Текст книги "Обвал"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Обвал

АК-МОНАЙ ТУМАННЫЙ
Часть первая

ГЛАВА ПЕРВАЯ
«ПТАШНИКИ»

1

Скрипнула дверь подвала, Сучков отскочил за каменный выступ, приготовился к схватке, зажав в руке железный прут.

– Это я, Настя.

Он узнал голос хозяйки.

– Опять уговаривать? Из подвала не выйду. Мой путь только в полк.

– Пустое говоришь, в городе свирепствуют «пташники», ну, специальные команды фашистов, на их машинах и одежде изображены соловьи. – Настя вздула свечу, свет колыхнулся, достал Сучкова. – Я тебе принесла мужнин костюм. Так что, дорогой отпускник, придется переодеться, а то схватят – и на Вулецкую гору. Ох, миленький, что там делается, наших расстреливают подряд! И в первую очередь таких, как ты, командиров и активистов…

– Настя, я человек военный, хоть и в отпуске. Мне переодеваться в гражданскую одежонку?! Чего захотела!

Настя бросила ему узел и ушла, плотно прикрыв за собой дверь.

«Чего панику поднимает!» – было захорохорился Сучков, но тут за решетчатым подвальным окошком, на мостовой, со звоном полыхнул снаряд. «Кажется, дело дрянь», – подумал он.

Лейтенант Сучков возвращался из отпуска. 28 июня под самым Львовом к нему примкнули два пограничника-отпускника – сержант Жуков и рядовой Нефедов. Во Львов они попали 30 июня, в самый разгар уличных боев. Сучков приказал Жукову и Нефедову «панику не разводить», а следовать за ним, хотя сам не знал, куда именно: на всех улицах уже гремели немецкие танки, за которыми шла пехота. Тут и попалась им у подъезда двухэтажного каменного дома эта Настя, женщина лет, наверное, сорока. «Да я вас укрою, укрою, подвал надежный». Прошли вражеские танки, прошла пехота, потянулись тыловые подразделения. Сержант Жуков решил осмотреть дом, да и не вернулся. По словам хозяйки, его схватили фашисты и увели. А Нефедов был убит автоматной очередью, внезапно ударившей через подвальное окно. И вот Сучков остался один, все не допуская мысли, чтобы его стрелковый полк, в котором он служил командиром взвода разведки, да отошел на восток!

Утром, едва только взошло солнце, Сучков услышал крик Насти:

– Господа! Туда нельзя! Подвал заминирован… А-а! Больно же, что вы, звери, делаете!

Крик прекратился, послышался топот: похоже, что гитлеровцы ушли из дома. Но минуты через две-три Настин нечеловеческий крик послышался на улице, возле дома. Сучков бросился к подвальному окошку и обмер – Настя лежала на тротуаре, окровавленная и бездыханная. Он стиснул железный прут до боли в руке – другого оружия у Сучкова не было, чтобы пустить в ход…

На тротуаре, обагренном кровью Насти, собралась группа гражданских, остановилась – вразброд старики, ребятишки, женщины и девушки, одетые кто в чем. Смотрят на убитую Настю и молчат. Подъехал черный с зашторенными окнами «мерседес». Вначале из машины вышел чернявый поджарый офицер, расшумелся на солдат, одетых в странную, не понятную для Сучкова форму: погоны опоясаны сине-желтыми ленточками, а на груди, на тужурках, в белом кружочке – знак «трезубец». «Понашивали, видно, чтоб замаскироваться, – предположил Сучков. – Кто ж такие на самом деле?»

Между тем из черного «мерседеса» вышел капитан довольно крепкого телосложения, а с лица какой-то недоумок, маленький рот полуоткрыт, виднеется дырочкой, ровно пробоина в бочонке зияет. А глаза неподвижные, темные, неживые.

Как только Сучков увидел вышедшего из «мерседеса», тут же чуть не воскликнул: «Да это же профессор Теодор!»

– Легионеры! – закричал Теодор. – Что требуется каждому русскому?

Солдаты хором отозвались:

– Пулю в лоб!

– Совершенно верно! – сказал профессор, чуть расширив свой рот-дырочку. – Всех их надо отправить туда, откуда начинается хвост редиски…

– В землю! В землю! – прокричали солдаты, вскинув автоматы на изготовку.

Толпа сжалась, сомкнулась. Лишь один старик, державший на руках мальчика, аккуратно одетого в беленькую рубашонку, синие короткие штанишки, с пилоткой на рыжей головенке, не пошатнулся, а все стоял на месте, неотрывно смотрел на убитую Настю, лежавшую кверху лицом.

– Зачем вы ее? – спросил наконец старик у профессора Теодора. – Зачем вы ее убили? – повторил старик. – Это же Настя! За свою жизнь она и мухи не обидела.

Мальчонка расплакался, занервничал, вырвался из рук старика и, схватив камешек с мостовой, бросил его в капитана. Капитан увернулся от удара и тут же вынул из кобуры пистолет. Старик стал между капитаном и мальчиком, уже приумолкшим, но вцепившимся ручонками сзади в брюки старика, который тут же и свалился на мостовую, сраженный пулей.

К онемевшему от страха мальчику подскочил лейтенант, поднял на руки и бросил его в толпу. Ребенка подхватили и гулко зароптали.

– Лейтенант Апель! – нечеловеческим голосом прокричал Теодор. – Всех на Вулецкую гору! Всех в руки капитана Неймана!..

Конвоиры поднаперли на сгрудившуюся толпу, оттеснили ее в узенький переулок. Палач-профессор в окружении трех конвоиров – видно, из личной охраны – остался на тротуаре; минуты три постоял, сел в «мерседес» и уехал…

Сучков задыхался от гнева: «Вот так, значит! Вот так ученый! Ну, гадюка, это тебе даром не пройдет!» Он долго переодевался, при этом материл себя за то, что залезает в гражданскую одежонку, как бы прячется, увиливает от открытой борьбы. «А документы? – спохватился он. – Личное удостоверение командира? Партийный билет? Как быть с ними?»

С помощью прута он вынул в подвальной стене кирпич, завернул документы в бумагу, оказавшуюся в кармане тужурки Настиного мужа. Вложил все это в нишу и заплакал, как будто похоронил самого себя. Да еще крадучись.

– А-а-а! Это так, значит, получается со мной-то! Настя, не думай, не думай! Однако прости, Настя… – Холодной и вспотевшей рукой он вложил вынутый кирпич на место. – Эх, увидел бы кто из знакомых, что я тут оставляю!

Скрипнула дверь – Сучков отшатнулся от стены, отодвинулся подальше от замурованных документов с зажатым в руке железным прутом. Кто-то топтался на каменном порожке, похоже, обутый в сапоги или ботинки с подковками.

– Дом заминирован, сейчас взорвется! – припугнул Сучков топтавшегося на каменном порожке.

– Это не так. Немножко по-другому, – сказал с сильным акцентом человек с порожка. – Все это придумала Настя. Я занимаю у нее квартир. – Луч от карманного фонарика полоснул по лицу Сучкова. – Не прячь лицо, я хочу корошо видеть тебя.

«Фашист!» – пронизала мысль Сучкова, и он юркнул в темноту, в угол, где зарыл свое обмундирование. Человек наконец спустился, вновь включил фонарик. Сучков замахнулся прутом, чтобы ударить по руке немца, погасить свет и в темноте подмять фашиста, втихую расправиться с ним, но фонарик погас, и прут со свистом рассек воздух впустую…

Похоже, немец успел рассмотреть лицо Сучкова: он отошел к порожкам, сказал:

– Ви Сучков, если я не ошибаюсь? Вчера я говорил с Настя, она сказала все о тебе… Посмотри на меня. – Он осветил свое лицо. – Это было на Кубани. Я возил на «бенце» профессора Теодора. Он прихоть затребоваль, и ваш мер города виделил тебья с тарантасом. Профессор Теодор пел песня: «Дойчланд гоп! Россия гоп». А я один раз сказал тебье: «Теодор поет не о том, о чем думает».

– Ты Крайцер?! – вспомнил Сучков водителя «мерседеса».

– Я! Я! Крайцер, Крайцер. Густав Крайцер.

– Вижу и признал, что ты Густав Крайцер, – сказал Сучков. – Ну и что из того, что ты Густав Крайцер?! Ты пришел меня убить?

– Найн! Найн! Вот бери!

У ног Сучкова шлепнулось что-то тяжелое. Он поднял – пистолет….

– Зачем?..

– Я пришел тебе сказать, комрад Сучков…

– Комрад?!

– Да. Выслушай меня. – Крайцер приблизился к Сучкову. – На Вулецкой горе фашисты расстреливают жителей города. Уже расстреляли несколько тысяч. Это дело рук Теодора. Я говорю, что знаю. И вот еще что… Когда профессор Теодор был у вас, на Кавказе, он заплатил большие деньги крановщику из Керчи Мурову, чтобы он убил вашего генерала Акимова, использовав для этого дочку погибшего друга Акимова, Марину… Комрад Сучков, – продолжил Крайцер, – собирайся, пошли.

– На Вулецкую гору?

По лицу Крайцера забегали нервические бугры.

– Я страдаю оттого, – зашептал Крайцер, – что думаю: ты ведь прав, что не веришь мне. Ну, собирайся. Я тебя отпущу на все четыре стороны. Рот Фронт, комрад Сучков! Пробирайся к своим. Как это у вас говорят, и один в поле воин! И верь: не все немцы есть гитлеровцы. Пошли, комрад Сучков…

Улицы, дома, деревья тонули в дегтярной, непроглядной ночи. Но на Вулецкой горе светили прожектора, и оттуда доносились выстрелы…

– Если встретишь коммерсанта Адема, ему не верь, как и профессору Теодору, – прошептал Крайцер на ухо Сучкову. И тут же бросился в густую темноту.

– Ах ты, человек два уха! Ну ладно, и я пойду навстречу своей судьбе….

2

Ночь действительно темна как деготь, и Сучков начал терять всякую ориентировку – никак не мог выйти из города, дважды наскакивал на гитлеровских патрулей, то громко переговаривающихся между собой, то нудно пиликающих на губных гармошках. Он их обходил, стараясь не обнаружить себя. Ранее глухо доносившиеся выстрелы слышались все громче. «Да я же иду на Вулецкую гору! В их лапы!» – содрогнулся Сучков, когда полыхнул ярким светом вспыхнувший прожектор, ослепил. И Сучков, споткнувшись, оказался в какой-то яме…

«Да уж лучше вернуться в дом Насти, переждать ночь… Да и документы надо забрать. Иначе я перед своими окажусь голеньким. И никто мне не поверит, сочтут дезертиром».

Видно, свету добавили – наверное, включили второй прожектор, – светло, хоть иголки собирай. Сучков осторожно выглянул из ямы – в глаза бросился ломаный ряд людей, а потом ров за их спинами. Пригляделся позорче – свет бил людям в глаза, и они, поставленные у рва, руками закрывали лица. Заметил он и солдат, стоявших цепочкой с автоматами на изготовку.

Из темноты появилась легковая машина, развернулась и замерла в двадцати метрах от Сучкова, на пригорке. Из «мерседеса» вышли два офицера. Один, что повыше ростом, затяжно приложился к горлышку, и Сучков опознал в нем краснолицего капитана, которого видел из подвала Настиного дома. Второй капитан, одетый в черную форму, назвал краснолицего господином Нейманом.

– Господин Нейман, это последняя партия?

– Да, господин Фельдман, десятая тысяча, – ответил Нейман. – Завтра мы отправляемся в Нойгаммер. Теодор будет формировать новый батальон с прицелом на Кавказ.

Низкорослый Фельдман вытер рукой мокрый рот.

– Но ты поедешь со мной в войска графа Шпанека. Там примешь новую команду, я уже договорился с Теодором. Хайль!

Фельдман ушел. Нейман развернул плитку шоколада, начал жевать. К нему подбежал толстяк ефрейтор с оплывшим лицом, что-то зашептал капитану. Нейман дожевал шоколад, засмеялся:

– Ха-ха-ха! Ганс Вульф, да этого никогда не случится! Чтобы победителей да судили, выносили им какие-то приговоры! Некому будет судить. Мы обрушим на большевиков такой обвал, из-под которого они никогда не вылезут, задохнутся навсегда! Начинай, Вульф… Иначе Германия на русской земле не утвердится…

Из темноты появился Теодор в сопровождении трех лейтенантов, наверное из его личной охраны, потому что эти лейтенанты крутились и там, у Настиного дома. Теодор вскинул автомат, открыл огонь по куцей, изогнутой, местами выщербленной шеренге несчастных… Тотчас же ударили из автоматов и солдаты. Сучков пригнулся.

– «Соловьи», бей, бей! – слышал Сучков голос Теодора и клял себя за то, что не мог разглядеть подлинное лицо профессора, когда на риковской линейке возил «гадюку» в личине ученого-агрария крупповской фирмы «Друсаг».

«Прости меня, Настя, прости, прошляпил… Однако слезами, как говорится, горю не поможешь…»

Теодор все стрелял, а Нейман не спеша жевал шоколад, словно бы и не слышал ни дергающихся автоматных выстрелов, ни выкриков падающих в яму людей: похоже, мыслями Нейман был отсюда далеко.

…В 1923 году у входа в одну из многочисленных мюнхенских пивных стояли два человека. Один из них, одетый в потертую, изношенную робу мусорщика, то и дело прислонялся ухом к закрытой двери, затяжно прислушивался, говорил своему напарнику, с виду чуть помоложе его, с маленьким капризным ртом на почти квадратном лице:

– Господин Теодор, если уж так, кайзер Вильгельм воспротивится…

– Что? Ты, Нейман, еще молокосос! – выкрикнул Теодор.

В это время дверь – видно, сама собой – чуть приоткрылась и из пивного зала послышалось:

– Только национал-социалистское движение способно полностью снять с Германии позор Версаля. И не только снять этот позор, но и накормить досыта каждого немца! Вновь вернуть в казармы и на плацы обнищавшую духом нашу армию, солдат и генералов…

– Прикрой дверь! – потребовал Теодор и, не дожидаясь, пока повернется медлительный Нейман, сам нажал широкой спиной на отошедшую дверь.

Мимо бирштубе с дробным грохотом проскакал отряд конной полиции и остановился где-то там, видно, возле продовольственных магазинов, палаток, универмагов.

– А если бы сунулись? – кивнул Теодор в сторону скрывшейся полиции.

– Железный прут при мне. После того как я вступил в отряд господина Стесиля, господин Теодор, я прутом теперь владею не хуже, чем улан тесаком! Жить-то надо. А без денег в наши дни быстро протянешь ноги, – ответил Нейман.

– Вот тебе две сотни, – отсчитал Теодор марки. – И будем бдить святое дело… Национал-социалистская партия рождается под нашей охраной… Мы ее стражи…

– А ты его знаешь? Видел?

– О Нейман, как же не знать Адольфа! Я видел его в военном госпитале. Он говорил больным: «Я возьмусь за них! Очищу Германию от негодных немцев, загоню социал-демократов в тюрьму, а юдов до единого уничтожу! И дам Германии жизненное пространство». О Нейман, он великий, он гений! И оберегать его жизнь – святое дело!

Дверь вновь отошла, из бара послышались выкрики:

– Хлеба!

– Мяса!

– Работы!

– На улицу! Вы полные хозяева! На улицу!

– Это Адольф! – взволнованно воскликнул Теодор и ударил в барабан. Дверь бирштубе распахнулась, люди хлынули на улицу. Теодор провозгласил, показывая на торговые ряды: – Там хлеб! Там масло! Вперед, новая Германия!

Построились в колонны, двинулись на магазины и лавчонки.

Конная полиция было преградила путь, но усатый полицейский в каске, с обнаженным тесаком, Роттенхаубер, ранее часто вступавший в потасовки с Гитлером и не раз сопровождавший его в тюрьму за нарушение порядка, вдруг заорал на своих же блюстителей порядка:

– Этих не трогать! Расступись!

До самой поздней ночи грабили магазины, жгли книги на кострах.

Теодор куда-то отлучался, вновь подбегал к Нейману, который не жег, не разбрасывал, а старательно упаковывал продукты и книги в большую коробку с мыслью сберечь для дома. Один хозяин магазина отважился пристыдить Неймана и нечаянно задел его локтем. Нейман спокойно, не торопясь отстегнул притороченный к поясному ремню железный прут, молча с широкого маха ударил хозяина по голове, и тот упал, обливаясь кровью. А сам Нейман, взвалив на спину поклажу, вышел, не оглядываясь.

– Иохим! Нейман! – подскочил к нему Теодор. – У меня есть автомобиль! Вот он, грузи! Ты для меня находка, Иохим!..

Было утро. Нейман готовил завтрак на газовой горелке в небольшой, тесной кухоньке. Готовил он медленно и молча покуривал сигарету.

Теодор, стоявший в дверях кухоньки, смотрел на него, как на какую-то очень ценную для него находку – по глазам было видно, что Теодор изучает Неймана, присматривается, оценивает.

– Иохим, ты не женат?

– Еще нет, но нашел девушку. Дело за деньгами… Будь они неладны! Я их люблю, обожаю, а они не даются! Одна надежда на твоего Адольфа.

– Ты хороший человек, я дам тебе работу. Вот мой берлинский адрес…

– А что за работа?

– В конторе… Дело идет к тому, что Адольф Гитлер свалит Вильгельма. И нужно будет кормить людей. Потребуется новая организация снабжения… Я тебя беру, Иохим, – объявил Теодор, садясь за стол по приглашению Неймана. – Ты будешь у меня личным секретарем.

Теодор уже собирался уходить, когда Нейман, долго думавший над ответом, сказал:

– Какой я секретарь?! – Кивнул на висевший у двери железный, со следами крови прут: – Вот мое теперешнее занятие, а не контора… Я, господин Теодор, не мыслю жизни в другой сфере. Да иной жизни мне и не нужно, коль на то пошло…

– О Иохим! Ты для меня свой человек! Жди письма из Берлина.

* * *

– Иохим! – Теодор ткнул стволом автомата под бок Нейману. – Поехали ко мне в штаб-квартиру. Я, кажется, немного проголодался, да и устал.

Капитан Нейман встряхнул головой, как бы освобождаясь от нахлынувших мыслей.

– О да! – воскликнул Нейман. – Конец дела, гуляй смело…

3

Из приказа Гитлера командующему 11-й немецкой армией генерал-полковнику Э. Манштейну

«Как я уже не раз повторял, Крым – непотопляемый авианосец между Балканами и Северным Кавказом: в чьих руках этот авианосец, тот и хозяин политического и военно-стратегического положения в странах Черноморского бассейна.

Приказываю:

– наступать в глубь Крыма и уже к 1 ноября овладеть Севастополем;

– вражеский гарнизон Одессы оставить в тылу наших войск и затем, после взятия Севастополя и Керчи, уничтожить.

Время – победа!»

* * *

Из директивы Верховного Главнокомандования Красной Армии командованию Одесского гарнизона

«…В связи о угрозой потери и невозможностью одновременной обороны Одессы и Крыма эвакуировать Одессу морем в Севастополь…

30.IX.41 г.».

* * *

Наступило утро шестнадцатого дня обороны Ишуньских позиций, преграждавших вторжение гитлеровских войск в степной Крым. Все прошлые дни от тяжкой бомбежки с воздуха и непрерывного огня артиллерии в реках Ишунь, Четырлак и в многочисленных озерах нагревалась вода и по ранним утрам и вечерам поднимался пар причудливыми белесыми облаками. От чрезмерного шквального огня трясло, лихорадило землю, повсюду ходили султаны разрывов, напоминавшие извержение магмы, и невольно думалось: вот-вот зашипит под блиндажом высотка, ударит струя, и блиндаж в три наката взлетит в затуманенное гарью и пылью поднебесье и там сгорит, как сгорают падающие звезды… Но скрипучий блиндаж держался, как и держалась вся наша оборона…

Блиндаж вновь закачался, заскрипел, земля посыпалась мне за воротник, и я малость скукожился, смялся.

– Ну что ты, Сухов! – возвел на меня усталый взгляд начальник разведки бригады майор Русаков.

Мне стало неловко от его слов. У блиндажного окна стоял командир бригады полковник Кашеваров.

– Сухов, сколько тебе лет? – спросил у меня комбриг.

– Вчера пошел девятнадцатый, товарищ полковник.

– Дело не в годах, Петр Кузьмич, – сказал Русаков. – Я взял его в ординарцы потому, что он знает немецкий язык. Это пригодится мне. А до нас он служил в разведроте старшего лейтенанта Бокова Егора Петровича.

– А что ты окончил, Сухов? – все еще глядя в окошко, продолжал спрашивать у меня комбриг.

– Два курса литфака Ростовского университета.

– В писатели метишь? – улыбнулся Кашеваров. – Ну что же, после войны, Миколка… – Он вдруг вскричал: – Конница пылит! Русаков, ты мозгуй тут! Миколка Сухов, за мной!..

Мы выбежали из блиндажа.

К окраине полуразрушенного поселка, в котором размещался штаб бригады, подходила уставшая, пыльная-перепыленая конница, поменьше эскадрона. Ее также заметил начальник оперативного отделения штаба бригады капитан Григорьев.

– Петр Кузьмич, – обратился он к Кашеварову, – похоже, что конница из ударной группировки. В общем, дождались наконец. Теперь можно и раненых вывозить…

Пока они гадали, от эскадрона отделился усатый всадник и на крупной рыси подскакал к полковнику и капитану, раскрыл белозубый рот:

– Товарищ полковник, докладывает капитан Кравцов, из кавдивизии Глаголева. Дивизия наша входит в ударную группировку генерала Батова…

– Ура! Ура, Андрей Кравцов! – бросился полковник стаскивать с лошади запыленного капитана. – Ну я же Кашеваров! Помнишь совещание в Симферополе? Ну, генерал Акимов вручает нам – тебе, майору Русакову и… мне в том числе – значки «Ворошиловского стрелка». Да неужели забыл, не запомнил?!

– Товарищ полковник Кашеваров?! – воскликнул капитан Кравцов, узнав нашего комбрига.

– Конечно! Он самый… А это, – показал Кашеваров на Григорьева, – будущий мой начальник штаба напитан Петр Григорьев. Прежний начальник штаба погиб… Ну рассказывай, Андрей Кравцов, далеко ли пехота?

– Пожалуй, суток на трое, а может, и больше отстала от кавалерии.

– Ну а танки?

– Танкам еще труднее, товарищ полковник. За ними на переходе охотится вражеская авиация, потери несут…

– А что генерал Батов?

– Генерал Батов заполучил новые минометные установки, смонтированные на машинах, – эрэсы. Так вот он из этих эрэсов и шуганет по Манштейну…

Капитан Кравцов спешил осмотреть участок обороны, отведенный по приказу генерала Батова кавдивизии. Он попрощался наскоро и повел эскадрон на правый фланг.

Кашеваров сказал Григорьеву:

– Петр Максимович, теперь можно и за раненых взяться… Ты иди к майору Русакову, он в своем блиндаже. Я же возьмусь за раненых.

Раненые размещались тут же на площадке, под крутым срезом кургана, в окопах и капонирах.

– Хлопцы! – крикнул раненым Кашеваров. – Товарищи, пролившие кровь! Спасибо! Подмога идет! – Среди обмотанных бинтами, толпившихся возле пустой «санитарки» выделялся своим высоким ростом и спокойным лицом майор. – Петушков! Дмитрий Сергеевич, у тебя же ребра нет!..

– Это у Адама, Петр Кузьмич, одного ребра не было!.. – сказал Петушков, закрывая рукою окровавленный бок.

– Ха-ха-ха-ха! – раскатисто рассмеялся белобрысый старший сержант с забинтованной по самое бедро ляжкой.

– Вот черт на свадьбе! – зашумел Кашеваров на белобрысого старшего сержанта. – Послушай, Никандр Алешкин, у тебя же на руках направление на курсы младших лейтенантов!

Похоже, что самому Кашеварову не очень-то хотелось расставаться с этими перевязанными окровавленными бинтами людьми.

– Товарищ комбриг! – вновь возвысил голос старший сержант Алешкин. – Война только разворачивается! А мы что, рыжие?! Это санитарки понакручивали на нас бинты. А у нашего комбата, у товарища майора Дмитрия Сергеевича, вовсе не рана, всего лишь махонькая черябинка. Ни за какие коврижки в госпиталь!

– Прекратите галдеж! – резко осадил Кашеваров расшумевшихся раненых. – И какие же вы непослушные! Душу мне выворачиваете… Товарищи, благодарю всех за подвиг и пролитую кровь во имя нашей победы. Жду вас, родные, здоровыми, крепкими. Майор Петушков, бери мой газик и, прошу тебя, не дури! И скорее возвращайся, должность командира первого батальона за тобой остается. – Кашеваров отвернулся и, видно, не в силах глядеть на отъезжающих раненых, резко отмахнулся, поплелся на свой командный пункт.

4

О вражеской группировке, предназначенной для прорыва в степной Крым, майор Русаков знал в общих чертах – гитлеровское командование нацелило отборный пехотный корпус во главе с вышколенным в боях во Франции генерал-лейтенантом графом Шпанека, усилив этот корпус тремя танковыми дивизиями и переключив на его направление сотни бомбардировщиков четвертого воздушного флота да еще выдвинув сюда горный румынский корпус.

Наша бригада занимала центр на Ишуньских позициях, а на флангах сражались стрелковые дивизии, уже много раз испытавшие удары группировки графа Шпанека.

В своем тесном, перекошенном блиндажике Русаков с нетерпением ждал «языка», чтобы иметь хоть какие-либо сведения о намерениях врага перед началом нового дня. Скрипнула дверь, и майор поднял голову – в блиндаж вошел капитан Григорьев. Он молча снял нагар с фитиля и сказал:

– Маркел Иванович, не найдется ли у тебя бритвы?.. Опрятного командира враг боится вдвойне, а то и втройне.

У Русакова бритва нашлась, и Григорьев устроился за низким самодельным столиком. Брился он насухую, все поглядывая на майора. Поглядывал-поглядывал и под конец, разобрав «безопаску» и вложив ее в потертый футлярчик, выпалил:

– Русаков, амба гитлеровцам! Командование нашей армии подготовило удар из эрэсов по группировке Шпанека. Только ты об этом не распространяйся. Полковник Кашеваров сказал мне: «Один внезапный удар по врагу дороже трех ударов, о которых сороки уж перед тем разнесли…» Как твои разведчики? Не вернулись?

– По времени вот-вот должны появиться.

– Если что, я на НП комбрига. – Он открыл дверь и остановился. – С «языками» надо быть покруче, ибо они, суки-фрицы, врут много на допросах. Уводят в сторону, петляют.

В блиндаж через маленькое оконце уже заглядывал лучик раннего солнца. В это время обычно со стороны немецких позиций начинал нарастать гул, и все знали, что гитлеровцы пробудились, промыли глаза, позавтракали – и через час жди огневого налета. Но на этот раз глухо, а пора бы. «Уж не темнят ли? Уж не вздумали ли усыпить тишиной? Уж не отступили ли от своего железного правила – начинать в одно и то же время?» Тишина бесила майора Русакова, и он, не выдержав звенящей в ушах немоты, бросился было к выходу, чтобы взобраться на маковку высотки и оттуда оглядеть в бинокль вражеские позиции, но путь ему преградил комендант штаба лейтенант Шорников:

– Товарищ майор, привели перебежчика.

Он шагнул в глубь блиндажа: измотанный бессонницей, с красными, набрякшими глазами, Шорников простудно-хрипящим голосом доложил:

– Сержант Лютов подкараулил и изловил.

Едва Шорников отступил в сторонку – в блиндаж, семеня и спотыкаясь, вошел насквозь промокший крепыш блондин с немного выпуклыми скулами, в гражданской одежонке – узеньких брюках и потертом пиджаке, с которых еще стекала вода. Вкатившийся вслед за перебежчиком сержант Лютов кивнул на мокрого блондина:

– Я его вытащил из озера и спросил: «Ты натуральный фриц? Или же просто перебежчик?» А он, товарищ майор, говорит: «Ведите меня к своему генералу». А кофе по-турецки ты не хочешь?! – закричал Лютов, снимая о плеча автомат.

Лейтенант Шорников приостановил Лютова:

– Ваня, он пленный. Подождем пока.

– Кто таков? Фамилия, имя и отчество?! – резко спросил Русаков пленного.

– Сучков… Иван Михайлович. – Из-под льняных и мокрых бровей задержанного смотрели ясные, чуть оттененные синевой глаза.

– Документы на стол!

– Документов при мне нет. Еще во Львове одна женщина меня переодела, видно, очень хотела, чтобы я не попал в руки фашистов. Так я и оставил ей на хранение с уверенностью, что скоро вернемся во Львов…

– Шпрехен зи дойч? – спросил Русаков.

– Я, я, шпрехе дойч, – закипал Сучков. – А как же! Еще до войны я возил на риковской линейке немецкого профессора Теодора по Кубани, как представителя от закупочной фирмы Круппа. А во Львове увидел этого профессора в другой роли… Трудно поверить, чтоб такой ученый-аграрий… Но Густав Крайцер подтвердил. Во, вспомнил, как называлась та крупповская фирма… «Друсаг»!

– Вот басня! – взвизгнул Лютов. – Товарищ майор, да он врет, петляет, уводит! Тянет время. А там, на позициях, уж загудело.

Услышал нарастающий гул и Русаков, к тому же скрипом отозвался накат землянки, посыпалось с потомка, лицо Сучкова покрылось буграми. Русаков закричал:

– Кто тебя послал в наши войска?! Кто?! И с какой целью?..

– Никто меня не посылал. Я сам. А помог мне лейтенант Густав Крайцер… Он тоже тогда был у нас на Кубани с Теодором…

– Крайцер немец?

– А как же! Густав – немец, немец…

– Вот стерва! – опять не стерпел Лютов. – Фашистский лейтенант, видите ли, ему помог.

Грохот усиливался, блиндаж заходил ходуном, упало одно накатное бревно. Комендант Шорников взмолился:

– Товарищ майор, надо в щели, а то нас тут пришибет. Товарищ майор, риск большой…

– Лейтенант, забирай пленного в свой взвод, – наконец решился Русаков. – Да смотри, чтобы в полной сохранности, при любых случаях. Иначе тебе, Шорников, амба…

Майор последним выскочил из трещавшего блиндажа и тут же прыгнул в глубокую щель, отрытую им самим же, по своему вкусу, чтобы видеть поле боя, а то, что будет падать с воздуха, Маркел Иванович давно взял за привычку не брать в расчет.

Бомбежка с воздуха вскоре затихла. Впереди появились вражеские танки, а вслед за ними, стреляя на ходу, наплывали самоходные орудия и зелеными перекатными гребнями поспешали за танками пехотные подразделения… И вдруг за спиной Русакова послышался далекий, нарастающий гул, не похожий ни на какие земные гулы…

Взгорье, с которого спускались вражеские войска, блеснуло множеством ярких, похожих на электрические заряды вспышек. Русаков зажмурился, но тотчас же открыл глаза. Там, где шли танки и мельтешили цепи немецкой пехоты, плясало море огня – падали сигарообразные снаряды, с душераздирающим рыком рвались. И казалось, что сотрясающий землю гул никогда не прекратится; танки тоже горели и, ослепленные яркими вспышками, наскакивали один на другой, мяли свою же пехоту и сами переворачивались под взрывами на свои горящие башни-спины…

Под конец этой шумной, грохочущей канонады Русаков расслышал надрывный голос Шорникова:

– Убег, убег Сучков! Растуды его во все дышла!..

5

У Сучкова и мысли не было о побеге. Едва комендант Шорников закрыл его в своем «кубрике» – небольшом блиндажике и побежал на чей-то голос, хрястнул снаряд, и блиндажик развалился. Сучкова сильно оглушило, он все же выполз из-под обрушившегося завала. Подкатила медсанбатовская полуторка, и санитары начали грузить раненых и контуженых. А погрузив, тотчас выехали на дорогу, повезли куда-то. Ночью Сучков узнал, что везут в тыл.

– Братцы! Куда вы меня? Мне надо к майору Русакову. У меня всего царапина, – показал он на окровавленную щеку.

При восходе солнца машину остановили регулировщики:

– Куда?! Стоп! В Симферополь нельзя. Давай в обход!

Пока разбирались, куда ехать, налетели вражеские самолеты, начали бомбить. Все, кто мог ходить, передвигаться, соскочили с машины – и врассыпную. Сучков тоже побежал подальше от дороги и там, в лощине, залег под неубранный стог соломы. Особой боли он ее чувствовал, лишь в голове шумело. Зарылся в солому, глаза сомкнулись, и он уснул. Пробудился от грохота бомбежки, выглянул – над Симферополем висит огромный гриб пыли, озаренный пожаром.

К стогу подъехала подвода. Мужчина лет пятидесяти, с монгольским разрезом глаз, с широким лоснящимся лицом и с отвисшим животом, опоясанным ремешком с серебряными бляхами, затакал:

– Так, так!.. Ты кто?

– Никто! – огрызнулся Сучков, раздосадованный мыслью о том, что нет у него никаких документов и что, похоже, никто ему теперь не поверит, что бы он ни говорил.

– А я Саликов, – представился оплывший жиром толстяк. – Собрался в Керчь. У меня там сын Митя… Курсак пустой? У меня с собой еда. Везу сыну. Митя мало-мало болен. В армию не взяли. Кашляет, кровь из горла мало-мало идет. – Саликов развязал узелок с едой. – А сам я утиль собираю от Заготконторы. Зарабатываю хорошо. Кушай.

Пустой желудок просил свое. Сучков не стерпел, взял кусок хлеба и принялся за еду.