Текст книги "Обвал"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

1

Земля в Восточной Пруссии была сплошь укреплена дотами и надолбами, крепостными валами да фортами. Дивизия генерала Петушкова наступала в составе 3-го Прибалтийского фронта, поначалу шла в направлении города Гумбинен. Проклятая полоса!.. Доты – ладно, их можно обойти. А вот металлические надолбы с крестовинами внизу и наверху прямо-таки стояли перед глазами. Танки не проходили, летели гусеницы. Лишь пехота при поддержке артиллерии по-пластунски преодолевала полосу.

Но все же дошли до города Гумбинен, а затем и взяли это гнездо – не город, а крепость из железобетонных укреплений – улицы, дома, перекрестки связаны в единую систему обороны.

На третий день железобетонный паук, изрядно побитый, покалеченный нашей авиацией, артиллерией, подрывниками и испустивший дух, остался позади. А через два дня наша дивизия надолго втянулась в бои, которые в общем-то ничем не отличались от боев местного значения…

Рота лейтенанта Никандра Алешкина, в которой я служил после окончания краткосрочных армейских курсов командиров взводов, располагалась неподалеку от НП майора Кутузова. Бойцы было зашевелились, чтобы вновь броситься вперед, на перемычку, пересекающую болото, но чей-то звонкий голос, похожий на голос Ивана Ивановича Лютова, известил из окопа:

– Товарищи комроты! Перемычка гнилая! Застрянете! Я только что оттуда!

– Отставить! В окопы! – приказал Алешкин.

И тут перед Кутузовым появился генерал Петушков, которого многие в дивизии за глаза называли запросто – Дмитрий Сергеевич. И знали, что Петушков командовал в Крыму полком, и что там же получил дивизию и звание генерала, и что у него во весь бок шрам от раны, и что он начал войну на Перекопе.

– Кутузов – и не может прорвать оборону врага?! – сказал комдив, едва соскочив с «виллиса».

– Не могу, товарищ генерал, слева болота, а в лоб идти – понесем большие потери.

– А Ильин, а Федько? – спросил Петушков о командирах батальонов.

– Батальонами командуют… Ильин легко ранен, но справляется. А Федько, как всегда, оказался везучим…

– Вот что, фельдмаршал, вызывай их сюда, – приказал комдив.

Кутузов позвонил в батальоны.

– Так чего же ты пасуешь? – не унимался Петушков. – Докладывай обстановку.

Кутузов доложил, и по карте показал все, как было. Любил Дмитрий Сергеевич Кутузова, но таил это чувство в своей душе, не проявлял гласно.

– Значит, никак? – нахмурился Петушков.

– Понесем большие потери.

– Твоя фамилия Кутузов?

– Кутузов, товарищ генерал.

– А я Петушков. Но рощу надо брать, потому как соседи обливаются кровью.

Прибыли комбаты, доложились генералу.

Кутузов же, до этого все глядевший на карту да что-то там, на этой карте, помечавший карандашом, воскликнул:

– Товарищ генерал, можно построить гать, и тогда пройдут танки! Вот в этом месте!

Дмитрий Сергеевич посмотрел и спросил у Ильина и Федько:

– А вы как думаете, ребята?

– За одну ночь построим, – сказал Федько.

– Федько инженер-строитель, – подхватил Ильин. – Я ему верю.

Тут они и порешили строить гать на болоте, а утром, соблюдая внезапность, ударить танками во фланг врагу. У Кутузова отлегло от сердца, но Дмитрий Сергеевич сказал:

– Так не все же! А?

– И правда, не все, – согласился Федько, уже глядя на карту.

– Ну-ну! – поторопил Дмитрий Сергеевич Федько.

– Разве немцы позволят нам строить гать? Весь огонь обрушат сюда, в это место, – показал Кутузов на карте. – Я попрошу, товарищ генерал, чтобы было организовано отвлекающее действие.

– Вот-вот! – похвалил Дмитрий Сергеевич Кутузова.

Петушков взял карту и показал на ней, в каком месте будет организована артиллерийская подготовка, чтобы отвлечь внимание противника от устройства гати и создать условия для внезапной атаки и удара по левому флангу.

В один из таких дней и я был вызван в политотдел дивизии. Явился, доложился какому-то майору, сидевшему в одиночестве в тесной комнатушке за пишущей машинкой, которая дергалась – «отъезжала» с места при ударах толстыми пальцами по клавишам.

– Так ты Сухов? – выслушав меня, переспросил майор.

– Младший лейтенант Сухов, – повторил я.

– А я майор Бугров. На этом барабане можешь работать? – показал он на машинку.

– Не могу, – признался я. – Автомат, пулемет, винтовка и даже полковое орудие – вот мои пишущие машинки.

– Ты не отнекивайся! – сказал Бугров. – Мне о тебе рассказывал сам комдив Петушков. Вопрос о твоем переводе в редакцию решен. – Майор взял палочку с резиновым наконечником, опершись о нее и кособочась, поднялся. – Значит, на машинке не можешь?.. А со мною знаешь как поступили? Когда я вышел из госпиталя, так мне в политуправлении фронта должность редактора дивизионной газеты предложили, вроде бы пожалели-де, мол, ранен, а в редакции полегче. И где они только раскопали, что я когда-то «районку» редактировал, еще до войны… Я тебе должен прямо сказать, в нашей «дивизионке» не отдохнешь. – Он сел за стол. – Тут даже и машинистки нет! Приходится самому. А сотрудники в полках… Ну ладно, иди к своему ротному и доложи, что ты откомандировываешься в редакцию. Кто у тебя ротный?

– Лейтенант Алешкин Никандр…

– А-а! Молод, да сед! В общем, доложи – и сюда. Приказ на тебя уже есть. И сошлись на майора Бугрова Александра Федоровича. Ну иди, одна нога здесь – другая в роте! Однако погоди… Ты хоть знаешь, отчего Алешкин побелел в свои двадцать два года?.. Не знаешь, так вот послушай. А потом и напишешь о нем. Он достоин того… Куришь? Нет. Тогда слушай.

Бугров опять сел за стол, задымил «казбечиной».

– Произошло это, как рассказывал мне капитан Котлов, есть такой – начальник похоронной команды, неподалеку от Крымской станицы, в лабиринтах Голубой линии… Ну, сам знаешь, гитлеровцы рассчитывали остановить наши войска на Тамани, а затем, поднакопив сил, ударить оттуда в спину нашим соединениям, взявшим Ростов и Таганрог… В общем, мечтали взять реванш за Сталинград. Ну и возвели эту адову ловушку – Голубую линию. Сам черт поначалу не мог разобраться в этом лабиринте. Ты где в это время был?

– В армейском госпитале. Потом на курсах командного состава.

– Тогда ты не знаешь, как мучились разведчики, чтобы расшифровать систему этой проклятой, запутанной вражеской линии обороны… Неудача за неудачей… Алешкин тогда командовал в нашем полку взводом разведки, младший лейтенант, только что вернулся в полк с фронтовых курсов. До зарезу требовался офицерский «язык», чтобы иметь более или менее ясное представление о схеме обороны фашистов. Опытные разведчики мялись, сомневались в успехе. А Никандр Алешкин сказал мне: «Товарищ замполит, я пойду, разрешите?» – Бугров возвел на меня глаза: – Да-да! Так и сказал… Но не в этом дело. Позвал его к себе подполковник Андрей Петрович Кравцов, командир полка, глянул на Алешкина и шепчет мне на ухо: «Такой красавец, что и неудобно посылать. – Потом спрашивает у Никандра: – Ты, наверное, у матери с отцом один такой?» «Нет, – говорит Алешкин. – У нас в семье все такие, один к одному… Я шестой, четыре брата подрастают в уральской деревне. Двоих из них, Константина и Матвея, к лету в армию призовут. Моя мать, Акулина Ивановна, пишет: «Костик и Мотя рвутся на фронт».

«Ну-ну! – сказал Кравцов. – Больно уж ладный ты, Никандр. Любая пойдет за тебя. – И вздохнул Андрей Петрович-то. – Имей в виду, можешь не вернуться».

В разведку за офицерским «языком» Алешкин ушел ночью и… не вернулся…

А на третий день, – продолжал Бугров, выйдя из-за стола, – полк чуть потеснил противника – поди, на целый километр. Капитан Котлов, или, как его в дивизии зовут, Отведибог, на своем «мил человеке», низкорослой лошадке, шарил по отбитому у врага километру в поиске павших. Меринок его вдруг остановился возле засыпанной взрывом бомбы траншеи. «Ты чего, мил человек?» – тряхнул поводьями Котлов, но лошадь захрапела и натянула поводья.

Котлов насторожился, заметил недалеко холмик, обежал его вокруг. Заметил – под землей лежит человек… Ну, конечно, Котлов тут же бросился его откапывать. Откопал. Это и был младший лейтенант Алешкин – и ни одной ранки у него, лишь несколько царапин на лице заметил. Алешкин оказался жив, открыл глаза и долго соображал, где он, что с ним. Котлов, волнуясь, начал открывать флягу, чтобы напоить Алешкина. Когда же отвинтил колпачок, присел на корточки, чтобы поднести горлышко к губам, раскрыл рот от удивления – перед Котловым сидел человек совершенно белоголовый и белобровый… А какой цыган до этого был – черный как смоль.

Но это еще не все, – продолжал Бугров, – Алешкин пришел в себя, сказал, что рядом с ним завалило и немецкого офицера, а у него есть карта обороны. Откопали с Котловым немца. Забрали карту, ну это и помогло нам прорвать оборону, которая казалась неприступной…

Бугров задымил своей «казбечиной», часто затягиваясь. Я догадался, он что-то недосказал об Алешкине. Майор вскочил, взял палочку и пристукнул резиновым наконечником оземь:

– Алешкин бесподобный человек! У Котлова есть привычка обязательно ощупать карманы погибших. Это у него от должности, ведь он пишет похоронки родным убитых. Вот он, когда осмотрел шинель Алешкина, нашел в кармане письмо от его матери. И принес потом ко мне, говорит: «Это стоит вам, товарищ замполит, знать». Вот это письмо. Я уж и не знаю, как его вернуть Алешкину… Вот прочитай, да не проболтайся только.

Я взял «треуголку», раскрыл, пробежал глазами.

«Дорогой сыночек Никаша!

Пишет тебе твоя родная мать Акулина Ивановна. Дорогой Никаша, мужайся! Опять пишу о страшном горе… Слезы, слезочки… Твой брат Костенька погиб под Ленинградом. Это после того, как пал смертью храбрых под Москвою Мотя… Дорогой сыночек Никаша, я чуть с ума не сошла, когда получила похоронку на сыночка Костеньку… Люди помогли пережить горе… А если признаться тебе, мой сыночек, эти раны на моем сердце никто не излечит, с ними я и в гроб сойду. Нельзя ли, Никашенька, тебе там хоть малость поберечься? Ты б сказал своему командиру, вот, мол, у мамы моей такое горе.

Я послала тебе небольшую посылочку – новые носочки, новые сподники и еще от твоей подружки Гали Быстровой ее фотокарточку, не забывай ты ее, она любит, крепко любит тебя, и, бог даст, я дождусь внучку или внучонка… А дальше писать слезы не дают, Никашенька…

Расписываюсь: твоя мама Акулина Ивановна».

– Вот они какие, Алешкины! – сказал Бугров.

Бугров положил письмо в нагрудный карман, начал звонить куда-то. Что ему ответили там, куда он звонил, мне неизвестно, только майор, резко бросив трубку, воскликнул:

– Опять я, кажется, прошляпил! Генерал Акимов уж целый час в расположении дивизии, вроде совещание с офицерским составом проводит. Вот что, младший лейтенант Сухов, запрягайся в работу сразу. Бери редакционный мотоцикл и дуй на это совещание, хоть краем уха послушаешь. Это важно для нашей работы. Я бы сам помчался, да нога еще мучает… Да не проболтайся о письме Акулины Ивановны, раз этого не хочет сам Алешкин… Ну, а командиру твоему я позвоню сам… Все доложу…

Водитель походной типографии и печатник – ребята, видно, с юмором – подкатили ко мне мотоцикл с люлькой.

Я сел. Ребята пожелали мне удачи.

2

Представляете мое состояние – опоздал! Не только не услышал краем уха, но и краем глаза не увидел. И задурил я, вымещая свою досаду на мотоцикле, начал пинать его ногой и выговаривать.

– Вот герой так герой! – услышал я за своей спиной голос.

Оглянулся – передо мною, в трех шагах, стоял начальник штаба дивизии полковник Петр Григорьев, которого я сразу не узнал, все же минуло много времени после того, как я попал в госпиталь, а потом на фронтовые курсы. А нужно сказать, отчитывал я своего «сатану» на немецком языке. Полковник Григорьев тут же и предложил мне:

– Хочешь в штабе работать переводчиком? – Он разглядывал меня. – Твоя фамилия Сухов?.. Ведь я тебя знаю. Помнишь переправу через Керченский пролив? Я тогда был капитаном. А сержант… Лютов – точно, точно, Иван Лютов – разбушевался…

Я быстро припомнил тот случай с Лютовым, а самого полковника, бывшего капитана Петра Григорьева, никак не мог припомнить: он мне показался каким-то не фронтовым, совсем не воякой.

– Соглашайся. Такой человек мне нужен…

– Я при деле, – сказал я. – Отныне литературный сотрудник дивизионной газеты.

– Да какое это дело! – возразил Григорьев, и тут же лицо его вспыхнуло: наверное, он почувствовал неловкость, оттого что так отозвался о моей работе в редакции. – Извини, но, однако, никуда не отлучайся, потребуешься.

Он ушел в штабной блиндаж, а я начал осматривать «сатану» – сначала обшарил руль, потом взялся за крепления люльки, при этом все думая о первом блине комом и о том, что, наверное, попадет мне от майора Бугрова. Выпрямился я, чтобы передохнуть, заметил в десяти шагах от себя, под елью, на скамеечке клевавшего носом лобастого бойца, одетого в маскировочный халат; ушанка соскочила с его головы, и он, полусонный, все пытался вялой рукой поднять ее, но не доставал. Я подошел, поднял шапку-ушанку, и только было хотел надеть на его лобастую голову, как он открыл глаза. Я вскрикнул:

– Лютов! Иван Иванович!

– Это ты, что ли, Миколка? – заморгал Лютов. – Погоди минуточку, присядь. Еще немного, и я проснусь…

Он лег вдоль скамейки и сразу уснул. Спал он, наверное, минут десять, потом вскочил, обнял меня своими крепкими руками и начал трясти:

– Младший лейтенант! Наш студент – младший лейтенант! Офицер! Офицер! Растут наши аджимушкайцы! Не женился еще?

– Еще нет, Ванечка.

– А я бултыхнулся по самую макушку. А чего ждать-то! – Он распахнул маскировочный халат, отвернул воротник. – Видал? – похлопал он по лейтенантским погонам. – Окончил сокращенное военное училище и по пути в свою дивизию женился в Керчи. Я прямо с боевого задания, трое суток подряд караулил, и дело вышло… Немого взяли, совсем не говорит. «Язык» безъязыкий. И чего только на фронте не бывает! А чего ты тут делаешь?

– Взводом командовал после курсов, а сейчас, с сегодняшнего утра, в редакции «дивизионки» литсотрудником. И первый блин комом…

Он обнял меня опять:

– Не переживай, студент. Вот так Миколка – военный корреспондент! Газетчик! – Он взглянул на часы: – Уже два часа допрашивают. А он, гад, этот фриц, наверное, притворился, тянет резину! Я бы его быстро вывернул!.. Что я наслышался, что навиделся в Керчи! Вот тебе один факт. Накануне войны в городе насчитывалось семьдесят шесть тысяч жителей, а после полного и окончательного освобождения Керчи сделали перепись… И насчитали всего тринадцать человек! Гады, целый город расстреляли!..

С ветки слетела синица, уселась на край скамейки и смотрит на нас то одним глазком, то другим. Лютов тихонько вынул из кармана хлебные крошки, протянул руку – синица вспорхнула на ладонь и, склевав несколько крошек, упорхнула.

– А знаешь, я на ком женился? Ты, видно, и не поверишь, если скажу… На Варе. Очень красивая, очень нежная, но еще пугливая, как вот эта синица… Я уж потом узнал, чья она дочка, а сразу не признавалась. Ты помнишь Григория Михайловича Тишкина?

– Помню, Ваня. Тишкин погиб на моих глазах…

– Да не погиб Тишкин! Он к немцам переметнулся! – резко возразил Лютов. – Моя Варенька тоже об этом знает… Я уже собирался уезжать из Керчи, а Варенька говорит мне: «Ты чего же про папу не спрашиваешь?» Я обнял Вареньку, ну и говорю: «Я женился не на твоем папаше, а вот на этой миленькой, курносенькой любушке…» «Нет, – говорит, послушай…» И рассказала…

Лютов долго молчал, глядя на синицу, вновь спустившуюся на скамейку.

– Ты правильно говоришь, что дезертир Тишкин при побеге из катакомб напоролся на вражеский огонь. Но он не погиб при этом. Отлежался в яме, куда он бросился, чтоб спастись, как я думаю. Когда наступило утро, Тишкин услышал немцев… А-а, куда денешься! Ну, взяли его в этой яме. А взяли его каменотесы-невольники, которые но приказу фашистского командования гнали туф в Германию, в Восточную Пруссию, для оборонительных сооружений, так мне говорили в Керчи.

Лютов по-быстрому закурил и продолжал:

– Ну, скрутили Тишкину руки. А бригаду каменотесов возглавлял разжалованный в рядовые… бывший капитан Фрейлих! Это потом я узнал. Фашисты, они как скорпионы, друг друга едят…

– Откуда ты это знаешь?.. – спросил я.

– Погоди с вопросами! – отмахнулся Лютов. – Сама Варя говорила мне об этом. Гадючий Носбауэр, которого мы, помнишь, укокошили при ликвидации компрессоров и бурмашин, держал свой штаб в доме Григория Тишкина. Варя много знает, кое-что происходило на ее глазах. Носбауэр разжаловал Фрейлиха в рядовые и затем, через два дня, послал его заготовлять камни… У капитана Фрейлиха вроде бы заговорила совесть, и он будто бы отказался отдавать приказ своему батальону начинать газовую атаку против наших подземных гарнизонов. За это Носбауэр сожрал своего Фрейлиха. А потом, говорят, отправил его в Восточную Пруссию на тяжелые работы…

– Предположим. А что же Тишкин?

– Сейчас, сейчас и о Тишкине. Это же Тишкин! – воскликнул Лютов. – Он все же уломал разжалованного Фрейлиха не расстреливать его сразу, здесь же, прямо в яме, а дать ему возможность проститься с дочерью Варей… Ну, его на машину и домой… Простился он с Варенькой-то. Поплакали, порыдали, все же отец и дочь. А потом он, гад, упал в ноги фашистскому офицеру, прибывшему на место гадюки Носбауэра, и начал просить, чтобы его не расстреливали, а послали бы на любые работы «искуплять свою вину». Вот гад, а?! И похвалился, что он строитель, большой мастер по укладке бетона. Так его тоже увезли в Германию. Это же предательство, Микола!.. Вот, нажил себе тестя! Но Варенька в этом не виновата, и в обиду я ее не дам, если что…

– Эй, пресса! Живо к полковнику Григорьеву! – окликнул меня со стороны штабной землянки часовой.

– Иди, Миколка, потом доскажу, – подтолкнул меня Лютов.

Я побежал.

– Ты мне нужен, – сказал Григорьев, не отрываясь от разложенной на столе оперативной карты. – Надо опознать одного человека, причем срочно. Этого человека ты знаешь… Если, конечно, он, этот человек, окажется именно тем, которого ты знаешь. – Полковник свернул карту, положил в планшетку: – Пошли.

Мы направились к землянке, увенчанной жестяной трубой, из которой струился сизый безмятежный дымок.

– Я обязан ввести тебя в курс дела… – сказал Григорьев, остановившись у трофейного «бенца», изрядно заляпанного ошметками талого снега и, похоже, помытарившегося по бездорожью.

Однако голубоглазого и внешне осторожного Григорьева прервал появившийся из землянки полковник Боков, одетый в маскировочную, лягушачьего цвета тужурку, яловые сапоги, которые, как и тужурку, неплохо было бы почистить от прилипшей травы, следов сырой земли.

– Времени у нас, Миколка, в обрез, – сказал мне Боков. – Григорьев, ты иди в землянку, а я коротко введу в курс дела младшего лейтенанта.

Мы остались вдвоем.

– Ну вот и снова встретились, – улыбнулся Боков и обхватил меня, ткнулся в лицо колючей, небритой щекой. – Всю вчерашнюю ночь я провел на переднем крае. Работенка – некогда и почиститься. А теперь слушай. В городе-крепости находится со специальным заданием группа наших разведчиков. Ты всех их знаешь. – Боков вынул из кармана сухарь и начал грызть, сощурив один глаз. – Ты всех знаешь… Густав Крайцер, Сучков Иван Михайлович и Марина Сукуренко… И вот от них связной объявился, некий господин Ганс Вульф… Надо его опознать. Он утверждает, что был в катакомбах и что туда его привела врач-хирург Клава.

– А пароль?

– Да все совпадает, но надо опознать.

– Говорите, Вульфом назвался? Не может быть! – вскрикнул я. – Тот Ганс Вульф был ранен в обе щеки навылет. Пуля задела язык. Тот Вульф не разговаривал. «Ви, ви!» – вся его речь…

– Однако, пошли! – позвал Боков.

В землянке Боков прибавил свету, расшторив второе оконце, довольно широкое по-над потолком, и я, сразу опознав Ганса Вульфа, не сдержался, с удивлением воскликнул:

– Ганс! Да как же это могло случиться?! Ведь ты совсем не мог говорить!

Он вскинул на меня глаза:

– О господин офицер! Вы тот парень, который в катакомбе дал Кляве малютке конфету! Горе сближает людей… – Вульф поднялся, сказал Бокову: – Господин полковник, я вам говорю открыто: люди профессора Теодора теперь замыслили устроить Багеровский ров в самой Германии под вывеской: «Спасай Германию в самой Германии».

Боков согласно кивнул и посмотрел на меня:

– Ты не ошибаешься?

– Нет-нет, Егор Петрович, это Ганс Вульф! Точно Вульф.

Вульф нетерпеливо вышел из-за стола:

– Вот моя клятва: «Рот Фронт!» Я слово в слово передал сообщение господина Сучкова. Могу еще раз повторить о составе гарнизона города, места расположений важных укреплений и пути подхода к ним. И еще вот что: в городе по приказу Гитлера создан сводный отряд СС для расстрела всех бегущих немецких солдат и офицеров. Агенты Теодора уже действуют по приказу фюрера. Густав Крайцер передал Сучкову, что Теодор выехал в форт «Стальные ворота»… А штаб Теодора находится на вилле коммерсанта Адема. И еще просьба у меня есть к вам: мне крайне необходимо быть в городе не позже как через трое суток. Так велел комрад Сучков. Что еще надо от меня, господин полковник? – с небольшой обидой в голосе заключил Ганс Вульф.

Боков, порывавшийся приостановить высказывания Вульфа, наконец воскликнул:

– Господин Вульф, да ничего пока не надо, лишь вместе пообедаем! Григорьев, распорядитесь! А потом подумаем о переброске господина Ганса Вульфа. – Боков повернулся ко мне и, положив руку мне на плечо, сказал: – Николай Алексеевич, ты свободен, будешь много знать – быстро состаришься, у нас тут свой разговор. Не обижайся, время торопит.

Он подтолкнул меня в спину, и я выскочил на поверхность. Еще издали я увидел Лютова: он возился с моим мотоциклом.

– Лошадка при силах. Немцы, они хорошие технари, – сказал Лютов. – Только черт их наградил безжалостностью к другим народам! Будто уж и нельзя им жить в мире. Кретины! Сами же себя обескровливают, духовно калечат. «Хайль Гитлер!» – орут. Нашли забаву. Страшная эта забава!..

Он сел на мотоцикл, подъехал к скамейке и, сойдя на землю, сказал:

– Моя Варенька еще не окрепла, худенькая. Теперь у меня из головы не выходит мысль, как мне поднять Вареньку, обуть, одеть… – Он наклонился ко мне: – У нас будет ребенок… Остаться бы в живых. Никаких наград! Никаких других звездочек! Только бы вернуться к ней. Вареньку я очень полюбил. Дорогая моя, жди, жди! Варенька! И я вернусь… Только очень жди!

3

Я вернулся в редакцию на второй день вечером. Бугров сидел за пишущей машинкой.

– Одну минутку, – предупредил он меня. – Приказано выпустить листовку, вот заканчиваю.

Через минуту Бугров поставил точку, вызвал печатника, усатого сержанта:

– Митя, пятьсот экземпляров. Посыльные от частей ждут. Срочно!

– Есть! – сказал сержант и пулей вылетел из комнатушки.

– Ну что? – обратился ко мне Бугров. – Понабрался впечатлений?

– Послезавтра начнется, товарищ майор.

– Знаю! Но я не об этом. Опознал или не опознал Вульфа?

– Не имею права… Полковник Боков приказал держать язык за зубами…

Бугров кивнул и повел меня в столовую. Она была закрыта, но он уговорил дежурную официантку покормить нас. Когда мы поели и вышли на улицу, редактор сказал:

– На время боев я посылаю тебя в кравцовский полк.

– В полк майора Кутузова, – поправил я.

– Да, теперь Иллариона Михайловича Кутузова. Не распыляйся, сообщай о главном – факты, факты и еще раз факты. Чтобы и на страницах газеты кипело и горело… и, конечно, не бросайся, по старой привычке, в пекло. Мне нужны яркие материалы, а не твой личный героизм. Примечай поучительное, зовущее на подвиг… Впереди форты. Мы о них мало знаем… Но все же кое-что знаем…

Уже светало, и я сразу начал собираться. Бугров читал корректуру листовки. Вдруг он отложил работу и, подойдя ко мне, сказал:

– Значит, Ганс Вульф уже не тот?

– Не тот, товарищ майор…

– А-а, в том-то и дело! Это тоже наша победа, при этом величайшая! Ведь фашизм – это, прежде всего, обвал нравственности, обвал, под которым гибнет совесть и люди звереют, превращаются в грабителей и убийц… Ну собирайся! О лейтенанте Алешкине ты обязательно напиши…

* * *

Бои начались на третий день рано утром. Впереди, там, где располагалась оборона противника, образовался клубок огня, дыма и пыли. И там, в этом клубке, непрерывно ухало и взрывалось. И клубок этот ширился, раздувался во все стороны. И не лопался в своей оболочке, а все разбухал и разбухал.

Я сунулся на КП к майору Кутузову:

– Скажите, пожалуйста, кто первым?..

– Первым? А-а, это ты, – узнал он меня. – Твой бывший командир, лейтенант Алешкин.

– А еще? – Мне нужны были факты.

Кутузов послал меня к черту. Но тут же остыл:

– Кто еще первым, говоришь? Про то ты спроси у своего приятеля лейтенанта Лютова, он у меня действует в первом батальоне.

Командиру полка кто-то звонил. Кутузов взял трубку.

– Я самый! – закричал он в трубку. – Сейчас пришлю комсорга. Он вас враз поднимет. Ну?.. Дети, говоришь? С фаустпатронами? Возьми левее и жми дальше. – Кутузов положил трубку. – Ты куда? – спросил он меня. – Где комсорг? – окликнул майор своего ординарца, молоденького солдата, глазевшего в бинокль на поле боя.

– Да там же, – махнул рукой ординарец.

– А парторг?

– Тоже там, товарищ майор.

– Ах, наколбасит этот Алешкин.

– Да почему же? – спросил я у Кутузова.

– А-а, как будто не знаешь! Я бы и сам пооторвал всем головы в его положении. – Кутузов опять обратился ко мне: – Ты, значит, туда? – кивнул на шедшие в атаку батальоны.

– Да, в роту лейтенанта Алешкина.

Опять позвонили откуда-то.

– Слушаю, – ответил командир полка. – Ильин пробился, на его участке успех… Слушаюсь, товарищ Первый! – Он бросил трубку и потер непокорный чубчик. – Я же не фельдмаршал, а просто Кутузов. Ларька Кутузов! – И кивнул мне: – А может, ты заместо комсорга? В душу их мать! Детей бросили в бой. Кем, сволочи, прикрываются! Да когда же такое было!

– А что надо? – спросил я. – Говорите – я передам.

– Не передать, а повести роту в обход этих малолеток-фаустников. Сможешь? Выручи! Вот смотри! – развернул он передо мной карту. – Тут мины, но комсорг бы повел. И парторг повел бы… Да они в других ротах.

– Ладно, – сказал я, – пойду.

– Ты погоди. Вот этой лощиной можно обойти.

– Ладно.

– Смотри не кидайся на мины, а лощиной, понял? И материал для газеты прямо из-под огня.

Огня хватало повсюду – и там, и здесь. Ну знаете, как штормовое море – разлилось и горит. Ну и мысли такие: «Парторг повел бы. Комсорг повел бы. Через мины так через мины. И верно, водили. И верно, поднимали и взводы, и роты, и батальоны, и даже полки. Теперь моя очередь…»

И занесло меня со своими мыслями в натуральном понятии прямо в первую роту. Действительно, враг бьет из фаустпатронов. И густо садит: один наш танк горит, а пехотинцы жмутся в наспех отрытых окопах…

Пока я разглядывал да искал, где же Алешкин или хотя бы старший сержант Грива, ко мне подполз солдат Шнурков, а кликали его покороче: Шнурок. Так вот этот Шнурок сказал мне:

– Сейчас бросимся.

– Где лейтенант?

– В укрытии, вон там.

– Почему в укрытии?

– Так его не пущает этот самый похоронник, ну, Котлов. Понимаешь, бережет он лейтенанта, ровно сына родного. А тут еще эти дети, подростки. Слепые котята.

– А вот лощиной, в обход, – сказал я, готовый прокричать: «За мной!»

Но позвал лейтенант Алешкин. Тут и я побежал в обход, той самой лощиной, что показал на карте майор Кутузов.

Точно сказать не могу насчет мин, понатыканных в лощине, думал ли я о них, когда бежал, то падая, то вновь поднимаясь. Так уж оно, наверное, и было – не думал. И вообще ни о чем не думал – жал на все педали, и только. Пожалуй, и все таким же образом.

Зайдя во фланг, наши так жиманули на фаустников, что они, как бильярдные шары, рассыпались во все стороны, тычась то туда, то сюда, – наскакивали друг на друга и вновь разбегались с криком.

А один из фаустников не дрогнул, все бросал гранаты из своего окопа, хотя бой уже откатился далеко и, кроме меня, поблизости никого не было.

– Экая бестолочь! – услышал я голос Котлова.

Капитан Котлов лежал у щита оставленной немцами пушки. В руках у него был пистолет. Мне полегчало сразу. Подполз я к Котлову, спросил:

– Ты почему Алешкина не пускал? Командир полка из себя выходил.

– Отцепись! Не твоего ума дело. Ты гляди, что он выкомаривает, парнишка-то. Был бы взрослый, так сразу бы… А тут труднее. Вот придумал Гитлер! Малолетками да стариками прикрываться. Ах, мать его в дышло, детей бросает под огонь!

Граната ухнула неподалеку от нас.

– Вот бестолочь! – возмутился Котлов. – Меня дело ждет, а он все швыряет. А павшие лежат…

Котлов выставил белый флажок с изображением красного креста. Фаустник швырнул гранату еще ближе к нам.

– Экая бестолочь!

Я прицелился из автомата.

– Погоди, успеется!

– Мне надо в редакцию!

– Погоди, не воз же у него этих гранат.

– А может, и воз.

– Эй, кончай швырять! – протрубил Котлов. – Мы тебя не тронем. Шумни-ка на ихнем.

Я крикнул по-немецки то же самое, что и Котлов. Фаустник ответил следующей гранатой. Когда она разорвалась и рассеялся дым, из окопа донеслось:

– Русь, сдавайся! Хайль Гитлер!..

Котлов принахмурился и жестко сказал:

– Дай-ка мне автомат.

– Я и сам могу.

– Ты его убьешь.

Я пополз.

– Погоди! – закричал мне Котлов. – Это ведь парнишка, а не сам калиф.

– Вот еще! – отмахнулся я. – Ты шуми, шуми, отвлекай на себя.

Котлов начал кричать. Нет, он не кричал, он орал во все горло. Голос у него сел, и он уже не выговаривал слова, а как бы высвистывал их.

Но я уже подполз с обратной стороны. Да, мальчишка лет шестнадцати, не больше! И действительно, экая бестолочь! Глядя на кричавшего сиплым голосом Котлова, он немного подрастерялся и все раздумывал, бросить очередную гранату или нет. В это время я и сиганул на него, вырвал и отбросил в сторону гранату, которая шлепнулась неподалеку и… не разорвалась. Тут я его и схватил под мышки и поднапрягся, чтобы вытащить из окопа. Не получилось! Еще раз поднапрягся – и вытащил, совсем оробевшего и онемевшего от страха. И для порядка обыскал, нет ли при нем оружия.

– Экая бестолочь! – сказал подбежавший Котлов. – Ну, шельмец, тикай к своей мамке!

Пока мы разговаривали с фольксштурмовцем, бой поутих, откуда-то появился перед нами лейтенант Лютов с двумя автоматчиками, весь испачканный землею: видно, хорошо поползал, лицо закопченное, в дыму.

– Уговариваете фашистика?! – У Лютова ворохнулись бельма глаз. – А там два полка наших залегли. Мы напоролись на фашистский форт. Я лазал в разведку. Такое чудище, что зубы обломаешь. С трехэтажными амбразурами. – Он кивнул своим автоматчикам: – Отсчитайте сто шагов… к железной дороге!

Автоматчики начали отсчитывать.