Текст книги "Дневники 1870-1911 гг."

Автор книги: Николай (Иван) Святитель Японский (Касаткин)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 47 страниц)

Чтобы убедиться в этом, взглянем на характер современной японской революции. Сёогуны дома Токугава долго были предметом ненависти князей: больно не по нраву пришлась последним железная рука сёогунов, затворивших их в Едо, как в клетке. Но князья должны были сносить свою участь: на стороне сёогунов была вся нация; пора же ей было, наконец, осушить кровь и перевести дух после долгих кровопролитий, которыми угощали ее князья во взаимных распрях при предшествовавших сёогунских династиях. Но вот Япония входит в сношения с иностранцами; явились у сёогуна другие дела, повеяло новым духом; оказалось далее невозможным держать на привязи около трехсот удельных князей, скученных в Едо; они были распущены. Некоторые из них, вздохнув вольною грудью, скоро расправили онемелые члены, и пошла работа! Тосама (князья, не созданные династией Токугава, а добывшие себе лены еще прежде ее) особенно не могли простить своего унижения; им нужно было во что бы то ни стало рассчитаться с сёогунами. И вот выступили на сцену все те громкие принципы, которые обыкновенно и прежде пускались в дело при подобных случаях: и восстановление прав ограбленной и уничиженной императорской династии, и беспорядки правления, и стон будто бы страждущего народа. Было бы ни с чем не сообразной ошибкой полагать, что современной революцией Япония обязана вторжению к ней иностранцев. Эта революция давно уже подготовлялась: еще задолго до европейцев князья, сколько возможно было, интриговали против сёогунов, подкупами, под ви-дом подарков, завлекали на свою сторону двор микадо, живший н нищете, старались как будто ненамеренно развращать и идио– тить сёогунов; приход иностранцев лишь на несколько лет ускорил взрыв. В начале прошлого года наконец произошло открытое столкновение Тайкуна и его приверженцев с коалициею враждебных князей, завладевших императорским флагом; несколько незначащих комбинаций доставили победу последним. Никто не приписал на первый раз этому сражению решительного значения. Сёогун обладал огромной собственной армией и довольно большим флотом, на его стороне были его гофудаи (князья, получившие лены от Токугава) и даже значительная часть Тосама; за него готов был душу положить его удельный народ и особенно его К до; сам сёогун на этот раз, как нарочно, был человек известных талантов. Все ждали, что он за стыд первого поражения заплатит врагам сторицей. Но, к общему изумлению, он сложил с себя пласть, велел разойтись войскам, оставил Едо и, в виде смиренно кающегося в своих преступлениях пред императором, удалился на свою родину, в княжество Мито. Глубокое огорчение и даже ропот большей половины Японии сопровождали его. А враги торжествовали: они великодушно оставили ему жизнь, отнятую было у него императорским указом, и принялись распоряжаться Японией: сочинили конституцию, потом другую, написали к народу множество указов и приказов, показали своего 15-летнего микадо иностранным министрам, переменили правительственные штаты н тайкунских городах, выслав на место прежних, знавших свое дело чиновников каких-то недолетков. По-видимому, все пошло своим чередом. Пред именем микадо все поникло, все, кроме части армии сёогуна, его флота и одного князя, самого рьяного из его защитников. Флот стоял в бездействии; строптивые войска стали действовать врассыпную, но они не страшны были без главы и без определенного плана; страшен был князь, «этот враг Отечества, разбойник, изменник, злодей», как возвеличило его правительство. Но вот и он смирился, подал покорное прошение и наложил на себя арест, вне ворот своей крепости. Множество северных князей, его соседей, стали ходатайствовать за него; умильным «слезным челобитьям» не было конца. Чего бы, кажется • лучше? Простить его, доставить мир потрясенной Японии и оставить ее наслаждаться плодами либеральной конституции. Но не то нужно было коноводам движения; не об Отечестве они хлопотали. Я уже сказал, что во главе современного движения стоят несколько сильных удельных князей и образованная молодежь, сбродная из разных княжеств. Сию последнюю вполне можно назвать авангардом Японии на поле цивилизации: она полна платонических мечтаний о будущем величии своего Отечества и в самом деле думает ввести сюда «аглицкую» конституцию. Но она сама лишь слепое орудие в руках другой силы; а эта сила – два-три удельных князя (Сацума, Цёосиу, Тоса), из которых каждый питает самые существенные надежды на преемство упраздненной единоличной власти. Но овладеть верховной властью одному из 300 претендентов, особенно когда многие из них равны между собою по материальным силам, – трудная задача. Древняя практика указала превосходное средство в этом затруднении: нужно ослабить опасных совместников, натравив их друг на друга. И вот начинается травля: Аидзу, несмотря ни на какие просьбы, не прощается; Сендай, Ёнезава, Сёонай и другие сильные северные князья, несмотря ни на какие отговорки, посылаются на Аидзу; послы за послами от этих князей скачут в Мияко и обратно. Уже князья готовы были против своей воли идти на своего собрата – грозное имя микадо нудило их к тому; но одно обстоятельство изменило все. Совершенно случайно открыт был план коноводов революции, имеющий основной мыслью именно ослабить северных князей друг другом. Роли быстро изменились: северные князья казнили или выгнали микадских послов, разосланных для понуждения к скорейшему вооружению, провозгласили со своей стороны южных князей врагами Отечества, соединили свои силы в Аидзу, все вместе заключили клятвенный союз против южан, и полилась кровь. Обе воюющие партии клеймили друг друга самыми позорными именами, и обе в то же время провозглашали своим принципом восстановление императорской власти, очищение Отечества от бунтовщиков и возведение его на высокую степень могущества и славы. Долго разыгрывалась эта кровавая драма.

Южные имели на своей стороне все шансы превосходства; в их руках был император: его имени беспрекословно подчинялись четыре пятых Японии, по его зову шли огромные армии на Север, по его приказу все покорные князья предоставили в его распоряжение свои пароходы и парусные суда, его именем выпускались кредитные билеты, и купцы принуждались менять на них серебро и золото, нужные правительству на военные издержки. Но не столько все это, сколько недостаток общего плана действий у противников помог наконец южанам взять перевес. В конце прошлого года северные князья один за другим покорились. Только Инамото, адмирал Тайкунского флота, выдержал свою роль: с 11 судами, во главе 5 тысяч отважнейших воинов Японии, он выгнал из Хакодате императорское правительство, а из Мацмая – КНЯЗЯ, и завладел всем островом Эзо.

Что будет дальше, трудно угадать; но то, кажется, несомненно, что все это лишь начало страшного потрясения. Если южане принудят к покорности и последнего из своих противников (что весьма вероятно), то война не замедлит загореться на другом пункте. Южных до сих пор связывает общий интерес – общие враги; для общего дела каждый из них пока нетерпеливо прячет своекорыстие под благовидною мантией империализма; не стань этих врагов, они не замедлят перессориться между собою; не перессорься они, выступят на сцену еще другие князья. Кажется, можно сказать наверное только то, что начавшееся волнение уляжется лишь тогда, когда выступит на сцену человек с печатью яркого таланта на челе и в свое собственное имя, а не в чье– либо другое, станет во главе движения, властною рукою укажет всем и всему приличное место и поведет свою нацию вперед. Но такого таланта пока не видно ни на той, ни на другой стороне, и это отсутствие вождя еще заставляет взоры многих обращаться на прежнего сёогуна; еще не верится, чтобы он погиб бесследно, еще приписывают ему глубокие планы и ждут, что он выступит на сцену, но уже выступит грозно и славно. Или пусть бы этим талантом оказался сам микадо; это было бы истинным благословением неба для Японии; тогда не нужно бы было ни ходуль синтуизма, никаких других искусственных приемов; тогда и без того князья скоро и послушно утихли бы, как утихают расшумевшиеся дети пред грозным учителем...

Пройдут еще три-четыре года, прибудет еще несколько тысяч католиков и протестантов в Японию; случатся опять какие-нибудь столкновения по этому поводу у иностранных министров с японским правительством, и довершат первые свое дело: побудят японское правительство к отмене и последнего слабого стеснения христиан. Еще шире раскинут тогда свои сети католические и протестантские миссионеры...

В письме моем к Высокопреосвященному Митрополиту Исидору, которое его Высокопреосвященству угодно было напечатать в февральской книжке «Христианского чтения» текущего года, на страницах 247-255 изъяснено, чем я занимался, живя в Хакодате, и что сделал. К изложенным там сведениям о трех крещеных, которых я тогда отправил из Хакодате для безопасности их, имею прибавить следующее. Один из них, Павел Савабе, испытав все трудности путешествия по стране в военное время и, убедившись в невозможности пройти до Едо, презрев все опасности, вернулся в Хакодате еще в то время, когда оно занято было правительством микадо; но как оказалось, страхи наши были напрасны: Савабе никто не думал тревожить, хотя все знали, что он христианин; до последнего времени (я получил от него известие несколько дней тому назад) он живет благополучно в Хакодате и занимается кате– хизаторством. Другой, Иоанн Сакаи, благополучно достиг своей родины в княжестве Сендай и живет там, стараясь (и небезуспешно, как видно из его писем) обратить ко Христу своих родных и ближайших знакомых. Третий, Яков Урано, хотел пробраться также на свою родину, в княжество Kara, но был задержан на пути в одном большом селении княжества Намбу своими родными и друзьями, которые до последнего времени, когда я имел сведения от него, не хотели выпустить его, пока он не передаст им о христианской вере все, что сам знает. К тем семи человекам, о которых я извещал тогда Высокопреосвященного Митрополита, как о имеющих сделаться христианами, прибавился еще один. Из них два молодых человека, которые начали тогда учиться русскому языку с тем, чтобы посвятить потом свое знание служению вере, как подданные сендайского князя (объявившего себя в то время противником партии южных князей, занимавшей Хакодате) должны были, вскорости же после того, вместе со всеми сен– дайскими, оставить Хакодате. Я боялся, что вдали от меня они забудут те немногие уроки, которыми воспользовались; но опасения мои, по крайней мере насчет одного из них, по фамилии Кангета, оказались совершенно напрасными. Так как северные князья положили оружие пред южными вопреки желанию большинства своего народа и своих войск, то из последних кто только мог примкнул к Инамото и переправился на Эзо; в числе последних оказался и Кангета. Тотчас же по прибытии в Хакодате он н пился ко мне в форме полкового адъютанта, и первые его слова были: «До 25 человек из наших офицеров желают учиться вере; н передал им все, что мог». Молодой японец среди тревог военной лсизни хранит в памяти немногие полученные им уроки о новой мере и у бивачного огня, забыв труд и опасности только что минувшего боя, говорит своим товарищам о неведомом им Боге, о тайне искупления и спасения!.. И слова его не падали на бесплодную почву; у меня были 12 из этих офицеров, т. е. все те, которые имели случай быть в Хакодате: каждый из них горит желанием продолжать начатые уроки, а некоторые изъявляли полную готовность посвятить себя делу распространения веры. Их учитель перелил в них не только все свои сведения, но и свой энтузиазм. >1 оставил Хакодате, напутствуемый их сердечными желаниями, чтобы то дело, для которого я еду, возбудило в России хоть малую часть сочувствия, которое имеют к нему они: «Тогда бы, – по выражению одного из них, – успех поездки был так же несомненен, как несомненно то, что Сын Божий сходил на землю».

Дело, для которого я приехал, состоит в том, чтобы просить себе по крайней мере трех сотрудников. Когда они будут даны, то называться ли нам миссионерами или только причтом церкви консульства, для сущности дела – все равно, если только позволено будет нам жить в разных местах. Но, мне кажется, гораздо лучше назвать нас прямо миссионерами. В Японии, кроме моего предместника и меня, еще не было ни одного христианского священника, который бы не был миссионер, и японский народ так привык соединять с понятием о священнике понятие миссионера, что из всей империи только в Хакодате, и тут не все, знают, что может быть и священник-немиссионер. Итак, относительно народа, то или другое название ничего не значит: лишь бы быть духовным лицом, в глазах народа неизбежно будешь миссионером. По относительно японского правительства различие в названии имеет значение: так как мы будем заниматься распространением веры, то мы и в глазах правительства будем те же миссионеры, как другие. Только если мы будем и называться миссионерами, наши действия будут согласны с нашим званием; если же не будем, то в наших действиях и звании будет противоречие и в нас самих двуличность. Японское правительство тотчас же поймет это и взглянет на нас не совсем лестно; между тем оно не подало никакого повода думать, чтоб оно смотрело нелестно на современных миссионеров вообще. Не лучше ли и нам быть миссионерами, как все другие, и пользоваться теми же правами, как другие?

Миссионеры должны быть образованные и развитые люди, иначе они не могут приобрести кредит между японцами. Хоро-шо бы было, если бы в Духовных Академиях нашлись желающие посвятить себя делу миссионерства; если же не найдутся, то можно удовольствоваться и способными молодыми людьми, кончившими курс семинарских наук. О добрых нравственных качествах я и не говорю: без них миссионер немыслим.

Миссионеры могут быть монахами, женатыми или неженатыми священниками, даже, на первый раз, пока научатся языку, светскими людьми, как кто пожелает; это для сущности дела не составит большой разности. Но непременным условием, без которого никто не может быть отправлен в Японию в качестве миссионера, должна быть поставлена решимость посвятить всю жизнь на служение православной вере в Японии. Было бы несчастием, например, если бы миссионер, проживши 5 или 10 лет, соскучился Японией или соблазнился желанием получить высшее место, большее жалованье и оставил страну. Такие перемены нигде не могут быть так чувствительны, как именно в Японии, где по крайней мере 5 лет нужно употребить для изучения разговорного языка и по крайней мере 10 – для изучения письменного. Женатых миссионеров, обязанных заботиться о воспитании своих детей, это условие не может смущать: теперь пути сообщения так хороши.

Жалованье миссионеру, по дороговизне всего в Японии, никак не может быть положено меньше двух тысяч рублей, при обеспеченной квартире.

Четыре миссионера должны поселиться в четырех разных пунктах, именно: в Нагасаки, где колыбель христианства в Япо-нии, в Йокохаме или в самом Едо, бывшей столице сёогунов и теперешней восточной столице микадо; в Хёого, близ Мияко, столицы микадо и центра самой населенной части Японии, и наконец, – в Хакодате, где теперь находится Русское консульство и есть церковь и откуда удобно действовать на северную часть острова Ниппона. Тот из миссионеров, который останется в Хакодате, будет вместе с тем и священником консульства. При консульстве же имеет оставаться и псаломщик. Миссионеры в Нагасаки, Едо и Хёого могут быть в первое время без церквей; но дома для них необходимо построить теперь же: на это потребно, по крайней мере, по три тысячи рублей для каждого. В первый год, пока дома будут построены, им нужно нанимать квартиры, на что потребуется, считая, что квартиры будут до последней возможности скромные, тысяча рублей для троих.

Лет в пять новые миссионеры научатся японскому языку, а я успею перевести самое необходимое из богослужебных книг. Тогда же, быть может, найдется возможность построить небольшие церкви и в прочих трех пунктах. (Если же консульство переведется в Хёого или в Йокохаму, то в одном из пунктов постройка церкви, по всей вероятности, войдет в общий план постройки консульства, что значительно сократит расход собственно на Миссию.)

Таким образом мы все будем в состоянии начать совершение богослужения на японском языке. Если к тому времени дана будет свобода вероисповеданий, то служба может совершаться при помощи японцев; если же нет, то от времени до времени псаломщик может отправляться поочередно в то или другое место для службы или сами миссионеры с этою целью посещать друг друга. При беспрерывном пароходстве и при недалекости расстояний эти поездки весьма легки и в денежном, и во всяком другом отношении.

Четыре человека, разумеется, – очень малое число для распространения веры в 35-миллионной империи. Но они мало-помалу могут образовать каждый для себя помощников из туземцев; если каждый из них приобретет себе 5 катехизиторов, то уже будет 25 проповедников, число не совсем незначительное, а его можно постепенно удвоить и утроить. Катехизаторы, конечно, могут действовать не иначе, как под непосредственным руководством миссионера; послать их далеко, для самостоятельной деятельности, нельзя. Но миссионеры могут со временем найти способных мальчиков из туземцев, научить их русскому языку, попросить (и, верно, для этого не найдется препятствий) воспитать их в духовных заведениях в России так, чтобы они могли сделаться священниками. В них миссионеры уже приобретут себе собратий, равных им во всем и способных действовать самостоятельно. Таким образом, маленькое общество из четырех человек может мало-помалу разрастить и сделать, если Богу угодно будет, многое. Итак, для основания Духовной Миссии в Японии нужны:

1) трое молодых человек с богословским образованием;

2) десять тысяч рублей единовременного расхода для устройства помещения им;

3) шесть тысяч рублей ежегодно на содержание их.

Обращаюсь к Вашему превосходительству с усерднейшею просьбою: окажите Ваше содействие к основанию этой Миссии.

Настоятель Японской Консульской церкви

иеромонах Николай 1869 г. Июля 12

ДНЕВНИКИ СВЯТИТЕЛЯ НИКОЛАЯ ЯПОНСКОГО  (1870-1911 гг.)

1870 г.

1 марта 1870. Девять часов вечера.

Санкт-Петербург. Александре-Невская Лавра

Прилично начать мне свой дневник описанием виденного мною второй и, быть может, последний раз в жизни «Торжества Православия», совершавшегося сегодня в Исаакиевском соборе. Собор был залит народом; то было живое море, тихо, без шума колебавшееся тем колебанием, когда на море видны только легкие струйки. Если в Пасху собор вмещает, как мне говорил ста-роста соборный, до двадцати тысяч народу, то сегодня наверное было не меньше пятнадцати тысяч, так как народ втеснился и на клиросе, и между певчими, и везде, где было место. Трогательно зрелище такой массы народа, стоящей как один человек в молитвенном духе пред Лицем Всевышнего! Не КЗ.Ж6ТСЯ особенно великолепным и Исаакиевский пред этим Живым Храмом; понимаешь тут нужду предстателей пред Богом и правителей Церкви Божией – иерархов и священнослужителей; понимаешь даже нужду сильных диаконских голосов... Но что за трогательная и торжественная минута, когда, в конце молебна, Протодиакон (Пятницкий) взошел на кафедру и запел: «Кто Бог Велий, яко Бог наш; Ты еси Бог, Творяй чудеса Един!» То настала минута, единственная в году, когда Церковь, как Богоучрежденное Общество, торжественно повторяет свои Правила, положенные в основу общества, свой Символ, и торжественно же заявляет, что все, кто не хотят держаться этих правил, отвергаются ею, как не ее члены, а чужие ей, прежде ее слова сами собою уже отлучившиеся от общения с нею. Было время, когда Церковь Божия скрывалась в тиши катакомб и уединенных мест, и тогда у нее было то же знамя, что ныне, и тогда сначала ставших под это знамя, но потом изменивших ему она отлучала от себя – но тогда это совершалось так же тихо и таинственно, как таинственно было существование Церкви; а теперь это совершается вслух всего мира, так как знамя Веры водружено на вид всей вселенной. 11е торжество ли это Православной Веры? Было время, когда горизонт Церкви помрачился облаками ересей, верующие ходили в сумраке и не знали, кому и чему следовать; а теперь горизонт I (еркви светел и ясен, ярко блистает на нем Крест Христов, ясно начертаны твердо определенные и неизгладимые навеки правила Веры. Не торжество ли это Православной Церкви? По прочтении Символа Протодиакон громогласно прочел: «Сия Вера Православная, сия Вера Отеческая, сия Вера вселенную утверди!» То – твердый голос Церкви, провозглашающей свои правила; нет в нем мягких нот, нежных звуков; нет надежды врагам Церкви на слабость ее, малодушные уступки и сделки; веяние Духа Божия, сказавшего: «Врата адова не одолеют ей!», слышится и ощущается во время того пения. По восхвалении Бога, Зиждителя Церкви, и Святых Отцов, богозданных столпов ее, Протодиакон стал провозглашать: «Неверующим в Бога – Творца вселенной, а мудрствующим, что мир произошел сам собой и держится случайно, – анафема! Неверующим в Искупителя и Искупление – анафема! Неверующим в Святаго Духа – анафема! Не верующим в Святую Церковь и противящимся ей – анафема! Не почитающим святые иконы – анафема! Изменникам Отечеству и Престолу – анафема!» При каждом провозглашении слышалось троекратное пение слова: «Анафема!» Боже, что за впечатление этого пения! Там, среди волн народа, посреди собо-ра виднеется сонм иерархов – Митрополиты Санкт-Петербургский (Исидор), Киевский (Арсений), Московский (Иннокентий), Архиепископы Псковский (Василий), Виленский (Макарий), Рязанский (Алексий) и Епископ Ладожский Павел – и священ-нослужителей; то Богом воздвигнутые, поседелые в своем служении современные хранители Веры и Церкви и руководители народа; оттуда, как будто от лица их, слышится голос невидимых певцов, подтверждающий голос Церкви, отлучающий несчастных, уже отлучивших себя самих; но то – голос, растворенный печалью и любовью; то – рыдающая мать, отвергающая своих недостойных детей, но еще не без надежды для них; им вслед звучит нота материнской любви, без слова зовущей их опять на лоно матернее – не опомнятся ли несчастные, не тронет ли их скорбь матери, не оглянутся ли они на свое положение и не познают ли весь ужас его? Без слез, без рыданий невозможно было слушать это трогательное «Анафема!», так чудно петое трио из двух теноров и баса. Я думал, что вслух разрыдаюсь; слезы душили меня; и не я один – много я видел плакавших. Это чудное, и грозное, и любвеобильное «Анафема!» еще звучит у меня в ушах, им полна моя душа, и я плачу в сию минуту слезами умиления. Да не умрет у меня в душе эта минута «Торжества Православия» там, на далекой чужбине! Да воспоминается она мне чаще и да хранит непоколебимым в вере и надежде среди волн угрюмого и мрачного Язычества! Не услышать мне, быть может, еще в жизни это пение и не увидеть этой минуты – а как бы хотелось! Для нее одной – этой минуты – хотел бы каждый год переноситься в Православную Россию!

После «Анафемы!» провозглашена «Вечная Память!», пропетая хорами митрополичьих и исаакиевских певчих (царям – греческим Константину, Елене и другим; нашим – Владимиру, Ольге и прочим; Патриархам – восточным и нашим; Митрополитам и прочим); заключено многолетием (Царю, Святейшему Синоду, Митрополиту Исидору – Первенствующему Члену Синода, Восточным Патриархам, причту и всему православному народу) и, наконец, песнью «Тебе, Бога, хвалим!»

Народ хлынул из церкви, но сколько еще осталось молящихся там и здесь у образов и прикладывающихся к образам, – и как молятся! Видно, что человек весь погружен в молитву; проходя, боишься нарушить эту его минуту. Жива Вера на Руси! Живо и действенно Православие – и широкий, царский путь ему на земном шаре!

1871 г.

4 марта 1871. Двенадцать часов ночи.

Шанхай

«Когда же это? Боже, когда же? Скоро ль? Да и будет ли это когда-нибудь?» – вопрошаю я, перечитав прошлогодние впечатления и остановившись на последней фразе. О, как больно, как горько иной раз на душе за любезное Православие! Я ездил в Россию звать людей на пир жизни и труда, на самое прямое дело служения Православию. Был во всех четырех академиях, звал цвет молодежи русской – по интеллектуальному развитию и, казалось бы, по благочестию и желанию посвятить свои силы на дело Веры, в которой она с младенчества воспитана. И что же? Из всех один, только один отозвался на зов – такой, каких желалось бы иметь (воспитанник Киевской Академии П. Забелин); да и тот дал не совсем твердое и решительное слово, и тот, быть может, изменит. Все прочие, все положительно, или не хотели и слышать, или вопрошали о выгодах и привилегиях службы. Таково настроение православного духовенства в России относительно интересов Православия! Не грустно ли? Посмотрели бы, что деется за границей, в неправославных государствах. Сколько усердия у общества служить средствами! Сколько людей, лучших людей, без долгой думы и сожаления покидают родину навсегда, чтобы нести Имя Христово в самые отдаленные уголки мира! Боже, что же это? Убила ли нас насмерть наша несчастная история? Или же наш характер на веки вечные такой неподвижный, вялый, апатичный, неспособный проникнуться Духом Христовым, и протестантство или католичество овладеют миром, и с ними мир покончит свое существование? Но нет, недаром Бог сходил на землю; Истина Его должна воссиять в мире. Но скоро ли же? Не пора ли? Да, пора! Вот, Православие уже выслало в Японию миссионера, отца Григория, с которым я теперь еду. Боже, что за крест Ты послал мне! И за этим-то я ездил в Россию? Истратил два года лучшей жизни? Все четыре академии дали пока вот только это сокровище, с которым я теперь мучусь и от разговора с которым, я думал, сегодняшний вечер у меня голова поседеет. Едет православным миссионером, а оспаривает постановления Православной Церкви, непогрешимость Вселенских Соборов; утверждает, что таинства Православной Церкви взяты с языческих мистерий, что Ковчег Завета построен был по образцу египетских капищ, что в Библии кое-что белыми нитками сшито, и прочее. И это человек, бывший семь лет священником и прошедший академическую мудрость! Хороши у Православия священники и академии! И что за характер у этого человека! Беспечный, каких свет мало создает, – не озаботится узнать ни о Японии, ни о деле миссионерском; о миссионерстве вообще не любит и слушать – когда я рассказываю ему, что видел здесь у миссионеров или что вычитал в миссионерских отчетах, и когда прибавляю, в виде естественных выводов и нравоучений, как и нам следует действовать, он сердится, принимает на свой счет, утверждая, что это я все нотации читаю ему, и никак не желая понять того, что мне просто хочется разделить с человеком свои мысли и чувства. Всякое мое дружеское и простое замечание или совет принимает за кровную обиду себе и сто раз попрекает ею; даже шутки мои запоминает и ставит мне в укор, как обиды, хотя бы эти шутки вовсе не к нему относились. Апатичен до того, что даже в Палестине не хотел беспокоить себя много, чтобы побыть во всех тех Святых Местах, где можно было и где я успел побыть. Не интересует его ничто окружающее, как ни любопытно наше путешествие. Ленив он до того, что до сих пор никак не могу побудить его заняться ни японским, ни аглицким языком, хотя мы уже вот около трех с половиной месяцев в пути, на судах, где удобно заниматься. Ни поговорить о чем серьезном, ни пошутить, – Боже, что за человек! Какая мне мука с ним в пути! И при этом еще в перспективе испытанная уже (в Петербурге) его наклонность к пьянству! Хорош миссионер! И такого одного только дала пока Россия? Бывают же случайности, хуже которых и вообразить нельзя. Долго искал и нашел наконец такого, непригодней которого трудно найти, как будто такого именно и нужно было! И еще другое несчастие – из Иерусалима напросился в слуги какой-то пройдоха-послушник (теперь – друг и приятель моего милого отца Григория). Ленивый, беспечный, избалованный монастырскою жизнью краснобай, и к тому же – бессовестный лжец. Что ни день, то все больше убеждаюсь, что – самый непригодный слуга, с которым мне еще больше дела, чем без него; а мой собрат на меня же воздвигает бурю, что я журю его, не даю ему покою. Да что же это такое? За что столько бед на мою голову? А! Не кто<-нибудь другой> виноват! Имей мудрость, умей выбирать людей! А не сумел выбрать хороших – так постарайся сделать дурных хорошими! Будем стараться, дай Бог успеть! Как ни думаю о том, как мне поступать с моими сокровищами, надумал пока одно – держаться ровней, избегать всевозможных замечаний и резких слов и вспышек; начнешь учить – все равно ничего не выходит (оскорбляются – не только собрат, но и слуга, и поступают еще хуже); начнешь молчать – опять скверно (думают, что сердишься, и поступают опять-таки еще хуже). Да будет слово мое от сего времени – кротость, крайняя снисходительность и любовь. Не выйдет ли проку? А там, быть может, мало-помалу можно направить одного и другого. Если же нет, то слугу можно во всякое время отправить в Россию; отца Григория – тоже в Россию (немедленно после того, как устрою отца Анатолия в Нагасаки и Забелина – в Хеого). Из этих-то, кажется, выйдет прок – особенно из последнего, если только приедет.

18 марта 1871. Ночь.

На барке, в четырехстах милях от Хакодате

Тяжело на душе, Боже! Как страстно хочется иногда поговорить с живым человеком, разделить душу – и нет его; с самого рождения моего до сих пор Бог не судил мне иметь друга, еди– помысленника. В юности, помнится, терзала меня жажда дружбы – и не нашел я друга во всю свою юность. Раз блеснул мне теплый луч солнышка дружбы, но тотчас померк. Теперь нет тех идеальных стремлений; холодная рефлексия заняла место нежных порывов юного сердца и воображения. Но и рефлексия, как живой родник мысли, естественно, ищет сосуда, куда излиться, ищет другого родника, с которым бы слить свои струи, – вместе они сильнее и живее были бы, обильнее бы струились и светлее играл бы на них луч Света Божия. Десять лет в Японии я мечтал о сотруднике-единомысленнике – то были лучшие мои мечты, сладкие отдыхи от тяжких трудов. И вот он – этот вожделенный сотрудник едет со мною. Но Боже! Что это за бедный душою человек и как горько мне с ним! Не делить с ним можно мысли, а скрывать их нужно от него, чтобы избавить святыню от поругания! До того беден он, что страшусь показаться с ним в мою дорогую страну труда. Был случай ехать в Хакодате чрез Нагасаки, Хеого и Йокохаму. Какой прекрасный случай – мимоходом узнать состояние инославных миссий и сделать предварительные соображения касательно своих станов. Но в числе других причин одна из важнейших, побудившая меня избежать этого пути, – нежелание казать людям такую пародию на миссионера, как отец Григорий. Совестно показаться с ним в люди – ни языка, ни мысли, ни разумного вопроса, ни любознательного взора, ни вида порядочности и благовоспитанности, ни даже наружного вида. Пусть себе заявляется в Хакодате – небольшой уголок, не так страшна компрометация, да и сопоставлять здесь не с кем моего, кроме двоих католических патеров. Чувствую, что не выйдет из него никакого проку, и только то, что не на кого оставить Церковь в Хакодате (Сартов уедет в отпуск), и опасение разных неприятных комбинаций от слишком торопливой поспешности удерживает меня от того, чтобы не отослать его в Россию тотчас же по приезде в Хакодате. Из ста – девяносто девять невероятностей, чтобы он был когда-нибудь миссионером. Куда ему! Простого смысла и логики не хватает у него для обычного разговора (как будто у него вместо мозгу разжиженный мусор в голове), через две мысли он уже забывает нить разговора и метается в сторону – куда же ему спорить с крепкоголовыми японскими рационалистами или передавать им смысл Веры! Веру он готов поносить сам же – где же ему возбуждать уважение и сочувствие к ней! Он вообще – ниже общества самой обычной порядочности и недалекой образованности и развитости; общество слуги – вот для него по плечу, денно-нощные разговоры с моим слугой Михаилом (ни к какому делу, впрочем, кроме краснобайства не годным) – вот его пища, услаждение. И дружбу он с таким человеком, и хлеб-соль водить может; штоф сивухи бы к этому – так не нужно, кажись, и рая для отца Григория! Стал бы обниматься, целоваться, брататься с Михаилом; речь – рекой с той и другой стороны, песня, пожалуй, или, по крайности, насвистывание – так как, сколько ни хвалился он, что петь мастер и голосом обладает, до сих пор еще я не мог упросить его спеть что-нибудь... Вот его сфера, его мир. И такому ли человеку – стройная, серьезная, строго упо-рядоченная жизнь миссионера, всегда – в труде, в сфере мысли и религиозного чувства! Пародия на человека может ли даже мысленно быть поставлена в положение миссионера, носителя и проповедника Слова Божия! И вот, однако, на самом деле эта пародия – в звании миссионера. Сотрудник, собрат, с которым я постоянно – с глазу на глаз. Но – о Боже! Сколько ни принуждаю себя, часто я решительно не нахожу силы сказать слово с ним, посмотреть на него – мутит, «из души воротит», по вульгарному меткому выражению. Что за ничтожество нравственное и бессилие воли и характера! Не может принудить себя решительно ни к чему – способен двое суток пролежать в койке не евши только потому, что одеться и выйти из каюты не совсем удобно по причине качки, хотя и не укачивает его. Упорен, как осел, – на самый ласковый совет отвечает точно собачьим лаем, хотя бы совет клонился к его комфорту и удовольствию. Словом, с которой стороны ни посмотришь, – такое сокровище, что я чуть не схожу с ума. Но – терпение и надежда на Бога! Авось Бог вышлет в Японию миссионеров!.. Несчастный дневник, слушай хоть ты иногда мои терзания душевные! Как-то легче, когда выскажешься хоть тебе – безответному. Больше – некому, да и не к чему; никто не может помочь моему горю, кроме Бога – и меня же самого, если Бог внемлет моим стенаниям и мольбам и пошлет мне терпение, силу и разум.