Текст книги "Дневники 1870-1911 гг."

Автор книги: Николай (Иван) Святитель Японский (Касаткин)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц)

22 февраля 1880. Пятница

<...> Пошел к графу Путятину. Ольга Евфимовна крайне расстроена была сегодняшним зрелищем провезенного по Кирочной и Надеждинской на казнь Младецкого (покушавшегося на жизнь Лорис-Меликова); его казнили повешеньем на Семеновском плацу. Евгений Евфимович показывал свою работу по гравировке, которою только что стал заниматься, – голову серны и миниатюрный портрет Крылова. Скучно было и там – тоска, точно шея, сосала сердце. Развлекла немного группа собора и воспоминание о катехизаторах. Как бесцветна, как противна жизнь адесь без живого дела! Из-за чего держатся? Все сочувствуют М иссии, и дело идет хорошо, но несносная формалистика тянет в Гиконечность. Такова система! Хороша ли? И сам-то сделаешься скучным, гадким, точно не живым.

23 февраля 1880. Суббота

Утром – Дмитрий Дмитриевич (на пути к Пашкову, слушать его объяснение Священного Писания); потом – племянница Ни– кандра Ивановича Брянцева, принесшая два прибора сосудов, аыхлопотанных для Миссии ее дядей. Она же сказала, что на Смоленском кладбище приготовили порядочное пожертвование. Я – туда, к Главному Протоиерею, отцу Захарии Образцеву. Но сегодня – Родительская суббота, множество панихид и дела. Отец Захарий показал мне ризы и Евангелие одно, приготовленные для Миссии; сказал взглянуть на иконы в коридоре в церкви – окапались годными; затем я просил его, чтобы когда пожертвование совсем будет приготовлено, он дал мне знать. Осмотрел обе церкви кладбища – Большую (направо; два покойника ждали отпевания) и Малую (налево; один из певчих читал Часы, другие к траурных формах бродили по церкви и хорам). Прошелся по кладбищу. Вот крестов-то! И как это осмысленно – ставить крест на могиле; не крест ли человеку – жизнь эта, будь он кто хочет? И вот, с креста – в могилу, а крест, как живое доказательство, что человек был, насколько мог, подражателем Первому Крестоносцу и что, во имя Его Обетований, он ждет себе спасения... Едва достало терпения дойти до конца кладбища по одному направлению; по дороге – балаган, где можно иметь чай. Венков сколько на могилах и крестах, и слезно молящиеся там и сям... Вокруг церкви – памятники богатых, между прочим – актера Кара-тыгина с его бюстом и усами на лице. Невольно всегда припоминается рассказ, что он живой был похоронен... На обратном пути зашел в одну мастерскую памятников – кое-что, например модели памятников, ангелов, хоть для украшения комнаты покупай. Дорогой туда и обратно перечитывал газеты – между прочим о подробностях казни Младецкого; что он поцеловал крест – утешит Ольгу Евфимовну. Заехал к Феодору Николаевичу, чтобы взять денег. Он долго не возвращался из церкви, так как много усопших нужно было поминать. Вернувшись, рассказал, что болен правым боком, так что вздохнуть трудно. После обеда Коля, идя в лавку купить бумаги, купил и горчичник – готовый. Феодор Николаевич, перекладывая с места на место три раза, продержал на боку минут сорок... Вот беда-то была бы для Миссии, если бы он серьезно захворал! До прихода его Ольга Петровна между прочим рассказывала, что, отпуская Колю в гимназию, когда ему пришло время определиться, всегда плакала, пока он вернется, и во время классов ходила повидать его; а теперь не знает, куда отдать Людмилу; не решается в институт, так как жить ей там нужно, а без нее для Ольги Петровны будут слезы. Вот примерная-то, нежная мать! И при всем том уже забирает себе в голову некоторые тенденции, могущие впоследствии сделаться источником страданий для нее и детей. Например, думает, что Людмила, если со временем выйдет замуж, то должна выйти не позже восемнадцати лет, а после этого Ольга Петровна не позволит, так как только не позже этого времени вышедши, можно перевоспитаться, если то потребуется, то есть приноровиться к мужу. Я старался внушить ей, что не сообразно с Волею Творца так ограничивать дитя, так как Творец вложил в природу людей, как регулирование и освящение времени супружества, любовь; сия же – неизвестно, по разности природы людей, когда и как и к кому возбудится; родители должны только устранять для детей опасные пути, предостерегая от опасных людей, во всем же прочем предоставлять им свободу. Отец Феодор рассказывал смешные вещи о первом знакомстве детей его с природою: «Ужели и без шляпы можно выходить?» (в деревне, у матери Феодора Николаевича); испуг Коли, когда он в восхищении, что можно бегать по саду (в деревне), упал и оцарапал и загрязнил себе руку (а в городе ему внушаемо было, что если обрежет палец, тотчас говорил бы, чтобы в ранку не забралась грязь). – «Да чего же ты испугался? Это – маленькая царапина». – «А грязь-то?» И Коля был почти без чувств, пока его не успокоили. А что за радость детей, когда им говорили, что можно взобраться на этот камень в лесу! Людмила же, трехлетняя, попав в траву, которая выше ее ростом, вздумала облокотиться на траву и, разумеется, полетела. – «Так отчего же вы каждое лето не ездите в деревню?» – «Средств нет!» Бедный Феодор Николаевич! Как бы хотелось доставить ему средства. А как? Нет средств! <...>

24 февраля 1880. Воскресенье.

Заговенье пред Масленой

Утром раздосадован был слугой Степаном, его глупостью, вечным скрыпом и стуком его двойной двери, не дающей покоя, и его ротозейством – уходит из своей комнаты, оставляя дверь отпертою и ключи на двери от моей и его комнат, так что могут обокрасть и его, и меня. Согласно письму от матушки Аполлонии, отправился к Обедне в Новодевичий монастырь. Проехал все время на конке, и от Технологического института до монастыря, по неимению места внутри, – на дилижансе (был не в клобуке); созерцание окрестностей развлекало в дурном расположении духа. Поспел к началу Обедни. Пели – как ангелы. В Алтаре – молящийся по– католически, с молитвенником в руках, какой-то молодой генерал, разнивший при подпеванье. Влиянием молитвенной храмовой благодати дурное состояние духа во время Литургии совершенно прошло, и душа сделалась ясна и спокойна. Во время Обедни пришли сказать, что Матушка Игуменья просит после службы к себе, что она – больна. После службы было отпевание какого-то богача – несколько Протоиереев, певчие на обоих клиросах в полном составе; ребенок Груша, с улыбкой расхаживающая от клироса к клиросу; умилительное пение ирмосов и «Со святыми упокой». <...> Не дождавшись окончания, отправился к матушке Евстолии; она простудилась двадцатого числа при погребении графини Протасовой, и у нее – грипп: я застал у нее доктора Исаева, в белом галстуке, очень тихого и приличного; разговор о нынешних смутных обстоятельствах. Кроме того, матушка рассказывала, как она в доме Протасовой была приветствована Государем и получила его благодарность за поднесение иконы девятнадцатого числа. «Оробела совсем и только поцеловала руку Государя », – говорила она. При ней, также у Протасовой, была и казначея, мать Агния. Тут же матушка Евстолия дала мне прочитать письмо отца Владимира – и карточку мою, присланную при письме, пронзенную в шею гвоздем. <...> Письмо отца Владимира говорит, что в последнее время на воротах Миссии нередко являются такие казненные мои карточки. От настоящих врагов (язычников или иноверных) – лестно бы; но мелькнула у меня тревожная мысль – не от своих ли это, которые могут быть и хорошими христианами, но в то же время раздраженные и введенные в заблуждение бестактностью отца Владимира, заподозрили меня в служении видам политическим со стороны Русского Правительства на Японию. Эта мысль до того обеспокоила меня, что когда я пришел в комнаты матерей Аполлонии и Феофании и там оканчивал чтение письма, мать Феофания по сумрачному выражению моего лица не удержалась от вопроса: «Вы, кажется, испугались?» Не испугался, а больно уж обидно, если не от врагов; а от врагов, так не более как лестно. <...>

1 марта 1880. Суббота. Масленица

<...> После обеда отправился смотреть выставку картин Верещагина. Народу была бездна; у русских картин весьма трудно было протискаться; у индийских – свободней. Впечатление не скоро изгладится; невольно слезы навертываются при виде массы страданий и русских, и турецких воинов; неудивительно, что плачут на выставке, как вчера Дмитрий Дмитриевич рассказывал. Цепь, на которой болгар таскали на казнь, какое чувство возбуждает! После русских картин на индийские почти и взглянуть не хочется; последние и днем освещены электричеством Яблочкова. Возвращаясь, видел множество народу, катающегося особенно на санках чухонцев; погода, кстати, – превосходная; а у балаганов, на Царицыном, издали виднеется море народу. Вернувшись и напившись чаю, пошел ко Всенощной в Крестовую; пришел, когда пели «На реках». «Так не забуду и Тебя, Россия, на реках японских!»; думалось – и слезы невольно катились по щекам. Превосходно поют это «На реках» хоровое – все больше и больше нравится.

2 марта 1880. Воскресенье.

Заговенье пред Великим Постом

<...> К восьми часам прибыл в Лавру, чтобы видеть на трапезе прощание братии с Наместником и взаимно. В Лавре братии – до ста человек с послушниками, служащих иеромонахов – до четырнадцати, всех иеромонахов, и с киновийскими, – до тридцати. По собрании в столовую и приходе отца Наместника пропета была молитва, и отцом Наместником благословлена трапеза; все сели; один иеродиакон взошел на кафедру читать; и читал, нужно сказать, вещь очень хорошую – о посте и покаянии. Я сидел по правую сторону отца Наместника, около меня – отец Моисей, налево от Наместника – иеромонахи; Архимандритов было только двое – отец Наместник и я. Кушанья были – холодное из рыбы с хреном, уха и манная каша на молоке, сладкая; перед ужином всем налили по рюмке водки, потом давали пиво или меда в оловянных стаканах и затем по рюмке хересу. По окончании каждого блюда отец Наместник звонил в колокольчик, причем чтец говорит: «Молитвами святых отец наших Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас»; Наместник говорит: «Аминь», и он, и все крестятся. Это служит и знаком подавать другое блюдо, и знаком для братии каждое блюдо начинать есть с молитвой. По окончании трапезы Наместник прозвонил в колокольчик, чтец: «Молитвами...», Наместник: «Аминь», и пропета была молитва благодарственная, в подтверждение которой Наместник приложился к образам и отошел в сторону за стол; я, за ним, сделал то же и, подошедши к нему, простился с ним, поклонившись ему в ноги (и он – мне), и стал за ним; следующие делали то же, прощаясь с отцом Наместником, мною и становясь последовательно. В это время пето было начатое непосредственно за благодарственной молитвой «Помощник и Покровитель»; пропеты были все ирмосы, пока братия прощалась; отец Наместник иеромонахам кланялся в ноги, затем кланялся, затем просто целовался; я делал то же самое, не имея в чем просить прощения, а привле-ченный из мысли – авось, пригодится в Японии. Дай Бог! Через тысячу лет, конечно, и в Японии будет не хуже, чем здесь. За ужином отец Наместник рассказывал, как он в 1877 г., в Благовещенье, Лаврский Престольный Праздник, пришедшийся в

Великую Пятницу, сочинил из грибов и манной каши с миндалем стол такой, что «старики: "Что за каша?" – и съели по две, по три тарелки». Во весь Великий Пост в Лавре рыбы не употребляется, кроме праздников Благовещения, Лазаревой Субботы (Храмовый Праздник тоже) и Вербного Воскресенья. При прощании братии интересно было видеть, как, кажется, это был один благочестивый обряд, а не необходимость, – все улыбались друг другу, и вражды не виделось ни у кого ни на кого. <...>

26 марта 1880.

Среда 4-й недели Великого Поста

Написал в день тридцать два письма к разным лицам, просившим известить о времени наречения и хиротонии, так как вчера принесли из Синода официальное уведомление, что наречение назначено двадцать седьмого, а хиротония – тридцатого марта. <...>

<

27 марта 1880.

Четверг 4-й недели Великого Поста

Утром готовил речь; еще на постели два раза на память прочитал, вставши – третий; потом дописал речь, переписал остаток в свой экземпляр и, призвавши переписчика, дал переписать в приготовленные два экземпляра. Заходили граф Путятин с отцом Ам– филохием и, не мешая мне, потолковали о каких-то своих делах. Прежде того, в семь часов, призвал Владыка и, насчет речи, велел иметь ее наготове, чтобы, если нужно, тотчас же развернуть и читать; велел также произносить не торопясь. В одиннадцатом часу пришел племянник Сергий, и в половине двенадцатого мы отправились на наречение в Святейший Синод (которое имело быть в один час) в карете лаврской. В Синодальной церкви подождали до часу. Собралось много – посмотреть наречение и послушать речь; из светских – Корнилов, Семенов, Саблер, Розен, Коссович, Гиль– тебрандт (Петр Андреевич) и прочие, из духовных – Яхонтов, Быстрое, Дёмкин, Архимандриты и прочие. Во время наречения неудобное – ходить вокруг стола к Членам Святейшего Синода, чтобы по порядку получить благословение; трогательное – как старцы-иерархи поют молебен. Речь сказал довольно исправно, и она публике, по-видимому, понравилась. Поздравления. Встреча с 11. А. Благовещенским. Отъезд в карете с товарищами к Феодо– ру Николаевичу (с Дёмкиным, Никитиным и Благовещенским). Обед у него. Я рассказал Ивану Ивановичу, как сегодня утром Митрополит спрашивал, не имею ли я в городе кого пригласить на обед, и я указал на него и защищал его от предубеждения против него Митрополита. Иван Иванович опрокинулся на меня же:

* Зачем? »-де. На обратном пути завез экземпляр речи в редакцию

♦ Голоса», другой опустил в ящик на имя Каткова в Москву. Домой пришедши, сходил в баню.

30 марта 1880.

Воскресенье 4-й недели Великого Поста.

День Хиротонии

В восемь часов исповедался у отца Ираклия. В половине десятого – в собор. В Алтаре, между колоннами, увидел улыбающегося Ивана Ивановича и серьезного Феодора Николаевича (первого – в синей рясе, второго – в темно-кофейной). Много приветствий. Преосвященный Гермоген: «Сегодня на вашей улице праздник!» Вона! Подробности посвящения, думаю, не забудутся; притом значатся в книгах. Что до чувств, то вообще, так как я утратил, по-видимому, способность робеть, то все принимал слишком хладнокровно – даже обидно для себя... Быть может, робость была бы причиною более глубоких чувств. Впрочем, во время совершения самого Таинства хиротонии чувства, кажется, без воли человека одолевают его; глаза делаются влажными, душа смущается, все существо под влиянием десниц восьми иерархов, как было сегодня, чувствует претворение. Встаешь совершенно иным, чем опускаешься на колена пред Престолом – невольно должно сознаться в этом. Молился я, как всегда, о просвещении сей страны Светом Евангелия и прочем... Пусть я – ничтожество, и пусть я был недостойнейший, но я не должен забывать (и да послужит это утешением и поощрением в трудные минуты в Японии), что в Алтаре было совсем тесно от народа, на солее – тесно, что <это> – благодаря нынешнему посвящению Епископа для Японии. <...> После Литургии Владыка, вручая жезл, выразил: «До конца жизни служи взятому на себя делу и не допусти, чтобы другой овладел твоим венцом». Да памятуется это мне в Японии – всегда среди раздумья, на улицах ли Тоокёо или полях Маебаси и прочих. Там нам иногда кажется, что «вот»-де «мы родину бросаем...». А здесь нам говорят: «Бросаете, так пусть это не будет беспутно». После Обедни и вручения жезла и благословения на все четыре страны с амвона – долгий труд благословения всех желающих принять благословение. Знал я, что Члены Святейшего Синода (Митрополиты) ждут к обеду, но не мог бросить без благословения всех жаждавших принять его, ибо и здесь были, конечно, проголодавшиеся или такие, которых дома ждут... С друзьями целовался. Из дам, между прочим, была графиня Шереметева (к удивлению, что такая нежная и решается выносить такую давку). Когда пришел в залу Владыки, где ожидали все Архиереи, Владыка Исидор шутливо заметил: «А я думал, что Вы ушли в Японию», – и тотчас же закусили и сели за обед. Садились, по-видимому, случайно, но вышло все по порядку. Было за столом двенадцать человек – Владыка Исидор; Митрополиты Филофей и Макарий Вятский; Архиепископы Аполлос, Рязанский Палладий, Рижский Филарет, которого нарочно задержали по случаю хиротонии его Викария (а он приезжал в Петербург, как говорил сегодня Чистович, в апреле, по поводу недоразумений с Попечителем Учебного округа); Викарии Гермоген и Варлаам; Протоиерей Быстрое, Дёмкин и отец Наместник, сидевший супротив Митрополита. Наместник уж на что говорун, а и тот не имел возможности что-либо сказать, так Владыка хорошо исполнял обязанность хозяина, – и это несмотря на то, что он простудился, когда ехал на наречение. За столом, вначале, – между прочим о Миссии и о том, что семинаристы наши прислали ему письмо, вчера полученное. Не доверяет, что это было их письмо – «Вы, может, скажете, что у вас есть Цицероны». Вернувшись в Японию, увидим, кто составлял письмо к Митрополиту; думаю, что это – не подлог, а подлинное письмо именно семинаристов. Вернувшись от обеда, застал у себя разных поздравителей, – между прочим Дионисия Смирнова, который просидел дольше всех, с простодушием семинариста. Получил пять или шесть телеграмм с поздравлениями – между прочим письмо от генеральши Александры Владимировны Лукьянович, не могшей быть на хиротонии по болезни, с куском материи на рясу (голубой). Побыл на Всенощной, так как завтра Владыка назначил служить в Крестовой Раннюю Обедню. За Всенощной отец Мардарий уставил за Жертвенник, в Приделе Святителя Тихона, па орлец – как у них крестовых, митрополичьих, все благообразно и по чину! После Всенощной был Александр Сыренский с иконами, пожертвованными от разных лиц. Еще – Петр Лебедев с потами.

1 апреля 1880.

Вторник 5-й недели Великого Поста

<...> Вечером скучно было и хотелось курить, а между тем бросил с воскресенья – более чем двадцатилетнюю привычку не легко бросить, и только с Помощью Божиею можно сделать это (епископу же, конечно, курить ни в каком случае нельзя).

2 апреля 1880.

Среда 5-й недели Великого Поста

Утром долго гулял по Новому кладбищу – утро было чудно ясное. Кажется, хорошее действие некуренья – то, что, по-види– мому, зрение становится лучше.

<...> К семи часам был на Николаевском вокзале; взял билет второго класса. Дорогой – кондуктор: «Не Вас ли спрашивает один господин, в первом классе, худой, бледный»; я отделывался незнайством – но господин наконец, при одной остановке, сам подошел ко мне: «Мне нужно видеться с Епископом Николаем – не доставите ли мне случай?» – «С кем имею честь?» – «Владимир Соловьев» (а его карточку я сегодня же нашел у себя на столе). Я очень обрадовался знакомству. Он едет в Москву на полугодовое поминание своего отца, историка Соловьева, имеющее быть послезавтра, четвертого апреля, и потом возвращается в Петербург, где в следующее воскресенье, шестого апреля, у него диспут на доктора философии – защита диссертации «Критика отвлеченных начал». Ему о чем-то нужно поговорить со мною, что и условились сделать в Москве. Путь до Москвы был покойный и благополучный.

В Москве

3 апреля 1880.

Четверг 5-й недели Великого Поста

В одиннадцать часов прибыл в Москву. Я отправился прямо на Саввинское подворье, по предварительному приглашению Преосвященного Алексия, Можайского Епископа. Он был на Литургии; надевши панагию, я пошел тоже в церковь, оставив саквояж у швейцара. Преосвященный Алексий уступил свое святительское место. Что за любезность! После службы и чаю он дал мне карету для визитов; я отправился к Преосвященному Амб– росию в Богоявленский монастырь. Он тотчас же подарил панагию – прекраснейшую, московской работы, и пригласил в три часа обедать. К Гавриилу Григорьевичу Сретенскому, сотруднику. Встретила сестра его; рассказала про отца Дмитрия – как, между прочим, у него вытащили кошелек и двадцать рублей (хорошо, если так, не больше ли?).

<... > Вернувшись, застал у Преосвященного Алексия философа Владимира Сергеевича Соловьева и профессора Павлова. Первый спустился со мною ко мне, чтобы интимно поговорить, и удивил меня, сказав, что хочет постричься в монахи, и на первые годы просится пожить в Миссии – будет полезен в это время преподаванием в семинарии. Я прямо стал отсоветывать ему монашество – на том основании, что и для Церкви полезней, если он, стоя вне духовенства, будет писать в пользу Церкви. Побуждением к монашеству он выставляет «слабость характера своего» – тем более ему нельзя быть монахом. Вообще, эта личность – весьма яркая и поражающая; смотрит истинным философом, довольно мрачным; ему всего двадцать семь лет. Он поспешил кончить разговор, потому что пришел отец Гавриил Сретенский – сей принес книгу адресов купцов и посоветовал кое-что. По уходе его я пошел наверх к Преосвященному Алексию и застал еще там его приятеля – канониста Лаврова; а когда и сей раскланялся, то Преосвященный Алексий, с московскою угостительностью, заставил меня плотно поужинать, хотя есть не хотелось, – после чего не оставалось ничего делать, как лечь спать (что сделал я, однако, перебравшись с подушками и одеялом на диван, ибо в матраце заметил хозяев, которые стали бы угощаться гостем).

4 апреля 1880.

Пятница 5-й недели Великого Поста

Погода была скверная – дождь со снегом. Я в пролетке отправился к О. П. Тюлееву – дома не застал, оставил фотографии храмового плана; <.„> От него отправился в Новодевичий монастырь, где Преосвященный Алексий совершает Литургию и панихиду по Соловьеве. <...> После панихиды вышли отслужить Литию на могиле; слякоть и дождь мешали. Нельзя без чувств смотреть на свежую могилу доблестного человека. Вся убрана цветами и зеленым мохом; на кресте – венки из роз и камелий и разных цветов, у подножия креста – горшки с живыми левкоями. По окончании службы пригласили к Игуменье на чай. Просил у нее на Храм – крепконька, ничего не дала. В монастыре – семьдесят штатных монахинь, но всех – до двухсот пятидесяти.

6 апреля 1880.

Воскресенье 5-й недели Великого Поста

Утром, приготовившись к служению, составил письмо к ректору Академии с вопросом, не желает ли кто из студентов в Японию; повидался с Преосвященным Алексием, спросил подробности посвященияв стихарь, ибо это предстояло сделать; занял четки (пояс же он предложил в подарок), и в сопровождении лакея Преосвященного Алексия, в карете, в десять минут десятого часа отправился в Чудов монастырь, где был и удостоен совершить вторую Литургию по поставлении в Епископа (и первую в Москве). Под руководством Протодиакона, отца Варсонофия, служение прошло без больших ошибок. Молитвы Святителя Алексия, Митрополита Московского, на Мощах которого была Литургия, страдавшего душою от монголов, конечно, немало способствуют успеху Миссии среди монгольского племени. На Часах было посвящение в стихарь псаломщика в Успенский собор (у которого отец помер и шесть человек семьи осталось). Сослужили Наместник Чудова монастыря, отец Архимандрит Вениамин, и отец

Ризничий Патриаршей Ризницы, отец Иосиф. Певчие, особенно маленькие, пели отлично «Милость» – простую обиходную Литургию Василия Великого. После Литургии – благословение мужчин в соборе и, по выходе за арку, – женщин (которым не позволяется входить в самый собор). <...> К двум часам отправился к Сергею Михайловичу Третьякову, Купеческому Голове; у подъезда столкнулся с Иваном Сергеевичем Аксаковым, который сказал, что сегодня был у меня; и теперь вместе со мной от-правился к Третьякову. Роскошный кабинет; мраморный Иоанн Грозный – Антокольского; хозяин – весьма изящный; любезно выслушал и подписал пятьсот рублей; еще два гостя каких-то. В карете ожидал меня Гавриил Григорьевич, с которым отправились к Александре Афанасьевне Богдановой; несколько дам; светлые комнаты, смеющаяся девочка в зеленом платье; расспросы об Японии с большим интересом. <...>

9 апреля 1880.

Среда 6-й недели Великого Поста

<...> Нездоровится. Думается все о делах Японии. Дневник этот и пишется, чтобы в Японии потом напоминать, что в Россию – нечего желать, что хорошо там, где насущное дело. Впрочем, дневник ведется только до Японии – там нельзя будет делать это (дневник все-таки отнимает несколько мысли и времени, и притом досужного, когда именно час успокоиться, обдуматься, то есть озираться вперед и назад в интересах немедленного же дела, – а тут час целый припоминай подробности бывшего за день и пиши). Нет, в Японии не до этого будет, там все время и силу – а насущную службу. Японией мы, миссионеры, дороги России (вижу теперь, как дороги, на собственном опыте – на ласках, в таком изобилии встречаемых) – нужно же ценить это и расплачиваться честно с Россией. Да поможет Бог! Часов в двенадцать приехал отец Иоиль. Отправились к Латышеву; принял весьма ласково и смиренно; все говорил: «Так точно», семейство все подвел под благословение – а пожертвовал всего сто рублей; отец Иоиль несколько в смущении. Даром держал долго Латышев, пропустил я визит ко мне Дмитрия Алексеевича Хомякова, который был без меня, потому что я опоздал вернуться к двум часам. Когда мы с Преосвященным Алексием доканчивали обед, сказали, что ко мне прибыл князь Николай Петрович Мещерский, Попечитель Учебного Округа. Спустился вниз и принял его; потом отправился на Угрешское Подворье к отцу Пимену – еще болен икотою; весьма умный старик; надеется, что я в Москве соберу потребное на Храм и Училище. Пришел Александр Алексе– ич (Нейдгарт, кажется), которого я видел десять лет назад у графа А. П. Толстого; очень похож на нашего барона Розена, только волоса светлей. Отец Пимен напал на него, чтобы он советовал графине Анне Егоровне Толстой пожертвовать недостающие теперь на Храм двадцать восемь тысяч. В Страстной монастырь – посоветоваться, когда служить. Матушка Евгения и что при ней приняли совершенно как родного; мать Евгения просто засуетилась от радости и забыла, что у нее очки надеты. Служить просили у них на Второй День Пасхи, Позднюю Обедню. В семь часов – к КНЯЖН6 Варваре Николаевне Репниной. Были ее воспитанница, еще дама, еще Анна Христофоровна, еще доктор, желавший познакомиться. С интересом слушали о Миссии. Я просил княжну похлопотать у ее приятельницы, Анны Егоровны Толстой, чтобы пожертвовала на Миссию – обещалась. <...>

11 апреля 1880.

Пятница 6-й недели Великого Поста

<...> В одиннадцать часов отправился к адмиралу Ивану Семеновичу Унковскому, согласно записке Ивана Сергеевича Аксакова. В первый раз видел этого человека, так известного в Японии, особенно в Нагасаки. Видно, что любит Японию и что добряк; лицо – простое, приветливое; большая лысина; здесь же был его брат – генерал, по-видимому; и жена – молодая и красивая; рассказывал, как японцы сделали ему модель судна, где – и царапины на машине, и прочее. <...>

12 апреля 1880. Лазарева Суббота

Утром, пересчитавши деньги, нашел, что собрал немножко более пяти тысяч рублей; да у Василия Дмитриевича Аксенова четыре тысячи, итого – девять тысяч. Эти деньги – заимообразно отослать на Миссию отцу Анатолию, пока выдадут положенные с первого января из Государственного Казначейства и Миссионерского Общества. Отправился к Аксенову, чтобы перевести девять тысяч в Петербург на имя Феодора Николаевича Быстро– ва. Они с братом говели и только что приобщились; застал у него приходского их священника (зятя отца Гавриила Сретенского) и дьякона и кого-то из Риги, ораторствовавшего против немцев, – кажется, тоже сборщик на что-то. Рассердили, что все – с дивана и в даль. Ну, что это! Как будто Архиереем для того делается человек, чтобы от него все бегали! Пришел еще какой-то оратор, кажется Пороховщиков, – может, и хороший человек, но хвастун и все скромно о себе. Аксенов взял вексель на девять тысяч сегодня же доставить мне для пересылки в Петербург. От него – в Воздвиженский Монастырь (предоставленный для помещения духовенству Успенского собора; монашествующих совсем нет), к Протопресвитеру Михаилу Измаиловичу Богословскому. По дороге видел вербный базар – у стен Кремля: множество вербы на возах и на руках у мужиков и баб, а также брусничнику, который примешивают для зелени в пучки; цветы к вербам продавались в лавчонках под навесами; кстати, и другие лавчонки, с баранками, ситцем и прочим, явились. В Петербурге – иначе; там – верба с херувимами, как-то казистее и щеголеватее, зато здесь – проще и задушевнее. <...>

13 апреля 1880. Вербное Воскресенье

Перед отправлением на служение Преосвященный Алексий принес и заставил взять в подарок голубые шелковые четки – «праздничные», мол, а с черными нельзя сегодня. За семь минут до девяти поехали в Успенский собор в Кремле. Встречали не с крестом, одевали не на главной кафедре, а ступенью ниже ее, во время Апостола сидели не на Горнем месте, а ниже; все это по-тому, что Успенский собор – Патриаршая Кафедра, или теперь Кафедра всего Святейшего Синода, когда он весь здесь бывает (как при коронации), тогда – Господин собора. Пред служением прикладываются, кроме местных икон, к мощам Святых Петра и Филиппа. Народу был полон собор; сослужащие – Архимандрит Николай, Протопресвитер Михаил Измаилович Богословский и два священника. Протодиакон – плохенек, не по собору и не но москвичам. При воспоминании о Святителях, служивших в сем соборе, особенные чувства наполняют душу. По окончании Литургии Златоуста и Молебна – Царского, при выходе, народ хлынул под благословение; но пришлось благословить не больше сотни людей – полиция, очищая дорогу, скоро вывела к выходу и усадила в карету; было без двадцати минут двенадцать часов. Недовольство мучило, что не удовлетворил религиозному чувству народа, и досадно было, что такая давка, до безобразия, произошла; собственно, следовало бы мне устранить полицию, сказать несколько успокоительных слов народу, остановиться на амвоне и благословлять. <...>

5 мая 1880. Понедельник

День – дождливый. Тоска. Надоело быть сборщиком. Целый день был дома, и сегодня – последний, в который обязан был сидеть дома с семи до девяти утра и с двух до пяти после полдня, по обязательству в газетах, – для сбора. Приходили разные и приносили разное – иконы (ученица Сорокина, Вяземская), облачения (она же), утварь (дароносица для отца Сакая от княги-ни Мещерской), большая икона от Перфильевой, губернаторши, икона от столетнего старца и прочее. Отец Зернов привез вчера собранные деньги; дети княгини Мещерской – двести рублей от какого-то Нечаева и цветов. Написал прошение в Совет Миссионерского Общества, чтобы выдавали двадцать три тысячи восемьсот рублей серебряными рублями, а не кредитными, и отвез к Преосвященному Амбросию; сегодня вечером у него – собрание Совета Миссионерского Общества, приготовительное пред Общим Миссионерским собранием. Преглупое положение мое – просил серебряными рублями и думал, что дали серебряными, а дали кредитными! И как это вышло, Аксенов или Покровский виноват, – не разберешь. Так как завтра служить в Успенском соборе, по случаю рождения Николая Александровича, то отстоял Всенощную дома. Но что за скука, наконец, в России! Как бы хотелось все разом бросить и уехать в Миссию! Комната моя завалена пожертвованиями, но ценного и истинно нужного – немного.