Текст книги "Обвал"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

– Вот тебе, фашистик, и будет там твой последний рубеж. Пусть поплачет и твоя муттер! Как плачет Алешкина мама.

– Не бесись, лейтенант! – вскрикнул Котлов. – Разуй глаза и погляди вон на равнинку.

По всей равнине, на которую показал Котлов, лежали в разных позах убитые фольксштурмовцы. Лютов побежал поглядеть и быстро вернулся.

– И впрямь, подростки и пожилые, – сказал он и потом, подойдя к парнишке, у которого уже текли слезы, спросил: – Фамилия?

– Зольсберг, – ответил сквозь плач фольксштурмовец.

– Дылда! В голове полова! – повысил голос Лютов. – Гитлер гонит вас на убой, а вы, как котята, еще мяукаете: «Мяу, Гитлер!» Черт с тобой, беги к своей муттер! И больше не попадайся! – Лютов закрыл лицо руками: – Ребята, какой ужас!.. Бросать таких сосунков в бой, чтобы продлить свое существование, оттянуть свой неизбежный крах!

Вдали, за залегшими и окопавшимися подразделениями нашей дивизии, где темной полосой виднелась размашистая роща, блеснуло множество огней, и тут же раздался грохот вражеских батарей. Несколько снарядов прошуршали над нашими головами и, крякнув неподалеку от КП майора Кутузова, вздыбили землю.

– Да топай ты к своей мамке! – закричал Лютов на Зольсберга, который, поморгав испуганными глазами, рванул в лесочек, тянувшийся вдоль железнодорожной насыпи…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ПАДЕНИЕ «СТАЛЬНЫХ ВОРОТ»

1

С тех пор как русские армии подошли к границам Восточной Пруссии и со стороны Польши и со стороны Прибалтики, журналистка фрау Хилли поселилась на окраине «Зольдатштадта», в кирпичном небольшом доме, расположенном неподалеку от форта «Стальные ворота». Вскоре – наверное, через месяц – профессор Теодор сделал ее функционером местной национал-социалистской организации, и она после этого получила доступ в военный гарнизон.

Теперь она по утрам не залеживалась в постели, поднималась с восходом солнца и сразу подходила к зеркалу, глядела на свое отражение: точеная обнаженная фигурка казалась еще молодой, крепкой для тридцатипятилетней женщины; фрау Хилли еще может подцепить себе порядочного мужчину и «обязательно из военных»…

Потом Хилли наводила туалет, надевала униформу национал-социалистского функционера, быстро завтракала и вновь любовалась собою перед зеркалом: да, ей бы такого спутника жизни, как профессор Теодор – и близок к окружению фюрера, и крепок еще как мужчина. С этой мыслью она выходила из дома и направлялась на службу надсмотрщицы за русскими, поляками, бельгийцами, французами, насильно привезенными в форт «Стальные ворота» для постройки дополнительных укреплений, модернизации казематов форта. Она покрикивала и помахивала плеткой на изможденных тяжелым трудом полуголодных людей.

4 апреля 1945 года Хилли позволила себе понежиться в постели подольше. Солнце уже поднялось, глядело в окно. Кто-то вошел в переднюю комнату. Хилли подумала, что вошел он, Вилли, который уже однажды приходил, провел ночь, но из передней послышался голос профессора Теодора:

– Хилли, я приехал! Ты готова?

– Заходите, господин профессор.

– О нет, Хилли, времени в обрез, да и не в настроении я.

Хилли быстро оделась, приготовила кофе. Теодор открыл портфель, выложил на стол стопку свежих бутербродов, открыл банку зернистой икры. Хилли заметила:

– Опустошаете коммерсанта господина Адема? У меня есть бутылка коньяку, поставить?

– Нет-нет! Это задержит, а дела торопят.

Но она все же поставила и, выпив одна маленькую рюмочку, показала на дверь спальни:

– Постель еще теплая…

Он резко оборвал ее:

– Ты докладывай! Я не могу допустить, чтобы еще одно покушение было совершено на фюрера! И в такое время, когда враг вторгся… А ты мне…

Хилли взяла себя в руки.

– Да, есть такой в форте, бывший капитан Вилли Фрейлих. Он поступил в конце декабря прошлого года и сразу был назначен бригадиром по модернизации одного каземата. В его бригаде четыре иностранца: русский, поляк, бельгиец, француз. Все – специалисты по бетону и арматуре…

– Хорошо! – сказал Теодор и налил себе рюмку. – Тот Вилли Фрейлих, который мне нужен, осужден за трусость перед врагом в Керчи в конце мая тысяча девятьсот сорок второго года. Был разжалован и послан в Пруссию на тяжелые работы. Установи, не был ли он связан с преступным делом графа фон дер Шуленбурга, бывшего посла в Москве… Какие бы ни были форты, хоть как ваш – «Стальные ворота», – они развалятся, не выдержат напора врага… Надо побольше истреблять! – воскликнул Теодор. На его одутловатом лице появились желваки. – Вот в чем наша сила, фрау Хилли. Деньги ты не жалей! Получишь еще. Деньгами кормится война…

Хилли чуть покраснела при этих словах. «Я ж верой и правдой… – пронеслось в ее голове. – Мой фюрер, ты, наверное, слышишь… Но я уже грешница, беру. Однако я готова пожертвовать собою во имя твоих великих дел, мой фюрер».

– Я не отступница! – воскликнула она. – Я готова на все, профессор…

– Хилли, ты Мюнхен хорошо знаешь?

– Я там работала два года в редакции…

– Отлично! И то, что работала, и то, что в редакции. Я на всякий случай назначаю тебе там место встречи у собора Фрауэнкирхе.

– Когда?

Он низко опустил голову:

– Это может произойти… произойти через год… Нет, нет… Значит, так: в последнее воскресенье тысяча девятьсот сорок шестого года, Мюнхен, у Фрауэнкирхе…

– Я запомню, господин профессор.

– Это мое счастливое воскресенье. Но подробности потом!

Теодор, не посмотрев на Хилли, вышел и умчался в «Зольдатштадт». Она подумала: «Неужели потребуется ему моя помощь? О Теодор, я на все готова!»

Она еще оставалась на месте, когда разразился шквальный обстрел форта, и ей пришлось убраться в каземат…

* * *

Шел второй день штурма форта «Стальные ворота», сидевшего гигантским железобетонным пауком под рощей возле пригородного поселка Понарт, за которым начинались улицы «Зольдатштадта». Штурмовые полки нашей дивизии то бросали к обводному каналу, огражденному высокими кирпичными стенами, то они пятились назад, к скопищу бетонных сараев, отбитых еще позавчера у гитлеровцев, оборонявших подходы к форту.

Наступила ночь, вся разорванная полыхающими отовсюду пожарами. Я лежал под короткой тенью, падающей от бетонной стены сарая. Ко мне подполз лейтенант Иван Лютов. Его вызывал на НП командир полка майор Кутузов.

– Ну что нового? Или все по-старому? – спросил я. – Будем сидеть да глядеть на рощу, откуда фриц смолит…

– Майор Кутузов сказал мне, что в соседней дивизии разведчики напали на склад с пороховыми бочками. Подожди-ка, айн момент! – Он ящерицей шмыгнул за угол сарая и минут через десять возвратился. – Есть пороховые бочки! Вот в этом сарае… Ура, Миколка! Сейчас бате доложу свой план. Позвоню от комбата Ильина, чего время тратить на беготню…

– Ванечка, возьми меня с собой, – попросился я.

Но он отмахнулся:

– Потом, после боя, писака!

Я направился в роту лейтенанта Алешкина, залегшую у самой кирпичной стены обводного канала. Алешкин тоже шикнул на меня, но я не ушел, остался. Начинался рассвет, вновь заговорила наша артиллерия. И вдруг – уже начинало развидняться – неподалеку, метрах, наверное, в шестидесяти от КП Алешкина, что-то сильно ухнуло, взорвалось, над головами прошуршали битые кирпичи.

– Это он! – воскликнул Алешкин. – Это Лютов взорвал стенку, значит, скоро начнется штурм…

Меня так и потянуло к месту взрыва.

Я увидел Лютова на перемычке через канал, образованной взрывом пороховой бочки, подложенной под высокую кирпичную стенку. Он стоял с гранатой в руке, полускрытый смрадным густым дымом. Били наши пушкари, но Лютов, заметя меня, перекричал надсадный гул артиллерии:

– Миколка, ты не лезь, дело серьезное!..

Я все же полез.

Он чуть не сбросил меня с перемычки:

– Не лезь! Не твое дело! У меня особое задание.

Уж когда мы оказались на той стороне и потом залегли неподалеку от левого фаса форта, в еще дымящейся воронке от упавшей бомбы, Лютов примирительно сказал:

– Ну ладно, возвратный путь тебе отрезан, вон как плотно садят и наши, и немцы из своего форта. Мне приказано проникнуть в крепость и потом, оценив обстановку, дать сигнал на штурм этого фаса.

На фоне левого, многоярусного фаса форта мы с Лютовым – как две маленькие песчинки против горы Эльбрус. Гора эта пыхала изо всех амбразур артиллерийским и пулеметным огнем.

– Ну зачем тебе-то лезть, редактор?..

– Чтобы увидеть и почувствовать.

– Вот газетчики! Аж жалко вас…

– Смотри, – показал я на самую нижнюю амбразуру с широко открытой пастью, – это угодил сюда наш снаряд. Так в эту дыру можно пролезть в каземат.

– Фу! Чего ж не пролезть, коль нужно, – подхватил Лютов. – Значит, так, я первый, ты за мной! Пехота-матушка рота, не зевать! Ушки на макушке!

Мы находились уже под стволом орудия, когда он дрогнул, раздался выстрел и снаряд полетел, оставляя за собой след вихря. Лютов тут же впился взглядом в наручные часы. Прошла минута, а он все не отрывался от часов. Потом еще прошло четыре минуты – выстрел повторился.

– О, через каждые пять минут! – определил Лютов и, немного погодя, кивнул мне: – Миколка, а я женился все же правильно, к победе Варенька родит. Мне все равно, сына или дочь, лишь бы к концу войны. – Он тихо похлопал ладонью по стволу: – Стреляй же, фриц! Или ты там окочурился?! – И опять ко мне: – Пойдешь крестным отцом?! Вместе будем растить…

В это время наш снаряд долбанул по верхней амбразуре и осколки, срикошетировав, тяжко шлепнулись в землю неподалеку от нас.

– А если наши пониже возьмут? – занервничал я.

Лютов опять похлопал по стволу:

– Эй, гитлеряка! Уж пять минут прошло… Чего затягиваешь?.. Видно, он не знает, что такое ожидание рождения родного дитя, – вздохнул Лютов и начал тихонько разгибаться, чтобы взглянуть в пролом. – Миколка, прыгай за мной!..

Я забрался и сиганул вовнутрь каземата… На широкой платформе-станине вниз лицом лежал немец.

– Где остальные? – потребовал Лютов от приподнявшего голову бородатого фрица. – О, да ты весь в цепях! Кто же тебя так заковал?..

– Гитлер, – отозвался немец и добавил: – И его гадюк-ищеек…

– Ты сам… похоже, гитлеровский змей! – проскрипел Лютов зубами. – Сколько в твоем фасе стволов?

– Вызволите из цепей, я отвечу на ваш вопрос, – ответил немец и начал ощупывать раненое плечо.

Лютов показал на чугунную крышку люка:

– Что там?

– Это есть шахта в погреб пороховой. Вызволите! – взмолился немец. – Я, – ткнул он себя в грудь, – сойду в погреб и на воздух подниму весь фас…

– О, чего захотел! – скривил рот Лютов. – Ты же, гитлеряка, скроешься! И потом тебя вновь заставят стрелять.

– Нет! Нет!

– Помолчи! – Лютов быстренько обошел, обшарил весь каземат, показал на дверь: – Куда ведет?

Немец ответил:

– О, там гроссказемат, а потом казарма. Офицеры живут. Казарма! Казарма! Понял?

– Миколка, чем же мы распилим ему цепи? – Лютов посмотрел на меня.

– Нечем. Меня приговорили к мучительной смерти. Капут, капут.

Лютов осмотрел цепи, спросил:

– Как тебя зовут?

– Вилли Фрейлих. Освободите от мучения…

– Вот оказия! Такого я не ожидал. И цепи нельзя разорвать.

– Нельзя, нельзя, – подхватил Фрейлих. – Но нельзя и мучиться мне долго. – Он вдруг показал на люк: – Иди туда. Десять ступенька вниз, и десять шагов вправо, и тут коридор, решетка. Там пороховой склад. Одна граната, и фас поднимется в воздух…

Лютов открыл люк, юркнул в шахту. Немец кивнул ему вслед:

– Смелый… С одним таким я строил форт. Русский, он из Керчи. А дочь его зовут Варей…

– А он Григорий? Тишкин? – закричал я.

Фрейлих не успел мне ответить – из люка показался Лютов. Он был бледен, но глаза его светились. Подойдя к Фрейлиху, Лютов тихо сказал:

– Комрад, умрем вместе?

– Иван Иванович! Ванечка! – понял я намерения Лютова. – Ты этого не сделаешь. Пожалей жену Варю…

Лютов приказал:

– Ты перебежишь через ров по перемычке, через десять минут выстрелишь из ракетницы в сторону левого фаса! Прыгай!

Я стоял, не сходил с места.

Фрейлих схватил меня под мышки и, звеня цепями, выбросил через проем наружу…

– Ванечка! – закричал я, увидя, как левый фас форта, разламываясь, всей своей махиной поднимается к небу. – Иван Иванович…

Штурмовые полки, проломив кирпичные стены, по образовавшимся перемычкам бросились на ту сторону канала, где и шли приступом на уцелевшую, оглушенную часть форта, карабкались наверх с криком «ура»…

А вскоре из уцелевших и полуразрушенных железобетонных казематов начали выходить с белыми флагами вражеские солдаты и офицеры…

2

«Стальные ворота» остались позади. Падение этого мощного форта нисколько не ослабило накал боев в самом городе, хотя среди штурмовавших полков, батальонов и рот вашей дивизии появились слухи, что генерал Лах якобы готов принять наших парламентеров и вести с ними переговоры об условиях капитуляции гарнизона. Но что-то непохоже было на это, враг зверел. Занятый штурмовой группой лейтенанта Алешкина каменный трехэтажный особняк подвергался ожесточенному обстрелу. Да и вокруг все горело, лопалось, взрывалось и рушилось.

Днем было темнее, чем ночью: пожары освещали улицы и дома.

Штурмовой группе Алешкина предстояло брать очередной дом, который маячил через широкую улицу целехоньким, не тронутым ни бомбами, ни снарядами, ни пожарами. Но улица сильно простреливалась вражеским огнем.

Алешкин обратился к Шнуркову:

– Шнурков, сбегай к комбату Ильину.

– Куда это? – спросил солдат.

– А как тебя зовут?

– Илюха.

– Так вот, Илюха, я и сам точно не знаю. Но думаю, что туда, – показал Алешкин на развалины, маячившие в черном, сгоревшем сквере. – Сходи.

– А что сказать?

– Мы возьмем этот дом, – указал Алешкин на целехонький дом. – А потом что? Нет, ты не спрашивай об этом Ильина. Вот что скажи: дом взяли и готовимся к следующему броску, через улицу… Подойди, растолкую по карте. – Алешкин отставил в сторону вышедшую из строя рацию, перевернул, сел на нее, развернул карту.

Подкрались сумерки. Да нет, не как у нас там, в России, где-нибудь в Подмосковье или в Рязани, а сразу же, без всякой паузы и оглядки, тут же превратились в темень. Во дворе что-то горело.

Алешкин, приложив к уху ладонь, стоял у проема торцевой стены.

– Слышите? – сказал он.

Наши и немцы забрасывали друг друга снарядами, молотили основательно, без сожаления к себе и к городу. Солдат по фамилии Пальчиков сказал:

– В королевский замок стучатся, а фрицы не открывают.

– Це ж резиденция королив-пруссакив. Хиба ж доразу отчинят, – высказался старший сержант Грива.

– Разговорчики!.. Слышите?.. Кто-то плачет! – прикрикнул Алешкин. – Кажется, малыш, ребенок…

Ребенок… Конечно же, мы удивились самому слову «ребенок»: четыре года на переднем крае! Четыре года среди взрослых, среди бородатых и усатых… А тут – ребенок! Мы сразу онемели и от поразившего нас слова, и от мысли, что на свете кроме траншей, окопов, огня, бомб, снарядов и раненых и убитых есть дети…

Алешкин слышал, а мы еще не слышали. И вдруг сквозь толщу гула, стона и скрипа дрожащей земли пробился слабый, еле уловимый голос, похожий на мяуканье голодного котенка. Лицо лейтенанта почернело, а Грива прошептал:

– Дите!..

И тут он, лейтенант Алешкин, сорвался, мелькнул в проеме. И мы разом бросились к пролому в стене глядеть.

– Шутоломный! – сказал Пальчиков. – Фашист ему голову белым покрасил, а он, чудак…

Никто не отозвался. Молчали.

Прошла минута, а может, и больше, и из окна горевшего во дворе домика выпрыгнуло видение с огненными крыльями… Крылья взметались, и казалось, что вот-вот они оторвут от земли конька-горбунка, поднимут и унесут в темное бездонье неба. Но огнисто-крылатое видение бежало и потом, когда оставалось до лаза метров десять, что ли, сбросило с себя горевшее – и мы увидели Алешкина с большим и кричащим свертком в руках.

Одеяло, которое он набросил на себя, чтобы уберечь от огня шинель, лицо, дожирало пламя, а мы уже рассматривали сверток. В свертке оказалась девочка лет пяти-шести. Она тут же перестала плакать. А мы все шарили по пустым карманам, ища, чем угостить, и, конечно, гадали, как ее зовут. А Пальчиков сказал:

– Так Варюхой мы ее назовем, товарищ лейтенант?

– Или Параськой, – предложил Грива.

– Отведи в ванную комнату, там безопаснее. И накорми! – приказал мне Алешкин.

Размоченный сухарь девочка съела.

– Варюха… – сказал я.

– Никс Варюфа. Их хайсе Эльза[6]6
  Меня зовут Эльза (нем.).


[Закрыть].

– Возьми, – протянул я девочке кусочек потемневшего сахару. Она мгновенно отправила его в рот. И взглядом попросила еще. Я начал искать, зная, что больше у меня нет ни крошки. И тут заметил на полочке пакетик галет, открыл – десять штук.

Скрипнула дверь, вошел Пальчиков. Он кивнул на галеты:

– Это я припас на всякий случай: кто знает, как повернется дело. А может, нас окружат. И вообще продукты надо беречь. На доставку не рассчитывай.

Но и девочка уже заметила, задрав головку.

– Момент, – сказал Пальчиков и потянул меня в комнату с небольшим бассейном. – Меня ведь черябнуло, – сказал Пальчиков.

– Куда, покажи, – попросил я.

Он снял штаны. Ягодица была в крови.

– Ты только никому, засмеют.

Я посыпал стрептоцидом и приложил пластырь.

– Дай слово, что никому не скажешь, – потребовал Пальчиков.

Я дал слово, и Пальчиков ушел к своей амбразуре.

Я еще рассматривал тазики, краники, диваны, простыни и прочие вещи, когда девочка подошла ко мне, доверчиво взяла меня за руку и пролепетала, что дом, «в котором мы скрываемся» – да, она так и сказала, – что дом, «в котором мы скрываемся» от войны, принадлежит ее дядюшке Генриху, знатному коммерсанту…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
УХОДИТ ЗЕМЛЯ ИЗ-ПОД НОГ

1

После падения форта «Стальные ворота» в подземный кабинет Лаха вошел его адъютант, большой аккуратист в работе и весьма с виду симпатичный подполковник, имевший привычку докладывать по документам. Он вошел в присутствии денщика Лаха ефрейтора Пунке и начальника штаба группы войск полковника Зюскинда.

– Господин генерал, – зашелестел адъютант бумагами, – имею честь сообщить: командиры дивизий генерал Пиклош, полковник Фолькер и генерал Хенли прислали боевые донесения.

– Читайте по порядку, – приказал Лах. А полковник Зюскинд по выражению лица адъютанта-аккуратиста догадался, что донесения эти очень тревожны, и хотел было оттянуть доклад и, может быть, чуть откорректировать донесения, но Лах повторил: – Читайте же!

– Донесение генерала Пиклоша, – отрепетированно продолжал адъютант. – «Боевой дух моих солдат окончательно сломлен, дальнейшее сопротивление невозможно».

– Читайте следующее донесение, – сказал Лах, поведя повелевающим взглядом и на полковника Зюскинда, и на своего ординарца ефрейтора Пунке, стоявшего с кофейником в руках.

– Донесение генерала Хенли: «Боевой дух моих солдат окончательно сломлен, дальнейшее сопротивление невозможно». Донесение полковника Фолькера: «Боевой дух моих солдат окончательно сломлен, дальнейшее сопротивление…»

– Сволочи! Трусливые зайцы! – закричал полковник Зюскинд. – Лягушки, а не солдаты!

Лах дал начальнику штаба выговориться до конца, а когда тот умолк с перекошенным ртом, Лах, никогда не терявший самообладания, налил себе кофе и, отпив глоток, сказал:

– Фюрер требует во что бы то ни стало удержать город. – Отпил еще. – Идите, – сказал Лах адъютанту. Но тот стоял. – Что еще?

Адъютант тотчас же ответил:

– Генерал-майор Губерт пронюхал о боевых донесениях командиров дивизий…

– Ступайте же! – крикнул Лах адъютанту. Тот ушел, а Лах, вытащив из стола альбом любимых им полководцев, начал перелистывать и, найдя портрет Людендорфа, надолго на нем остановил свой взор.

– Я понимаю, это конец, – прошептал Зюскинд.

Лах же все разглядывал и разглядывал портрет Людендорфа. Но думал он в это время о своем: «Во что бы то ни стало удержать город… А гибель солдат? Десятки тысяч солдат, истощенных и утративших способность сопротивляться… Мой бог, пошли нам передышку, мне и солдатам, сохрани нас на будущее. Сохрани, а потом возвысь!» Ему показалось, что Людендорф с портрета подмигнул ему ободряюще. Тогда Лах закрыл альбом и обратился к Зюскинду:

– Как могло случиться, что боевые донесения командиров дивизий стали известны шефу гестапо?

Начальник штаба косолапо добрел до походного кресла, бухнулся в него мешком, ответил:

– Это же гестапо. У него везде уши.

– Ты полагаешь, что и обер-фюрер Роме в курсе?

– Определенно, господин генерал.

И тут они, Зюскинд и Лах, надолго приумолкли. И потом, после длительной паузы, Зюскинд сказал:

– Мне сейчас подумалось…

– Подумалось? Ну-ну! – поторопил Лах.

– Я обнаружил один пробел в истории, по крайней мере в военной истории, – начал Зюскинд, который теперь уже не казался Лаху мешком, для потехи украшенным нашивками и погонами. – Тех генералов, которые берут города, да, да, которые берут города, всегда, как говорится, нарасхват, по кускам разрывают и историки, и литераторы. Но боже мой, а разве тот генерал не является положительным примером в истории, который сдал город умно, во имя будущего нации и во имя сохранения мобильных сил?! После любой войны неизбежно следуют репатриации.

– Да, это верно, – согласился Лах и тут же поднялся и ушел в комнату отдыха.

Ординарец Пунке последовал за ним и там, в убранной коврами комнате, по-сыновьи спросил:

– Устали, господин генерал?

Лах кивнул и, не раздеваясь, лег на кровать. Пунке подскочил к нему и хотел было спять сапоги, но Лах приостановил:

– Не надо, друг мой. Ты бы чемодан приготовил. Лишнего не клади. Но бинокль, несколько пачек писчей бумаги положи обязательно, придет время – и я займусь мемуарами…

Пунке начал возиться с чемоданом, а Лах вдруг вспомнил фразу, высказанную Зюскиндом о пробеле в военной истории. «Верно, верно, Зюскинд, еще не написано о тех, кто сдает города, в положительном плане. Но мы сами напишем. Бог даст нам передышку, и тут мы напишем во имя и во славу, чтоб дух Германской империи не иссяк».

Мысли его прервал вошедший адъютант.

– Что еще? – не поднимаясь, спросил Лах.

– Я договорился…

– Это о чем?

– По поводу парламентеров.

– Кто именно согласен пойти?

– Майор Хевке и подполковник Кервин.

– Прочтите свидетельство.

Адъютант прочитал:

– «Подполковник Кервин и майор Хевке с переводчиком имеют приказ коменданта крепости генерала пехоты Лаха просить, чтобы были отосланы парламентеры к коменданту крепости. Также прошу сейчас прекратить военные действия…»

Лах упрятал лицо в шинель, глухо выговорил:

– Проинструктируйте офицеров и… посылайте.

Пунке смекнул, в чем дело, и перестал укладывать вещи. Ефрейтор был уже в годах и, конечно же, как истинный немец, высоко ценил свое начальство и каждое распоряжение генерала, указания и приказы его воспринимал как величайшую мудрость, как полководческий маневр, осуществление которого немедленно приведет к разгрому русских. Он наконец слезящимся оком подмигнул адъютанту и начал щеточкой пушить изрядно поседевшие усы. А распушив их, достал из кармана губную гармошку, чтобы наиграть мотив песенки, которую очень любил Лах. Он продул лады и уже приложил к губам изящную гармошку, отделанную серебром, как появился полковник Зюскинд. По мнению Пунке, не тот полковник Зюскинд, рассудительный и знающий себе цену, а совсем другой, кричащий и машущий руками, не пунктуальный в своих докладах, а растрепанный и говорящий бог знает что:

– Хевке и Кервин еле вырвались. Эсэсовцы предупреждают, что всех перестреляют. Они уже появились в штабе, угрожают расстрелом… каждому, кто примет капитуляцию…

– Наведите порядок, господин полковник! А эсэсовцеа вышвырните из бункера! – Лах поднялся, ею лицо было бледным, но потом отошло, он успокоился и, не теряя достоинства, сказал: – Вы правы, господин полковник, после войны начнется репатриация. Умен не только тот, кто города берет, но и тот, кто вовремя и организованно их сдает. С прицелом на будущее, во имя империи!.. Мой друг Пунке, пожалуйста, коньяку и кофе.

Зюскинд закрыл лицо руками, тряхнул головой, как бы пробуждаясь от страшного кошмара, сказал:

– Я, господин генерал, был и останусь с вами, готов выполнить любое ваше распоряжение.

– Спасибо, полковник. Ценю ваше мужество. Выпьем за то, чтобы тяжкое горе для немецкого народа никогда но повторилось! Мужайтесь, полковник!.. И знайте: только военные могут спасти Германию! А не Роме и… Губерт! Она мастаки шить дело, по которому, не разбираясь, разжалуют, снижают… Тебе это известно по графу Шпанека.

– Да, да, господин генерал, мы с графом в Крыму, в Керчи… – пролепетал Зюскинд.

Выпить они не успели: в тот момент когда Зюскинд дрожащей рукой брал неподдающуюся рюмку, открылась дверь и через порог переступил лейтенант из шифровального отдела, еще совсем безусый и бледнолицый молодой человек, которого Пунке хорошо знал и высоко ценил как примерного офицера. Лейтенант, выхватив из кобуры пистолет, приложил его к своему виску.

– Господин генерал, во имя фюрера! Прикажите вернуться уполномоченным по переговорам!.. Это предательство! – закричал лейтенант.

Лах кивнул Пунке:

– Мой друг, налейте господину лейтенанту.

Теперь у самого Пунке отказали руки: он никак не мог попасть в рюмку и все лил на стол, и лужица уже стекала. В наступившей тишине было слышно, как жидкость издавала какой-то странный звук, ударяясь о каменный пол. Пунке схватил тряпку, начал вытирать пол. Когда вытер и выпрямился, увидел: Лах курил, сидя в кресле, а полковник Зюскинд остекленевшими глазами смотрел на лейтенанта, державшего пистолет у своего виска; под дулом отчаянно трепыхалась взбухшая синяя жилка, а рука лейтенанта сделалась совершенно белой.

Лах сказал:

– Я понимаю вас, господин лейтенант, но стрелять не советую…

– Верните уполномоченных, господин генерал, иначе все раскроется! Обер-фюрер Роме отдаст вас под суд за сдачу города. Вы должны сражаться до последнего солдата.

Лах швырнул сигарету в угол. Пунке подумал, что сейчас произойдет невероятное, ибо он знал крутой характер своего генерала, да и налицо явное неповиновение, нарушение всякой субординации.

– Сколько вам лет, господин лейтенант? – спросил Лах, не вынимая рук из кармана шинели.

– Ровно восемнадцать…

– То-то же. – Генерал подошел к лейтенанту, погладил по голове. – У меня сын такой, но он уже погиб. И волосы у него такие же были светлые. И лицом вы похожи…

Лейтенант все же выстрелил. Упал он на спину, за порог. Дверь качнулась, закрылась, по не совсем, осталась щель, сквозь которую Пунке видел мертвое лицо лейтенанта с окровавленным виском, а рядом лежал пистолет, уже остывший и, пожалуй, никому не нужный.

– Уберите его, мой друг, – сказал Лах и вновь сел в кресло. – Похороните, он был неплохим офицером. Что поделаешь, возраст опасный, господин полковник. В таких летах кажется, что все понимаешь, все видишь, на самом же деле – слеп!..

2

Ночная бомбардировка с воздуха разметала фольксштурмовцев, оборонявших зону Зюйдпарка. Часть перепуганных подростков и пожилых влилась в батальон Адема. Да уж лучше бы они и не вливались! Или позже пришли бы. Как раз в тот час, когда они, еще охваченные паникой, рассказывали друг другу о том, что видели и что испытали, как раз в это время – надо же! – на позициях Зюйдпарка появился генерал-майор Губерт в сопровождении майора Нагеля и еще одного офицера, назвавшегося капитаном Лемке.

Губерт раздраженно сказал Адему:

– На вашу зону я ставлю другого офицера, а вам будет особое поручение, весьма ответственное. Поехали с нами, – кивнул он на лимузин, стоявший подле бункера.

Прибыли они в резиденцию Роме. Нагель и Лемке остались в приемной, а Губерт с Адемом вошли в кабинет, окна которого были забаррикадированы мешками с песком; в помещении горел свет.

Роме поднялся и хотел было протянуть руку Губерту и Адему, но на улице опять загрохотало, заухало и загремело – город бомбили ночники, – и обер-фюрер позвал всех в свое убежище. Но Адем остался. Минут через двадцать бомбежка прекратилась, вернулись Роме и Губерт.

– Так вот, мой друг Адем, – сказал Роме, садясь за свой стол, загроможденный телефонными аппаратами разной окраски, – властью, данной мне фюрером, я сместил генерала Лаха с поста коменданта крепости и командующего войсками гарнизона и объявил его изменником. Лах вошел в контакт с русскими и ведет переговоры о капитуляции. Комендантом крепости и командующим войсками гарнизона я назначил генерал-майора Губерта.

Роме закурил и, выдержав паузу и все еще глядя на Адема, приказным тоном воскликнул:

– А от вас, господин Адем, требую сорвать переговоры о капитуляции! И уничтожить изменника Лаха.

– Хайль Гитлер! – только и посмел произнести Адем и тут же выскочил в приемную, совершенно обескураженный поручением.

Нагель и капитан Лемке доставили Адема на бронемашине в его дом, в тот дом, который уже полностью приспособили для ведения огня из фаустпатронов, орудий и пулеметов.

– Роме наведет порядок! – наконец заговорил Нагель. – За идеи фюрера он себя не пожалеет.

– Не пожалеет, – отчужденно промолвил Адем.

Майор и капитан быстро уехали, оставив Адема в его кабинете одного. И тут ему припомнился Роме. Да не теперешний, а еще пытавшийся выбиться на должность обер-фюрера. Еще подбиравший ключики и отмычки к своему предшественнику Носке, чтобы свалить его с поста обер-фюрера провинции. Чтобы свалить Носке, не поладившего с промышленниками и коммерсантами города, Роме начал завоевывать авторитет среди деловых людей. И однажды он пригласил к себе Адема. И между ними, Адемом и Роме, состоялся такой разговор.

«Мой друг Адем, не найдется ли у тебя сто тысяч марок? Есть выгодное дельце по части закупки в Бразилии пшеницы и кожи».

«Вам, господин Роме, могу ссудить, хоть сейчас подпишу чек. Неужели вздумали коммерцией заняться?»

«Да вот думаю… Да боюсь соперников».

«А кого именно боитесь?»

«Прежде всего тебя, Адем. Твоей оборотистости да пронырливости. – Роме при этом расхохотался и затем сказал: – Нет, Адем, «хлеб наш насущный дай нам сегодня» – не моя стихия. Знаешь, меня больше интересует духовный хлеб».

«Так это дельце стоит сто тысяч марок? – смекнул Адем, куда клонит Роме. – Всего-то сто тысяч стоит духовный хлеб? Я готов подписать чек».

Так они и поладили: Адем получил выгодное дельце, а Роме – необходимую сумму для приобретения авторитета. Так они, он, Адем, и Роме, сообща доконали занозистого Носке.

Вспомнив об этом, Адем невольно хватился, что Иохим Нейман еще не возвратил ему долг, пять тысяч марок. Он спешно собрался ехать в бирштубе Неймана: «Чтобы мышка да кошку слопала? Этому не бывать! Все они на службе у деловых людей. Наемники! Не более!..»

В полночь, когда фрау Гретхен, уложив своих девочку и мальчика в постель, спускалась вниз, в пивной зал, перед ней появился Генрих Адем в новенькой форме гауптмана. Она немного оробела, однако быстро взяв себя в руки, спросила:

– Господин Адем, неужели и вас призвали в армию?