Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 3"
Автор книги: Николай Погодин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
Павел Михайлович. Что выше?.. Что сложнее?
Суходолов. Ничего.
Павел Михайлович. Накуролесим, напортим жизнь самим себе, а потом начинаются сложности. Слушай, брат, в последний раз предлагаю – сядь и напиши объяснение.
Суходолов. Ничего писать не буду.
Павел Михайлович. Ну смотри… тогда не плачь.
Суходолов. У одного русского классика сказано, что даже отцу с сыном, а не только нам с тобой нельзя говорить о своих отношениях с женщиной, пусть эти отношения будут самыми чистейшими. Почему мы не можем следовать законам, установленным великою моралью?
Павел Михайлович. У кого это сказано?
Суходолов. У Достоевского.
Павел Михайлович. А ты обойди эти отношения, не трогай женщины. Как ты не понимаешь! Ведь твое нежелание объясниться будет истолковано как неуважение, как вызов, как вещь немыслимая, небывалая. Оно же обернется против тебя новым тяжелым обвинением. С кем ты отказываешься говорить?! Ты с партией отказываешься говорить.
Суходолов. Но ты… ты человек с душою, с разумом, пойми, что опять-таки есть вещи, которые нельзя высказать партии. Было бы политическое дело, тогда руби мне голову… Да что политика! Я партии всю душу отдаю, жизнь отдам… Но могут же быть у человека какие-то интимные стороны жизни, в которые он не станет посвящать никого. Просто не обязан, нет такого правила.
Павел Михайлович. Может быть… случаются вещи неожиданные, тонкие, деликатные… Ну, а на поверхности что? На поверхности непривлекательная история… двадцать лет семейной жизни… Извини, больше душу тянуть не буду. Но молчание – плохой способ защиты.
Суходолов. Тут надо бы не защищаться, а бороться… драться.
Павел Михайлович. Вот это я готов приветствовать!
Суходолов. А ежели с тобой придется драться, тогда как?
Павел Михайлович. Дерись.
Суходолов. Боюсь, что синяки мне одному достанутся.
Павел Михайлович. А я считал тебя смелым человеком.
Суходолов. Значит, я несмелый человек.
Павел Михайлович. Не верю.
Суходолов. Как угодно.
Павел Михайлович. Имелась возможность разделить вас с Дононовым по разным стройкам, но теперь нельзя. Посмотрим, чем кончится эта история. Повторяю, тягостная история.
Суходолов. А ты устраняешься?
Павел Михайлович. Рад бы – не могу. Так что не обижайся, голубчик, если придется проголосовать за крутые меры.
Суходолов. А что я в партии? Миллионная какая-то частица. Молекула. Разве бывает виновато огромное вещество, если оно обидит одну молекулу?
Павел Михайлович. Суходолов, брось. Параллель крайне неудачная.
Суходолов. Голосуйте за крутые меры. Обидите, даже оскорбите – я жаловаться никуда не пойду.
Павел Михайлович. Такой ты у нас гордый?
Суходолов. Да, гордый. И в данном случае в особенности. (Уходит.)
Павел Михайлович. Сколько я присматриваюсь к этому человеку, и он все больше мне нравится. Есть в нем что-то кировское, неувядаемое. И нелегкий. А что есть легкость в человеке? Черт ее знает, что это такое. А может быть, и ему нелегко? Может быть, он и сам разобраться не может, что с ним происходит? А мы его к ответу и наказывать… Я ненавижу милосердие, прекраснодушие, но как легко напрашивается кара. А сколько в каждой человеческой ошибке, драме, даже преступлении скрыто чего-то важного, чего не знает кара. Но по привычке тянет поскорее наказать. А привычка развивает шаблон и лень в отношении к людям. Нет, сам разберусь в этом деле. Нечего тянуть, нельзя мучить человека. Придется пригласить Мулину Клару. (Набирает номер телефона). Мулина Клара? Узнали?.. Вот и хорошо. Зайдите ко мне… Письма?.. Ах, то, о чем мне сообщали… тоже захватите. (Положил трубку.) О трагедии, трагедии! Правильно говорил Лев Николаевич Толстой: были они и будут, эти трагедии, несмотря ни на какие потрясения человечества и революционные перевороты. Неужели придется читать его письма? Надо. Другие прочтут и тоже еще копий наснимают. Надо.
Входит Клара.
Клара. Здравствуйте, Павел Михайлович… вот я и пришла.
Павел Михайлович. Вот вы и пришли. (Пауза). Что, Суходолов бывает в гостях у той девушки, о которой вы мне рассказывали?
Клара. Но вы тогда на концерте не стали меня слушать.
Павел Михайлович. Слушать слушал, а писем не взял. Теперь и письма эти могут потребоваться.
Клара. Вот видите… Значит, я не зря старалась?
Павел Михайлович. Обстоятельства в данном случае переменились, но мой взгляд на это ни при каких обстоятельствах не переменится. Но раз уж вы так хорошо все знаете про Суходолова с этой стороны, то сообщите нам – навещает он или не навещает ту девушку, которой пишет?
Клара. Нет, не навещает.
Павел Михайлович. Точно знаете?
Клара. Точно.
Павел Михайлович. Странно, странно… То, что вы мне говорите, имеет громадное, решающее значение в деле Суходолова, потому что при помощи анонимок, заявлений и досужих пересудов он обвиняется в серьезных аморальных поступках.
Клара. Я следила. Они не встречаются. Я хотела удостовериться, врет мне моя Майя или правду говорит. Оказывается, говорит правду.
Павел Михайлович. Она ваша подруга?
Клара. Да, мы очень любим друг друга.
Павел Михайлович. И она вам все рассказывает про Суходолова?
Клара. Видите ли, в чем дело, Павел Михайлович, конкретного имени его она никогда не называет и говорит о некоем дорогом и очень благородном человеке, но я отлично понимаю, что это и есть товарищ Суходолов.
Павел Михайлович. Значит, она его любит… Как вы, Клара, думаете?
Клара. Скрытная она… Но по-моему, да.
Павел Михайлович. Странные, однако, у вас отношения… Как ее зовут?
Клара. Майя. Она из Ленинграда. А я – вы меня простите, за что вы меня так крепко осадили на концерте? Мною руководят одни добрые чувства к этой девушке. Она растущий молодой работник, и вдруг в Ленинградский университет придет порочащий ее материал.
Павел Михайлович. Послушайте, Клара, а что он пишет этой Майе?
Клара. Копии писем со мной. Пожалуйста, прочтите.
Павел Михайлович. Вы сняли копии?
Клара. Ну да… а что? Вот же они вам потребовались.
Павел Михайлович. Ох, Суходолов, Суходолов… Ну давайте. (Долгая пауза. Потом начинает читать вслух.) «… Вы иногда, в особенности на реке, слышитесь мне как песня, но, когда я начинаю прислушиваться, песня исчезает и ничего нет. Вот видите, милая моя, как поздно и уже ненужно пришло ко мне то, что называют люди поэзией их жизни. И все же я без горечи и вздохов подтруниваю над собой. А когда окончательно уйду с головой в работу на своем строительстве, вы опять аукнетесь мне обрывком мелодичного мотива, и я часто от этого ощущаю на сердце нежность и радость. Вот почему в прошлом письме я назвал вас своею песней». (Кларе). Вы это читали?
Клара. А как же!
Павел Михайлович. И вы находите это уродливым?
Клара. А вы не находите?
Павел Михайлович. Что я нахожу, я сейчас скажу. Мне хочется понять, что вы находите?
Клара. Да, это уродливо! Суходолов сам говорит, что поздно и не нужно… Говорит и делает. Где же у него партийная принципиальность? Какой урок он может преподнести нашей молодежи? Это – гниль и больше ничего.
Павел Михайлович. Вы прошлым летом случайно в Москве не были?
Клара. Была.
Павел Михайлович. Тогда вы, может быть, были на выставке картин Дрезденской галереи?[11]11
«выставка картин Дрезденской галереи». – Речь идет об одном из крупнейших в Европе собраний живописи, спасенном советскими войсками весной 1945 года. В 1955 году перед отправкой в Германию картины были выставлены в Московском музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.
[Закрыть]
Клара. Была, была…
Павел Михайлович. И конечно, видели там «Сикстинскую мадонну» кисти Рафаэля.
Клара. «Сикстинку»?.. Как же… потрясающая вещь.
Павел Михайлович. И вы не нашли, что сие уродливо?
Клара. Не понимаю – что?
Павел Михайлович. Показывать мать божию с младенцем Христом на руках… Вы не находите, что эта картина является пропагандой религиозного дурмана?
Клара. Странные сравнения… Я не такая уж… Это великое искусство, поэзия и так далее.
Павел Михайлович. Так… значит, понимаете. Отлично. А Суходолову должно быть чуждо самое малое прикосновение к поэзии? Мы, коммунисты, и тем более в почтенном возрасте, да еще занимающие ответственные посты, должны быть лишены всякой поэзии, трепета душевного, песни?.. Вы, молодая женщина, распространяющая у нас культурные знания, в этом маленьком празднике человеческого чувства увидели только материал для привлечения коммуниста к ответственности! Говорю вам это с большой скорбью. Но вы можете со мной не согласиться. С письмами вы тоже имеете право поступить, как вам покажется нужным…
Клара. Непонятно… Вот вы меня упрекаете, а директивы дать не можете.
Павел Михайлович. Не могу. Тут не прикажешь. Вот нас двое членов партии, а взгляды у нас на этот случай разные. Мы вырабатываем новую, коммунистическую мораль, и дело это длительное, мучительное.
Клара. А разве мы еще не выработали нашу мораль? Впервые слышу. Я думала, что тут все ясно.
Павел Михайлович. Не знаю, как вам, а мне не ясно.
Клара. Поневоле потеряешься… Как же дальше жить?
Павел Михайлович. Увы, дать директивы не могу. Можно пригласить ко мне вашу подругу?
Клара. Хоть сейчас.
Павел Михайлович. Пускай сейчас. До свиданья.
Клара. А итог? Я не знаю же действительно, как мне теперь думать.
Павел Михайлович. Думать – это одно дело, а жить чужими мыслями – другое. Попытайтесь подумать самостоятельно. Только программа нашей партии дает огромный простор для самостоятельного мышления… а сколько дает Ленин…
Клара. Нет, как хотите, а я не согласна. Получается полная неразбериха. По каждому поводу индивидуально думать, индивидуально принимать решения – прежде всего с ума сойдешь. Без установок жить нельзя.
Павел Михайлович. И насчет чувств вам нужны установки?
Клара. А что? Конечно. Чувства тоже укладываются в определенные рамки. Павел Михайлович, я преклоняюсь перед вашим авторитетом, но вы меня путаете. После этого разговора я боюсь, что окончательно спячу. Никогда в жизни так не расстраивалась. (Уходит.)
Павел Михайлович. Как грустно… Очень грустно! (Звонит секретарю.)
Входит секретарь.
Скрипач не появлялся?
Секретарь. Здесь. Ждет.
Павел Михайлович. Просите.
Секретарь уходит. Входит Армандо.
Армандо. Извините за воспаленный вид. Болен. Здравия желаю. Можно сесть?
Павел Михайлович. Долго же вы гостите в наших краях.
Армандо. Влип в неприятную историю, теряю лучшего друга, потому и добивался свидания с вами.
Павел Михайлович. Чем могу помочь?
Армандо. Мне ничем не поможешь. У меня единственная просьба, касающаяся одного Суходолова. Если это возможно, помогите ему. Я вас прошу поверить, что ничего позорного он не совершил и, по-моему, совершить не может. Вам должно казаться странным мое посещение, просьба, но в этой проклятой истории я больше всех страдаю. Дело в том, что Митя мне открылся, а я его предал.
Павел Михайлович. Как? Кому?
Армандо. Жене.
Павел Михайлович(вырвалось). Эх вы… артист!
Армандо. Это так стыдно… мелко. Сболтнул… а фактически оклеветал, потому что в глазах такой женщины, как Ксения Петровна, это измена и связь, а в глазах каждого мыслящего человека – естественный порыв. Теперь сижу в гостинице, пью и не знаю, когда это кончится.
Павел Михайлович. Может быть, вам надо помочь уехать?
Армандо. Только не материально. У меня есть… Мне хотелось снять с себя моральную тяжесть. Я решил высказаться перед вами.
Павел Михайлович. И хорошо, что высказались.
Армандо. Я могу письменно…
Павел Михайлович. Не надо. Мне и так поверят.
Армандо. Можно спокойно уезжать?
Павел Михайлович. В конце концов, его никто казнить не собирается.
Армандо. Но я – то знаю, как ему тяжело, если его мотают… а он самолюбивый, гордый.
Павел Михайлович. Урок. Дружок не того… неважный.
Армандо. Ох, не добивайте. Я человек искусства, должен быть далек низменным рефлексам… но оклеветал ради низменных целей. И виновато нечто, лежащее вне нас.
Павел Михайлович. Почему вне нас? Все в нас.
Армандо. О нет, нет… Прощайте. Я теперь уеду с облегченным настроением. (Уходит.)
Входит секретарь.
Секретарь. К вам пришла Майя.
Павел Михайлович. Какая Майя? Ах, она… Просите.
Секретарь уходит.
Но о чем же я буду с ней говорить? Вот история!
Входит Майя.
Садитесь.
Майя. Благодарю.
Павел Михайлович. Здравствуйте.
Майя. От волнения забыла… Здравствуйте, Павел Михайлович.
Павел Михайлович. Волнение? Отчего же вам волноваться?
Майя. Мое скромное пребывание… и вдруг вызывают наверх.
Павел Михайлович. «Наверх»… Итак… нет, вы блокнотик уберите, я никаких указаний вам давать не собираюсь.
Майя. Не собираетесь?.. А как же? Но простите. Хорошо.
Павел Михайлович. Вы из Ленинграда?
Майя. Да.
Павел Михайлович. Мы – земляки. Я тоже кончил Ленинградский университет. Вот… мне неясно, чем вы у нас занимаетесь.
Майя. Мне и самой неясно.
Павел Михайлович. У вас командировка?
Майя. Я должна научно определить лицо советского читателя.
Павел Михайлович. Должно быть, страшно интересно.
Майя. Нет, это страшно скучно. Но, может быть, оттого, что я не люблю свою работу.
Павел Михайлович. Вон как? Честно признаетесь.
Майя. Что делать, не люблю филологию. Могла солгать: «Я в восторге от советского читателя». А я не знаю его лица. И никто не знает. Сколько читателей, столько лиц. Я никак не могу их причесать. Не даются.
Павел Михайлович(смеется). Не даются. Вот какие нахальные лица! Человек в командировку приехал их причесывать, а они не хотят. А говоря по делу, что же вы любите?
Майя. Танцы.
Павел Михайлович. Что-о?!
Майя(испуганно). Вы не сердитесь, я говорю – танцы люблю.
Павел Михайлович. Вот наказание!
Майя. Почему?
Павел Михайлович. У меня дочурка дни и ночи прыгает.
Майя. И не мешайте. Мне помешали и сделали несчастной.
Павел Михайлович. Но танцы все-таки не дело.
Майя. Сама природа научила человека прежде всего выразиться в танце. Еще до того как человек научился говорить, он умел плясать. Я способна бесконечно говорить на эту тему. Вы не любите танцевать?
Павел Михайлович. Странный вопрос вы задаете партийному работнику.
Майя. А партийную работу вы любите?
Павел Михайлович. Люблю, представьте себе.
Майя. За что же вы сердитесь? Я серьезно говорю.
Павел Михайлович. А я серьезно отвечаю. Меня великий Киров учил любить партийную работу и послал простым инструктором в райком Васильевского острова… кстати, с большой неохотой с моей стороны.
Майя. Но партийная работа – это не профессия.
Павел Михайлович. Для Ленина была профессией.
Майя. Простите, это, должно быть, стыдно, что я сказала. Ленин… Вы его помните, видели?
Павел Михайлович. Нет.
Майя. Вы любили Сергея Мироновича?
Павел Михайлович. Знали бы вы, как он любил нас… людей.
Майя. Вот я пришла… и удивительно… так свободно разговариваю. Странно, я совсем вас не боюсь.
Павел Михайлович. Да отчего же вам меня бояться?
Майя. Но должен быть… этот… трепет.
Павел Михайлович. Ау вас его нету?
Майя. Ни капли. И все-таки вы меня поразили!
Павел Михайлович. Не тем ли уж, что сказал, что партийную работу люблю?
Майя. Не тем, что сказали, а тем, что вы ее действительно любите.
Павел Михайлович. Ого! Как же вы это узнали?
Майя. А у вас глаза не пустые. Иной раз человек говорит тебе о партии, а в глазах одна беспартийность.
Павел Михайлович(юмор). А разве в глазах беспартийность бывает?
Майя. Бывает.
Павел Михайлович. Какая же она?
Майя. Унылая.
Павел Михайлович. Э-э, вот и не точно. А ежели партийный работник от природы унылый… или, скажем, печенка болит… то что же, бить его, пока веселым не сделается?
Майя. Беспартийность – это полнейшее равнодушие ко всему на свете, кроме собственной персоны. А оно всегда в глазах.
Павел Михайлович. Это, пожалуй, верно. Когда в Ленинград уезжаете?
Майя. Должно быть, скоро.
Павел Михайлович. Я к вам дочурку пришлю.
Майя. Сколько лет ей?
Павел Михайлович. Шестнадцатый.
Майя. Поладим.
Павел Михайлович. Да уж… видно. (Протянул ей руку.)
Майя. До свиданья. Мне таким вас и описывали.
Павел Михайлович. Кто? Не секрет?
Майя. Моя подруга – Клара. Прекрасная девушка… хоть и со странностями. (Уходит.)
Павел Михайлович. Очень уж непосредственная, но не простодушна, не наивна. Она умнее своей непосредственности… Светлое впечатление остается. А ведь светлый человек должен быть непосредственным, ясным, умным. Понимаю Суходолова: «…как песня!» Значит, у него еще сохранился юный светлый дух. Но как я мог поддаться этим двум диким бабам! «Преступление», «разврат». Вот тебе и пережитки… да какие! Дононов тоже… А что Дононов? Мещанин. (Берет со стола объемистую папку.) Дело… персональное… Дело, возбраняющее песню. В архив! В архив!
Картина третья
В номере старинной гостиницы. Днем. Дождливо. Армандо, официант.
Армандо. Шура, я тебя умоляю, один последний графин.
Официант. А я вас прошу о другом – не звоните, не поможет.
Армандо. Ты же сам отнес письмо товарищу Суходолову. Суходолов заплатит.
Официант. Кто? Он? Никогда. И не ждите. Не придет. Письма в руки брать не хотел.
Армандо. Однако спросил, как я себя чувствую.
Официант. Ничего подобного. Одно слово сказал: «Пьет?» Я ответил: «Да». Хватит, ничего не дам.
Армандо. Дашь! (Достал скрипку, открыл футляр.) В случае полной неудачи ее загоним. Тащи.
Официант. Ох, не стоит.
Армандо. Новое дело!
Официант. Это уж полный упадок. По-моему, стыдно.
Армандо. Не твое дело. Помолчи.
Официант. Лучше думайте, как выехать.
Армандо. Умоляю, друг!.. Саша… Суходолов заплатит.
Официант. Не придет он.
Армандо. Ты не знаешь, какой он широкий человек.
Официант. Письма в руки брать не хотел.
Армандо. А я в него верю. Непременно придет… потому что сердце у него – та же скрипка. Придет. Видишь. Смотри. Он сам.
Входит Суходолов.
Шура!..
Официант. Будет исполнено. (Уходит.)
Армандо. Митя, ты пришел меня убить?
Суходолов. Что тут убивать! Тут все давно убито.
Армандо(покорно). Не все… не говори, что все.
Суходолов(ирония, упрек). Творческая интеллигенция!..
Армандо. Митя… не до смерти.
Суходолов. Пьешь?
Армандо. Заканчиваю.
Суходолов. Зачем звал?
Армандо. Я был в обкоме.
Суходолов. Это для чего?!
Армандо. Я им все рассказал.
Суходолов. А я тебя просил?! На черта это нужно?
Армандо. Есть же во мне что-то… О боже, боже, сам не знаю, как я выболтал!
Суходолов. Положим, знаешь. До сих пор я не любил так называемых сильных выражений, но вот когда коснулось… Ты действительно мне в душу наплевал! Ты… Как я уважал вашего брата! Жрец искусства! Интеллигентный человек. Кто-то пальцем поманил… дешево продаешься.
Армандо. Но Ксения Петровна… она меня обвела.
Суходолов. Значит, легко даешься.
Армандо. Ты уверен, что я тебя угробил сознательно?
Суходолов. Я считаю, что червяк… дождевой… и тот ползает со смыслом. А ты Петрарку наизусть читаешь.
Армандо. Но мне сам Павел Михайлович дал понять, что не так уж страшно.
Суходолов. А ты полез к нему выручать друга. Идиот! Мне страшно за мое сердце, которое надо забить семью печатями и никому не открывать. А ты думаешь, что я боюсь последствий. Ничего я не боюсь. Но какое горе ты мне сделал! Какое горе!
Армандо. Понимаю.
Входит официант с подносом. Длительное молчание, пока Армандо пьет.
А ты как хотел бы?! Ты хотел бы без мучений?! (Официанту.) Александр, скажи товарищу начальнику, через какие мучения достается мне (указал на графин) она. А что она такое? Водка!
Официант уходит.
Армандо. Самое отвратительное вещество в мире и самое доступное каждому, кто его пожелает. А ты хочешь без горя. Ты идиллии захотел?! Я поступил с тобой очень подло, но неужели ты, серьезный человек, не понимаешь, что твое увлечение тысячу раз двусмысленно? В нем заложено столько же счастья, сколько и самого горького несчастья. Тяжело тебе, Митя? Вот и прекрасно! Мне тебя не жаль. И знаешь, почему не жаль? Ты еще недавно страшно презирал душевные тонкости такого рода, а теперь, когда оказалось, что и таким железобетонным товарищам они доступны, ты опять-таки был уверен, что твои переживания ровным счетом ничего не стоят. Так вот пойми, уважаемый Димитрий Алексеевич, что на земле бывают не только громадные стройки, но и громадные чувства… Громадные и страшно дорогие.
Суходолов. А ты чего хотел бы? Я ведь знаю, как вы думаете. Вам одним доступны эти громадные чувства, а нам – нет.
Армандо. Кому – вам? Кому – нам?
Суходолов. Мне думалось, художник, поэт… понимает. Чем ты отличаешься от Ксении Петровны? Но ей простительно – жена. А ты… слов мало.
Армандо. Если ты пришел меня выручить, то не надо. Можешь меня покинуть.
Суходолов. А ты ждал, что водку с тобой пить стану? (Звонит.)
Армандо. Лауры не было, Димитрий Алексеевич. Петрарка ее вообразил. Слышишь? Это символ, огромный, светлый.
Суходолов. Без тебя знаю.
Армандо. Нет. Без меня ты этого не знал бы.
Суходолов. Крайне признателен.
Армандо. А ты как? Женишься на своей Лауре? Старая песня, черт ее подери. Женись. Желаю счастья. Не хочу думать, будто обязательно все пойдет, как с первой женой. Вначале под вуалью молодости мы еще не видим пошлого ума и страшного мещанства… а потом вдруг, как тяпнут тебя по голове какой-нибудь новостью, ты и содрогнешься: «Люди, милые, что я наделал!» Эта Лаура ничем не отличается от той моей спутницы, от которой я так восторженно бежал к этой Лауре. Не хочу думать, говорю, но ты об этом помни. И женись. Желаю счастья!
Суходолов. Замолчи… Пожалуйста, прошу.
Армандо. Не трону больше, я о другом… Милое воспоминание про самого себя. Армандо мог бы сделаться великим музыкантом, но пришла она. (Указал на водку.) А она пришла вслед за моей Лаурой. Может быть, твой выбор выше и достойнее. Я ее не знаю.
Входит официант.
Суходолов. Много должен музыкант? (Достал деньги, положил на стол.) Этого хватит?
Официант утвердительно кивает.
Купите ему билет на первый проходящий поезд и отправьте. Он болен. (Уходит.)
Официант. Ну что за человек?! А ведь какой солидный! Но недоволен вами. Очень недоволен.
Армандо. Уйди…
Официант уходит.
(Со слезами на глазах берет скрипку.) Цела ты… со мною ты… О моя муза! О моя муза!
Занавес
