Текст книги "Обвал"

Автор книги: Николай Камбулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Однажды Густав принес ему обед: котелок борща, миску каши и стакан компота (раньше бросали кусок черствого хлеба и флягу теплой мутной воды – вроде чая, что ли). Из прочитанных книг Петя помнил, что перед смертью узникам дают лучшую еду, кормят под завязку, вроде бы подкрепляют перед дорогой на тот свет.

– Значит, сегодня пустите в расход?

– Кушай, – сказал Густав.

– Приказываешь? – Лицо Пети заиграло желваками, а локоть, вздрогнув, нацелился на миску. – Не буду! И без еды до вашей пули доползу…

– Господин полковник приказал кормить хорошо.

– Сволочь он, ваш полковник… И морда у него обезьянья. Кролика нашел, паскуда. Убирай харч! – И двинул котелок.

Густав подхватил его на лету, захлопнул дверцу.

Машина тронулась. Мальцев видел, что везли его куда-то по крутым спускам. Через час или чуть больше на остановке открыли дверцу, и Петя сразу заметил развалины и вышедших из подземелья (похоже, что из погреба) Густава и высокого носатого офицера. Они подошли к машине. Офицер что-то сказал водителю, и тот зашагал прочь.

Низко прошли «юнкерсы», поблескивая в лучах закатного солнца. Петя, проводив их взглядом, подумал: «Отлетаются! Придет время, и наши вспорют вам брюхо!» И крикнул в лицо вислоносому майору, наклонившемуся, чтобы лучше рассмотреть внутренность машины:

– Слышишь, говорю, все равно вам врежут!

Тонкие губы офицера растянулись в улыбке, и майор кивнул Пете:

– Гут! – Закурил сигарету и загудел что-то Густаву. Майор громыхал басом минут пять, показывая то на погребок полуразрушенного домика, то кивая на машину.

«Совещаются господа офицеры, – заключил Петя. – По плану будут расстреливать, техники-механики». Он вдруг вспомнил рассказ отца о немецких портовиках. Отец несколько раз заходил в балтийские порты Германии, общался с моряками, видел оборудование и хвалил немецких техников и инженеров, с юмором рассказывал о пристрастии немцев к точности в работе. Петя уже забыл детали отцовского рассказа: они, эти детали, сразу же выветрились, как только началась война… Теперь в голове осталась одна мысль: немцы – это гитлеровцы, вот эти носатые и мордатые, именно вот эти, которые собираются расстрелять его здесь, в развалинах, на советской обожженной земле, именно вот эти, и никаких других немцев нет и не было!..

Подогнали мотоцикл. Майор сел в коляску и что-то резко сказал ефрейтору. Ефрейтор включил скорость…

Густав, пошарив в карманах, подал Пете пачку сигарет:

– Кури, Петер.

Петя поколебался и решил напоследок затянуться фрицевским табаком. Он прикурил от поднесенной Густавом зажигалки и, сощурив один глаз, спросил:

– Крановщик? Может, токарь? Ты кто есть, говорю? Не понимаешь?

– Чуть-чуть понимаю…

– Рабочий?..

– Ты знаешь место, где мы стоим?

Петя присмотрелся к развалинам. На одном домике с развороченной бомбой крышей он заметил табличку с номером и названием улицы. Повыше выгоревшей таблички на карнизе сидел голубь, обеспокоенно крутил своей красивой головкой.

– Жив, дружок, – прошептал Мальцев, припоминая и дом, и улицу, и этого знакомого голубя. В этом поселке, расположенном недалеко от Багерово, получала первое пополнение вскоре после боев их дивизия.

Пете стало нехорошо, нехорошо оттого, что далеко продвинулись немцы. Он закрыл руками лицо, чтобы скрыть выступившие слезы от ожидавшего ответа Густава.

Голубь захлопал крыльями. Петя сквозь пальцы посмотрел на птицу, взлетевшую в воздух сизым комочком.

Над головой висел густой, напирающий на перепонки звук самолетов.

– Узнал место, где мы стоим? – повторил Густав просящим тоном. – Дверь закрой! – крикнул он и метнулся в кабину.

Машина вздрогнула, сорвалась с места, понеслась по бездорожью, подпрыгивая на неровностях.

Петя боялся, как бы не вывалиться при такой сумасшедшей езде. Потом спохватился, что ему надо прыгать сейчас, немедленно, ибо машина остановится, дверцу закроют на замок, который при повороте ключа выговаривает ненавистные ему звуки: «плац-цок-тюк», как затвор винтовки при досылке патронов в казенник. Но медлил, вслушиваясь в разрывы бомб, медлил и в душе торжествовал, что попали под бомбежку, что Густав струсил и теперь мчится сломя голову сам не зная куда. Ему страшно захотелось, чтобы одна из бомб накрыла бы машину, разнесла ее в щепки, чтобы вместе с ним отправился на тот свет и ефрейтор-водитель.

– Ну-ну, давай, родимый! – шептал Петя, выглядывая из машины и чувствуя, как нарастает гул самолетов. – Давай-давай, ну, швырни же хоть одну!

Бомба грохнула впереди, осветив местность вспышкой огня.

– Промазал! – огорчился Петя.

Машина остановилась. Из кабины выскочил Густав:

– Слезай!

И тут только Петя спохватился, что надо было ему все же спрыгнуть, вывалиться, хотя он и связанный, может, счастье улыбнулось бы… Теперь, теперь поздно…

Густав подхватил его под мышки, с силой выволок на землю, словно мешок. Петя боднул головой Густава в живот, тот, взмахнув руками, судорожно вытанцовывая, попятился, но не упал, лишь присел на корточки, мыча от боли. Петя подполз к нему, норовя еще раз боднуть. Густав увернулся от удара, показал на воронку, в которой еще мелькали огоньки и что-то потрескивало, догорая.

– Момент, комрад, – сказал Густав и, вскочив в кабину, включил скорость. Машина, задрожав, рванулась прямо на воронку, потом, став на дыбы, натужно взвыла и тотчас же грохнулась в яму. Раздался взрыв.

Петя приподнял голову – из воронки било пламя.

– Комрад!

Петя оглянулся: позади стоял Густав.

– Комрад, – тихо повторил лейтенант, – ты понял меня?

Петя ничего не понимал, лишь потом, когда Густав снял с него веревки, когда сунул в его руки свой пистолет, Петя наконец сообразил, что произошло для него совершенно непредвиденное. И все же Петя спросил:

– Как понять это?

– Беги, – толкнул в спину Густав. – Передай командованию, что фашисты приготовились к газовой атаке.

– Га-газы?

– Я, я… Запомни этого офицера. Его фамилия Носбауэр… Теперь быстро беги! – махнул Густав в темень.

Петя, едва сделав несколько шагов, упал, отекшие ноги подломились, они плохо слушались. Руки оказались крепче. Он понял это, цепляясь пальцами за траву, камни и землю, пополз в темноту.

Полз мучительно долго. И когда почувствовал, что ноги отошли, что они все крепче и крепче упираются в землю, огляделся вокруг – его окружала темнота, плотная, непроглядная.

Впереди хлестко резанул пулемет, прошил зеленым пунктиром ночь. По-ишачьи, взахлеб проревел шестиствольный миномет, разбудил гулкими разрывами мин дальнюю тишину. Петя определил: мины разорвались примерно в трех километрах от него. Он поднялся, сделал несколько шагов, земля показалась ему зыбкой. Вскоре понял: это кажется оттого, что он несколько дней не ходил. Но он обязан пересилить это чувство, и тогда земля не будет уходить из-под ног.

8

На посланное боевое донесение командующему фронтом Кашеваров не получил ответа ни в тот день, ни в последующие два дня, самые критические для них, когда враг, как бы обезумев после небольшого затишья, навалился всеми своими силами и загнал и без того обескровленные в неравной борьбе остатки арьергарда в пригородные разрушенные поселки и сады. Прошлой ночью гитлеровцы обрушили на подразделения шквал зажигательных снарядов, Теперь передний край обороны горит, и по ползущему, шастающему по деревьям огню отчетливо видно, как сжимается вражеское кольцо – остался только один небольшой коридорчик, через который еще можно проскочить к переправам…

* * *

Занималась зорька. Кашеваров лежал на своей переносной кровати вниз лицом и видел – коридорчик для выхода к переправе сузился настолько, что через него едва ли можно прорваться. Возле находился Петушков.

– Докладывай, Дмитрий Сергеевич, – обратился к майору Кашеваров.

– Ночью посылал я старшего лейтенанта Запорожца узнать, началась ли переправа. Идет полным ходом. Но скопище частей на берегу пролива невообразимое…

Кашеваров начал складывать кровать. Неподалеку, почти рядом всплеснул разрыв вражеской мины, и Кашеваров упал лицом вниз.

Он очнулся в танке и, поняв, где находится, увидел майора Петушкова с перевязанной головой, выдавил из себя одно слово:

– Остановитесь! – и вновь потерял сознание.

Длинные жилистые руки Бурмина срослись с рычагами управления: он как бы нес тяжелую машину на руках, вертел ею с упоением и страстью, бросал на такие препятствия, на которые в мирное время никогда не осмелился бы послать танк.

Обогнув горевшие сады, Бурмин вывел машину на небольшую равнину, по которой шли немецкие пехотинцы, шли во весь рост, уперев в тощие животы автоматы, и не целясь стреляли.

– Бугров! – закричал Бурмин. – Огонь! Огонь, слышите, огонь!

Бугров уже стрелял, и Бурмин видел, что гитлеровцы, роняя автоматы, разбрасывая руки, падали то сразу плашмя, то, спотыкаясь, клевали головой в землю, то, словно опьянев, делали круги и уже потом, приседая, ложились тихо, без крика.

Бурмин пропахал танком вдоль вражеских цепей, развернулся, чтобы проложить вторую борозду, и увидел на пригорке гнездовье вражеских орудий. Хоботки орудий покачнулись, и он понял, что сию минуту ударят по танку не одним, а несколькими снарядами, и что Бугрову, который уже открыл по ним огонь, не справиться с вражеским гнездовьем, и что только он может спасти экипаж и машину. Решение созрело мгновенно: бросить танк в гущу бежавших назад немецких пехотинцев. Выжав предельную скорость, он нагнал толпу, вошел в нее и некоторое время вел машину тихим ходом.

Гитлеровцы семенили и спереди, и сбоку, оглядывались. Он видел их лица, искаженные и страхом, и беспомощностью. Один верзила в очках, с засученными по локоть рукавами все пытался отцепить связку гранат, но Бурмин прибавлял скорость, и верзила отдергивал руку и, оглядываясь, что-то кричал, показывая на танк.

Вражеская пехота все же залегла, и танк снова оказался один-одинешенек. Немцы взяли его под прицельный огонь. Разрывы снарядов гонялись за ним, но никак не могли догнать: Бурмин бросал танк то вправо, то влево, то мчался по прямой.

– Григорий! – кричал Бугров. – Поворачивай! Сумасшедший, куда прешь!

Бурмин не отзывался. В смотровую щель он опять увидел знакомое гнездовье орудий, понял, что зашел с тыла, что немцам потребуется немало времени, чтобы развернуть свои орудия в сторону танка, и, наконец, что он может опередить их.

– Санечка, смоли, в душу их мать!

Бугров выстрелил раз, другой. Прислуга метнулась, посыпалась в щели. Григорий поддал газу, и танк, прыгая через щели, ударил лбом в хоботистое, похожее на какую-то птицу орудие. Бурмин лишь увидел полет колеса, прочертившего желтое небо. Тут же вновь развернул танк; орудие надвигалось быстро и на какое-то мгновение закрыло собой и землю, и небо. Танк содрогнулся, высек гусеницами огонь, и опять Григорий увидел землю, выскочил на маковку взгорья и, задерживаясь там, повел машину на очередной таран, теперь уже на орудие, успевшее развернуться стволом в его сторону.

– Бугров, огонь!

– Кончились боеприпасы, – сообщил Бугров. – Гони под гору! Григорий, не теряй разума!

Хоботок вражеского орудия дохнул огоньком. Снаряд чиркнул по башне. Бурмин отметил: «Касательный!» – и, не сбавляя скорости, опрокинул орудие; оно свалилось набок, потом перевернулось раза три. Григорий сделал крутой разворот, намереваясь расплющить пушку.

Но в это мгновение полыхнуло впереди, процокали осколки по лбу танка. Григорий налег на рычаг, и танк бросился в сторону. Он шел ходко, и, оттого что машина бежала, утрамбовывая под собою землю, Бурмин понял, что взрыв не повредил гусеницы, что «бегунки» исправно бросают траки и мотор по-прежнему несет стальную махину. И потому что все было в порядке, ему очень захотелось вернуться и начисто разорить проклятое гнездо немецких артиллеристов. И он повернул бы, несмотря на то что Бугров, трезво оценив обстановку, настойчиво требовал выйти из боя, но как раз в то мгновение, когда Бурмин напружинил руку, чтобы развернуть танк, из-под земли брызнули огненные фонтаны.

Снаряды ложились вокруг, и уйти из этого опасного ожерелья было почти невозможно. Но Бурмин все же нашел подходящую щель, направил исхлестанный осколками танк в щербатинку, узкой улочкой выскочил к проливу, к переправам, сплошь занятым войсками. Он вышел из машины и окончательно убедился – все же прорвался к своим! Его охватила такая радость, что он захохотал во весь голос. И вдруг, когда из танка подняли Кашеварова, надломившись, бездыханным рухнул на землю. И только тогда Петушков заметил: низ живота у Бурмина весь в крови, потом уже увидел две пробоины в танке…

– Похоронить как героя! – сказал окончательно пришедший в себя Кашеваров и вдруг приумолк: у Петушкова из-под полы шинели показалась кровь…

Спуск к проливу, насколько видел глаз, сплошь заполнен бойцами, ожидавшими подхода кораблей. По всей поверхности пролива крякали снаряды, поднимая искрящиеся столбы воды. Они тянулись к небу, на мгновение замирали стоймя и с грохотом оседали, исчезая в кипящей пучине. К маленькой, полуистерзанной дощатой пристани подходило суденышко. Берег вдруг качнулся, придвинулся и замер. Катер ловчился: то стопорил, то отворачивал в сторону, то, развернувшись, вновь пытался подойти к искалеченному причалу. Наконец он все же присосался к размочаленному мостику, и Ольгин заметил брошенную с корабля веревку, ему даже почудилось жалобное дзиньканье летящего конца, подхваченного сразу десятками протянутых рук.

Толпа хлынула на палубу тугой волной, и кораблик, качнувшись, осел ниже причала, затем, черпая бортами воду, с трудом оттолкнулся от берега, пополз в частокол разрывов…

Ольгин понял, что к пристани ему не пробиться, да и грузят только раненых. Он пошел вниз и вскоре набрел на кавалеристов: конники, в одних трусах, приторачивали к седлам вещмешки. Среди них Ольгин опознал майора Андрея Кравцова, ординарца полковника Кашеварова сержанта Мальцева, все лицо которого было покрыто синяками. Ольгин догадался – кавалеристы собрались плыть через пролив на лошадях. И командовал тут майор Кравцов.

– А доплывете, товарищ майор? Хватит ли сил и сноровки у лошадей?

– Преодолеем, товарищ полковник. Нам крайне необходимо. Вот сержант Мальцев в точности знает – гитлеровцы приготовились пустить в ход газы. Надо, чтобы весь мир знал об этом чудовищном акте…

Подскакал на коне Прошка в полной форме, доложил Андрею Кравцову:

– Братеня, полковник Кашеваров погружен на катер.

– Выживет?

– Обязательно, братеня. Он сильно контужен и ранен в руку и голову. А майор Петушков в ногу осколком… Братеня, я остаюсь здесь… В катакомбах, говорят, полно нашего брата. Я буду ждать тебя, Андрюша…

– Непременно, Проша! – сказал майор Кравцов, поцеловал Прокопия. – Вернусь, жди, крепко жди! – Андрей посмотрел на Ольгина и по лицу определил, что полковник весь в ожидании. – Что вы раздумываете? Проша, отдай полковнику коня.

Ольгин мигом разделся, скатал в тугой катышек обмундирование, приторочил к седлу и молча повел лошадь к воде.

…В тот день немилосердно палило солнце. Коса Чушка, узенькая лента земли, далеко вонзившаяся в море, курилась желтой пылью: по ней непрерывным потоком шли переправившиеся войска, успевшие на ходу сорганизоваться в роты и батальоны. Они шли, жадно ощущая радость выхваченной из лап смерти жизни. Шли, готовые вновь броситься в тяжкие испытания во имя вечной жизни. Только Ольгин уже ничего не мог ощущать – тело его, выброшенное на берег, лежало на мокром песке. Набегали волны, ноги приподнимались, отчего казалось, что Ольгин силится встать и пройти полностью не пройденную до конца свою солдатскую версту…

ГЛАВА ПЯТАЯ
ЧАС ПОСЛЕДНЕЙ НОЧИ

1

Старший лейтенант Боков отдавал последнее распоряжение на переход линии фронта, как совершенно неожиданно в предрассветном сером небе показались вражеские бомбардировщики в сопровождении истребителей. Боков тут же начал звонить в штаб армии, в разведотдел. Пока он выяснял сложившуюся обстановку, гитлеровские самолеты начали бомбить наши войска, расположенные в первом эшелоне. Связь с разведотделом оборвалась, и Боков приказал нам, группе перехода линии фронта, на всякий случай укрыться в балке, переждать в блиндаже до выяснения обстановки. Но мы – лейтенант Сучков, сержант Лютов, радист Семен Шкуренко и я – не успели даже пошевелиться, как загрохотала вражеская артиллерия, нельзя было поднять головы…

Спустя минут сорок Сучков все же выдвинулся вперед, на бугорок, залег там.

– Лейтенант, ну что?! – во весь голос прокричал Боков.

– Идут вражеские танки! – ответил Сучков. – А за ними, командир, наступает пехота.

Боков сильно нервничал – все это было неожиданным, ломало наши планы. Боков потребовал от радиста Кулиева связаться с разведотделом штаба армии. Но Кулиев ничего не добился: там, где располагался штаб армии, уже стоял, кудрявился смрадный столб дыма от вражеской бомбежки с воздуха. Пока старший лейтенант Боков искал выход из создавшегося трудного положения, на пригорке показались танки. Они открыли сильный огонь по балке, в которой мы находились, осколок от вражеского снаряда попал в радиостанцию, и Семен Шкуренко крикнул, что рация вышла из строя.

Наконец, когда гитлеровские танки пошли вперед, угрожая отрезать нас от своих войск, Боков дал команду отходить балкой в направлении штаба армии.

Через три дня старший лейтенант вывел нас к каменоломням, расположенным рядом с поселком Партизаны, без потерь…

Утром, когда поднялось солнце, мы увидели у входа в подземелье отрытые окопы, в которых находились бойцы: их было немного, не больше двух взводов. Здесь же, почти под самым каменным сводом входа, толпились небольшими группами, по пять – десять человек, гражданские – пожилые мужчины, женщины, дети. Похоже, они вышли из подземелья подышать утренним воздухом, посмотреть на солнце.

Ваня Лютов кивнул одной, в пуховом платке, молодайке:

– Давно под землей?..

– Десятый день, считай…

– Ну и как, жить можно?

– Теперь сносно, сержант. А вначале бог знает что творилось! Поди, тысячи попали в эти каменоломни. Вошли и те, которым не хотелось отступать дальше. И те, которым не удалось переправиться на Тамань. Да и мы, керчане. А куда же деваться, коли проклятый германец лютует в городе! Теперь командиры навели порядок. Вот этот самый вход, – женщина раскинула руки, показывая и саму оборону, и многочисленные штабеля камня, сложенные неподалеку от входа, – взял под оборону один майор. Говорят, он из резерва. Вот подожди, он сейчас появится – время подходит наступать фрицам.

– Мы не намерены залезать в это подземелье! – сказал Лютов. – У нас своя цель: разыскать штаб своей дивизии.

В это время Боков громко спросил:

– Товарищи! Кто из вас из хозяйства полковника Кашеварова?!

– Я! – послышался голос из одного окопа, расположенного на скате курганчика, метрах в тридцати от нас.

– Это голос Григория Тишкина! – определил сержант Лютов. – Тишкин, ты жив? Давай к нам!..

– Не могу! Сейчас начнется, – ответил Тишкин, не показываясь.

Но Тишкин все же выскочил из окопа, подбежал к старшему лейтенанту Бокову, козырнул неумело.

– Старшой, я не один тут из дивизии, со мною майор Русаков. Вот там, в повозке, спит, – показал Тишкин на бричку, приткнувшуюся бортом впритык к скале.

Боков бросился к бричке, но Русаков уже поднялся и, видно опознав нашего ротного, обнял его, успел несколько слов сказать и, опять вскочив в кузов пароконной брички, громко крикнул:

– Товарищи! Мне приказано удержать эти позиции! Не допустить гитлеровцев в катакомбы. – Он взглянул на часы: – Фашисты пойдут через десять минут, как и вчера, в одно и то же время. Своим заместителем я назначаю старшего лейтенанта Егора Петровича Бокова. Вот его, – показал он на Бокова.

– И мы пойдем в атаку! – выдвинулся из толпы гражданских белоголовый мужчина. – Товарищ майор, включай и мою команду.

– Ты кто? – спросил белоголового Русаков.

– Да кто ж! Я литейщик Ткачук. А побелел я, товарищ майор, в Багеровском рву. Расстреливали, да не расстреляли. У меня теперь, товарищ майор, одна цель в жизни – настичь гитлеровского капитана Фельдмана… И закопать этого убийцу… А потом уж и на завод. Эй, Клавка, Клавдия, скажи и ты, – обратился Ткачук к одетой в потертую фуфайку женщине, на которую я уже смотрел и думал: «Неужели та самая, которой я поручил сопровождать ефрейтора Ганса Вульфа в Аджимушкайские катакомбы? И заговорил ли раненый Вульф или же еще не может раскрыть рта?»

– Николай Митрофанович, чего уж говорить! – сказала Клава Ткачуку. – Была! Была в том страшном рву. И не верится, что осталась живой.

Я пробился к Клаве. Она узнала меня и почему-то, как бы испугавшись, юркнула в толпу…

Григорий Тишкин уже находился в своем окопе, и оттуда вдруг раздался его надрывный крик:

– Бра-а-атцы! Фашисты прут! Вона! Вон-на сколько их!..

– Без паники! – провозгласил майор Русаков. – Гражданским приказываю: немедленно отойти в глубь катакомб! Остальным, всем военным, занять боевые позиции! И ни шагу назад!..

С оглушающим грохотом вздыбили землю вражеские снаряды – окантовали огненными всплесками передний край обороны. И опять прозвучал голос Тишкина:

– Та-а-нки!

Бой длился до самой темноты. Потом прозвучала команда Бокова:

– Отбой! Беречь боеприпасы! Дежурной группе остаться на месте. Остальным отойти в глубь подземелья.

В глубине каменной галереи – наверное, метрах в семидесяти от входа – остановились в большом округлом куполообразном зале, освещенном тусклым светом горевших самоделок-светильников. По приказу майора Русакова начали считать свои потери. В тетрадь записывал погибших поименно лейтенант Шорников, комендант нашей дивизии. Как потом я узнал, он попал в каменоломни десять дней назад с пятью бойцами комендантского взвода. По приказу полковника Кашеварова Шорников должен был найти там штаб фронта и доложить, что войска арьергарда истощены, обескровлены и крайне нуждаются в срочной поддержке. Да так и застрял в подземелье.

– Не всех учли, – возразил Тишкин, когда Шорников зачитал Русакову поименный список павших. – Поместите в список лейтенанта Зиякова и сержанта Дронова. Сам видел, как фашистский снаряд накрыл их обоих. О господи, спаси и сохрани наши души! Убереги от смерти! – перекрестился Тишкин.

– Однако жаль, – вздохнул Боков. – Дрались они бесстрашно.

– Да вот же! Глядите, идут! – вскричал сержант Лютов, все время смотревший в сторону входа. – Я, как кошка, в темноте вижу. Товарищ майор, это они, Зияков и Дронов, ведут фрица. А ты, Тишкин, брось молиться за упокой!..

Лютов не ошибся. Зияков и сержант Дронов вели под руки низкорослого гитлеровца, который еле волочил ноги и голова его свисала на грудь. По приказу Русакова Зияков и Дронов отпустили гитлеровца. Коротышка-пленный закачался, потом, сделав два шага на огонек сальной свечи, упал на спину. Шинель на нем распахнулась, и какая-то связка выпала из-под шинели прямо под ноги майору Русакову, который тут же отпрянул в сторону. Сержант Лютов подхватил выпавшую связку, отбросил ее подальше – упаковка упала на камень, рассыпалась на листки. Лейтенант Зияков подхватил один листок, как мы уже заметили, с типографским текстом, молча прочитал, затем надвинулся на лежащего пленного, вскричал, потрясая «листовкой:

– Гад! Так ты с листовками к нам! Товарищ майор, эти листовки призывают красноармейцев убивать своих командиров и комиссаров…

– Собрать и сжечь! – приказал Русаков и кивнул мне: – Сухов, переведи гитлеровцу: кто его послал к нам?

Я перевел и посмотрел на фашиста. Вижу, из его перекошенного рта хлынула кровь, потом заметил рану на груди.

– Да уже все, – прошептал сержант Дронов, – скончался гад…

Майор Русаков воззрился на старшего лейтенанта Бокова.

– Егор Петрович, разберись, – произнес Русаков. – А труп убрать, похоронить, в общем. Потом зайдешь ко мне на КП, вон нишка, завешенная попоной, там я помещаюсь.

И майор ушел, не сказав ни слова больше…

2

Я спал в каменном отсеке для отдыхающих, спал беспробудным сном после дежурства у входа. Кто-то тряс меня за плечо, я все отмахивался да мычал во сне. Наконец открыл глаза, вижу, возле меня сидит на корточках лейтенант Шорников.

– Сухов, срочно на КП, майор Русаков вызывает!

Я вскочил на ноги, по уже выработавшейся привычке прислушался: не слышно ли выстрелов? Не ворвались ли в подземелье гитлеровцы? Тишина! С потолка падают капли в подставленные кружки, выговаривают: «Сколь-ко, сколь-ко». С водой у нас теперь очень трудно – на человека в сутки два стакана. Да и с продуктами не лучше, суточный рацион на каждого бойца составляет сто граммов хлеба, двадцать граммов муки, три галеты, две конфеты. Но больше всего мучает жажда, и я невольно потянулся к кружке.

Шорников приостановил:

– Не имеешь права! Высасывай из стенки, а собранное не трогай. Порядок, Сухов, для всех один.

Я припал к «плачущей» ноздреватой стене, губы покорябал, но что-то и в рот попало.

– Я готов, товарищ лейтенант!

Мы вышли из отсека – темень, хоть глаза коли.

– А зачем майор вызывает?

– Тут такое дело, Сухов. – Шорников взял меня под руку, чтобы мы ненароком не потеряли друг друга в темноте. – Гитлеровцы пробурили потолок, образовалась во какая дырища! И гогочут сквозь дыру, плескают воду, шумят: «Русь, вода кушайт хочешь?» Проклятые, измываются! В общем, они болтают. Майор решил послушать их, может быть, что-нибудь сболтнут полезное для нас. Думаю, что майор пошлет тебя к этой дыре… Ты заходи, а я останусь, – сказал Шорников, когда мы приблизились к КП, к «келье» майора, и остановились у подводы, груженной двумя охапками соломы. – Мне надо думать, Сухов, и о связи. Майор сказал: «Шорников, ищи. Здесь, – говорит, – в нашей галерее, размещался фронтовой батальон связи. Надо, – говорит, – мобилизовать радиста Семена Шкуренко, он, – говорит, – хохол упрямый, найдет и соберет целую рацию». Я уже кое-кого подключил, чтобы зажечь этой идеей радиста Шкуренко… Входи, входи, Сухов!

Я отвернул попону и вошел в «келью» Русакова, вскинул руку для доклада, гляжу, а майор спит, похрапывает на деревянном топчане, положив руки под голову. Я затаил дыхание, чтобы не нарушить сон майора, но он тут же открыл глаза, сказал:

– А, это ты, Сухов! Садись. – Он показал на камень, покрытый сверху какой-то одежонкой, служивший табуреткой. – Ну садись, садись! Будь как дома.

Я слегка улыбнулся.

– Да, это наш, наш дом. И мы обязаны защищать его до последних сил. Пойдешь ко мне ординарцем? У меня много беготни. – Он надел гимнастерку, подпоясался. – Ты же знаешь, в подземелье я не самый главный. Таких, как наша рота, которая обороняет восточный сектор, в катакомбах несколько гарнизонов, и возглавляет их общий штаб… Ну, совещания различные – раз. Координация боевых действий – два. Организация питания – три. Сбор всякой информации и передача распоряжений. В общем, нужен мне ординарец в ранге порученца. Пойдешь?

– Это же приказ, товарищ майор…

– Конечно, приказ, сержант Сухов. Да-да, Сухов, отныне ты сержант! Приказ о присвоении тебе воинского звания «сержант» оформлю немедленно, как только выйдем из подземелья и вольемся в свою дивизию. – Русаков достал из тумбочки петлицы с прикрепленными к ним сержантскими треугольничками: – Пришивай. У тебя должны быть иголка и нитка. Есть, значит, пришивай сейчас же!..

Дрогнула попона, вошел худой, с провалами щек на смуглом лице старшина:

– Вай, вай, товарищ майор, в моем амбаре почти ничего. Лепешка ехтур[2]2
  Нет (азерб.).


[Закрыть]. Сахар, понимаешь, тоже ехтур. Понимаешь, думать надо…

Русаков спрятал от меня лицо, опустил голову к тумбочке. Густые, ранее смолянистые волосы уже посеребрила седина.

– Старшина Али Кулиев! – вдруг расправил плечи Русаков. – Да что мне твое «ехтур»! Ты кто есть?

– Повар…

– Не только повар, но еще к тому же и интендант, главный снабженец в роте! Так думай сам! Ступай! Нет, погоди… Радиста Семена Шкуренко уломал?

Кулиев тяжело вздохнул, промолчал.

– Не вешай головы, товарищ сержант. Мы же на своей земле, выкрутимся, дорогой сын Советского Азербайджана. И помни, пожалуйста, что мы защищаем здесь, под этими каменными сводами, и твой родной город Баку… Ну ступай, Али-оглы Мамедов, я надеюсь.

– Обязательно, товарищ майор, – произнес Кулиев и скрылся за попоной.

Русаков повернулся ко мне: в глазах его отражалась тревога.

– Лейтенант Зияков предлагает послать кого-нибудь в поселок Жуковка – ходят слухи, что в Жуковке враг держит продовольственные склады. Голод не тетка, Миколка, схватит за горло – и хана!.. Однако о твоем поручении… Вот что, сержант! Ты сейчас отправишься к пролому – тут рядом – и будешь слушать разговоры гитлеровцев. Все запоминай! Потом сделаем выводы. Да не вздумай подняться по обвалу на поверхность со своею любознательностью!..

Русаков зашарил по карманам, видно, что-то съестное искал для меня. Но, ничего не найдя, виновато развел руками:

– Извини, сержант. Ступай…

3

Я давно заметил: старшина Али Кулиев каждую ночь, когда бойцы спят, когда тишина охватывает все катакомбы – отсеки и галереи, тяжелые своды, – открывает свой «амбар»-сундук и, погремев в нем, куда-то уходит с фонарем, крадучись и озираясь.

Майор Русаков, оставив на КП за себя старшего лейтенанта Бокова, отправился на боевые позиции, а мне приказал отлежаться «от своих нервных дежурств у пролома». Старшина Кулиев уже открыл крышку своего «амбара»-сундука и, погремев в нем – пожалуй, пустом, – украдкой что-то положил себе за пазуху, тихо, как бы сокрушаясь, произнес:

– Мало, мало, одни крохи, – и направился в темноту самого длинного отсека.

Так я – за ним, на этот раз из любопытства:

– Али-оглы, куда ты все же отлучаешься по ночам, яолдаш?

– Вернись, Миколка-оглы… Пока нельзя, майор держит это в секрете.

Но Али говорил не строго, вроде бы и не прочь, чтобы я следовал за ним, ведь ходить по катакомбам вдвоем менее опасно – если уж в темноте расшибешь башку, товарищ не оставит в беде. Он поднял фонарь, осветил:

– Ты Семена Шкуренко не забыл?

– Нет. Но он же пропал бесследно еще две недели назад.

– Пропал! Пропал! А может, и не пропал. Ну ладно, топай за мной. Если проболтаешься, язык вырву. С Девичьей башни сброшу… после войны.

– А где такая башня?

– В Баку, у самого моря. Пах, пах! Он не знает…

Когда Али пахает, знай: или он крайне недоволен, или выражает чувство восторга.

Мы подошли к входу в отсек, в котором находилось брошенное имущество армейского батальона связи. Вход в отсек завешен какой-то дерюгой.

– Ну заходи, Сухов-оглы.

В отсеке горел свет, в глаза бросился строгий порядок – не было прежних нагромождений, чисто подметено, посередине «кельи» что-то возвышалось, накрытое брезентом.

Заметил я и топчан, на котором кто-то лежал лицом кверху. Кулиев подсветил фонарем – меня поразило желтое, чисто выбритое лицо человека, лежавшего на топчане, ну, как у покойника.