Текст книги "Обвал"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Громыхнул взрыв.

Дробязко подумал, что это разорвался тяжелый снаряд. Танки остановились, открыли огонь. Дробязко присел, ожидая, когда прекратится обстрел. Мальцев открыл глаза: Лемешкина на месте не было.

– Степа! – закричал Мальцев и кинулся по траншее к подбитому, горевшему танку, все крича: – Степа!

– Да он под танком, – сказал сержант Грива и показал на горевший танк.

В эту минуту ожили видневшиеся справа холмики – из амбразур бетонных колпаков строчили пулеметы – и Петя Мальцев упал, прошитый вражескими пулями.

Дробязко этого не видел, он перешел со своим пулеметом к флагу.

– Флаг бы не сбили, – беспокоился Дробязко, вытирая рукавом вспотевшее лицо. – Мы-то удержимся…

Вдруг он заметил ползущего по траншее к нему сержанта Гриву:

– Гриц, ты жив?

– Как видишь, товарищ старший сержант. Мальцев погиб, Васенька. – Грива расчистил за выступом, недалеко от Дробязко, место для пулемета, положил одну оставшуюся у него гранату с правой стороны от себя, чтоб под рукой была. В это время заметил: из подбитых танков показались немцы.

Гитлеровцы ползли не так уж долго, может быть, минут пять-шесть. Гриве показалось это вечностью. Он поправил пулемет, для чего-то взвесил на руке гранату и вновь положил ее на место. А немцы все ползли, словно и не собирались бросаться в атаку. Возможно, гитлеровцы так и не поднялись бы, но у Гривы иссякло терпение, и он с невероятной силой, какая только нашлась в нем, швырнул гранату в самую гущу фашистов. Граната взорвалась, всплеснулась синеватым огоньком. Немцы поднялись, заголосили протяжно и нудно:

– А-а-а-хо-хох-хох…

Из люка, расположенного на верху форта, выскочил Лемке и бросился в гущу орущих гитлеровцев. Грива ударил из пулемета, раскатисто и громко. Немцы дрогнули и откатились за дымящиеся танки. Грива с трудом оторвал от пулемета одеревеневшие руки, заметил чуть пониже плеча выступившую кровь. С минуту раздумывал, говорить ли Дробязко, что ранен и что пленный офицер удрал, или подождать пока. Не поворачиваясь и все глядя на залегших немцев, он сменил пустую ленту на снаряженную, сгреб в траншею кучу стреляных гильз, стал думать о том, каким расчудесным солдатом был Мальцев, с которым будто бы прожил целую жизнь, хотя знал он Мальцева чуть больше месяца, с начала апреля, когда зачислили его во взвод разведки.

– Вася, за нашего Петю сейчас мы устроим врагам такое!.. – Он обернулся, чтобы посмотреть, держится ли флаг, и увидел: Дробязко лежит вниз лицом с поджатыми под себя руками. Грива подбежал, перевернул Дробязко на спину – на груди у Дробязко пенилась кровь. – Вася! Да вот наши подходят!..

Дробязко открыл глаза, прошептал:

– Гриц, душно… Положи на грудь… холодного…

Грива оторвал от своей гимнастерки рукав, смочил водой из фляги.

– Легче? – спросил он, хотя видел, что Дробязко не полегчало: он то закрывал глаза, то открывал их, дышал с перерывами.

– Гриц… может, встретишь ее… Марину Сукуренко… нашего командира… Я ведь тоже, как и она, из Москвы… и люб… люблю…

– Знаю, знаю, Вася. Ты помолчи, помолчи. Я обязательно ее встречу. Помолчи, помолчи пока.

– Флаг поставь… Победа, победа! – Дробязко вскрикнул и умолк – его губы, омертвев, скривились.

– Ну, гады! – заплакал Грива, снимая пилотку. Он плакал навзрыд, бегая по траншее и потрясая кулаками. – Я же вам, паралитики, головы поотрываю! Вася, будет победа, будет!

Он услышал шум, похожий на топот бегущих людей. Лег за пулемет…

Теперь немцы шли мелкими группами и с двух направлений – справа и слева по пыльной каменистой равнине.

– Давай-давай! – кричал Грива. – Давай! Я вас заставлю исполнять танец святого Витта! Давай!

Кто-то сзади прыгнул в траншею. Грива схватил гранату, замахнулся – перед ним стояли Кравцов, солдат с телефонным аппаратом и Костя Шнурков, которого Грива знал еще с Кавказа.

Телефонист быстро наладил связь, и Кравцов тут же принялся звонить артиллеристам. Он говорил громко, отрывисто и все показывал рукой Гриве на поднимающиеся по крутому скату танки, штурмовые группы, орудия сопровождения пехоты. Потом, задрав голову, Кравцов начал показывать на небо, на появившиеся там эскадрильи штурмовиков и бомбардировщиков, сотрясающих своим гулом всю округу, и все повторял:

– Началось! Началось, Гриц!

Но сержант Грива и сам понял, разобрался, что решающий удар по Сапун-горе уже начался, что теперь ничто не остановит штурмовые группы полка, рвущиеся к Севастополю на главном направлении. «Да вот жаль, Вася Дробязко и Петя Мальцев не увидят этого».

Грива подбежал к Дробязко, приподнял его и закричал что было сил:

– Вася! Гляди, гляди! Они отступают к морю. Вася, там их смерть, гибель!..

5

– Они требуют капитуляции… безоговорочной… Именем фюрера я приказываю не сдаваться! – Енеке не говорил, а рычал: – Нас пятьдесят тысяч. Мы обескровили русских. Они выдохлись и теперь хитрят. Нет, нет! Фюрер гениален. Вот его шифрограмма: «Я и немецкий народ твердо убеждены, что Ваша личная храбрость и мужество подчиненных Вам войск сделают все, чтобы удержать мыс Херсонес еще два-три дня. Я отдал приказ немедленно выслать Вам морем транспорты с войсками и боевой техникой». – Енеке потряс шифрограммой, хотел что-то еще добавить, но, видимо обессиленный запальчивостью и своей длинной речью, опустился на раскладушку-кресло.

Генерал Радеску уронил из рук бинокль, молча поднял его, тяжелый и грузный, прошел к выходу, присел там на порожек. Он был ранен в голову, повязка сползла ему на глаза. Поправляя ее, он что-то сказал, но фон Штейц не расслышал, не понял, потому что его мысли были заняты другим. Рука невольно скользнула в карман, зажала коробочку. «Тринадцать осколков и надпись Марты… Нет, Енеке прав: никакой капитуляции!» Фон Штейц вскочил:

– Когда русские требуют дать им ответ?!

– Немедленно, иначе начнут бой на полное истребление, – ответил Енеке, поглаживая прильнувшего к коленям пса.

– Я готов лично ответить красным: капитуляцию не принимаем! – заявил фон Штейц. – Боевой дух наших войск еще высок!

Енеке, подумав, что фон Штейц – человек, близкий к Гитлеру, – когда-то служил сотрудником личной канцелярии фюрера, решил поддержать офицера национал-социалистского воспитания.

– Господа, прошу немедленно разойтись по своим местам и быть готовыми к решающей схватке! – приказным тоном объявил Енеке. – Время – победа!

Пес вскочил и залаял вслед уходящим генералам и офицерам.

…Радеску шел к морю. Он шел размеренным шагом, так, как будто не было никаких забот. Слышны крики чаек, говор моря, тихий, ласковый. Рядом, совсем рядом берега родной Румынии. О, как тяжело Радеску об этом думать! Три года, три года он шагает по чужой земле, выполняет чужие приказы, живет в блиндажах, под огнем, носит на плечах свою смерть. Слишком велик и тяжел для шестидесятилетнего генерала такой груз. А что впереди? Что? Два-три дня? Смешно и дико! Никакой транспорт по морю не пробьется к портам. Русские завладели воздухом полностью и безоговорочно. «Я и немецкий народ убеждены…» Опять демагогия, опять обман. Нет, хватит, прозрел генерал Радеску: впереди у него, может быть, два дня, а потом?.. Потом смерть или плен. Слишком хорошо он, Радеску, знает, что такое бои на истребление…

Выступ Херсонеса кончался высоким обрывом. Радеску остановился, огляделся – толпы солдат и офицеров. «Что они здесь делают?» – подумал Радеску. И вдруг увидел, как двое солдат, окровавленных и перевязанных, подползли к обрыву и грохнулись вниз… Потом еще один и еще…

Солдат-румын с оторванной рукой, белым как снег лицом окликнул Радеску:

– Господин генерал, вы тоже?..

– Что «тоже»?

– Будете прыгать?

Радеску сказал:

– Не знаю… Но тебе не советую… Ты молод…

– Кому я нужен однорукий? Кому?!

Радеску подошел к обрыву, с минуту смотрел вниз, на пенящуюся под скалой воду и безмолвно прыгнул с обрыва.

Однорукий проследил взглядом падение генерала и, когда тот скрылся в волнах, безумно захохотал. Он хохотал долго, повторяя:

– Я молод! Я молод!..

* * *

…Фон Штейц направился к месту встречи парламентеров. Он спешил, боясь просрочить время. В кармане гулко гремели осколки, синеватые, как цвет загрязненной раны… Странное дело – осколки могут говорить. Они рассказывали фон Штейцу о его прожитых годах, об отце – старом отставном генерале, получившем ранение под русским городом Псковом в 1918 году; о том, как отец, возвратись с фронта, долго хранил осколок, извлеченный из его перебитой ноги; о том, как старый фон Штейц был у Гитлера и похвалялся сыном, им, Эрхардом, обещая фюреру вручить осколок сыну, чтобы он готовился к великому реваншу и помнил, всегда помнил, что Германия – страна неудавшихся военных походов, и что настало время навсегда смыть этот позор, и что ей самим богом предписано владеть всем миром; о том, что это воля предков. И что эта воля былых германцев теперь сосредоточена в надежных руках Адольфа Гитлера, человека, наконец-то объединившего вокруг себя всю нацию. Осколки, переговариваясь в коробочке, напомнили ему и о смерти отца, погибшего от… русской бомбы… И был момент, когда фон Штейц, раздраженный назойливыми мыслями о доме, неудачах на фронте, хотел было выбросить коробочку, чтобы не дразнить свое сердце прошлым, дать ему отдохнуть в ритме обыкновенной жизни, естественной жизни человека, но не выбросил – так, гремя осколками, и подошел к русским парламентерам.

Их было трое: солдат низкого роста, с выражением задиры и забияки на лице, девушка – старший лейтенант, переводчик с отличным немецким выговором, и подполковник среднего роста, с красивым открытым лицом, широкоплечий крепыш.

Фон Штейц сказал:

– Капитуляция невозможна… – Он хотел было добавить, что немецкое командование принимает вызов русских, но осекся на полуслове, умолк, думая, где он встречал этого русского подполковника. Фон Штейц обладал отличной памятью, он вспомнил фотографию на удостоверении личности, вспомнил и фамилию. Ему не терпелось назвать подполковника по фамилии, но он сдержался и повторил: – Капитуляция невозможна.

– Тогда мы вас истребим, – сказал Кравцов. – Вся тяжесть вины за погибших немецких солдат ляжет на плечи вашего командования. Положение ваших войск надо расценивать как безвыходное.

– Я уполномочен заявить: капитуляция невозможна! – отрубил фон Штейц и, повернувшись, зашагал прочь.

– Хорохорится, – сказал Шнурков, когда скрылись немецкие парламентеры. – Бешеные! Куда им теперь против нас, товарищ подполковник!

– Верно, Костя. Но фашисты остаются фашистами, что им человеческая кровь, горе народа, его страдания!.. Одним словом, Костя, ты прав – бешеные!

Шнурков вздохнул:

– Неужели и после этой войны фашисты объявятся на земле?

– Не знаю, Костя.

– А я знаю: перемрут они, подохнут.

– Едва ли.

– Подохнут… Как же им не подохнуть, коли на земле наступит мир? Воздух будет не тот, и они задохнутся.

– Ну если воздух будет другой, атмосфера другая, тогда вполне возможно, Костя…

* * *

Акимов, выслушав Кравцова, сказал:

– Верно, бешеные!

Кашеваров поддел Акимова:

– А вы, Климент Евграфович, говорили о гуманизме. Да они и слова этого не понимают. И поймут ли когда-нибудь, трудно сказать. Разрешите подать сигнал к атаке?

– Но ведь у них нет даже пушек! На что они рассчитывают, отвергая капитуляцию? – колебался Акимов. Он знал обреченность противника, знал потери немцев: уничтожено и захвачено много танков, орудий, самолетов, вражеские трупы усеяли Сапун-гору, предместья и улицы Севастополя. И после этого отвергать капитуляцию?!

– Разрешите подать сигнал к атаке? – повторил Кашеваров. – Время подошло, товарищ генерал. Наше время… Время победы…

– Разрешаю, Петр Кузьмич. – Акимов вытер платком лицо, взял бинокль и прильнул к амбразуре.

Огненные струи «катюш» перечертили Херсонес, перечертили от края до края.

Акимов, вспомнив, что, по подсчетам оперативников, у Енеке осталось не меньше 30 тысяч солдат и офицеров, в сердцах бросил:

– Преступник! Жалкий игрок!

* * *

Огневой удар изо всех видов оружия длился около часа. За это время Енеке не проронил ни слова: он молча гладил овчарку да исступленно поглядывал на фон Штейца, которому не терпелось выскочить из бункера и повести за собой залегшие под обстрелом войска. Наконец Енеке, сидевший у амбразуры, резко встал и… пристрелил собаку.

– Фон Штейц, теперь наш черед! Мы поднимем войска, бросим на русских! – Генерал выскочил из бункера. – Мы поднимем! – повторил он.

В этот момент «катюши» прекратили огонь, и Енеке услышал сквозь ослабевший гул:

– Немцы! Вы обречены! Складывайте оружие! К вам обращается немецкий офицер Густав Крайцер. Русские гарантируют вам жизнь и отправку на родину…

Енеке выпучил глаза на фон Штейца.

– Фон Штейц! – крикнул он. – Где твоя агитация?! Черт бы тебя побрал, за мной!..

Фон Штейц, еле поспевая за генералом, думал: «О Германия! Похоже, национал-социалистские идеи покидают солдатские души!» Однако он бежал, не отставая от Енеке, старался быть с ним рядом. Зачем и для чего быть рядом, он не задумывался, бежал и бежал до тех пор, пока не увидел справа и слева выброшенные солдатами белые флаги…

– Изменники! Убрать! Расстреляю! Вперед!

– Господин генерал! – позвал Штейц Енеке.

Но тот уже его не слышал: он лежал на бугорке раненный, зажав руками уши. Когда фон Штейц увидел все это – и лежащего Енеке, и на скате бугра лес солдатских рук, поднятых кверху, похоже, по призыву не знакомого для него Крайцера, – он повернул назад с целью достичь берега и там сесть на корабль, но сделал лишь десяток шагов и упал, сраженный насмерть то ли пулей, то ли осколком. Коробочка с тринадцатью синеватыми серебристыми осколками выскочила из кармана.

Часа через два бой утих. По всему Херсонесу пленные строились в колонны, не выпуская из рук белых флагов…

Густав Крайцер, сидевший до этого в окопе со своим передатчиком, поднялся из укрытия и подошел к распластанному фон Штейцу, заметил жестяную коробочку, поднял ее, открыл и, увидев в ней осколки, пересчитал их, затем прочитал надпись на крышке коробочки: «Эрхард! Помни – реванш». Крайцер долго смотрел на эту надпись, потом с гневом бросил коробочку на землю…

Капитану Отто Лемке и лейтенанту Цаагу повезло – их быстроходный катер ушел из-под обстрела грозных, прилипчивых «илов».

* * *

Колонны пленных все шли и шли, шмурыгали по земле ослабевшими ногами. Комдив Петушков, выглядывая из КП, с нетерпением ждал, когда пройдет последняя партия.

Нежданно-негаданно на КП вошел полковник, крепыш с виду, с выражением доброты на широком лице, доложил:

– Товарищ полковник, я из разведуправления, полковник Боков.

– Егор Петрович! – узнал Петушков Бокова. – Уже полковник! Эдак ты скоро обгонишь меня, Егор Петрович.

– Никак нет, Дмитрий Сергеевич! Завтра поступит выписка из постановления Совета Народных Комиссаров о присвоении вам воинского звания «генерал-майор».

– Это точно?

Тихо звякнул телефон. Петушков взял трубку:

– Полко… полковник Петушков слушает…

Он долго слушал, все поглядывая на Бокова, стоявшего у стола, повторяя: «Есть, товарищ генерал! Есть, товарищ генерал!..»

– Акимов звонил, – сказал он, положив трубку. – Я генерал-майор! Петушков Димка из деревеньки Сазоновка – генерал! Вот бы сейчас в Сазоновке появиться, а?! – И бросился к окну. – Еще нет конца, – сказал он о пленных и повернулся к Бокову: – Ты прибыл раскулачивать мою дивизию? Не отдам тебе ни капитана Сучкова, ни тем более старшего лейтенанта Марину Сукуренко… У нашей Марихи сегодня свадьба! Она выходит замуж за полковника Кравцова. Оставайся, Егор. Погуляем на фронтовой свадьбе. Вот какой ты, Егор Петрович, других офицеров не нашел…

– Их рекомендовал сам генерал Акимов. Они пройдут курсы, потом и встретитесь. По секрету, товарищ генерал… ваша дивизия будет переброшена в Прибалтику… Но там же рядом Восточная Пруссия… Горы, реки, болота, крепости – как раз для вашей дивизии. Боевого опыта не занимать.

– Умник, умник, все подвел, состыковал. Ну и Егор Петрович! – Петушков позвонил дежурному по штабу: – Капитан Федько? Пришли посыльного…

Едва Петушков положил трубку, как полыхнул свет в окна, качнулись стены…

– Салют, товарищ генерал! – вскричал Боков, и они выскочили на улицу, на «виллисе» помчались в расположение полка Кравцова. Подскочили к стрелявшей в небо из ракетниц, винтовок, пистолетов толпе.

Кравцов с ракетницей в руке вскочил на курганчик и оттуда, как заметил Петушков, помахал стоявшей в толпе Марине.

– Вот она, красавица-то, которую ты, аспид, отбираешь у меня, – показал Дмитрий Сергеевич Бокову на Сукуренко.

– Я думал, что она великанша, коль на такие подвиги способна. А она еще девчушечка, – сказал Боков.

– Не дай бог попасть тебе в ее руки в роли противника. Маленькая птичка, да коготок остер! – похвалил Марину Петушков.

Кравцов, видно в восторге, крикнул с бугорка:

– Любимая, я освещу тебя своим салютом!

Он еще не нажал на спуск, лишь нацелил ракетницу в небо, все глядя на улыбающуюся Марину, как под его ногами рванул взрыв, и Кравцов упал вниз лицом. Марина вскрикнула, зажмурилась всего на мгновение, которое показалось ей вечностью.

И все же она первой подбежала к Кравцову. Ракетница лежала подле него, из ствола ее курился дымок, стелился по красному лоскутку. Но это был не лоскуток, а ручеек крови. Марина перевернула Кравцова на спину, прижалась к его холодеющему мертвому лицу.

– Андрей! Андрюша! – вскрикнула она и зарыдала во весь голос.

ОБВАЛ
Часть третья

ГЛАВА ПЕРВАЯ
В «ЗОЛЬДАТШТАДТЕ»

1

Подступал октябрь 1944 года. Все чаще с моря на «Зольдатштадт» наплывали туманы, шторили окна чуть ли не до самого полдня, мешали Адему подвести итоги своего пребывания в Крыму и на Северном Кавказе, откуда он вынужден был убраться вместе с войсками под напором наступающей Красной Армии. Но вернулся он в родной город не с пустыми руками, несмотря на трудности, связанные и с транспортом, и с частыми бомбежками: доставил из России три эшелона различных товаров – зерна, вин, мясных продуктов, заводское оборудование и даже пол-эшелона железных выплавок. Нелегко обстояло дело и с охраной эшелонов, но в этом помог ему ехавший с ним в одном хорошо оборудованном вагоне майор Нагель, откомандированный из штаба армии Енеке в распоряжение обер-фюрера провинции господина Роме: Нагель имел на руках какой-то важный документ, который магически действовал на комендантов железнодорожных станций, и они, эти офицеры-коменданты, выделяли наряды охранников для сопровождения грузов. За это Генрих Адем поил и кормил майора Нагеля, человека замкнутого, малоразговорчивого, обещал по прибытии в город прислать майору две машины продуктов.

Туман начал опадать, в кабинете посветлело, и Адем полностью отдался подсчету. Экономка фрау Энке принесла ему кофе, тихонечко поставила на стол кофейник, бутерброды и бутылку шнапса и так же тихонечко села в кресло, прижав поднос к груди, чтобы он не звякнул ненароком.

– Спросил бы о порядках на верфи, – вкрадчиво произнесла фрау Энке, когда Адем выпил рюмку и потянулся за кофе.

– Тащат?! – испугался Адем и отодвинул чашечку.

– Да кому же там охранять! Гизела почти там не бывает. А цивильные сторожа не справляются. Время такое, что их никто не боится. Но чего им! Каждый ждет вызова, война всех забирает. Надо, Генрих, ставить военных. Ты бы обратился в управление обер-фюрера… А рабочие, привезенные из восточных стран, бунтуют, а то и вовсе тайком уходят. Рабочую силу еще можно найти – например, взять из лагерей заключенных.

– Да-да! Рабочих мы найдем. Я уже связался, уважаемая Энке, с начальством одного лагеря. Вот-вот поступят пять вагонов. Они там умирают с голодухи, а у меня кормежка найдется. Я знаю, как дешевеет товар, когда он лежит без движения. Я сейчас же поеду к господину Роме, он мне не откажет.

Адем быстро собрался, положил в портфель начатую бутылку шнапса, сгреб туда же бутерброды.

– Все чиновники на зарплате, только появись, сразу рты раскрывают, чтобы им положили. Так было, так есть, так и будет! – воскликнул он, уходя.

В огороженном высокой каменной оградой дворе управления обер-фюрера толпилось несколько десятков солдат и унтер-офицеров, по одеждам – похоже, только что прибывших сюда из госпиталей и больниц. Адем начал их осматривать – у одного глаза нет, но держится бодро; у другого искривлена нога, однако пританцовывает, у третьего на руке всего два пальца, а в культе пистолет, и он им целится в забор – видно, шустрый, непоседливый.

«Подкормлю, так еще как повезут! – решил Адем и заметил неподалеку от себя мордастого ефрейтора со следами пулевой раны на щеках. – А этот совсем целый. Так я его сделаю начальником охраны».

Адем подошел к раненому ефрейтору, спросил:

– Господин ефрейтор, ваша фамилия и на каком фронте воевал?

– Ви! Ви! – вскинул руку ефрейтор.

– Не понимаю! У тебя что же, языка нет?

Ефрейтор вынул из-за пазухи тетрадь, ловко раскрыл ее, что-то написал на листе.

– Ви! – протянул он тетрадь Адему, который прочитал: «Моя фамилия Ганс Вульф. Воевал в Крыму. Ранен в щеку и язык. Говорить еще не могу…»

И забрал тетрадь, спрятал опять за пазухой.

Во двор въехал на легковушке майор Нагель, к нему подбежал Адем и с ходу изложил свою просьбу.

– Хорошо, – сказал Нагель и, помолчав, добавил: – Но на это потребуется длительное время. – И было направился к ступенькам, но Адем догнал, вцепился в руку:

– Мой друг, надо ускорить это дело. У меня часто обедают господин Роме и господин Губерт. Ты тоже приходи, сестра Гизела будет рада.

– Гизела…

– Да, Гизела. У меня еще кое-что есть в пакгаузах.

– Хорошо! – согласился майор. – Десять человек тебе хватит?

– Вполне. Охрана красна своим начальником, – спешил оформить свое дело Адем. – Мне нравится вон тот широколицый ефрейтор. Но он говорить не может…

– О, это хорошо! – подхватил Нагель. – Бессловесный не способен входить в контакты, значит, наиболее надежен…

– О да, вы, господин Нагель, великий патриот. Мне бы хотелось сейчас все это оформить. Я всегда при средствах…

– Хорошо! – сказал Нагель и, взойдя на последнюю ступеньку и наклонившись к низкорослому коммерсанту, произнес: – Война кормится деньгами, и мы никуда от этого не денемся. – Он открыл тяжелую, украшенную вензелями дверь: – Прошу, прошу, господин Адем. Я вас не задержу, вы мой друг.

Когда они скрылись за дверью, маленький солдатик и форме артиллериста и с протезом на левой ноге подошел к Вульфу:

– Ганс, а ты обманщик! Я слышал, как ты спящим разговаривал, произносил целые фразы в госпитале. Это верно так же, как меня зовут Венке!

– Ха-ха-ха! – грохнули солдаты.

А один из них, тот, который держал в культе пистолет, воскликнул:

– Венке, ты путаник! В ту ночь я лежал на койке господина Вульфа, а самого Ганса в ту ночь вовсе не было в госпитале, он в это время ласкал барменшу Гретхен…

Солдаты вновь засмеялись. Не смеялся лишь один ефрейтор Вульф: он непрерывно пыхал сигаретой…

Не более как через час во двор въехала грузовая машина с закрытым кузовом, развернулась и остановилась неподалеку от солдат. Тотчас на каменной лестнице показались Адем и майор Нагель.

– Эй, господин Вульф, ко мне, быстро! – позвал Нагель ефрейтора.

Ефрейтор подбежал, козырнул майору:

– Ви! Ви!

– Меня твое «ви, ви» не интересует, – сказал майор Нагель. – Ты в каких частях служил в Крыму?

Вульф вывел на тетрадном листе: «Зондеркоманда господина Неймана».

– О-о! – произнес Нагель. – Слушай приказ: ты назначаешься начальником военизированной охраны на верфь к господину коммерсанту Адему. Отбирай себе десять человек… из этой толпы, – показал Нагель на притихших солдат. – Оружие получишь на месте. Все! Генрих, пусть грузятся. – Нагель повернулся, шатаясь, скрылся за дверью.

– Шнапсу не желаешь? – предложил Адем ефрейтору возле машины.

Ефрейтор замотал головой.

– О, хорошо! Тогда грузи свое войско. Быстро…

Из кабины появилась фрау Энке.

– Отправляйся домой, я сам поведу машину, – решил Адем и, заметя, что фрау Энке с состраданием смотрит на солдат, построенных в шеренгу, прикрикнул: – Я знаю, что делаю!

Солдаты быстро погрузились в кузов, ефрейтор Ганс Вульф по приглашению Адема сел в кабину, и грузовик выехал со двора.

– Господин Вульф, сколько дней находились в госпитале? – спросил Адем, когда выехали на шоссе.

Вульф викнул, а затем вытянул вперед руки – на пальцах показал, что лечился он сорок дней.

– А до этого где служил?

Опять ему тетрадь потребовалась. Он написал Адему:

«Модернизировал форт «Стальные ворота». Там меня встретил господин профессор Теодор. Профессор сказал мне: «Вульф, не для тебя эта работа, отправляйся в госпиталь, лечись, ты нам еще потребуешься».

– Форт крепок? – поинтересовался Адем.

«Профессор Теодор сказал: «Любой враг эту крепость не возьмет, зубы обломает, а в город не войдет», – написал Вульф в тетради.

– Хорошо, – с удовлетворением кивнул Адем.

Когда въехали во двор, образованный высокой бетонной оградой, с колючей проволокой поверху, Адем поднялся в кузов машины и начал показывать тростью на строения, находящиеся во дворе:

– Прямо перед нами барак. Он построен из бетонных плит. Все окна выходят во двор. В бараке сто комнат. В каждой комнате размещаются по восемь человек. Все они доставлены сюда из восточных стран. Прямо скажу: каждый из них плохо отрабатывает то, что выдается ему для питания. К тому же тащат при разгрузке… Таких велю строго наказывать.

Он повернулся лицом в сторону небольшого кирпичного дома:

– Это ваша казарма. Все окна – тоже в сторону двора. Для хорошего житья там все имеется, вплоть до кухни и бани. А это, – показал он на квадратное кирпичное строение, похожее на сторожевую башню, – для начальника вашей команды, для его квартиры и конторы. – Адем спрыгнул на землю, распорядился: – Солдаты, идите в казарму, размещайтесь, а господина Вульфа прошу со мной осмотреть свою контору.

Вульф викнул и последовал за Адемом.

К дому-башенке со стороны ограды вплотную примыкала трансформаторная будка с железной дверью, на которой был знак смерти – голый череп с перекрещенными костями.

– Ви! – На лице Вульфа отразился испуг.

Адем поджал губы, затем, надев резиновые перчатки, усмехнулся:

– Это не для вас, господин Вульф. – Он подошел к двери и опять поджал губы. – Я вам буду платить хорошо, значит, вполне доверяю, запоминайте. – Адем отвернул небольшой металлический кружочек-навеску, под которым обнажилась черная эбонитовая кнопка, и нажал на нее. Дверь отворилась. – Ток отключен, вы можете без риска входить в это помещение… Но если вам необходимо будет подвергнуть экзекуции подстрекателей, агитаторов, вы прикройте дверь и потом снаружи вновь нажмите на кнопку. Вы поняли? Ток включится. Оставшиеся в будке сгорят… Это изобретение стоило мне немалых средств. Оно применяется в лагерях заключенных, чтобы скрыть экзекуции от посторонних глаз.

Адем вынул кошелек, отсчитал несколько купюр:

– Возьмите, и язык на замок. Вы человек профессора Теодора, и не мне вас учить. А ваш вход в контору с той стороны, пойдемте.

С той стороны Вульф увидел обыкновенный вход: вдоль – кирпичная арочка, каменные ступеньки и дверь, только металлическая. Адем открыл ее сам, и Вульф вошел в помещение, в котором сразу увидел разлапистый диван у глухого простенка, щит для сигнализации и стол с дисковым телефоном и конторской книгой с надписью на жестком переплете: «Разные записи».

– Я устал, – сказал Адем. – Имею честь.

– Ви! Ви! – вслед произнес Вульф и упал как подкошенный на диван, смежил веки. – Друзья, я сдержал свое слово! Я здесь, я на верфи, – прошептал Вульф.

* * *

Ожидаемый поезд с лагерниками подошел точно на пятый день, как и предупреждал Адем. Он подошел в то время, когда разгрузочные работы шли полным ходом и на территории бараков никого не было, за исключением ночной смены из шести охранников. Ефрейтор Вульф поднял их «В ружье!» и тотчас повел к железнодорожной платформе. Охранники, вооруженные автоматами, сразу бросились к вагонам, быстро посбивали ломиками с дверей железные наружные запоры и тут же начали выталкивать из вагонов мужчин и женщин вместе с их скарбом – баулами, чемоданами, узлами, закопченными кастрюлями.

Едва невольники оказались на платформе, охранники бросились потрошить их вещи. Венке вырвал из рук миловидной кареглазой девушки довольно больших размеров фанерный, перевязанный ремнями чемодан и начал было вскрывать, но девушка, одетая в кирзовые сапоги и поношенный ватник, изловчилась, оттолкнула охранника. Венке возмутился, быстро снял из-за спины автомат, вскинул на изготовку. И наверное, выстрелил бы, но Ганс Вульф, находящийся здесь же, в нескольких шагах, отвел ствол автомата, и выстрел прошелся поверху.

– Момент! – Впервые при охранниках Вульф нормально произнес слово. Но тут же спохватился и закивал на Венке, который немало удивился тому, что Вульф все же при своем ранении может полностью произносить слова.

Когда прибывших построили, а в общем-то силой сбили в одну кучу и потом загнали в барачный двор, Ганс Вульф лично, громко викая, вытолкнул из толпы кареглазую девушку, чернявого парня и рыжебородого грузчика, которые пытались заступиться за нее, повел их к своей конторке, громко крича на них. Все трое – и девушка с фанерным чемоданом, и рыжебородый грузчик с узлом в руках, и парень с одеялом под мышкой – сильно упирались, словно чувствуя беду, будто бы ефрейтор ведет их не иначе как на пытку или вовсе на казнь.

Толпа же привезенных, прижатая солдатами ко входу в бетонный барак, не хотела заходить в помещение, уперлась, загудела. Но охранники все же справились, загнали всех и двери закрыли на запоры, сами же быстро ушли в казарму, чтобы там подсчитать трофеи – отнятые вещи у новеньких.

Венке остался во дворе: подошел час для заступления в наряд, и он пошел на внешний обход барака.

Никто из прибывших в окна не лез, не пробовал прочность железных решеток, и не слышалось криков. Постепенно Венке перестал думать о бунте загнанных в барак людей и на третьем обходе изменил установленный маршрут. Как-то он остановил свой взгляд на торце кирпичной стены с единственной дверью, на которой чернел знак смерти; к двери были подсоединены провода высокого напряжения.

Уже подступал вечер, тихие сумерки обволакивали стенку. И все же Венке разглядел: Ганс Вульф вталкивал в приоткрытую дверь трансформатора по очереди безропотных девушку, грузчика и чернявого парня. И когда втолкнул всех троих и прикрыл за ними дверь, Венке почудился шум разрядов со вспышками белого света…

Венке был наслышан об этой «сволочной, страшной будке» от солдат, лежавших вместе с ним в госпитале после ранения в Прибалтике, под Цитовлянами, и потом некоторое время охранявших территорию верфи: якобы «сволочная» трансформаторная будка построена для «сжигания наиболее опасных русских пленных и для тех, кто задумал побег».