Текст книги "Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов"
Автор книги: Николай Бахрошин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)
Старый воин-скальд ухмыльнулся и покивал, свесив острый хищный нос над чашей с подогретым пивом. Шумно, со вкусом дохлебал ее до конца. Снова взялся за глиняный кувшин, подлив в чаши себе и мне. Рабынь-прислужниц я отослал в тот вечер, чтоб не подслушивали разговоры хозяев.
– Думаю, – продолжил я, – собирая постоянную дань, можно разбогатеть больше, чем от набегов, когда хватаешь кусок добычи и уходишь дальше. Буду ярлом на родных берегах и тамошним князем одновременно. Так, Якоб? Будешь моим наместником в Гардарике, пока не подрастут сыновья Рорик и Альв?
Скальд покрутил головой и надолго задумался. Задумчиво теребил бороду, чесал шрам от угла рта до уха, перебирал на груди массивное золотое ожерелье ленточного плетения, которое венчало изображение Слейпнира-скользящего, восьминогого коня Одина.
– Клянусь повозкой Тора Громоподобного, может получиться, очень даже может… А почему я? – вдруг спросил он. – Есть у тебя воины и помоложе.
– А почему нет? Ты – мой побратим, с тобой мы соединили кровь в чаше, ты измерил веслами и ногами далекие пути во многие страны, знаешь не только наш воинский порядок, но и ратные уловки других народов. Ты, я знаю, не потеряешь голову в упоении сечи и не позволишь провести себя… Да, у меня есть воины моложе, но кто сказал, что они будут так же преданны и рассудительны?
Скальд не торопился ответить.
– Я уже немолод, Рагнар, – наконец сказал он. – Когда-то, ты знаешь, у меня был дом и была жена. Жена умерла от родильной горячки, так и не родив никого, пока я был в дальнем викинге. Я больше не возвращался туда, откуда когда-то уходил молодым и счастливым, прижав к себе на прощание златоволосую Хельду… Помнишь, Рагнар, я как-то рассказывал тебе, с каждой прожитой зимой она делается все прекраснее и моложе в моей памяти. Наверное, потому что сам я старею… А дом… Не знаю, наверно, время сровняло его стены с землей. В одном я точно уверен – я туда не вернусь… Когда-то я мечтал стать знаменитым скальдом, чтобы мои драпы и флокки звучали по всему побережью. Это тоже не получилось: мальчишка Домар, что погиб три зимы назад в землях поличей, за ночь мог сочинить больше вис, чем я – за год. Теперь, когда его кости сгнили, а дух давно пирует за столом Одина, я могу признать – он был поэт, а я так и остался простым рифмоплетом… Сейчас я служу тебе, Рагнар, и Ранг-фиорд стал моим домом. Если будет на то воля богов, останется им до последней дороги к Одину… У меня больше ничего нет…
– Это значит, что ты согласен? – уточнил я.
– Я согласен. Да.
Из-за давнего шрама, приподнимающего угол рта, морщинистое лицо старого скальда всегда словно усмехалось, но тут оно усмехнулось еще шире, показав все желтые осколки зубов, сломанных в битвах и сточенных жестким мясом на многих побережьях юга и севера.
– Клянусь железными рукавицами Громоголосого Тора, ты задумал великое дело, это так… Конунг Рагнар всегда смотрит вдаль поверх голов, – продолжил он нараспев, подняв голос, будто начиная хвалебную драпу. – У великих воинов всегда великие замыслы. Я думаю, он смотрит еще дальше, чем говорит… Рагнар Неистовый осуществит свои замыслы, а старый Якоб-скальд оставит потомкам печную память о его делах! Потомки будут вспоминать дела конунга, слушая песни скальда… Да будет так!
Он понял меня, мой давний побратим-скальд, понял даже то, что я недосказал ему. Я помню, как мы долго пили крепкое пиво у жаркого огня в тот вечер, чокались чарами, переглядывались и разговаривали больше глазами, чем языком. Великим замыслам приличествует великая сдержанность…
Потом… Кто знает? Имея большое богатство, можно собрать большую дружину не из сотен, а из тысяч доблестных, посадив их на десятки деревянных птиц. Такому каравану, конечно, будет тесно у берегов страны фиордов. Но зачем месить воду у берегов, наступая на головы трески и сельди? В море, пастбище ската, пролегает достаточно путей. Есть где расправить весла над шапками волн!
Прав скальд, была у меня еще одна затаенная мысль. Старые песни рассказывают, когда-то в наших краях было не так много свободных ярлов и морских конунгов, как сейчас. А был один конунг, старший над всеми, из рода Инглингов, который правил страной Свитьод. Почему бы полей богов не вернуться старым временам? Если собрать нсех храбрецов-свеонов в один кулак, весь Мидгард вздрогнет от такой рати. А Один станет самым великим из всех богов, повелителем не только среди свеонов, данов, гаутов и других племен земли фиордов, но и в каждом укромном уголке Мидгарда.
Почему бы Одину не помочь мне в таких начинаниях, размышлял я, раз они ведут к его славе? Если Мидгард и так принадлежит нам, не пора ли окончательно взять его в свои руки? Пусть не я, пусть мои храбрые сыновья Рорик и Альв или даже их сыновья поведут за собой бесчисленные дружины, сметая на пути города и народы. Зато потом они сядут у огня в тихом месте и вспомнят Рагнара Однорукого, положившего начало всему. И я сверху, на почетном месте среди героев за столом Одина, буду наблюдать за ними и радоваться их завоеваниям… И прославленные герои будут поднимать в мою честь чары с хмельным молоком божественной козы Хедрун, сразу пьянящим голову, но не оставляющим после себя жажду наутро, и говорить мне: «Слава тебе, конунг Рагнар! Внизу ты оставил о себе долгую и кровавую память!»
…Да, в тот вечер мы с побратимом Якобом долго пили крепкое пиво, и бессчетные табуны деревянных коней, просевших от добычи на три доски бортов, но резво бегущих вдаль по морскому полю, виделись нам все отчетливее!
* * *
– Слушай меня внимательно, Сорвиголова, и запоминай все крепко, – сказал я Нафни вечером, когда воин наелся и выспался.
– Я слушаю, конунг!
– Теперь ты пойдешь обратно к Харальду Резвому. Ярл Энунд Большое Ухо, способный видеть ушами издалека, проводит тебя с пятью воинами, чтоб ничего не случилось. Плохо, когда мертвецы умирают во второй раз, не так ли? – Я усмехнулся.
Веселый Нафни, глядя на меня, тоже оскалил молодые зубы, крепкие и желтые, как у волчонка.
– Ты уже знаешь эти леса, покажешь, как им быстрее и незаметнее добраться до дружины Харальда. Потом они будут дожидаться тебя в укромном месте, а ты проберешься к Резвому, но тоже тайно, чтоб не увидел никто из чужих. Сам сообразишь, как это лучше сделать… А Харальду скажешь вот что… Скажешь, мол, я, конунг Рагнар, дам знать князю Добружу, что иду со своей дружиной набегом на южные земли. Князь пропустит меня мимо Юрича, я знаю, он не захочет ссориться с нашей силой. Тогда, миновав его гард, мы уйдем на морских конях вниз по реке. Но уйдем мы не навсегда. Где княжеские соглядатаи от нас отстанут, там остановимся становищем и будем ждать. А Харальд со своими воинами пусть возвращается в Юрич, и служит князю дальше, словно ничего не случилось. Потом, когда я подам ему знак, пусть нападает со своими воинами на княжеских ратников и открывает ворота гарда. Скажи, пусть укрепится со всей своей силой в одном месте, у ворот гарда, что смотрят на Илень-реку, откроет их и держит открытыми, пока мы не подойдем на подмогу. Ты все запомнил?
Нафни старательно кивнул головой. Шевелил губами, запоминая мои слова.
– А какой это будет знак, Рагнар? Тот, что вы вернулись и на подходе, – спросил он, немного подумав.
Дельный вопрос, я не зря говорил, что этот молодой воин умеет думать…
– Передай Резвому, он поймет, – сказал я. – Передай ему, пусть не дает воинам напиваться по вечерам допьяна, держит их наготове и каждое утро, на рассвете, смотрит гуда, где восходит солнце. Оттуда он увидит мой знак, его нельзя будет не увидеть. Чтобы сигнал был понятным, я сожгу какую-нибудь из деревень князя. Ты все понял?
– Я понял, конунг. Я передам.
– Повтори, – приказал ему я.
Сорвиголова безошибочно повторил все, что от меня слышал. Все правильно, он толковый малый, из тех, кто умеет не только рубиться, но и думать. Нет, Харальд не зря выбрал его своим посланником…
– Я передам, конунг, если буду жив, – еще раз сказал он.
– Нужно, чтобы был! От тебя зависит успех всего нашего набега, помни об этом. Да и зачем тебе умирать снова, когда все пиво уже выпили на первой тризне?
Нафни закинул голову и расхохотался задорным молодым смехом. Да, в его годы жизнь еще кажется бесконечной, а все стрелы летят в других, мельком подумал я, глядя на его беззаботное веселье.
Почему так странно устроен мир? Мальчишке кажется, что он растет бесконечно долго, тянется вслед за старшими и силится сравниться с ними. Но не успеет он выпить до дна чашу молодости, распробовать ее на языке, как особое, терпкое вино из-за моря, и уже чувствует, что начинает стареть… Боги-ассы, всегда обновляющие свою жизнь молодильными яблоками, конечно, не знают таких забот…
2Кутря видел, родичи разошлись не на шутку. Как один готовы хоть сейчас рубить талагайцев. А попадись им под руку далекие талалайцы или таламайцы – и тем бы до кучи не унести голов на плечах.
Забросив обычные дела и быстро, привычно подготовив к походу ратную снасть, мужики от нетерпения взялись за пиво и сурицу и хвалились друг перед другом бойкими речами и острым оружием.
Только кого рубить – вот в чем вопрос. Высланные князем пятерки отроков, молодых бойцов, неустанно рыскали дозорами по лесу, как стаи подросших волчат рыщут за добычей по осени даже не от голода – от избытка буйной, игривой силы. Но только следы от талов и находили. Вытоптанные поляны, остывшие угли, обглоданные добела; кости да старый навоз кучами – все, что осталось в лесу от талагайских стойбищ.
Конечно, ушли, испугались кровавой расплаты, понимав ли родичи. Их кожаные избы легкие, можно унести на плечах сразу со всем добром. Сами небось теперь боятся того, что сделали. Они – коварные, зато мы – бойкие, распалялись родичи. Мы, мол, и с оличами секлись, и с витичами, и с далеким народом косин воевали три дня и три ночи, и две ладьи свеев на Илень-реке утопили, как гнилые колоды. Как нас не испугаться, обязательно испугаешься, соглашались все. Да и могучий волхв Ратень, бывший когда-то из первых поединщиков князя Добружа, хорошо помял талагайскую рать на святой поляне. Мало небось никому не показалось. Вот и спрятались талы, дрожат в своих схронах от страха и ненависти. Никак не найти…
А кто виноват, получается? Как это кто?! Ясно кто – походный князь Кутря, кто же еще! Играть железом – так он силен, спору нет, а где дело, получается? Почему его отроки до сих пор не нашли талагайские схроны? Князь есть, а где победа, где отрубленные головы проклятых врагов, сохнущие в траве, как шляпки грибов, сбитые с ножек?!
Распалились, конечно…
Кутря не только видел, спиной чувствовал на себе яростные взгляды, подогретые хмельным пойлом, что текло теперь, как вторая Лага-река. Даже старейшины при: встрече начинали покрякивать многозначительно. Мол, что же ты, князь, назвался князем, так веди родичей в горячую сечу. Конечно, старые заслуги за тобой, никто не спорит, но старое, как известно, быстро быльем порастает. Самый уважаемый из старейшин, Зеленя, мудрый старик, еще удерживал остальных от недовольства и лая, но чувствовалось, что и это не за горами.
Кутря всегда знал: родичи распояшутся, разойдутся, сами себе не рады будут потом, когда вместе с хмелем уйдет из головы пена ярости. Но это потом! А пока, в горячке, могут и пустыми руками дров наломать на три зимы разом, это давно известно.
По правде сказать, ему было обидно и горько. И за себя, и за старые свои заслуги, и за людскую неблагодарность, что, как сорная трава в огороде, прорастает, не зная меры, и забивает все…
А что, разве не так?! Да провались оно! Плюнуть на все, думал он, уйти в лесной поиск вместе со всеми отроками, которые заглядывают ему в рот, как вожаку недомерки. А там – или пропасть в чащобе, или найти талов, вернуться с победой, славой заткнуть раззявые рты. И гори все огнем, пусть родичи гомонят друг на друга до хрипоты, если им обязательно надо кого-нибудь виноватить!
Несколько раз он не выдерживал горьких мыслей, срывался с места, принимался метаться по избе, кидал в котомку припасы, гремел оружием. Один раз совсем уже собрался в поход. Удержала его только Сельга.
– Никак собрался куда, князюшка? И далеко ли путь лежит, если не тайна? – насмешливо спросила она, блеснув пронзительными синими глазами.
Кутря, скакавший стремительным лягушачьим галопом от клети с припасами до стены, где висело оружие, приостановился, глянул на нее искоса.
– Нешто сама не знаешь? Талов искать пойду вместе с отроками, – пробурчал он.
– А где искать-то? – не унималась жена.
– В лесу, понятно где!
– Понятно… Только лес большой, его и за десять жизней не обыскать. В какую сторону поведешь людей, князь?
– На север можно, – ответил Кутря, немного подумав.
– Можно и на север, – согласилась Сельга. – А также, подскажу тебе, можно на юг, на восток или, допустим, на запад… Отчего бы и не туда, а, князь, если идти некуда?
Кутря, схватившийся было за кожаный колчан со стрелами, в сердцах швырнул его на пол. Стрелы мелко брякнули, и маленький Любеня, обрадовавшись новой забаве, деловито направился к ним на своих ковыляющих ножках. Кутря со всей злости хлопнул себя по ляжке, и малый тут же повторил жест отца, но неудачно, слишком сильно хлопнул. Тут же свалился на попу и заревел от неожиданности и обиды. Сельга, наблюдая за ними, прикусила губу, чтоб не рассмеяться.
Кутря ошалело повел глазами вокруг. Ее веселье его совсем доконало. Вот язва-баба, бывают же такие язвы! И не сказала ведь ничего особенного, а словно в поганом ведре сполоснула, хочешь – утирайся, хочешь – так облизывайся… Он кинул на пол заодно и котомку, отчего Любеня тут же прекратил реветь и пришел в восторг, рысью выскочил из избы, громко, для характера, хлопнув дверью. Пробежал по двору несколько кругов, плюхнулся задом на земляную завалинку, застыл на месте. Пальцы от возбуждения мелко подрагивали.
Некоторое время спустя Сельга тоже вышла, присела рядом. Неожиданно и ласково погладила его по голове, как малого. Потом неторопливо поискала у него в волосах, невесомо и бережно касаясь тонкими пальцами.
Кутря, сопя, покосился на нее. Язва-баба, конечно! Но где еще такую найдешь…
Сначала он еще пофыркал, отворачиваясь, потом не устоял против ласки, повернулся к ней, положил голову на плечо. Успокаивался.
– Что делать-то, милая? – спросил он еще через некоторое время.
– Ждать, князь.
– А если невмоготу?
– Тогда через невмоготу…
Опять, что ли, посмеивается над ним, покосился на нее Кутря. Лицо вроде серьезное, а глаза лукавые, хитрющие такие глазищи…
– Ждать, ждать… – проворчал он, так и не поняв. – А чего ждать?
– А того, что случится.
– А если ничего не случится? Родичи вон от злости готовы бревна грызть. Распалились на рать, теперь не удержишь. Хоть сам против них с мечом выходи, чтобы остудить…
– Случится, – сказала Сельга. – Так не бывает, чтоб ничего не случалось, всегда что-нибудь случается… А родичи… Кипят, конечно. Ну да пусть кипят, пар выходит, а варево остается. На то ты и князь, чтобы удерживать неразумных от лишней рубки. Это даже хорошо, что талы спрятались, меньше ляжет между родами крови, легче будет мириться заново.
– Думаешь, придется мириться? – удивился Кутря.
– Думаю… А может, знаю. Непросто все это, не из прихоти напали талы на капище, не своей волей, я это чувствую… А понять не могу пока. Словно бродит рядом какая-то иная, злая сила. Нет, не талы со своим сонным, ленивым Ягилой, тут другое. Плохая, злобная сила притаилась где-то рядом, грозит роду скрытно, исподтишка, ни лица не высовывает. И Велес показывал мне знак Чернобога… Вот где истинная забота… Понять надо, прежде чем воевать…
В избе вдруг раздался грохот.
Оба кинулись внутрь. Оказалось, Любеня по примеру отца бросает на пол все, что в силах поднять, и весело, громко кричит. Сельга, скорая на расправу, тут же нашлепала его по попе. Крик немедленно перешел в рев…
3Случилось так, как и предсказывала Сельга. Нашлась пропавшая баба Шешня. Сама вышла к селу из леса, усталая, исхудавшая, но довольная.
Отомстила за сына, оказывается.
На поясе Шешня несла отрезанную голову охотника Музги, подвешенную за жесткие длинные волосы. Усохшая голова охотника скалила редкие темные зубы, таращилась открытыми, но невидящими глазами и пахла падалью. Все собаки в селе, почуяв такую приманку еще издали, сбежались смотреть на нее и тявкали на разные голоса, выпрашивая подачку. Потом и родичи заметили Шешню.
Новости, которые принесла баба вместе с отрезанной головой, удивили всех еще больше. А тех, кто поразумнее, да поопытнее, озадачили. Что за черные люди, про которых рассказывал ей Музга перед смертью, назвавшиеся поличами, свирепствовали в угодьях талов? Никто из известных, далеких и близких родов не носит черного, это все знают. Черное – темный цвет, любимый цвет Чернобога, противный верхним богам. Разве что тайные колдуны, злые волхвы, что поклоняются не верхней Прави, а нижнему Злу, – те носят… Люди знают, есть такие. Лютый князь Добруж, владетель земель на Илене, рассказывали, особо привечал черных, якшался с ними по своим тайным княжьим делам. Про это слышали многие родичи. Молодежь долгими зимними ночами любила пугать друг друга баснями про черных волхвов, что оборачиваются разным вредным зверьем, подкрадываются незаметно к селениям и пакостят где только могут…
В старых угодьях черных волхвов найти было нелегко, конечно, разве что случайно встретить. Но ведь где-то жили они, откуда-то приходили, соображали родичи. А здесь – места новые, глухие, необжитые. Где еще спрятаться черному злу, как не подальше от людей? Может, и сидят где-то неподалеку, притаилось в здешних краях осиное гнездо, черное капище богов Зла.
Тем же вечером, собравшись на толковище перед костром, старики, хранители родовых устоев, долго судили и рядили. Старейшины, думающие за всех, были напуганы, Если черные волхвы рядом – тогда беда! С ними рядом спокойной жизни не будет…
Что делать? Опять сниматься с обжитых мест, снова уходить кочевьем? Ведь только-только обжились…
Что делать?!
Извести их надо, как в старину изводили, первым рассудил мудрый Зеленя. Он, мол, еще сам молодым был, а помнит, как тогдашние старики рассказывали. Черного колдуна, изловив, надо первым делом связать крепко-накрепко, чтобы пальцем единым пошевелить не мог. Иначе наведет порчу – потом не обрадуешься. Второе дело – закопать его живым поглубже в землю. И третье – развести над этим местом огненное палево, чтоб не выбрался невзначай змеей или, скажем, червем. Вот тогда он точно умрет…
Да, извести – это сказать легко, возражали другие. Черных волхвов еще попробуй найди, они свои капища прячут лучше, чем иные родовые схроны запрятаны. Колдовской силой отводят от них случайных людей. Да и кто кого изведет, если задуматься, черные волхвы – они сильные… Это молодые, что еще не хлебали горького варева из горшка Лиха Одноглазого, могут самонадеянно полагаться на меч и щит. А им, старым, хорошо известно, что встречаются напасти пострашнее сечи. И сила – посильнее железа! Против самого Чернобога выступать – встревожишься! Он мстительный, и волхвы его такими же вырастают. Перед ними вся лесная и водная нечисть травою стелется, по как! Черного волхва, рассказывают, когда убиваешь – он все одно перед тобой извернется и укусит тебя кутним, ядовитым зубом. Убьешь – и погибнешь вслед, столько в них яду. А если сразу погибнуть не суждено, все одно – черное колдовство повиснет на тебе невидимым грузом, будет гнуть к земле и подтачивать изнутри. Так люди говорят, а люди зря ничего не скажут…
Что делать, как быть?
Как это что, снова первым додумался Зеленя-старейшина. А Сельга-провидица, говорящая с богами бестрепетно, а могучий волхв Ратень, который пока до сих пор не помер?! И вдруг еще не помрет, хотя и доходит от красной горячки, одолевающей его после многочисленных ран. Они на что?! У кого спрашивать, если не у них? Кому может быть ведомо лучше, где искать и как одолеть Зло?
4Я, Кутря, сын Земти, сына Олеса, князь рода поличей, расскажу, как я отправился к талагайцам. Пошел без оружия и один, чтобы найти их и говорить с ними.
Так решили старейшины – попробовать договориться, прежде чем выходить на сечу, если талы окажутся слишком яростными и упрямыми.
Они приговорили, а я – настоял на том. Пока старейшины, напуганные вестью про черных волхвов, чесали затылки и гладили седые бороды, я, как князь, напомнил им, что всякой заботе – свой черед. Колдуны – от них никуда не денешься, мол, захочешь, да не избавишься, будет еще время подумать, что делать. А талы – забота первая. Они соседи наши, с соседом ссориться – все равно что ждать ножа в спину, это известно. Если они, получается, сами не виноваты в своем свирепстве, околдовали их черные, оплели, как душитель-вьюн, значит, надо идти, мириться с ними. А потом уже все остальное… Так, что ли?
– Все так, князь, все правильно! Зрелые слова говоришь, без гнева смотришь вперед, – кивали мне старики.
После этого я сам вызвался пойти на опасную службу. Кому, как не военному князю, держать ответ и наводить спрос перед талагайскими старейшинами?
– Пусть будет так, – сказали мне старики. – Иди к талам, князь Кутря. На тебя тут одна надежа…
– Так суждено, и так будет! – сказал я, поклонившись старейшинам, поблагодарив их за почетное поручение говорить от лица всего рода.
Нужно было идти…
Конечно, услышав про такое решение старших, молодежь начала горячиться, доказывала, что обида все равно остается обидой, сначала надо порубить талагайцев, отомстить за кровь, а дальше уже мириться с ними. Мол, когда силу покажем – мириться будет куда легче!
Но старейшины веским словом остудили отчаянного Весеню и всех, кто голосил вместе с ним. Попросту пригрозили выпороть каждого, кто силен на горло. Известно, на толковище мудрый стариковский шепот звучит громче молодого крика.
Нет, не талы виноваты в том, что случилось, указал бойким рассудительный муж Зеленя, согнутый плечами, но не умом. И нашей вины здесь нет. И, выходит, нет смысла рубиться с талами, затевать распрю надолго и рушить выгодную меховую мену. Это черные волхвы, жрецы Чернобога, затеяли между нами свару. Пусть талы возвращаются на привычные места стойбищ, как и прежде, несут родичам дорогие меха в обмен на поделки.
Все правильно! Как без мехов? С чем отправим челны на торжище, рассудили остальные старейшины, на что будем покупать ячмень и пшеницу, которые плохо растут в здешних краях? Как жить будем, из чего начнем варить пиво, если зерна не хватит?
Порубить и данью их обязать, пусть задаром несут меха, тут же в горячке предложил Весеня и долго потом отбивался со всех сторон от насмешек. Эко, паря, говорили ему, ну, придумал ты от большой головы! Долго думал, небось ночами не спал, все ворочался от избытка ума! Талов и так днем с огнем не найти в лесу, а положить им дань – и углей от костров не отыщешь. Тоже выискался великан Вертигора, который гору поднял, а что делать с ней дальше – не подумал. Так и надорвал пуп, пока держал, соображал, куда кинуть…
И Сельга согласилась. Сказала, правильно решили на толковище, по уму рассудили, а не по сердцу. Не за мухами нужно гоняться, когда осиное гнездо под самой притолокой повисло. А она, понятно, сквозь землю видит, когда захочет. Вот так и выпало мне идти с миром…
– Пойти, найти – легко сказать, – поделился я с Сельгой заботой. – А как их найдешь? Отроки вон сколько по лесу рыскали, и то ничего не нашли. А они – быстрые.
Она, краса моя, смотрела на меня встревоженными, внимательными глазами. Но пересилила себя, не стала переливать из пустого в порожнее суетливую бабью тревогу, рассыпая ее вокруг бесцельной трескотней слов. Характер у нее, конечно, любому мужику впору, даром, что баба… Сельга ответила мне коротко:
– А ты их не ищи, их не нужно искать.
– Как так?
– Начнешь искать – поймаешь лишь ветер за длинный хвост. Они тебя сами найдут. Увидят, что ты пришел один и без оружия, и найдут. Как бабу Шешню нашел охотник Музга… На свою голову, – добавила она и чуть заметно, через силу, улыбнулась мне.
Потом, потискав напоследок маленького Любеню, я ушел не оглядываясь, чтоб невзначай не потянуть за собой в дорогу Лихо Одноглазое и прочую нечисть.
Не оглядывался, но знал, она долго провожала меня глазами, моя Сельга…
* * *
Два дня я бродил по лесу наугад, питаясь запасами из котомки. Ждал, когда их охотники, чуткие и осторожные, как зверье, сами объявятся.
И они объявились. Я, конечно, не Сельга, что видит, вдоль и поперек времен, но тоже лесом вскормлен и выпоен. Уже на второй день я почувствовал, как из-за ветвей; за мной наблюдают внимательные глаза. Это было тревожное чувство. И взгляд недобрый, прицеливающийся. Словно кто-то большой, страшный подвесил тебя на нитке над бездной и теперь размышляет – перерезать ее или так оставить. Неуютное чувство, от которого по спине пробегают тревожные мураши…
Несколько раз я останавливался и говорил на их языке, глядя между деревьев, что пришел к ним не воевать, а мириться. Хочу, мол, встретиться с их старейшинами, потому что принес для них разные вести, над которыми нужно вместе думать у костра совета. Ветки отвечали мне чуть заметным покачиванием, но дальше этого дело не шло.
Охотники талагайцев напали на меня на третий день. Я давно ждал этого момента, но все равно пропустил его. Они разом обрушились на меня сверху, подкатились снизу, кусались, царапались, крутили руки и ноги, накидывали, ремни. Я не сопротивлялся, но они все равно сражались со мной. Затем, спутав по рукам и ногам, талагайцы потянули меня куда-то, наполовину волочили, на вторую – несли. По дороге много раз останавливались, пинали меня, плевались, мелко, но больно кололи костяными наконечниками копий, обидно скалились, по-своему поливая меня поносными словами.
Я терпел и не пытался сопротивляться. Молчал, как положено мужчине и воину. А что было делать?
* * *
Светлая, летняя ночь легла на Сырую Мать серым мглистым покровом. Сквозь лохмотья туч пробивались иногда редкие блеклые звезды, но быстро скрывались за небесной завесой. Месяц изнутри высвечивал тучи желтым, и от этого их вид казался тревожным.
Настроение у меня тоже было тревожное. Я стоял на своих ногах, но со связанными руками, ждал решения старейшин талов.
На поляне, плешью залегшей среди далекого, незнакомого леса, было шумно, суетливо и бестолково, как всегда бывает в стойбищах талагайцев. Послушать их – так все одно не разобрать ничего, каждый что-то свое толкует, а что толкуют, небось и сами не понимают.
Бестолковый народ все-таки, думал я уже в который раз. В лесу тише зверя ходят, а на стойбищах гомон как дым висит.
Сейчас суеты вокруг было еще больше, чем обычно. Шаман Кирга сильно и часто бил в большой бубен, нараспев подвывая вслед глухим кожаным ударам. Закатывал глаза, так что виднелись одни белки, значит, разговаривал со своим Ягилой. Талагайцы тоже говорили все разом, перебивая друг друга в крик, размахивая руками и щелкая друг на друга зубами. Со стороны и не понять, кто из них старейшины, – никому никакого почтения не видно. Все одинаково грязные, закопченные, смуглые, в лохматых шкурах и больших островерхих шапках. По разговору – точно не видно. Услышав слово, каждый из талагайцев тут же начинает возражать в ответ, даже не дослушав до конца речь, не разобрав, к чему это слово сказано. От этого возле их костра совета всегда происходит великий шум. Его у них всегда больше, чем рассудительных, взвешенных приговоров, такой обычай. Бабы, дети и собаки теснились за спинами мужиков и, понятно, не держали рты на запоре, добавляя свою писклявую и рычащую бестолковщину.
Я ждал, пока они устанут орать, но их глотки казались неутомимыми. На что я хорошо понимал талагайскую речь, но тоже ничего разобрать Не мог. Как они только сами себя понимают – не перестаешь удивляться!
Шаман Кирга неожиданно перестал стучать и выть, вернул на место зрачки, глянул вокруг. Глазки у него были маленькие, заплывшие. Хитро, умно блестели на полном лице, покрытом коричневыми ветвистыми бородавками даже по носу. Богатые бородавки, обильно наградил его их Ягила этими жабьими украшениями… Одежа шамана из пушистых дорогих шкур была густо увешана звериными хвостами, понятными и непонятными костями, причудливыми деревянными фигурками, монетами и еще разной всячиной.
От неожиданности все вокруг тоже замолчали, недоуменно оглядываясь один на другого. Наступившая тишина даже зазвенела в ушах.
Потом шаман заговорил, и ни у кого не хватило смелости перебить его. А может, просто сил на ор уже не осталось. Вот как бывает, когда советуются сразу скопом, мелькнуло у меня в голове, свое мнение есть у каждого, зато решает только один. Впрочем, я давно знал, что голос шамана самый тяжелый у костра совета. Теперь лишний раз убедился.
– Кутря, князь поличей, пришел к нам в одиночку и без оружия. Это понятно. Значит, храбрый князь, – говорил Кирга, и талагайцы слушали его на удивление внимательно. Даже их собаки, похожие на волков, перестали лязгать на соседок зубами и выкусывать блох из шерсти. Только шумно дышали, косясь на него влажными темными глазами и высунув розовые языки. – Князь рассказал нам про черных шаманов, которые враги и лесным людям, и поличам. Это понятно. Только кто их видел, этих черных шаманов?
– Маленький Тозья видел, – напомнил кто-то из за чужих спин и тут же получил по заслугам.
Шаман засопел свирепо, снова закатил зрачки под веки. Потом выкатил обратно и подробно рассказал, что случается с теми, кто перебивает оглашение воли Ягилы.
– Ай-яй, Ягила не щадит таких и не милует! На носу у них вырастают красные прыщи, на языке – болючие гнойники, а внутри поселяется холодная, скользкая и черная жаба. И никак эту жабу не прокормить, все, что в рот входит, она съедает сама, вот оно как! И тогда, конечно, болтун умирает от голодных судорог. Ай, Ягила, ты могуч и безжалостен к тем, у кого слишком длинные языки!
Слушая шамана, я про себя усмехнулся, прикусив губу. Если их бог Ягила так безжалостен к болтунам, почему род талагайцев все еще существует в Яви, невольно подумалось мне. Значит, не так безжалостен…
Но больше никто Киргу не перебивал. Черной жабы внутри себя все талы боялись так же сильно, как ломотного духа или красной змеи, перекусывающей изнутри спину.
– Кто видел этих черных шаманов? – продолжил он. – Кто знает, откуда они пришли и зачем? Маленький Тозья видел, но где сейчас маленький Тозья? Охотится в богатых угодьях Ягилы, вот он где! Пусть его добыча будет обильной, а огонь в его новом чуме никогда не гаснет…
