Текст книги "Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов"
Автор книги: Николай Бахрошин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 37 страниц)
– Сельга, я ждал тебя, – сказал Федор.
Он вынырнул откуда-то сбоку, прошмыгнул, наверное, между избами по задам. Яркая, полная луна отчетливо высветила его худое лицо с проваленными глазами и крупный, великанский нос.
Сельга не удивилась его появлению. Остановилась. Смотрела на него спокойно и строго.
Конечно, она давно уже привыкла осаживать мужиков одними глазами… Ну, как к такой подступиться?
– Знаю, что ждал, – сказала она.
– Откуда знаешь?
– Сопишь громко. Разве так в засаде сидят? Эх ты, паря! – поддразнила она.
Федор, не отвечая, громко зашмыгал носом. Из носа у него постоянно что-то текло. Южный человек, нет в нем привычки к здешней холодной земле, понимали родичи, вот и потек, начиная с носа. Еще поживет здесь, весь до донышка вытечет через собственный нос, ухмылялись многие. Нос большой, через такой можно и целиком вытечь…
– Так зачем ждал, или у костра не наговорился? Еще хочешь слово сказать? Тогда говори быстрей, спать хочется, поздно уже, – спросила Сельга.
– Хочу! Я много чего хочу! – неожиданно горячо сказал Федор. – Только ты не слушаешь моих слов. А раньше, бывало, слушала! Помнишь, как слушала?
– Наслушалась уже. Что еще?
– Пойми, сестра, я тебе добра хочу! Всем хочу, а тебе больше, чем остальным! – вдруг быстро заговорил Федор. – Ты стоишь того, чтобы понять свет истинной веры, я знаю! Об одном молю, пойми только! Имеющий уши да услышит меня, говорил Христос. Это он всем говорил, к каждому обращался… Царствие небесное есть на небе. И нет его на земле и не будет… Господь всех любит, каждого принимает, кто поверит в него, пойми это. Позволь мне, сестра, взять тебя за руку! Позволь повести из темноты в свет! Вместе пойдем, вместе блаженство познаем, какого нельзя представить…
Волнуясь, Федор ломал перед ней свои гибкие пальцы. Громко хрустел ими. Сельга только сейчас обратила внимание, какой это громкий и неприятный хруст. Смотрела на него пристально, ждала, пока он закончит.
А Федор чувствовал, что теряется под ее взглядом. Сам уже не понимал, о чем говорил. Забыл, что хотел сказать, заранее готовя пылкую речь, много раз проговаривая ее про себя.
Нет, не слышит она его, не хочет слушать, с отчаянием думал он. Имеющий уши…
– Я поведу тебя, я могу, я умею… Ты только поверь мне, слушай меня, пойдем со мной… Вместе будем славить единого Бога, вместе войдем в царствие небесное по широкой дороге… Поверь мне! Поверь в Него! Ты же не такая, как остальные, ты другая, я вижу!
Сгоряча он цапнул ее за руку. Ладонь у него оказалась мокрая и горячая. Сельга одним движением отстранилась. Все так же молча смотрела на него. Была в ее взгляде мягкая бабья жалость, но было еще нечто другое, твердое, грозное, чего он не мог понять. И язык его окончательно цепенел, терял привычную легкость отточенной когда-то риторики. А может, правы дремучие поличи, поклоняющиеся деревянным идолам в дикости своей, крутилось у него в голове. Ведунья она, и не простая ведунья, сильная особой, страшной силой… А какая сила может быть еще, кроме божественной благодати Господа? Бесовская, конечно, грешная сила! Во искушение ему послана, не иначе… Господи, помоги рабу своему, укрепи так, чтоб можно было не видеть ее ежечасно перед глазами, молил он в душе. Для тебя, Господи, пришел в эти холодные земли, и за тебя теперь без вины пропадаю… Не хотел ведь, ты видел, Господи! Сопротивлялся ее синим глазам, как мог! Не введи меня во искушение и избави меня от лукавого, переменчивого личинами своими! Господи, помоги!
– Послушай меня, Христов раб, выслушай и запомни крепко, – сказала она наконец. – Не будет ничего между нами! И не может быть! И ни тебе, ни твоему богу меня не уговорить!
Услышав ее особый, волнующий голос, Федор не сразу понял ответ. А разобрав – содрогнулся душой. Голос мягкий, но слова острые, твердые. Рубили его, как мечом, отсекали последнюю надежду.
– Вот ты говоришь – брось все, уйди со мной, – продолжала Сельга. – Поверь в моего бога, предай своих! Так получается? А разве так можно? Разве Христа твоего не предал злой человек, не обрек на казнь? Или не ты это рассказывал? И что, будет он после этого любить предателей? Примет ту, что забыла своих богов, бросила родичей, презрела предков, духами смотрящих из Ирия? Вот ты про многое говоришь – грех это, грех то… Я не знаю, что такое грех. Но, думаю, грех – это когда предаешь свое, польстившись на чужую сладость.
– Ты не понимаешь! Это не то, неправильно, не так все… Христос всех прощает, всех принимает, только поверь в Него… – снова забормотал он.
– Не за что меня прощать. И не будет за что! Послушай меня, Федор…
– Что, Сельга?
– Уходи из рода! Добром уходи! Я тебе не желаю зла, но не нужен ты здесь. И Христос твой не нужен здесь вместе с тобой. Здесь наша земля и наши боги! Они дарят силу-живу, они могут и взять ее, так было всегда. И так будет впредь, пока я жива, пока живы родичи, пока Мировое Древо наливается сильными соками и дарит их всем живущим! Не нужно нам чужих богов и чужой силы не нужно! Своей обойдемся!
Он молчал, не находя слов в ответ.
Сельга тоже молчала. Главное было уже сказано, и что теперь катать слова по пустому месту?
– Позволь мне остаться, – попросил он.
– Нет!
– До зимы хотя бы! Позволь до зимы остаться, не прогоняй пока… Зимой, когда река встанет, замерзнут топи на севере, уйду я к народам талов, дальше на север, к далекому морю. Им понесу факел Божьего слова.
– Пропадешь там, – уверенно сказала она. – Зимой никто не ходит.
– Пусть… Господь милостив. Так я могу остаться?
– Хорошо. До зимы только. Когда ляжет снег, ты должен уйти, – разрешила Сельга.
Сопливый, большеносый Федор смотрел на нее жалкими, тоскующими глазами побитой собаки, горько смотрел и по-мужски жадно. У нее не повернулся язык отказать ему хоть в этой малости.
* * *
Может, зря пожалела, думала Сельга, уходя от него.
Наверное, зря… Конечно, она давно знала, что Федор тянется к ней своим мужским естеством, тут не обязательно быть ведуньей, всякая баба такое чувствует. А он вот чего хочет, так повернул, значит. Не только тело ему давай, духом ложись под него вместе с его Христом. Все сразу хочет, и тело, и дух…
Знала, конечно. Но не тянула его за язык, не гнала пока. Он сам начал. А слово сказать – как дело сделать, за хвост его уже не поймать, в рот обратно не воротить. Сломанную ветку не срастишь обратно, отрезанный ломоть не приставишь, так говорят. Раз начал, пусть платит за свои слова полновесной монетой. Нечего вмешивать богов в мелкие, людские желания, каждый сам делает выбор и сам должен отвечать за него, решила она.
Не нужен он здесь, среди родичей, чужой он, и вера у него чужая, непохожая. Добром манит, привлекает лаской, смущает многими обещаниями, будоражит дух, зовет за собой. Но и яростной может стать вера Христова, бойкой, как воин с мечом. Во многих землях поклоняются теперь Распятому. Есть в этом боге сила, есть, что бы ни говорили!
Сельга теперь чувствовала это еще отчетливее. Она много слушала Федора и долго думала над его речами. Непростые речи. С нами, мол, пойдешь – добро и подмога, нет – значит, вечная кара. В геенне огненной гореть, говорил Федор. Вроде как в подземелье Кощея… Родичи под защитой своих богов, издревле вершивших суд да дело в Яви, посмеивались над ним, над его пылкими уговорами и горячими речами. Смотрели на него, как на потешного дурачка Мячу, никому не опасного. Пусть говорит, мол…
А смеяться тут было нечему! Плакать впору, предчувствовала она. Сейчас Федор один, слабый он телом, как ребенок. Но вдруг придут другие такие же несгибаемые, многие придут? Такие не только словом, силой убеждать начнут. Значит, опять кровь, опять сеча. Наверное, так…
Слушая Федора, Сельга не могла понять одного, и тот тоже не смог ей объяснить. Вот, рассудить, воля богов правит миром. Хорошо, так… Вот Христос говорил – поверь в меня духом до капли, и обретешь блаженство. Так. Но ведь не только воля богов правит в Яви, судьба, предназначенная каждому человеку еще при рождении, ведет его. Даже боги принимают свою судьбу. Тот же Иисус погиб лютой казнью, потому что судьба у него была такая… А Федор говорит – верь только в Него! А как сможет человек, поверив в Христа всем духом до капли, безропотно принимать судьбу? Не сможет, конечно, потому что вечно будет плакаться ему за все неудачи, истощая силу терпения жалобами. Когда есть на кого надеяться – трудно безропотно принять судьбу. Тому же Христу он быстро надоест со своими жалобами. А с судьбой и Христу не справиться…
Большой бог у Федора, спору нет, рассуждала Сельга, но и он меньше всей Яви, не все может объяснить. Вот тут и начнется кровь между старым и новым, между Сварогом Огненным и Иисусом Распятым, чувствовала она, отсюда потечет кровь по Сырой Матери обильной рекой. При бессилии слов люди всегда начинают доказывать свою правоту железом… Нет, не нужен поличам такой бог, окончательно решила она. Свои – терпеливее, дольше живут, мудрее смотрят, обещают лишь выполнимое. Зря она разрешила Федору остаться, ох, зря…
Переполненная мыслями, Сельга брела к избе, кивая родичам, расходившимся на ночевку. Спать ей не хотелось. Поговорить бы, излить мысли, расставить их в ряд, как горшки на полке. Самой себя услышать и понять, не ошибается ли где? Только с кем здесь поговоришь? Кутря – беспечный, ему все хорошо, что она скажет. Мотря? Старейшины? Их мудрость простая, как дождь, или снег, или весенний паводок Они долго прожили, но не умеют заглянуть в глубь вещей, понять то, что не видно глазу…
Конечно, Сельга лукавила сама перед собой. Она знала, с кем ей хочется говорить, кому выплеснуть все, что накопилось внутри, кто поймет ее, кто умеет смотреть так, словно видит тебя насквозь, чьи глаза греют, но могут и обжечь от избытка силы…
Ведь видела его, и раньше видела, замечала его строгую, суровую красоту, слышала рассудительные речи, где ум прикрывался легкой насмешкой, словно прятался от лишних ушей. А все одно как будто не замечала. Только теперь по-настоящему рассмотрела, когда лежал без сил в двух шагах от смерти…
Ратень!
10Сельга!
Когда Ратень был еще совсем слаб, когда любое движение вызывало резкую боль в ранах, затягивающихся новой кожей, а сил не находилось даже ложку ко рту поднести, Мотря и Сельга ухаживали за ним, как за малым. Старая Мотря все делала ловко, быстро, глазом не зацепить, как сновала по избе. Сельга – медленнее, бережнее, хотя, казалось, должно быть наоборот.
Ночами, пока еще внутренний жар одолевал его, обе целительницы попеременно сидели над ним, караулили, чтоб дух не отделился от пылающего огнем тела, не ускользнул невзначай, откуда не возвращаются. Даже сквозь тяжелый, одуряющий сон Ратень чувствовал их присутствие. Особенно Сельгу. Часто, приходя в себя и делая вид, что спит, любовался ею из-под прикрытых ресниц.
Забыл, конечно, не подумал, кто перед ним, почему родичи называют Сельгу ведуньей, пророчицей и почитают не меньше старейшин. Она раскусила его хитрость быстро, но виду долго не подавала. Нарочно разрешала ему смотреть на себя. Прикусывала зубы губами, чтоб не рассмеяться случайно.
Это он только потом понял, когда она рассказала ему про те долгие ночи. Мужики все-таки странный народ, говорила она, недогадливый, как дети малые, хотя мнят о себе обратное. Бог Сварог, создавая людей из воды и огня, не иначе, лепил мужчину с утра, вот и сделал его простодушным, как ясный свет. А женщину – ближе к вечеру, у той хитрости куда больше.
– Думаешь? – улыбался Ратень.
– Уверена, – улыбалась ему в ответ Сельга. – Я тебе больше скажу, волхв, если интересно…
– Ну, скажи, скажи…
– Почему говорят, что баба хитра? Никогда не думал? А тут ничего тайного нет. Мужик, обманывая, обманывает других, а про себя знает это и посмеивается внутри. Поэтому его и раскусить легко. А баба сначала себя обманет, поверит в это, а потом уже остальных начинает в трех соснах лесом водить. Поэтому ее обман и понять трудно, сейчас она так думает, а завтра – уже по-другому. И всегда искренне, вот что главное, вот на чем любой мужик спотыкается, пытаясь понять бабью хитрость.
– Да, заплела! – крутил лохматой, медвежьей головой Ратень.
– А ты думал! – подзадоривала его Сельга. – Не одни волхвы много знают про жизнь.
– Да уж куда нам, когда такие знахари рядом…
Когда ночная лихоманка стала отступать от него, когда волхв потихоньку обретал прежнюю силу, начались их долгие разговоры с Сельгой. Само собой получилось. Слово за слово, одна мысль цепляет, другую за собой тащит, так и пошло. Они говорили о богах, о белых и черных духах, о жизни в Яви и за ее пределами, обсуждали, как лечат силой-живой, как травой, когда заговорами. Опытный Ратень много рассказывал ей из того, что повидал в Яви воином. Особо рассказывал про Навь, мир духов и волшебных сил, какую увидел, став волхвом. Он про себя удивлялся разумности суждений этой молодой, в сущности, моложе, чем молодой, красавицы… Ведунья, да…
Конечно, главное, что встало теперь между ними, так и осталось невысказанным. Он вдруг почувствовал, что робеет, опасаясь шагнуть за предел…
Нет, волхв Ратень ничего не боялся. Чего бояться ему? Жизнь человеческая идет по нити судьбы, направляемая руками богов. К тому же он волхв, посвятивший себя служению белой Прави, а значит, боги хранят его, избрав для своих дел. Обратно сказать, Сельга – тоже избранная… Между волхвами, конечно, не в обычае кувыркаться с бабами, но и такое случалось. Не самая большая провинность, это боги прощают, понимая неуемную человеческую суть. Сами наградили людей телом, жадным до радости, как теперь можно судить?
– Есть вина тяжкая, неизбывная, такую сложно простить, – рассказывал ему когда-то старый волхв Олесь. – А есть другая вина, малая, без такой никто не проживает. Запрет на баб дан волхвам, чтобы те не переводили в семя драгоценную силу-живу, а расходовали ее на добро. Только для этого, так-то… А если силы много – чуть-чуть и отлить можно, боги простят.
– А ты нарушал, отче? – помнится, спросил Ратень.
– Тоже был молодым-горячим, – усмехнулся тогда старик…
Нет, ничего Ратень не боялся, а Сельги вдруг испугался.
Понял главное. Еще чуть-чуть, еще малый шажок тихий, и ни богам, ни себе он больше принадлежать не будет. Только она, владычица, возьмет его дух маленькими ладошками. Сладко это, но и горько одновременно.
И, главное, уже нет сил отказаться от этой сладкой горечи. Или горькой сладости, кто поймет?
11– Не знаю, что делать, мать Мотря, тянет меня к этому мужику, – сказала Сельга.
– Э, доча, бабу всегда к мужику тянет. Такая уж наша женская доля, – нравоучительно прошамкала Мотря. Коричневыми пеньками зубов она зажала конец плетеной веревки и вощила ее, бережно водя руками. – Обратно сказать, к кому же еще бабе тянуться, как не к мужику? Не к медведю же?
«Зачем ей восковая веревка понадобилась, – мельком подумала Сельга. – Постолы никак латать собралась?»
– Я с тобой серьезно, а тебе – смех… – обиделась она.
– Я тоже серьезно… К которому, говоришь, тянет? – спросила Мотря, все так же не разжимая рта.
– А то ты не знаешь! – сказала она.
Мотря выплюнула изо рта веревку, начала сматывать ее и клубок.
– Я-то знаю. А ты знаешь ли? – уклончиво ответила старая. – Не запуталась ли?
– Так что мне делать? Ума не приложу…
– Ум тут не нужен, – подсказала Мотря. – Бабий ум, известно, на спину бряк, да весь вышел дымом.
– Опять тебе хихоньки! А я – по делу говорю.
– И я по делу! Нужен мужик, ну и возьми его!
– Как взять?
– Понятно как. Хочешь – налетом, хочешь – ползком, а можно и приседом, как понравится. Не девка, небось знаешь, что с мужиками делают животом к животу.
– Он не мужик, он волхв, – задумчиво сказала Сельга.
– А хоть бы и волхв. Разве волхвы – не мужики? Или, думаешь, не умеют кожаным веслом поперек волосатого озера грести? Да вон хоть у Шешни спроси, она долго у них на капище задом ерзала, выпрашивая у богов дите. Эта научит…
– А Кутря?
– А что Кутря? Ему небось свое достается, так ведь? Кутря Кутрей, от него не убудет, а Ратень Ратнем, другой человек, другое семя. Значит, пришло тебе время его принять, вот что выходит. Нутро просит. Растешь, значит, бабье время приходит для тебя, доча. Такое время, когда всякий мужик желанным кажется.
Сельга задумалась, хмуря брови.
– Нет, не то… Да и нехорошо так… – сказала она.
– Почему? – удивилась Мотря. – Все так делают, даже богини с богами, то с одним соединяются, то с другим. Я так полагаю, даже людям надоедает один и тот же кусок жевать, а богам, у которых вечность впереди, как иначе? Ты что, бабонька, совсем занеслась от людского почета? Правильнее богов стать хочешь?
– Да я не о том, – поморщилась Сельга, досадливо, словно от мухи, отмахиваясь от ее несгибаемой правоты. – Что правильно, что неправильно – не мне судить.
Я тебе о другом толкую, о своем. Как бы тебе объяснить, даже не знаю… Понимаешь, когда беру я мужика и он меня берет, не только дело в семени и игривых соках, я чувствую. Иная, незримая сила между нами рождается, вместе мы пьем эту силу и становимся вместе с ним сильнее… Так, наверное, объяснить можно… А что с этой силой станет, если разливать ее по малой чаре каждому, кто приглянулся? Много ли останется, да и останется ли? Я, мать Мотря, давно уже себе сказала – или все, или ничего. А объедки да обглодки пусть вон собаки во дворе грызут, им это за радость.
– Ну, не знаю, не знаю… – покачала головой Мотря. – Ты у нас пророчица выросла, тебе видней, значит. Я-то что, только в травах и хворостях и понимаю толк… Только, скажу тебе, вечно ты, доча, все так запутаешь на голом месте, что и семерым не расплести. Я по старости своей полагаю – почеши, где свербит, гладишь, и отойдет от нутра. Все просто, если со стороны глянуть…
– У тебя все просто!
– Живу долго, милая. Некогда мне уже сложности выплетать. Немного осталось времени.
Сельга ей не ответила. Все так же задумчиво хмурила густые брови, лежащие красивыми стрелками на гладком лбу.
– Иногда я думаю теперь – лучше б его и не было… – наконец призналась она.
– Это про Кутрю? – ужаснулась Мотря, поняв ее.
– Про него.
Старуха рассерженно засопела. Сельга, не услышав ответа, покосилась на нее. И сама испугалась. Она давно уже не видела мать в таком гневе.
– Чтоб не было, говоришь! А чтоб у тебя типун на языке выскочил, не хочешь? Чтоб у тебя глаза повылазили да в траве потерялись! Чтоб тебе поносом исходить семь ден подряд, не желаешь такого?! Это же надо чего придумала! Это же придумать надо сначала! – закричала-запричитала Мотря. Брызгала изо рта слюнями, возмущенно трясла седыми прядями, вот-вот за волосья схватит.
Сельга ошпаренной собачонкой шарахнулась от нее.
– Нет, ну придумала-то чего?! Тоже мне, ведунья называется! – кипятилась старуха. – А не знаешь разве, как богов прогневить?! Как слово сказанное в дело сделанное превращается, не знаешь?! Из-за бабской своей неуемности хорошего мужика погубить хочешь, накликав Лихо?! Да чтоб у тебя язык после этого отсох и отвалился совсем!
Они затихли. Старая, правда, все еще бурчала что-то себе под нос, но уже неразборчиво.
– Мать Мотря? – осторожно позвала Сельга.
– Чего тебе?
– Ты прости меня, дуру… Сама не знаю, как вырвалось…
– Ладно… Только не говори так больше!
– Честное слово, не знаю. Перепуталось все… Кутря – как родной мне. Как брат, что ли? И муж и брат, так, наверное… Но и Ратень теперь родным становится… Нет, не так! По-другому. Как подумаю о нем, как представлю на своих плечах его большие руки – все внутри загорается. И в жар, и в холод кидает, вот как… Раньше не было со мной такого! Как это можно, мать Мотря, чтоб сразу про двух думать, и одного любить, и второго желать?
– Можно, все можно… Чего только не бывает в Яви.
– Понимаешь, когда была девкой – мечтала про Кутрю, – продолжала рассказывать Сельга. – Как будем любиться с ним, обниматься и тетешкаться, как начнем гладить друг друга тепло и бережно. Не про его кожаную соху мечтала, даже не думала о ней тогда… Не понимала еще, что это такое… Сама небось помнишь, как девки мечтают, все о красе да о ласке, о мягком да о пушистом… А сейчас гляну на этого огромного волхва, и пожар между ног. Так и хочется самой вскочить на него, нанизаться со всего размаха, ощутить внутри себя биение горячего семени. Чтоб вошел он в меня плотно, туго, как меч входит в ладные ножны, чтоб заполнил всю до отказа, как вода заполняет подставленную корчагу… Даже не знала, что так бывает, что есть у людей такие безудержные желания…
Старая Мотря, слушая ее, только головой качала. Все правильно, все так и случается. Бабья натура, да! Если один мужик не сумел разбудить тело до конца, глазом моргнуть не успеешь – второй появится.
И что тут посоветуешь? Или все, или ничего… Надо ж такое придумать! Молодая еще, глупая совсем. Не понимает еще… Когда человек решает – или все, или ничего, он, конечно, в дерзости своей имеет в виду как раз все. И побольше всего, это понятно. Да только боги, слыша его желания, усмехаются между собой и распоряжаются обычно по-другому. Или все, или ничего, говоришь? Ну и получи свое ничего, раз сам пожелал! Так-то…
– Ладно… Как-нибудь оно само получится, – сказала наконец Мотря.
– Вот и не знаю, что делать!
– Ладно… Иди сюда; пожалею.
– А за волосья не будешь драть?
– Не буду, не буду. Иди, не бойся.
Сельга подошла к ней, уткнулась носом в плечо, виновато спрятав глаза.
Мотря, жалея, долго гладила ее по мягким волнам волос. Успокаиваясь, все крутила головой. Фыркала на дочь. Чтоб не было, говорит… Вот и пойми, что творится в ее красивой головке. Или все, или ничего, видишь ты… Не обижайтесь на нее, всевидящие и мудрые боги! Совсем еще девчонка, конечно… Небось два десятка весен только и пережила. Мало это, ох, как мало… А богиня Мокошь, что наблюдает за плетением судеб, уже спрашивает с нее полной мерой, как с опытной и умудренной. Так и бывает…
Вздохнув, Мотря схватилась за следующую веревку, с остервенением взялась распутывать…
