Текст книги "Обвал"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Эйцлер помог фон Штейцу спуститься по ступенькам о подземелье.

– Очень нужен, очень нужен, – сказал генерал-полковник в своем кабинете, показывая на кресло.

Фон Штейц сел, с облегчением облокотившись на мягкие подлокотники. Дьявольская усталость сменилась желанием уснуть. Это была минутная слабость. Перед ним стоял известный советник фюрера, и Штейц не мог даже виду подать, что ему хочется спать, и что дорога утомила его, и что вообще ему сейчас лучше бы уклониться от встреч и разговоров.

Эйцлер нажал на черную кнопку в стене. С легким шумом раздвинулись черные шторы, и фон Штейц увидел перед собой огромную, во всю ширь стены, оперативную карту расположения войск 6-й армии Паулюса, знакомые названия улиц города, пригородных поселков, высот и равнин. Кольцо окружения было обозначено пунктиром, жирным, как след тяжелого танка. На юге, там, где намечался прорыв генерала Гота, синяя дуга прорыва почему-то была повернута уже не в сторону кольца, а к юго-западу, в сторону Сальска, вершина ее почти касалась этого степного города. «Значит, танки повернули назад», – с тревогой отметил фон Штейц.

Эйцлер стоял чуть согбенный и курил сигарету. Когда начали битву за Сталинград, он верил в ее победоносный исход и уже представлял, как войска фюрера разрубят Волгу и отсекут бакинскую нефть от Москвы. Теперь ему стало ясно другое: планы рухнули, рухнули окончательно… Спасти 6-ю армию невозможно… Но спасти свою репутацию он еще может. Фюрер никогда не отдаст приказ на вывод войск из котла. Эйцлер это знает, кроме того, данные о соотношении сил в его руках. Конечно, русские не позволят 6-й армии уйти от разгрома, они сожгут ее в котле, и тогда вся тяжесть вины падет на Гитлера, ибо он, Эйцлер, теперь на каждом докладе умоляет фюрера вывести войска из окружения… «Так в истории и будет записано… Но история не кончается сталинградским окружением», – подумал Эйцлер, и ему захотелось сказать об этом фон Штейцу, чтобы воодушевить его перед докладом.

– Танки генерала Гота, как вы, очевидно, знаете, отброшены. Русские продвигаются к Ростову. Вы обязаны сказать фюреру всю правду. Полковник, в ваших руках судьба шестой армии. Я вас вооружу фактами. – Он недоговорил – открылась дверь, и на пороге вырос незнакомый фон Штейцу генерал.

– Господа, прошу в зал. Фюрер прибыл…

Подковообразный, с низким потолком зал был заполнен офицерами и генералами ставки. Фон Штейц занял место в пятом ряду, напротив него на помосте возвышался столик, накрытый черным сукном. Справа и слева от фон Штейца сидели офицеры войск СС. Он повел глазами вдоль рядов: та же картина – один генерал, два эсэсовца.

Все молчали, ожидая появления Гитлера. Мысль о том, что сейчас он увидит фюрера, услышит его голос, полностью завладела фон Штейцем. Он сидел не шевелясь и так увлекся воображаемыми картинками, что не заметил, как открылась боковая дверь. Генералы вскочили и хором гаркнули:

– Хайль Гитлер!

Фон Штейц даже не успел подняться, как Гитлер слабым стариковским жестом дал понять, чтобы все сели. Но сам не сел, продолжал стоять, чуть сгорбленный и расслабленный. Глаза его были устремлены в зал, рот перекошен. «Мой фюрер, неужто это ты?!» – чуть не вырвалось у фон Штейца, и жалость к Гитлеру сдавила ему грудь. Но тут фюрер вмиг преобразился: он поднял голову, откинул резким жестом челку и заговорил:

– Господа, я собрал вас сюда, чтобы изложить свои требования к шестой армии Паулюса. Но прежде я хочу услышать мнение Эйцлера. – Он сел, скрестив руки на груди, и устремил глаза в потолок.

Эйцлер охарактеризовал обстановку, рассказал о неудаче деблокировать танками генерала Гота 6-ю армию. Гитлер хмуро молчал. Но вдруг его глаза вспыхнули, он вскочил:

– Шестая армия останется там, где она сражается сейчас!

Эйцлер, помолчав немного, продолжал:

– Необходимо отдать приказ Паулюсу выйти из окружения…

Гитлер снова его перебил:

– Это гарнизон крепости, а задача крепостных войск – выдержать осаду. Если нужно, они будут находиться там всю зиму, и я деблокирую их во время весеннего наступления.

Эйцлер, склонив голову, мягко настаивал:

– Мой фюрер! Шестая армия теперь в глубоком тылу русских, снабжать армию просто невозможно. По вашему приказанию я вызвал полковника фон Штейца!

В зале наступила тишина. Эйцлер знал, что фон Штейц – этот выскочка и краснобай, за краснобайство и полюбился Гитлеру – обязательно поддержит фюрера, укрепит его в ошибочном мнении, а это значит – симпатии многих генералов окажутся на стороне Эйцлера и он выйдет чистеньким из этой щекотливой ситуации.

Фон Штейц встал, постукивая костылями, вышел вперед. На лице Гитлера появилось сострадание:

– Говорите, полковник.

– Мой фюрер!.. Не уходите с Волги! – Фон Штейц пошатнулся, из рук его выпали костыли. Падая, он увидел, как Гитлер резко и торжественно вскинул голову. – Мой фюрер!.. – пытался продолжать фон Штейц, но чьи-то крепкие руки подхватили его и вынесли из зала.

Фон Штейц пришел в себя в кабинете Эйцлера. Генерал-полковник сидел в кресле и тупо смотрел в потолок. Когда врачи, суетившиеся около фон Штейца, покинули кабинет, Эйцлер сказал:

– Фюрер наградил вас Железным крестом, а меня… отправкой на фронт… Мне поручили доставить вас в госпиталь. Самолет готов, сможете вы лететь?

– Да, господин генерал-полковник, я готов…

5

Раны заживали медленно, их дважды вскрывали, вновь зашивали, и фон Штейцу иногда казалось: наступит день – и ему ампутируют ноги. И тогда коробочка с тринадцатью осколками потеряет всякий смысл – коротышку не пошлют на фронт, – будет он всю жизнь прыгать на протезах, позвякивая крестами как стреноженная лошадь колокольчиками… Врачи угрюмо и молча колдовали над ним, пугливо посматривая друг на друга. Только Марта была по-прежнему верна себе. Как вихрь врывалась она в палату, выстреливая очередями: «Хайль Гитлер! Хайль Гитлер! Фюрер направил солдатам шестой армии ордена. Эрхард, ты представляешь, сколько новых героев будет в Германии!»

Марту не огорчил даже траур, объявленный вскоре Гитлером в память погибших на Волге. Она продолжала восторгаться: «Фюрер сказал: «Мы создадим новую шестую армию. Смерть предателю Паулюсу! Арийцы непобедимы!..»

– Марта, ты помогла мне стать на ноги, – сказал фон Штейц, когда ему наконец сняли повязки. – Ты сама не знаешь, какая ты замечательная девушка. В моих глазах ты – настоящий герой.

В то утро он пил кофе, просматривал газеты. Сводки с Восточного фронта утверждали, что там наступила стабильность. Тревогой дышали сообщения из Африки. «Армии Роммеля и Арнима испытывают сильное давление англичан», «В правительстве Муссолини наступил кризис». Это были неприятные вести, и он невольно подумал: «Черт побери, почему все так туманно?» Ему хотелось ясности, а ее в газетах не было – все вокруг да около. Он скомкал газеты и швырнул в урну…

Дверь палаты открылась, по вместо ожидаемой Марты он увидел генерал-полковника Эйцлера.

– Хайль Гитлер! – поднял руку Эйцлер.

– Хайль! – ответил фон Штейц.

– Рад вас видеть снова здоровым… – сказал Эйцлер, садясь в кресло.

Оказывается, бывший советник Гитлера перед новым назначением – куда его пошлют, он точно еще не знает – получил недельный отпуск, чтобы подлечить не в меру расшатавшиеся нервы. Узнав, что фон Штейц еще здесь, сразу заглянул к герою павшей крепости. Эйцлер говорил скупо, с хрипотцой в голосе, что-то недосказывал, чем-то был недоволен.

«Старый хрен, прошляпил Сталинград!» – со злостью подумал фон Штейц. Здесь, в госпитале, он много думал о поражении на Волге, думал и взвешивал и все больше склонялся к тому, что во всем виноваты генштабисты, планирующие операции, и в первую очередь Эйцлер, умолявший фюрера вывести 6-ю армию из волжского котла.

– Почему в газетах много тумана? Непонятно положение армии в Африке! – раздраженно сказал фон Штейц.

Эйцлер крутил в руках сигарету, взглянул исподлобья.

– Наши дела там неважные. Катастрофа неизбежна, – промолвил он хмуро.

– Катастрофа? – удивился фон Штейц. – Я верю фюреру, этого не может быть!

Эйцлер встал.

– Я тоже верю в нашего вождя Адольфа Гитлера, и, может быть, больше, чем вы, Штейц. Но это вовсе не значит, что мы, немецкие генералы, не должны реально взвешивать факты. Генерал-фельдмаршал Роммель оказался не на высоте, он не сумел правильно оценить оборонительные возможности противника и поплатился. Кто за него обязан был предвидеть? Он, именно он! Теперь над немецкими и итальянскими солдатами нависла угроза плена. Правительство Италии заколебалось. История не простит нам, немецким генералам, таких ошибок… Любить фюрера и великую Германию – это значит уметь побеждать своих врагов! – воскликнул Эйцлер и направился к двери, но вдруг остановился и, повернувшись, сказал: – Фюрер вводит в войсках должность офицера национал-социалистского воспитания войск. Это по вашей части… Я помню, вы в академии считались лучшим оратором. Ваш покойный отец не раз выставлял перед Гитлером эту сторону вашего таланта. Ждите нового назначения, фон Штейц…

Эйцлер ушел. Фон Штейца охватил неудержимый порыв – надо что-то делать, и прежде всего немедленно покинуть этот тихий полугоспиталь-полусанаторий…

Отворилась дверь, Штейц повернулся – перед ним стояла Марта в новенькой форме ефрейтора.

– Эрхард, я решила ехать на фронт снайпером. Я очень метко стреляю.

– Куда ты поедешь? – спросил фон Штейц, подумав: «Форма ей идет».

– Вместе с тобой, – ответила Марта.

– Я пока никуда не еду…

– Едешь! – Она отошла от него, села в кресло. – Я все знаю…

– Что ты знаешь?

– Тебя посылают в Крым, заместителем к генералу Енеке…

– К Енеке?

– Да, офицером национал-социалистского воспитания войск. Там сооружают крепость…

– Вот как! – воскликнул фон Штейц. – Откуда ты знаешь все это?

– Майор Грабе из оперативного отдела влюблен немного… Он мне все рассказывает. И про тебя рассказал. Говорит, есть предположение, что полковник фон Штейц будет назначен в Крым. Предположение! – засмеялась она и оттопырила по-детски губы. – Когда Грабе говорит о предположении, значит, это уже состоялось.

«Идиот!» – возмутился в душе фон Штейц болтливостью майора. Он позвонил в оперативный отдел, попросил найти Грабе.

– Майор Грабе слушает, – прозвучало в ответ.

У фон Штейца набрякли шейные вены.

– С вами говорит полковник фон Штейц. Куда я назначен?.. Ты идиот! Об этом знает весь госпиталь. Я потребую, чтобы тебя немедленно отправили на Восточный фронт… Что? Есть предписание? В Крым? – Он положил трубку, спросил у Марты: – Кто этот Грабе?

– Майор из выздоравливающей команды. Он временно служит в оперативном отделе госпиталя.

– Хорошо, посмотрим… Марта, ты поедешь в Крым!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
САПУН-ГОРА ВЫСОКАЯ

1

После многодневного наступления стрелковый полк, который принял майор Андрей Кравцов от подполковника Дмитрия Сергеевича Петушкова сразу же после форсирования Керченского пролива, был наконец отведен во второй эшелон корпуса. Его подразделения расположились на окраине небольшого, типичного для Крыма поселка, прилепившегося к рыжему крутогорью, вдоль разрушенной бомбами железнодорожной линии, в редколесье. Кравцов облюбовал себе чудом уцелевший каменный домишко с огороженным двориком и фруктовым садом. Едва разместились – связисты установили телефон, саперы отрыли во дворе щель на случай налета вражеской авиации. Кравцов сразу решил отоспаться за все бессонные ночи стремительного наступления: шутка ли – в сутки с боями проходили до двадцати километров, и, конечно, было не до сна, не до отдыха.

Кравцов лег в темном, прохладном чуланчике, лег, как всегда, на спину, заложив руки за голову… Но – увы! – сон не приходил. Кравцов лежал с открытыми глазами и смотрел на маленькую щель в стене, сквозь которую струился лучик апрельского солнца. Слышались тяжелые вздохи боя, дрожа, покачивался глинобитный пол. К этому покачиванию земли Кравцов уже привык, привык, как привыкают моряки к морской качке, и даже не обращал внимания на частые толчки… Старая, ржавая кровать слегка поскрипывала, и этот скрип раздражал Кравцова. Он перевернулся на бок, подложив под левое ухо шершавую ладонь в надежде, что противный скрип железа теперь не будет слышен. И действительно, дребезжание оборвалось, умолкло.

Минуты две-три Кравцов слышал только говор боя, то нарастающий, то слабеющий. Но странное дело, сквозь разноголосую толщу звуков он вскоре опять уловил тонкое металлическое дребезжание кровати, тревожное и тоскливое…

По телу пробежал леденящий душу холодок. Кравцов поднялся. Некоторое время он сидел в одной сорочке, сетуя на старую, ржавую кровать. Потом сгреб постель и лег на пол. Лучик солнца освещал сетку, и Кравцов заметил, как дрожит проволока. Теперь он скорее угадывал тоскливое позвякивание кровати, чем слышал его, но спать не мог. Хотел позвать ординарца, чтобы тот выбросил этот хлам из чуланчика, но тут же спохватился: ординарец, двадцатилетний паренек из каких-то неизвестных Кравцову Кром, был убит вчера при взятии старого Турецкого вала… И вообще в этом бою полк понес большие потери. Погиб командир взвода полковых разведчиков лейтенант Сурин… Кравцов успел запомнить лишь одну фамилию; бывает так: придет человек в полк перед самым наступлением, и, едва получит назначение, тут же обрывается его жизненный путь. Где уж тут запомнить, как звали-величали по отчеству!.. Так случилось и с Суриным. Теперь вот надо подбирать нового командира для разведчиков. А кого поставишь сразу на эту должность?!

Вчера начало поступать новое пополнение. Кравцов пытался вспомнить: которое по счету с того дня, как принял под Керчью полк, после своего возвращения из госпиталя?.. Он точно вспомнил, сколько раз пополнялся полк, и невольно прикоснулся рукой к кровати. Она вздрагивала, покачивалась. Он опустил голову на холодный, пахнущий сыростью пол и тотчас же уловил гулкие толчки – это вздрагивала земля от тяжелых ударов артиллерии.

– Александр Федорович! Бугров! – крикнул Кравцов.

За перегородкой отозвались:

– Андрей, ты чего не спишь?

– Комиссар, ты мне ординарца подбери, сегодня же… У тебя, Саша, рука легкая.

Открылась дверь. В чуланчике сразу стало светло.

– Товарищ подполковник, – официально доложил замполит Александр Федорович Бугров, – ординарец через час поступит в ваше распоряжение…

– А почему ты называешь меня подполковником?

– Законно, Андрей. Только что звонил комдив Петушков – я не хотел тебя будить, – велел поздравить. Вот тебе новые погоны, цепляй.

Кравцов поднялся, положил матрац на кровать, закурил.

– А кто таков ординарец?

– Ефрейтор Дробязко Василий Иванович. Дня три назад прибыл в полк из госпиталя. Попросился в разведку. Да я думаю, пусть немного окрепнет возле начальства, – полушутя-полусерьезно заключил Бугров и провел ладонью по рыжеватым усам, которые он недавно отрастил для солидности.

– Вот как! – улыбнулся Кравцов. – И эта птичка вчерашняя тоже заявила: «Окончила школу войсковых разведчиков, прошу учесть мою специальность». Какой только дурень дает девчонкам командирские звания, да еще на передовую посылает!

Бугров прищурился:

– Это ты про лейтенанта Сукуренко? Думаю, что разведвзвод – не женское дело.

– А может, рискнем, замполит, доверим ей взвод?

– Опасно, командир… Дивчина остается дивчиной…

– Значит, не подойдет?

– Да ты что, серьезно? – удивился Бугров.

– Ну ладно, ладно, посмотрим… Глаза у нее большие… – Кравцов рассмеялся как-то искусственно. – А этого Дробязко пришли ко мне немедленно…

– Послал за ним, – ответил Бугров, – сейчас придет. А тебе, Андрей Петрович, все же надо поспать, скоро ведь снова в бой.

– Спать кровать мешает, не могу уснуть… Ты попробуй, Александр Федорович, приляг, ну, на минутку только.

Бугров смущенно поглядывал на командира и, не понимая, шутит ли он или всерьез говорит, прилег на кровать.

– Слышишь? – таинственно спросил Кравцов. Бугров насторожился:

– Ну и что? Стреляют. Привычное дело. Мне хоть над ухом пали из пушки, я усну.

– А стон слышишь?

– Какой стон?

– Значит, не слышишь, – разочарованно произнес Кравцов и добавил: – Раньше я тоже не слышал, а сейчас улавливаю: стонет, плачет…

Бугров чуть не рассмеялся – ему показалось, что Кравцов затеял с ним какую-то шутку, но лицо командира полка было серьезно.

– В госпитале я слышал, – продолжал Кравцов, – как бредят тяжелораненые. Это невыносимо… Лежал со мной капитан. Ему выше колен ампутировали ноги, гангрена началась… Слышу, стонет, потом заговорил. «Мама, – зовет мать, – ты, – говорит, – посиди тут, а я сбегаю в аптеку… Ты не волнуйся, – говорит, – я мигом, одна нога тут, другая там». Всю ночь он бегал то в аптеку за лекарством, то наперегонки с каким-то Рыжиком, то прыгал в высоту, смеялся, плакал. А утром пришел в сознание, хватился – ног и нет и захохотал как безумный… Потом три дня молчал, а на четвертый, утром, посмотрел как-то странно на меня и говорит: «Ты слышишь, как стонет кровать? Это земля от бомбежки качается. Чего же лежишь, у тебя есть ноги, беги скорее на передовую, иначе они всю землю обезножат». И начал кричать на меня… – Кравцов ткнул окурок в снарядную гильзу-обрезок, помолчал немного и перевел разговор на другое: – Так, говоришь, не соглашается этот Дробязко в ординарцы?

– Ну мало ли что! – махнул рукой Бугров. – Если каждый будет… – Он прошелся по чуланчику, соображая, что будет делать каждый, если ему дать волю. Но сказать об этом не успел. На пороге появился ефрейтор Дробязко. – Вот он, – сказал замполит. – Заходите, подполковник ждет вас. – Бугров подмигнул Кравцову и вышел из чуланчика.

На Дробязко были большие кирзовые сапоги, широченные штаны; из-под шапки, которая тоже была великовата, торчали завитушки волос, и весь он показался Кравцову каким-то лохматым, будто пень, обросший мхом. Стоял спокойно и смотрел на подполковника черными глазами.

– Что за обмундирование? – сказал Кравцов, окидывая строгим взглядом с ног до головы ефрейтора.

– Другого не нашлось, товарищ подполковник, – ответил спокойно Дробязко. – Размер мой, сами видите… мал. Советовали умники надеть трофейные сапоги… Послал я этих умников подальше… В своей одежде, товарищ подполковник, чувствуешь себя прочнее.

– Это верно, – проговорил Кравцов, пряча улыбку. – Только пока ты больше похож на пугало, чем на красноармейца. Ну ладно, это дело поправимое. Расскажи-ка о себе. В боях участвовал?

– Бывал…

– Где, когда?

– Морем шел на Керченский полуостров. Топил маленько эту семнадцатую фрицевскую армию. Был ранен, лежал в госпитале, а по выходе потянуло в свою часть, к Петушкову. А оказалось, наш Дмитрий Сергеевич на дивизию поставлен…

– В ординарцы ко мне пойдешь? – спросил Кравцов.

– Нет.

– Это почему же? – Кравцов пристально посмотрел на ефрейтора. – А если прикажу?

– Ваше дело, товарищ подполковник. Прикажете – выполню. Только лучше не приказывайте…

– Интересно! – Кравцов помолчал. – Но почему все-таки ты не хочешь? Что за причина?

– Нельзя мне служить в ординарцах. – В глазах Дробязко мелькнуло что-то неладное. – Не бойцовское это дело – в блиндаже отсиживаться…

«Ах вот оно что… «В блиндаже отсиживаться…» – подумал Кравцов, принимая слова ефрейтора по своему адресу и чувствуя, как закипает в душе злость. Захотелось тут же отчитать этого лохматого пария, отругать последними словами. – «В блиндаже отсиживаться…»

Кравцов тряхнул головой. Дробязко смотрел на него спокойно, изучающе. «В блиндаже отсиживаться…» Кравцов постучал кулаком в стенку.

– Бугров, зайди… – И к Дробязко: – Комсомолец?

– Билет имею, товарищ подполковник.

– Билет… – протянул сухо Кравцов, в упор разглядывая ефрейтора.

Дробязко неожиданно заморгал и покосился на вошедшего Бугрова.

– Оформим, Александр Федорович, этого гвардейца в разведвзвод, – показал Кравцов на Дробязко. – Только переодеть надо.

Дробязко пулей вылетел из домика.

– Что за пугало, чуть с ног не сбил! – проворчал вошедший в домик капитан Сучков. – Катышек какой-то.

– Не какой-то, а твой подчиненный, – сказал Кравцов, прикрепляя к шинели подполковничьи погоны. – Так что, Иван Михайлович, оформляйте в разведвзвод. Вам везет, Иван Михайлович, – с усмешкой добавил Кравцов.

– А что, и на самом деле везет, значит, – похвалился Сучков. – У лейтенанта Сукуренко, несмотря на ее росток, коготок остер. К тому же владеет немецким языком. Я ее знаю давно.

– Иван Михайлович, а откуда же?

– Ну, во-первых, в ноябре сорок первого я вместе о Мариной сбежал из керченской тюрьмы. А во-вторых, вместе с нею однажды ходил в разведку. На ее счету уже два «языка». Так что, товарищ подполковник, я везун.

– Точно! – воскликнул Бугров. – Андрей Петрович, я уже кое-что знаю об этой дивчине со слов комкора Кашеварова.

– И все же, братцы, – сказал Кравцов, – это не женское дело – брать «языков». И к тому же как еще отнесутся к ней разведчики? Все же дивчина, справится ли? Служба крутая, не вечер танцев.

На этом они разошлись по своим делам. Кравцова потянуло к разведчикам…

Разведвзвод размещался в ветхом, полуразрушенном сараюшке. Сержант Петя Мальцев на правах помкомвзвода приказал выбросить сохранившиеся от мирного времени кормушки, вход завесить брезентом и на дверях написать: «Вытирай ноги». Жирная крымская грязь пудами прилипала к сапогам, а Пете хотелось, чтобы в помещении, где пахло сухой соломой, было чисто, хотя бы до первого прихода сюда Кравцова. Он покрикивал на разведчиков, которые не замечали надписи на притолоке, переступали порог с тяжелыми комьями грязи на ногах. Особенно неаккуратно вел себя Родион Рубахин, или, как он называл себя, Родион Сидорович.

– Ты что, слепой?! Так могу очки прописать! Или неграмотный? Видишь, что написано?! – Мальцев показывал на притолоку. – Читай!

Рубахин врастяжку отвечал:

– Гигиена… Как в пекарне… – и, отбросив полог, тяжело падал на хрустящую солому, снимал пилотку и долго крутил ее на указательном пальце, рассказывая, как вольготно ему жилось в пекарне, как Мани, Сони и разные Ксюши – лазоревые цветочки – липли к нему без всяких с его стороны усилий. Как все там шло хорошо, и мог бы до победы дотянуть в этой пекарне, да очкарик, сухонький капитан интендантской службы, однажды вежливо попросил: «Товарищ Рубахин Родион Сидорович, вот вам направление на передовую. А хлеб девушки будут печь. Поезжайте. Вы для любой роты – находка, шестипудовые мешки играючи одной рукой поднимаете». – И житье было, Петруха! А в вашем взводе черт-те что – ни водки, ни баб! Гигиена…

Мальцев плохо знал Рубахина – тот появился во взводе недавно, и в разведку его пока не посылали: обживался, присматривался.

Дрогнул полог, и в сарай вошла Сукуренко, одетая в стеганые брюки и фуфайку. Маленького роста, с темными волосами, выбившимися из-под ушанки, она остановилась у порога, ожидая, когда на нее обратят внимание.

Первым ее заметил Рубахин. Позабыв сразу о Мальцеве, встал, вразвалочку подошел к Марине.

– Вы к нам? – И, не дожидаясь ответа, сказал сержанту: – Петруха, гляди, какого ангела послал нам небесный грешник.

– Вам кого, товарищ… девушка? – спросил Мальцев.

– Васю Дробязко…

– Это такой лохматый, похожий на цыганенка? – вспомнил Петя. – Вчера приходил во взвод, просился к нам. Да майор Бугров увел его с собой в штаб, сказал, что он сам решит, куда послать ефрейтора Дробязко.

– Да что ты, сержант! Это ж я! – выдвинулся вперед Рубахин, подмигивая Мальцеву. – Ты посмотри: лохматый! – Он тряхнул головой. – И фамилия моя Дробязко. Ангелочек, я тот и есть, кого ищешь, бери меня скорей и тащи хоть на край света. – Он положил тяжелую руку на плечо девушки.

Сукуренко вывернулась, отступила.

Мальцев сказал:

– Ищите Дробязко в штабе полка.

Рубахин наклонился к Сукуренко, что-то шепнул ей на ухо. Она улыбнулась и сделала еще шаг назад, поправляя сползшие на лоб волосы.

Рубахин обнял Сукуренко, но какая-то сила рванула его в сторону, и он грохнулся на пол. Еще не соображая, кто его так ловко сшиб, он вскочил, обернулся. Мальцев с открытым от удивления ртом стоял в сторонке. Наконец поняв, что это сделал «ангел», Рубахин шагнул к Сукуренко.

– Слушай… Я же шестипудовые мешки одной рукой поднимаю! Слушай… – И, хохоча, обхватил снова Марину за плечи, пытаясь привлечь к себе.

Но опять какая-то неведомая сила подкосила его, и он, теряя равновесие, упал под ноги вошедшему в сарай Кравцову. Подполковник перешагнул через Рубахина.

– Встать! – скомандовал он. – Что здесь происходит?

– Это она его так ловко припечатала! – сдерживая смех, ответил Мальцев.

Кравцов взглянул на Сукуренко и неожиданно для себя только сейчас заметил на ногах у девушки не по размеру огромные кирзовые сапоги, ложку, торчащую за голенищем, большие часы на руке, – заметил и почему-то удивился тому, что не увидел всего этого раньше, когда знакомился и разговаривал в штабе с лейтенантом Сукуренко. В груди у Кравцова шевельнулось что-то непонятное – досада, сожаление, грусть? – и он, позабыв о том, ради чего пришел к разведчикам (надо было распорядиться о порядке учебных тренировок), сказал:

– Идемте, лейтенант Сукуренко, вас ждут в штабе.

…Он старался идти впереди, но она не отставала, шагала рядом, а иногда опережала его, мельтеша перед глазами, с руками, засунутыми в карманы брюк. Кравцову хотелось сказать, чтобы она вынула руки из карманов, что военным это не положено, и вообще чтобы не бравировала своим особым положением как женщина. Однако сказать все это он почему-то не мог и сам не знал, что с ним сейчас происходит, злился на себя, ругал, что не может проявить строгость, и все думал, куда бы ее пристроить. «Пошлю командовать хозвзводом, – рассудил наконец Кравцов, закуривая на ходу. – Разведка не женское дело, пойми ты это».

Сукуренко замедлила шаг, и он понял это по-своему:

– Хотите папироску?

– Не курю…

– И то хорошо…

– А что плохо, товарищ подполковник?

Он отвернулся, выпустил изо рта струю дыма.

– Как мальчишка! – сказал он с досадой. – Борьбу затеяли с солдатами… Лей-те-нант!

– Я защищалась…

Он остановился:

– Да вы что, серьезно?.. Рубахина одолели?

– Серьезно. Приставать больше не посмеет… Рубахина вообще надо держать в крепких руках.

– Ну-у! – удивился Кравцов.

– Я его обстругаю…

Так с разговором вошли они во двор, где размещался штаб полка. Подполковник поднялся по скрипучим ступенькам, прошелся по гнущемуся полу крыльца, остановился подле деревянного столбика, в нескольких местах изрезанного осколками, сосчитал рваные отметины, сказал:

– Видите, снаряд разорвался рядом, – он показал на воронку во дворе, – стодвадцатимиллиметровый… Ну что же, придется вас откомандировать назад, у меня нет должностей…

– Я из полка не уйду, товарищ подполковник.

В дверях показался Бугров.

– Ну как, дозвонился Кашеварову? – спросил Кравцов у замполита.

– Генерал разрешил допустить временно, потом, сказал, видно будет…

– Видно будет… – Кравцов закурил. – Да… Вот что, лейтенант Сукуренко, к разведчикам поступает пополнение. Я думаю, вы поможете нам сколотить взвод. Согласны?

– Это приказ? – спросила Сукуренко.

– Да!

– Разрешите выполнять?

– Выполняйте.

Она сбежала с крыльца.

Кравцов улыбнулся:

– Птичка-невеличка, а коготок-то у нее, видно, и верно, остер…

– Еще бы! – сказал Бугров. – Она ведь доводится генералу Акимову родственницей, как я слышал.

– Вот будет мороки! – схватился Кравцов за голову. – Не оберешься…

2

Мокрая земля чавкала под ногами. Рубахин горбил спину, безжалостно ругая в душе «ангела» – шедшую за ним по пятам Сукуренко. Свет луны серебрил балку, сглаживал складки местности, казалось, что вокруг ни одного кустика, ни одного овражка. Между тем Рубахин точно знал, что все это есть, а там, еще ниже, имеется куча хвороста, где спрятался Мальцев, и он, Рубахин, обязан безошибочно приползти к сержанту, приползти без шума, без малейшего шороха, иначе, если он это не сумеет сделать, лейтенант-«ангел» заставит повторить все сначала… Однако обломается девка – это, разумеется, не мужик, не парень.

Внизу балки под коленями и локтями еще больше захлюпало. Рубахин грудью коснулся воды, хотел было свернуть в сторону, чтобы миновать лужицу, но не посмел. Сукуренко стояла позади с автоматом, перекинутым за спину. Родион подумал, что она сама скажет, чтобы принял левее, где, вероятно, посуше. Но Сукуренко молчала. Рубахин повернулся к ней, стараясь разглядеть лицо лейтенанта, выше приподнял голову… В синем свете луны блеснули глаза Сукуренко. Она махнула рукой, давая знать, чтобы он полз… Рубахина охватила злость: стоит тут сухонькая, а он, промокший, вдыхает запах вонючей лужи! Обучать решила, и ночью нет покоя… «Тоже мне Суворов…»

Над головой что-то пропело. Яркий свет разорвавшегося снаряда выхватил из темноты большой кусок серой мокрой балки, и Рубахин на миг увидел лейтенанта, даже успел определить, что она лежит вниз лицом, обхватив голову руками. Гул прокатился и замер где-то в темноте. «Уж не задело ли ее? Может, надо помочь?..» Но Рубахин не поднялся, безотчетно еще плотнее прижался к мокрой траве, ползком заспешил к видневшемуся в лунном свете темному комочку…

– Товарищ лейтенант… – робко заговорил он.

Сукуренко тихонько засмеялась и приподняла голову:

– Испугался?

– Ангел… Шла бы ты в медсанроту! – глухо пробасил он.

– Выполняйте задание! – услышал Рубахин и, помедлив с минуту, нехотя пополз к тому месту, где лежал Мальцев.

И странно – теперь он не сердился на нее, наоборот, в душе возникла непонятная неловкость. Странное состояние не прошло и тогда, когда Рубахин достиг кучи хвороста, и позже, когда Петя Мальцев, идя с ним рядом, хвалил его за умение ориентироваться ночью на местности, подчеркивая, как это важно для разведчика…

В сараюшке все уже спали. Рубахин, не раздеваясь, лег на свое место. Вскоре он почувствовал под собой что-то твердое, округлое. Пошарил рукой – фляга. В ней была водка. Он приложился, выпил. И тут только заметил, что Сукуренко внимательно смотрит на него, сидя в расстегнутой телогрейке возле чуть пригашенного фонаря. Он подошел к железной печке, подбросил дров.

– А я испугался, не задело ли вас, – сказал Рубахин, разглядывая свои крупные руки.

Она сняла фуфайку, подсела к печке.

– Я думала о другом: сейчас вскочишь и побежишь. Тогда заставлю повторить все снова.

– Ангел с виду, а внутрях черт…

– Это уж точно, – ответила Сукуренко и, чуть отвернувшись, стащила с себя гимнастерку, осталась в одной белой майке.

Рубахин от удивления замер.

– Снимите брюки, я просушу их, – сказала она спокойно. – И сейчас же ложитесь спать…

– Как?.. При в-вас снимать?..

– Снимайте, я отвернусь…

– Шутите, ангел?! – Он поднялся. – Это же жизня, – прошептал Рубахин, тряхнул кудлатой головой и бухнулся лицом в солому.

Проснулся он в полночь. Фонарь еле светился. Марина лежала, укрывшись с головой шинелью, виднелась только рука, белая, с впадинками на суставах, как у ребенка. Рубахин долго смотрел на эту девичью руку, боясь пошевелиться. Потом погасил фонарь, повесил брюки на пол у остывшую печь, лег на свое место.