земля. Неужели она сейчас, когда так нехорошо у него на душе, не может послать ему хотя бы один вздох, хотя бы одно дуновение знакомого плоештинского ветерка, того ветерка, которым овевало его многие годы и на плацу казарм, и в поле на полковых и дивизионных учениях? Нет, не те звуки, не те шорохи и ветер не тот… Чужая земля, чужие камни… И приказы он получает на чужом языке: «Требую, чтобы каждый генерал и офицер лично видел, где и что установлено». Вот он ползает по позиции от рубежа к рубежу, исходил, излазил весь участок обороны… Приказ: «Генерал Енеке будет ожидать вас на берегу моря. Прибыть ровно в ноль часов тридцать минут». Он, Радеску, прибыл в назначенное место, а командующего нет…

Радеску прошелся по побережью – десять шагов в одну сторону, десять – в другую, и тут услышал мягкий топот собачьих ног. Выпрямился – перед ним стояла овчарка генерала Енеке, через минуту из темноты показался и сам хозяин в сопровождении штабных офицеров.

– Мы решили проверить ваши укрепления, господин Радеску, ведите нас на позиции! – отрубил Енеке. – Показывайте!

Осмотр и проверка оборонительных сооружений затянулись до утра. Покидая дивизию, генерал Енеке сказал:

– Командующий группой «А» генерал-фельдмаршал фон Клейст внимательно следит за событиями на фронте. Возможен наш контрудар в направлении Кишинева и Одессы. Хайль Гитлер!

– Хайль! – поднял руку Радеску и держал ее вытянутой до тех пор, пока Енеке не сел в поданный ему бронеавтомобиль и не уехал.

6

По пути в штаб генерал Енеке на одном крутом повороте чуть не врезался во встречный «бенц», который резко затормозил и остановился впритирку к скале. С резким визгом затормозил и шофер командующего. Из «бенца» выскочил майор Грабе и, подбежав к Енеке, уже стоявшему на земле среди всполошенных охранников, доложил:

– Господин командующий, извините, спешу на передний край, в сектор «А»…

– Что там?

– Есть разрушения от ночного налета «петляковых»… Я приказал немедленно бросить туда отряд восстановителей лейтенанта Никкеля. И вот спешу, чтобы ускорить работы. Так что извините, господин генерал…

– У меня к вам вопрос, господин Грабе, – сказал генерал, сбросив с лица выражение крайней рассерженности. – Отойдем в сторонку.

Они отошли за машину Грабе. Енеке посмотрел на чистое небо, закурил:

– Господин Грабе, вы никогда не задумывались, почему иногда случается так, что после ночного налета «петляковых» сразу же в этом районе или поблизости появляются тихоходные «русфанера» и бомбят с низких высот? Не кажется ли вам, Грабе, что из этих тихоходов русские сбрасывают своих войсковых разведчиков?.. Пока паника, пока наши потрясены налетом «петляковых»… Пока – черт возьми! – наши боятся высунуться из укрытий, приземлившийся русский разведчик уже оказывается, может быть, в отряде мобилизованных севастопольцев, что восстанавливают разрушенные, поврежденные укрепления… Даю вам в этом деле неограниченные права. Найдите свою агентуру и среди русских, и среди нашей охраны, солдат и офицеров. Между прочим, крепость потому и называется крепостью, что внутренняя часть ее полностью скрыта от глаз врага! – подчеркнул Енеке и тут же, не прибавив ни слова, сел в броневик и уехал…

Майор Грабе поджал губы: он давно этим занимается и как офицер штаба, завязавший доверительные отношения с командующим армией, и, главное, как агент секретной службы в войсках крепости «Крым».

«Учи рыбу плавать! Я связан еще и с профессором Теодором», – надменно подумал Грабе о себе.

Когда он появился на месте покореженных ночной бомбежкой дотов и дзотов, здесь вовсю шли восстановительные работы, гудели строительные механизмы, под угрожающие выкрики охраны гнули спины, надрывались от непосильных тяжестей старики, женщины, подростки. На площадке, у самого скалистого обрыва, возле полностью уцелевшего двухамбразурного дота, стоял полковник фон Штейц и резко махал руками перед лицом женщины, одетой в потертый ватник, в заплатанные брюки. Грабе достал бинокль и крадучись, из-под разгруженной машины, начал рассматривать лицо женщины, все увертывавшейся из-под рук фон Штейца. «Да она прелестна!» – отметил Грабе и подозвал к себе лейтенанта Никкеля, сидевшего в кабине грузовика, показал на женщину:

– Это новенькая?

– Нет! Нет! Как я разузнал, господин майор, она в отряде еще до того работала, как вы взяли меня к себе… с определенной целью. Коренная жительница Севастополя. И не думайте, господин майор, она пуглива как крыса, все богу молится…

– Ты попробуй завербовать ее. Еще прощупай как следует и страхом, и посулами… Потом в баньку своди, а потом я приеду… – сказал Грабе, посмотрев в бинокль. – А сейчас я вблизи оценю…

Это была Марина Сукуренко, сброшенная две недели назад на парашюте ночью с По-2 сразу же после того, как отбомбились «петляковы», неподалеку от бараков, в которых ютились мобилизованные на строительство оборонительных сооружений. В тот день севастопольцев погнали на работу очень рано, только развиднелось, и Марина незаметно для охраны оказалась среди своих…

Вблизи лицо женщины показалось майору еще моложе и очень привлекательным. Фон Штейц ругал ее за то, что она не туда сгребает мусор – и ветер через амбразуры заносит его в дот. Подошел сюда и лейтенант Никкель. Грабе, думая о баньке, приказал Никкелю увести женщину.

Фон Штейц побагровел.

– Грабе, ты часто забываешься! Зайдем в дот.

– Это можно, – сказал Грабе с дерзостью.

Фон Штейц плотно закрыл дверь на засов, обошел вокруг установленного орудия, вскипел:

– Я назначен в армию личным приказом фюрера! Если тебя не устраивает его приказ, сегодня же ты будешь убран из штаба. На роту! На роту!

Грабе некстати усмехнулся, еще более некстати сказал:

– Штейц, ты слишком нос задираешь. Война сложнее, чем ты, Штейц, думаешь.

«О, да он определенно доносчик! – пронеслось в голове фон Штейца. – Его надо убрать! Иначе это ничтожество всех офицеров оклевещет. И вся вина падет на мою голову…»

* * *

На расчистке хода сообщения работали не больше двух десятков человек, в основном подростки и пожилые. Никкель на виду у всех приказал Марине отдыхать. Она села на бугорочек, а сам Никкель куда-то ушел. Два охранника под скалой играли в карты под щелчки по лбу.

К Марине подполз уставший, весь взмокший от пота рыжебородый старик:

– Слушай, девка, за какие такие заслуги сволочной господин Никкель балует тебя, жалеет? – Он вынул из кармана увесистый кремневый камень: – Надеюсь, не закричишь, паскуда…

Появился Никкель, и старик скрылся в траншее. Лейтенант вдруг спросил у Марины:

– Из Керчи? Сестричка из горбольницы? Я тебя опознал в первый же день.

Он надолго умолк. Потом лег на спину, заложил руки под голову, негромко произнес:

– Всемогущее небо, поверни людей на путь милосердия! Перекрой им все дороги и тропки к жажде личной наживы! Отсеки руки тем, кто тянется к власти, чтоб потуже набить свой карман и потом иметь своих наемников. О всемогущее небо, открой людям глаза пошире! – Он посмотрел Марине в лицо: – Я хочу жить. Нет, не для себя, верь мне, не для себя, а для всех.

Она тихонько спросила:

– И для профессора Теодора?

Никкель опустил голову, некоторое время чувствовал себя почти раздавленным Марининым вопросом. «О, как труден путь к нормальной жизни, – подумал он, – к жизни простой, трудовой!»

– Я решил помочь тебе бежать к своим, – сказал он, все еще не поднимая головы. – Я это хорошо обдумал. Побегу с тобой. Одно условие: когда мы окажемся среди русских, в безопасности, ты должна сказать своему энкавэдэ, что я добровольно, сознательно перебежал и помог тебе выбраться. Ты это сделаешь?

– Да, – кивнула Марина.

Никкель продолжал:

– Первая траншея для ночного дежурства, днем она не занимается, никого там не бывает. Еще вот что: когда ты будешь бежать, я буду стрелять из автомата. Ты не оглядывайся, мои пули не для тебя, это камуфляж…

Никкель вскочил на ноги, оповестил рабочих:

– Быстро на обед! Кушать вот под этой скала, – показал он на небольшой утес. – Виходи из траншея!..

* * *

Из групп, выдвинутых на ничейное поле для боевого обеспечения возвращения Марины, ближе всех к переднему краю противника находилась группа капитана Сучкова – он и Родион Рубахин. Ночью они расположились на небольшом кургане, покрытом кустарником, отрыли окопчики на обратном скате, установили ротную радиостанцию, настроенную на связь с дивизионным наблюдательным пунктом…

Подступало утро третьего дня. Рубахин вооружился биноклем. Блекло светила луна, и Родиону начало казаться, что из вражеской траншеи кто-то показался, что уже ползет в направлении к кургану. И при этом думалось ему: «Это она, она! Моя любимая Мариночка». Но видения рассеивались, исчезали, и он тяжко вздыхал. На его вздох отзывался Сучков:

– Терпи, Родион.

– Терплю, товарищ капитан, – отвечал Рубахин. – Вот прикажите мне, товарищ капитан, пойти и вырвать ее из вражеских рук, сейчас же помчусь, всех фрицев перестреляю, а приведу в сохранности.

– Значит, любишь, если так.

– Так, так, товарищ капитан… Я для нее храню красивое платье. Купил в Симферополе у одной крали. Вот будет свадьба!

Сучков покрутил головой: «Надо же так влюбиться! И платье есть, и свадьба будет».

Солнце поднялось: на крутых скатах ничего нового, все та же картина – восстанавливают разрушенное ночной бомбежкой, перегоняют группы измученных севастопольцев с одного места на другое.

И вдруг, уже к полудню, Рубахин вскричал:

– Бежит! Но ее преследуют. Отвлеку огонь на себя, как и договорились.

– Действуй, Родион! – согласился Сучков.

По-видимому, гитлеровцы заметили беглецов – Марину и Никкеля, открыли по ним пулеметный огонь. В это время Рубахин выскочил из-за кустов, оказался на голом месте и, крича и стреляя из автомата, отвлек огонь врага на себя. Пули свистели вокруг, а Рубахин все бежал, стараясь увести за собой смерть, предназначенную фашистами Марине. Родион падал, полз, катился катком. Пули и осколки от мин свистели, жужжали возле, но он знал: свистящая пуля и захлебывающийся в воздухе осколок – это уже не его, пролетели мимо. И вдруг, когда он увел вражеский огонь далеко от залегшей Марины, во внезапно наступившем безмолвии сильно качнулся вправо и понял: осколок ударил…

Капитан Сучков, следивший в бинокль за продвижением Марины и все кричавший с кургана: «Быстрее! Быстрее!», – на секунду переключился в сторону Рубахина и, увидя неподвижного под разрывами мин Родиона, решил принять огонь фашистов на себя – он начал палить из ракетницы. Тотчас на скатах кургана полыхнули разрывы снарядов, тугая волна воздуха шибанула его в грудь, опрокинула на спину, и он скатился в окоп и опять было начал карабкаться наверх, но остановился, увидя подбежавших к подножию кургана Марину и немецкого лейтенанта…

Вражеский огонь затих. Сучков наклонился к рации, передал на дивизионный НП:

– Первый, я – Пятый, отбой!