Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 3"
Автор книги: Николай Погодин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Эпизод шестой
Ночь. Окно. Отблески реклам. Иногда доносится музыка. Очертания комнаты исчезли в полумраке. Столик с лампой, кровать у старомодное кресло. Эйнштейн, врач.
Врач(корректен, монотонен и несколько раздражен). Вы больны, надо же это понять, мистер профессор. К вам все прилипает. Вы интеллект ранимый. Поэтому вам не следует сейчас читать газет. Книги еще куда ни шло… Что вы читаете? (Берет книгу.) Спиноза? Странно. Зачем вам это нужно? (Читает.) «О различии между истиной и истинной идеей». Далее, «если спросят, что такое истина вне зависимости от истинной идеи, то надо также спросить, что такое белое без белого тела»? Не понимаю, зачем вам это?
Эйнштейн. Чтобы иметь какое-то понятие об истинном и ложном.
Врач. Неужели вы не знаете?
Эйнштейн. Знаю, но не всегда.
Врач. И вам помогает Спиноза?
Эйнштейн. Очень.
Врач. Притом вы много курите.
Эйнштейн. Надо же отличаться от этой койки хотя бы тем, что куришь… и много. (Грустно.) Раньше я клялся моей покойной жене, что выкуриваю только одну трубку за день, и она мне говорила: «Альбертоле, ты плохой математик». А теперь я могу курить много и некого обманывать…
Врач. И много мыслите.
Эйнштейн. Все, что не мыслит, мертво, говоря философски. Придет и ко мне эта пора… надеюсь, не так скоро.
Врач. Не следует размышлять о смерти.
Эйнштейн. Э-э нет… Я привык к космическим процессам… Смерть – такая же реальность, как всякая другая. Я уже устроил свои похороны, и мне очень приятно. А вы мой спутник на этой дороге. Вам я расскажу.
Врач. Как?.. Вы считаете, что я вас веду к могиле?
Эйнштейн. Когда машина стареет, портится и ее чинят, то до чего-нибудь обязательно дочинятся. Но могилы не будет. Меня сожгут… И понимаете, какая штука. Речей не будет. Ни одного венка с изречениями… «Почтенному, уважаемому, дорогому…» не будет. И только близкие. Я их посчитал. Двенадцать. Здорово?
Врач. Двенадцать близких? Так мало?
Эйнштейн. Не мало. Великое множество людей думает, что у них много близких, а в действительности – ни одной души.
Врач. Вы мне не нравитесь как больной. Вам никогда не была свойственна мрачная минорность.
Эйнштейн. В это самое мгновение в снегах России умирают тысячи людей с той и с другой стороны, и у них нет домашних врачей, которые бы контролировали их настроения. Подумайте, мой друг, о чем мы говорим.
Врач. Самое главное – здоровье. Все остальное относительно, как утверждает ваша теория. Поверьте мне, мистер профессор. И доброй ночи. (Уходит.)
Эйнштейн. В мире многое можно переделать, но тупость – никогда.
Врач возвращается.
Врач. К вам просится какой-то странный человек.
Эйнштейн. Пусть войдет. Я люблю странных людей.
Врач. Только, прошу вас, ненадолго и не вставайте. Дайте слово.
Эйнштейн. Даю, даю. В мои годы ценят время… даже минуты.
Врач уходит. Входит Чезаре.
Чезаре(патетично). Учитель!..
Эйнштейн. Говорите просто.
Чезаре. Не могу.
Эйнштейн. Тогда молчите.
Чезаре. У меня никого нет. Я беженец. Ради бога, выслушайте меня, Альберт Эйнштейн.
Эйнштейн. Только говорите просто.
Чезаре. Я постараюсь. Неужели вы ничего не сделаете для своего народа?
Эйнштейн. Дальше.
Чезаре. Это все.
Эйнштейн. Кто вас послал ко мне?
Чезаре. Мое окровавленное сердце.
Эйнштейн. Пожалуйста, попроще.
Чезаре. Значит, вас уже ничего не может тронуть. Вы как бог.
Эйнштейн. Простите, забыл как вас зовут?
Чезаре. Чезаре.
Эйнштейн. Вы, помнится, из Италии?
Чезаре. Да. Бежал от фашистов.
Эйнштейн. Так вот послушайте, Чезаре. Антисемитизм есть тень еврейского народа, которая следует за ним веками. Один социализм, если он станет законом на земле, сможет покончить с антисемитизмом. Гитлера выдумал не сатана, а люди. Кто они? Вы знаете?
Чезаре. Наших детей сжигают в печах. Они хотели даже вас… Эйнштейна… повесить. На что нам социализм, который сделает добро завтра? Вы сделайте добро сегодня.
Эйнштейн. Я могу сделать не больше вас.
Чезаре. Вы ничего не делаете.
Эйнштейн. Почему вы пришли ко мне, а не к тем людям, которые работали с фашистами и, может быть, теперь работают? Не у меня в руках банковское золото… Я бедняк. Мне оправдываться не в чем. Поймите, что мир постигло зло, какого не было со времен крестовых походов. Мир, то есть все человечество, а не один народ.
Чезаре. Я подыхал от радости, когда Альберт Эйнштейн сошел на эту землю. Мне хотелось кричать: евреи, радуйтесь, веселитесь… Но сейчас я узнал самую печальную правду: вы не наш.
Эйнштейн. Послушайте, Чезаре…
Чезаре. Я Эпштейн!
Эйнштейн. Я ненавижу слово «наш» в том смысле, какой вы ему сейчас придали. Мы как все. И вы, Эпштейн, страдаете точно так же, как всякий нищий… негр, американец, иудей… Вот вы меня назвали богом, смешно, конечно, – но если бог, то очень жалкий. Я ничего не знаю, кроме нескольких строчек на бумаге, испещренных замысловатыми знаками. Они считаются великими открытиями. Пусть так. Я ничем не могу помочь страдающему человечеству. Беспомощен. Вы заставили меня выговориться. Я давно молчу.
Чезаре. Не так я представлял себе Эйнштейна. Да. Не так. Мы – маленькие люди – легко преувеличиваем значение имен. Неужели вы не можете пойти к американскому президенту и сказать ему все?
Эйнштейн. Не знаю. Могу, наверно. А для чего? Он знает больше, чем мы с вами.
Чезаре. Альберт Эйнштейн, вы должны кричать, а вы молчите. Ваше высокое слово…
Эйнштейн. Ах, «слово», «слово»… Наивный человек… Гитлер решил зачеркнуть шестьдесят миллионов русских… Неужели вы думаете, что его потрясут мои слова?
Чезаре. Да, теперь я вижу: вы не наш. (Уходит.)
Входят Адамсы и Анхилита.
Анхилита. Мы пришли не вовремя. Мне лучше уйти.
Эйнштейн. Лучшего времени не найти. Я бездельничаю. Приветствую вас, друзья мои. Врач прописал мне общество хороших людей. С ними я всегда выздоравливаю. (Анхилите). Послушайте, дитя мое, вы какая-то не та.
Анхилита. Увы, я та… в этом все дело.
Элла. Меняются другие. Она осталась прежней.
Эйнштейн. Боюсь, что я знаю, о чем вы говорите.
Элла. Все мы знаем… Не надо загадок, Анхилита.
Анхилита. А что мне скрывать? Я шла к вам, мистер Эйнштейн, чтобы узнать, как мне разыскать Антуана.
Эйнштейн. Не знаю.
Анхилита. Вы не знаете?!
Эйнштейн. И я не знаю.
Анхилита. Что же это значит?
Эйнштейн. Что Антуан давно не Антуан, каким вы его знали, а великий деятель Америки, и теперь никто не знает, где находится этот новый небожитель. Я слыхал, что его привозят в Белый дом в бронированных автомобилях. Но это слухи. Никто ничего толком не знает. Эта страна, если ей надо, умеет хранить свои секреты.
Анхилита. Значит, я его больше не увижу.
Чарльз. Анхилита, скажите, что за человек этот необыкновенный Антуан? Для меня он загадка.
Элла. Двойственный человек. Точней – двуличный.
Анхилита. Он многое скрывал… даже от близких. Но это другое. Со мною он был откровенен.
Чарльз. Он действительно мечтал сделаться коммунистом?
Анхилита. Он хотел уехать драться за испанскую революцию. Я его не пустила.
Элла. И напрасно. Он не уехал бы. А вы помогли ему обмануть вас и себя заодно. Он всегда будет думать, что ему не дали принести жертву.
Анхилита. Может быть, и так. Все несчастны. Он – также.
Элла. Не понимаю я таких несчастных. Коммунист по убеждениям женится на миллионах.
Анхилита. Он не женится на миллионах. Я знала, что он полюбит Фей, когда он и не думал на ней жениться.
Элла. Он вас предал, девочка. Точней – вашу любовь.
Анхилита. Фей мне когда-то говорила: любовь, как смерть. Теперь я это чувствую всей моей кожей. И не могу вам ничего объяснить. Я права. Он несчастен. Но, может быть, и вы правы, когда считаете его предателем. Ведь предатели тоже несчастны.
Элла. Да, они несчастнее честных людей, но я не могу сочувствовать предателям.
Эйнштейн. Не мучьте вы ее! Антуан не предатель… Элла, сделайте нам кофе.
Анхилита. Нет, какое же мучение. Я всех вас так любила… Но мне действительно не повезло. Не надо было… я из простой семьи… про нас говорят: толпа. А Антуан – элита. Жаль, что я его больше не увижу. Только это. Прощайте, мистер Альберт. Прощайте, Чарльз. Прощайте, Элла. (Уходит.)
Чарльз. Театрально.
Элла. Кажется, нет, не театрально. Боюсь я за нее. Никогда я не видела ее такой отсутствующей.
Эйнштейн. Я слушал и страдал. Неужели этот человек погиб для науки? При такой одаренности так бесхарактерен.
Чарльз. Откуда вы взяли, что он бесхарактерен?
Эйнштейн. Взял. Характер – это соответствие между идеями и поступками. У него этого нет.
Элла. Я пойду сварю кофе. (Уходит.)
Эйнштейн. Что хорошего, Чарльз? Врачи запретили мне газеты. Говорят, ко мне все прилипает. Я субъект ранимый.
Чарльз. Все по-старому.
Эйнштейн. Русские ушли из Сталинграда?
Чарльз. Нет. Но, кажется, уйдут.
Эйнштейн. Может быть, ушли?
Чарльз. Может быть, ушли… Это становится похожим на правду.
Эйнштейн. Тогда нам нужна эта бомба. Иначе что же?! До каких пор они будут непобедимыми?!
Входит Байрон.
Байрон. Прежде всего прошу иметь в виду, что я навеселе. А это состояние ведет людей куда не нужно.
Чарльз. Дик Байрон, здесь, у постели больного, ваши шутки неуместны. Не валяйте дурака. Что вас сюда привело?
Байрон. Любовь к ближнему.
Чарльз. Опять вы за свое.
Байрон. Мистер Эйнштейн может меня выгнать, но это не изменит моего отношения к нему.
Эйнштейн. А почему бы вам не поздороваться с мистером Эйнштейном, к которому вас привела любовь к ближнему?
Байрон. Вот видите, Чарльз, мистер Эйнштейн сообразительнее вас. Он понимает, что такой тип, как я, мог прийти к нему только с благими намерениями. А к благим намерениям я пришел ввиду перенасыщения организма алкоголем, если выражаться научно. (После паузы.) Сегодня я ввалился к вам без разрешения. Когда я узнал нечто такое, от чего зависят судьбы этого мира, то подумал, что эту новость должен узнать прежде всех Альберт Эйнштейн. Вас, кажется, всерьез занимают судьбы мира, судьбы человечества. Пожалуйста. Сегодня на заре немцы рухнули под Сталинградом. Рухнули все до одного, со всей музыкой. А ты скажи, Адамс, вру ли я когда-нибудь?
Чарльз(смятение). Дик, кто тебе сказал?
Байрон. Сам президент. Впрочем, не совсем сам, но это дела не меняет. Мои ребята работают в его пресс-группе. Один из них мне позвонил. Я спал после утреннего коньяка, как это делает Уинстон Черчилль[69]69
Черчилль, Уинстон (1874–1955) – английский государственный деятель, лидер консервативной партии. В 1918 году был одним из организаторов антисоветской интервенции. После второй мировой войны являлся инициатором «холодной войны».
[Закрыть], мне позвонили, я проснулся и пошел к вам.
Чарльз. Ты молодец, Дик! (Эйнштейну.) Он умный малый.
Эйнштейн. Хотите выпить?
Байрон. Да. Потом.
Эйнштейн. Вы, конечно, представляете, что случилось на земле сегодня. Чарльз, позвоните в магазин, пусть пришлют шампанского.
Чарльз. А вам можно?
Эйнштейн. Нельзя.
Входит Элла с кофе.
Чарльз. Элла, не хватило пороху у немцев захватить Волгу. Рухнули.
Элла. Нельзя так неожиданно. У меня могло рухнуть все это.
Эйнштейн. Роняйте, Элла, бейте посуду. О, если бы не чертова старость, я танцевал бы с вами до глубокой ночи. Самое естественное состояние счастья – танец… простой… крестьянский.
Байрон. Самое лучшее состояние – выпивка… мрачная.
Элла. Дик, хоть сегодня бросьте.
Байрон. С пятнадцати лет я не танцую. А вы считаете, что я играю роль скептика. Но если бы я занимался этим делом, то никак не сегодня.
Эйнштейн. Вы что-то знаете еще?
Байрон. Знаю ли я? Пожалуй, да. Я это знаю.
Чарльз. Что – это? Говори с нами просто.
Байрон. Просто. Пожалуйста. Мы их предадим. Русских. Я говорю просто? Мы их предадим. Мы им воткнем нож в спину.
Элла. Дик, это отвратительно. Вы не можете не испортить настроения.
Байрон. Поэтому я пью. Иначе я давно бы повесился.
Эйнштейн. Кажется, ваша мысль верна, но почему вы так думаете?
Байрон. Мой парень мне успел сказать, что военное крыло, окружающее Рузвельта, эту новость приняло довольно кисло. Э-э, о чем гадать. На красных наша мораль не распространяется.
Чарльз. О какой морали ты говоришь?
Байрон. Не знаю. Говорят, что есть какая-то мораль. Я не умею рассуждать. Давно отвык от этого занятия. Элла, вы правы. Мне нельзя оставаться в обществе больше десяти минут. Так получается, что непременно испортишь настроение. Мистер Эйнштейн, простите меня. Лучше я уйду.
Эйнштейн. Вы хотели выпить. Давайте вместе выпьем за победу русских. Мир спасен на долгое время.
Байрон. Нет, я лучше это сделаю наедине. Я давно пью наедине. Иначе я давно бы был убит своими собутыльниками. (Уходит.)
Элла. Вот личность… После него жить не хочется.
Чарльз. В том, что он сказал, есть роковая логика.
Эйнштейн. Черт меня возьми, ребята, я неисправимый оптимист… Есть логика и мрачная и роковая. Да-да! Но если немцы рухнули, то бомба не нужна… Вы плохо представляете себе, о чем я говорю! Бомба не нужна теперь. Какое это счастье!
Эпизод седьмой
Место действия третьего эпизода. Ночь. Эйнштейн. Входят Притчард и Гордон. Притчард снимает перчатки, бросает куда-то летнее пальто.
Притчард. Случилось. Теперь случилось.
Эйнштейн. Взорвали?
Притчард. Да.
Эйнштейн. Когда?
Гордон. Сегодня утром, сэр.
Притчард. Мы улетели почти тайно… Мы у вас, как видите… От имени…
Эйнштейн. Постойте. Расскажите.
Гордон(чуть усмехнувшись). О чем?
Эйнштейн. Как она вела себя? Потом вылетят из памяти важные детали.
Притчард. В аду нет деталей.
Эйнштейн. Я не понимаю, о чем вы говорите.
Гордон. Мэтр, не сердитесь. Антуан говорит точно. Был вызван к жизни самый ад или преисподняя, как вам угодно. Нам больше не с чем сравнивать. Потому что все громы и молнии – есть уже детские трещотки. А все земные стихии по сравнению с ней детская забава. Приблизительно это было похоже на падение огромного метеорита. (Как-то сверху вниз смотрит на Эйнштейна, и тот сутулится.)
Эйнштейн. Жаль… мне тоже хотелось бы увидеть. Но говорите, Притчард, вы же были душой дела. (Очень настойчиво.) Прошу вас, продолжайте.
Притчард. Она была повешена на высокой стальной мачте… Впрочем, это вы прочтете в моей записке. Я хочу сказать о другом. Надо понять нас в те последние месяцы, когда мы шли на финиш. Мы жили годы в глухом краю индейцев. Наши нервы сковывала таинственность, которой был окружен Лос-Аламос[70]70
Лос Аламос – город на Юге США в штате Нью-Мексико, важнейший центр исследований в области атомной энергии и ядерного оружия.
[Закрыть]. Мы работали с дьяволом. Никто не знал, к чему приведут нас наши безумные усилия. И неизвестно, чего мы больше боялись – своей победы или поражения. И, наконец, мы просто думали о том, что делаем массовую смерть.
Гордон. Антуан, не стоит волноваться.
Эйнштейн. Вы расскажите, как выглядит сам взрыв.
Притчард(устало, как на допросе). Да, я расскажу… И о наших переживаниях я говорил к тому, что они ничтожны по сравнению с этим днем. То, что произошло сегодня в пустыне, в зоне смерти, нельзя назвать потрясающим. Не то слово. До сих пор человек не знал ничего подобного взрыву атомной бомбы. Конец мира… безумие самой природы… дьявол на свободе… Не знаю. Был неизъяснимый свет, какого не бывает на земле. И рев. Будто зарычала земля в проклятиях. И ужас… ужас… Такой ужас, что вот сейчас у меня подымаются волосы.
Гордон. Но огненный шар рос. Мне показалось, что он будет расти до тех пор, пока не сожжет вселенной.
Эйнштейн. До вселенной далеко, а Землю сжечь можно.
Притчард(вдруг, в порыве). И как это прекрасно! Мы, физики, зажгли солнце! На минуту светило солнце, сделанное нами… людьми. Как это восхищает. (Эйнштейну.) Как жаль, что вас там не было.
Эйнштейн. Мне тоже жаль. Сегодня родился новый век. Так-то, ребята, сегодня мы живем в другом веке.
Гордон(деловито). Я говорил с Ферми. Возможны суперварианты.
Эйнштейн(сухо). Так с чем же вы ко мне приехали сюда?
Притчард. Гарри, говори ты. Я выдохся. Говори, дороги минуты.
Гордон. Мэтр, мне трудно говорить, я спорил с вами, когда вы предлагали скрыть от человечества возможность использования атомной энергии в больших масштабах. Но я обязан. Все ученые, работавшие над бомбой, просили нас говорить с Эйнштейном. Фашизм разбит. И немцы ничего не сделали. Мы с вами ошиблись.
Эйнштейн. Как легко у вас получается… Тра-ра-ра… ошиблись, тра-ра-ра.
Гордон. Хорошо. Я скажу: ошиблись роковым образом. Шли ва-банк. А в банке ни черта. Мы испугались пугала.
Притчард. Дальше, Гордон, дальше.
Гордон. Все они считают, что надо писать президенту… и это опять должны сделать вы. Говори ты, Антуан.
Притчард(лихорадочно). Пока нет информации, и мир ничего не знает… пока не поздно… у нас остаются считанные часы. На человечество падает неслыханное бремя, ведь эта чертова штука стоила Америке два миллиарда долларов, пять лет на нее работали полтораста тысяч человек. А бомба находится в руках военных. Они непременно захотят пустить ее в дело. Единственный, кто к вам прислушивается, поймет… единственный, у кого хватит смелости и воли… Рузвельт.
Эйнштейн. Воля, воля, воля… Тут нужна государственная воля, историческая. Наполеон обладал огромной личной волей, но исторически шел по следам судьбы. Для воли исторической необходимо быть мыслителем. Рузвельт вам представляется таким?
Притчард(лихорадочно, слова наползают на слова). Ему пишите. И немедленно. Теперь я умоляю вас, как в тридцать девятом году вы умоляли меня и Гарри. Надо скрыть. Скажем: не вышло. Пусть издеваются, пусть клеймят, как шарлатанов… не беда, перенесем. Но ведь эта бомба никому не нужна. Германия повержена, Япония готова просить мира. Надо взорвать Лос-Аламос, сжечь все документы, бомбу упрятать на дно океана. Все дают клятву молчать. На Библии! Истинно посвященных в тайны этого изобретения не более десяти. Все они честные люди. Я умоляю вас, Альберт Эйнштейн.
Эйнштейн. Да, видимо, у нас остались считанные минуты, потому что военные теперь ликуют. Это их светлый день. Они не отдадут вам атомную бомбу.
Гордон. Я тоже так думаю.
Эйнштейн. Не отдадут и пустят в дело. Вот какой кошмар навис над нами. Я это знал, предвидел, когда подписывал послание Рузвельту. Мне теперь приходит на ум странный рассказ Дарвина о том, как он уговаривал некоего новозеландского вождя не начинать войны с соседями. Вождь согласился, но вспомнил о том, что у него хранится неиспользованной бочка пороха, который может отсыреть, и пошел воевать. Ах, если бы я тогда мог знать, что немцам не удастся создать атомную бомбу, я бы и пальцем не пошевелил, но ученый не являет собой разум без желаний и страстей.
Притчард. Тогда этого не мог знать никто… Учитель, вы забыли о самоуверенности немецких ученых. Ведь они думали, что никто, кроме них, не способен создать атомную бомбу. Это они подтолкнули нас… А что касается новозеландского вождя времен Дарвина, то, уверяю вас, Франклин Рузвельт от него многим отличается.
Эйнштейн. Он-то, конечно, отличается. Но не они… Они везде они. И бочка пороха – весь их моральный кодекс. Мы сами дали им это новое оружие. А то, что мы с вами оказались в неповторимых и трагических исторических условиях, их теперь не касается. Не отдадут. Не надейтесь, что сожгут чертежи и взорвут весь комплекс атомных заводов. Единственное, о чем можем мы просить, – это одно: чтобы Рузвельт наложил вето на использование атомной бомбы… и может быть, он проведет закон, запрещающий на все времена сражаться этой бомбой. Я верю в Рузвельта.
Входит Адамс.
Чарльз. Господа… прошу встать… почтим минутой молчания память президента Соединенных Штатов. Франклин Рузвельт скончался.
Все встают. Молчание.
Эпизод восьмой
Там же. День. Много солнца. С улицы доносятся бравурные марши. Эйнштейн у доски с мелком в руке. Подходит к доске, пытается что-то записать и немедленно стирает.
Эйнштейн. Какая дивная мечта – жить сторожем на маяке… сторожем на маяке…
Вбегает Фей.
(Радостно.) Как хорошо! Здравствуйте, дорогая Фей. У меня делается светло на душе, когда вы приходите.
Фей. О чем вы думали сию минуту? У вас было такое тоскующее лицо, какое редко бывает у человека.
Эйнштейн. Разве? Странно. Я мечтаю жить сторожем на маяке. Дивно. Сколько хороших вещей можно выдумать, беседуя с океаном.
Фей. Нет, я земная… городская. Только сейчас очень усталая. Я на мгновение. Где мой муж, не знаете?
Эйнштейн. А что случилось?
Фей. Третий день… (Слезы.)
Эйнштейн. Значит, он мечется.
Фей(до крика). Будь проклят… тысячу раз будь проклят тот человек, кому взбрело в голову это идиотское решение – сбросить бомбы на Японию. С тех пор он мечется… именно мечется. Он в какой-то психической лихорадке… В ночь Хиросимы он рыдал у меня на руках… Это не истерика. Поверьте!
Эйнштейн. Верю.
Фей. Скажите мне, вы все можете понять, зачем они сбросили бомбы на Японию?
Эйнштейн. Не знаю.
Фей. Какой был смысл?
Эйнштейн. Не знаю.
Фей. Кого они хотели запугать? Русских?
Эйнштейн. Да.
Фей. Я слушала вас по радио… читала ваши речи и статьи в газетах. Все, в ком есть хоть доля чести и ума, с вами… в ком доля совести, все потрясены… Но он… Его глаза, самые синие и блестящие в мире, потускнели… Я боюсь за его жизнь. Так не бывало. Ни разу не позвонил.
Эйнштейн. Можно понять. Антуана Притчарда теперь называют открыто отцом атомной бомбы.
Фей. Если так, то вы… не знаю… тогда и вас можно назвать отцом этой проклятой бомбы. Это же абсурд.
Эйнштейн. Можно назвать и меня… Только не отцом, а дедушкой.
Фей. Так говорите вы?
Эйнштейн. Говорю.
Фей. Я хочу логически понять… нет, нет, нет… Эйнштейн и Хиросима…
Эйнштейн. Успокойтесь, дорогая Фей… (Медленно выходит и возвращается со стулом.) И вот… присядьте. Давайте будем умными, покладистыми. Успокойтесь. Вы помните счастливые дни моего новоселья в Америке?
Фей. Конечно, помню. В моей жизни те дни – самое поэтическое время.
Эйнштейн. Вы были эксцентричной американкой, называвшей меня господином великим человеком. Мне это нравилось, потому что здесь было столько же правды, сколько и неправды. Но одна из ваших парадоксальных шуток меня удивила. Мне говорил Меллинген… Вы сказали, что Эйнштейн – это дитя… дитя, которое появилось на свете слишком рано. Трагически рано. Вы помните?
Фей. Я и сейчас держусь этой мысли.
Эйнштейн. Дитя?.. Положим. Со стороны виднее. Но что рано – я вполне согласен. Видите ли, в чем мое горе, дорогая, я несу огромную долю ответственности за мировую физику. И весь ужас в том, что злому миру, миру неустроенному, разделенному на классы, непросвещенному, алчному мы подарили атомную энергию. Я виноват. Пусть моя вина будет трагической, то есть невольной, но ее не устранить пламенными речами. Я понимаю Антуана, когда он мечется.
Входит Гордон. Несколько секунд стоит на пороге.
Гордон(победоносно). А я не понимаю.
Фей(укоризна). Гарри… вы никогда не отличались большой тактичностью, но все же…
Эйнштейн. Рад вас видеть, молодой человек.
Фей. Гарри, где скитается Антуан?
Гордон. Там что-то случилось с нашей общей знакомой.
Фей. С Анхилитой?
Гордон. Да. Разве вы ничего не знаете? Она умерла. Самоубийство. Без объяснения причин. Письма не оставила.
Эйнштейн. У нынешнего поколения свои правила, но я не говорил бы этого теперь.
Гордон. Какая разница: теперь, не теперь.
Фей. Гарри прав. Какая разница?
Эйнштейн. Тогда простите.
Гордон. Мне не пришло бы в голову ехать на похороны. У Антуана всюду вывихи… Может быть, жесты.
Фей. Ничего, пусть. Его можно понять.
Гордон(категорически, до вызова). Нельзя!
Эйнштейн. Что с вами, молодой человек, почему вы так агрессивны?
Гордон. Приятно, но я не молодой человек. Мы все давно не молоды. И я пришел к вам, мэтр, потому что вы являетесь нашим духовным отцом. Я прошу вас: повлияйте на Антуана Притчарда, он давно не молод, пора отказаться от псевдо– гамлетовских номеров. В его годы пора уже знать «быть или не быть». Он плохо кончит.
Фей. А что он делает?
Гордон. Скажу. Минуту терпения. Сначала надо с точностью установить, что мы, ученые-физики, делали бомбу для военных целей. Военные люди во главе с нашим нынешним президентом нашли нужным сбросить бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Мы, ученые, знали, каковы могут быть результаты, и Притчард знал это лучше всех нас. Не так ли? И я сейчас не могу понять ученых-физиков, страдающих от угрызения совести, точно школьники, стащившие у папы доллар. Позор. К тому же совесть весьма условная и, во всяком случае, не научная категория. Будь у японцев такая бомба, они бы, не моргнув глазом, сбросили ее на нас. В конечном счете, Антуан сделал карьеру на атомной бомбе. Его считают чуть ли не первым человеком после президента. И пусть он задумается, дорогая Фей. Он занимает высшие секретные посты, ему доверяет страна свои тайны. Тут нельзя играть роль какого-то…
Фей. Гарри, не забывайтесь. Антуан никаких ролей не играет.
Гордон. Тем хуже для него. Если ты сел в современный экспресс и вдруг решил, что лучше пойти пешком, то не спрыгивай по крайней мере на полном ходу…
Фей. Это правда…
Гордон. Я же все знаю. Он мне проговорился уже тогда, когда мы ее пробовали в зоне смерти. Библия. Это покаяние. Теперь после Хиросимы, как завещали еврейские пророки Ветхого завета, он ищет искупления. Это самая скверная игра, на которой можно потерять все.
Фей. Гарри, подумайте, что вы говорите… Вы говорите отвратительные вещи.
Гордон. Я говорю дело и только дело. И еще раз повторяю: мэтр, вы являетесь духовным отцом Антуана… но, может быть, вы внушаете ему эти ветхозаветные идеи… вы же еврей…
Эйнштейн(открыл дверь). Пожалуйста. И никогда не входите в мой дом. Я не буду жалеть о том, что знал вас, я забуду об этом.
Гордон молча удаляется.
Фей. Гарри сошел с ума. Он испугался… все они несчастны. Верните его.
Эйнштейн. Мне безразлично, как рождаются мерзавцы… В результате испуга или как-то иначе. Этот уже хочет делать супербомбу… Я знаю… Он сбросит бомбу на Париж, на Москву, на Рим, лишь бы при дворе современного Тиберия[71]71
Тиберий (42 г. дон. э. – 37 г. н. э.) – римский император, первый из династии Юлиев-Клавдиев.
[Закрыть] сказали, что он благонадежен. О мерзавцы…
