Текст книги "Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов"
Автор книги: Николай Бахрошин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)
Весеня играл с мечом, как быстрый ручей играет случайной щепкой. Крутил его и так и этак, и над собой, и перед собой.
Выламывался, конечно, показывал, какой он ловкий, исем остальным мужикам и девкам, что тоже сбегались смотреть на мужские игрища, подолгу топтались у края ратной поляны, глазея и охая.
А сегодня особенно много родичей сбежалось наблюдать за поединком парня с самим князем Кутрей.
Последнее время Весеня наловчился рубиться. Многих соперников победил уже в единоборстве, оставляя им на память нешуточные синяки затупленным ради опаски клинком. Даже двумя мечами пробовал сечься, как делают это свейские ратники, зажигаясь боевым огнем. Но тут, понятно, у него заминка вышла, за обоерукий бой и не всякий из свеев возьмется, только самые опытные. А они все, известно, с малолетства мясо с клинков едят.
Родичи долго потом вспоминали, как размахался Весеня по горячке двумя мечами. Где там соперники, впору было ему самому от своих же клинков спасаться. Остальные, разбежавшись в широкий круг, только рты поразинули, наблюдая за его единоборством с самим собой. Вот-вот отхряпает себе чего-нибудь!
И как только не покалечился, рассуждали потом. Только чудом…
Смотри, паря, тут хитрость не в том, чтоб махать быстрее направо-налево, как медведь машет лапами, разгоняя у дупла пчел, рассказал ему князь, когда молодца угомонили всем миром. Другое важно – в первую очередь уметь защитить себя узким лезвием, как широким щитом. А второе – каждый меч должен быть сам по себе, ходить своим шагом и одновременно помогать напарнику, словно два воина, что в лад нападают на неприятеля. Каждая рука тут – отдельный воин, а мечи – только продолжение рук, вот в чем хитрость. Когда научишься чувствовать мечи как свои руки – можно взять сразу два, оставив щит отдыхать, втолковывал ему Кутря.
Нет, обоерукого бойца из парня пока не получалось, не дорос еще. Но все равно начал задирать нос выше, чем ветер гуляет. Пора поучить, пока не довел до свары, решил князь. А как учить, если не при всем народе? Со стыдом и насмешками наука быстрей доходит и, главное, крепче помнится – это всякий знает. Вот и предложил поединок…
Пока Весеня выламывался перед ним, Кутря просто стоял неподвижно, держал перед собой клинок, смотрел и ждал. Парня смущал его спокойный, насмешливый взгляд, поэтому он все сновал кругами, как суетливая муха, не решаясь подскочить на расстояние вытянутой руки, откуда и поединках начинается самая хлесткая рубка.
За три лета, что минули после ухода с Илень-реки, Весеня еще подрос и раздался в плечах. Теперь его уже редко когда называли малым. Князь вон невысок ростом, хотя и крепок, как гриб-боровик, а этот вымахал почти на голову выше. Не малый уже, огромный мужик с сильными руками и широкой грудью. От частых воинских игрищ и долгих погонь за подраненной дичью его большое тело налилось мягкой звериной гибкостью, шаг стал упругим, а движения – быстрыми. Темно-русые волосы, потемнее – на голове, посветлее – на бороде и усах, шелковисто блестели, щеки задорно румянились, глаза отливали ясной прозрачностью голубой воды.
Девкам он нравился теперь до невозможности, эти из-за него чуть сами не хватались за топоры, не хуже ратников. На куски его, может, и не порвут, но причинное место, глядишь, точно отхватит какая-нибудь себе на память, смеялись родичи. Баба его, косинка Окся, бывшая полонянка свеев, с ног сбилась, бесконечно отгоняя его от хоровода девок, как козла отгоняют от огорода.
Да, горяч мужик! Ему бы побольше ума, думал князь, холодной терпеливой расчетливости, доблестный бы вышел муж, сам смог бы вести за собой дружинников. А то такие горячие да самолюбивые мало что гибнут в первых рядах, еще и людей вслед за собой кладут по горячке. На прытких, известно, хорошо дрова из леса вприпрыжку возить, а ратный муж должен уметь выжидать нужный момент терпеливо, как змея, что сутками охотится на дереве за птенцами.
Вот и сейчас на него посмотреть – красиво движется, спору нет. А взглянуть поглубже – одно мельтешение, улыбался князь про себя, спокойно наблюдая за его кружевами и неторопливо поворачиваясь вслед его стремительным кругам.
Кутря ждал. Много играет все-таки, слишком много… Заигрался малый, распылил будущие удары на бесполезную нязь узоров. Вот, теперь совсем заигрался…
Сделав быстрый, небольшой шаг вперед, Кутря поймал момент и хлестким косым ударом, выворачивающим рукоять из пальцев, выбил у него клинок. Меч, отлетев в сторону, воткнулся в землю, вздрагивая лезвием от неожиданной злобной обиды.
Весеня в запале не сразу понял, что остался с пустыми руками. А сообразив наконец, от отчаяния вдруг часто захлопал себя по бедрам. Точно как курица, у которой уносят яйцо, когда она при этом горестно охлопывает себя крыльями. Родичи, наблюдавшие за поединком, тоже заметили это сходство, засмеялись.
– Да, паря, это тебе не комаров ловить полной горстью, – насмешливо объяснил кто-то.
– Меч – он ведь прыткий, как Аспид, его двумя руками держи – не удержишь, – услышал князь за спиной скороговорку Веленя.
Понятно, ни одна случайная дыра не обойдется без его носа вместо затычки…
Весеня покраснел, как рак, заброшенный в кипяток. Набычился, засопел сердито. Насмешек он не терпел. Но, понимая их справедливость, переживал молча, не отбрехивался, как у него в обычае.
– Как это у тебя получается, князь, ума не могу приложить, – сказал наконец он, отдышавшись и успокоившись.
– Повторить, что ли?
Князь Кутря концом своего меча указал на его оружие. Забирай, мол, чего тянуть, давай сначала.
Весеня обрадованно кинулся за клинком. Выхватил из земли, снова заполоскал по воздуху длинным лезвием, до блеска натертым крупным речным песком. Сек вокруг себя с тугим, быстрым свистом.
– Гляди, гляди, ишь как вымахивает! – оживились родичи.
– Комары да мухи небось от одного испуга смертью полягут, это точно…
– Смотри, паря, деревья вокруг поляны не покроши, пока до князя-то доберешься – снова подал ехидный голосок Велень. – Порубишь на корню все деревья – лесной хозяин-леший к тебе в избу жить перейдет, как с ним уживешься под одной крышей?
Сам он с железом был не мастак. Впрочем, зачем ему? У него язык кованый…
Весеня больше не обращал на зубоскалов внимания. Он опять наступал, свирепея лицом и грозно блестя глазами. На этот раз подходил осторожно, как учили, нападая и одновременно защищаясь клинком.
Но и это не помогло. Когда парень приблизился, Кутря неожиданно метнулся вперед. Тот от неожиданности неловко отпрянул. Но руку потерял, конечно, запутался в собственных руках. От тяжелого княжьего удара его меч снова отлетел в сторону. На этот раз плашмя плюхнулся на траву. Спрятался в ней от стыда подальше, не иначе…
– Э, паря, экий ты неумеха…
– Да что неумеха, неумеха! Ты, дяденька Велень, поди сам так попробуй! – горячо вступилась за парня Веся, задастая девка с тугими, перекатывающимися, словно налитыми игривым соком, грудями, на которую многие родичи точили свой кожаный зуб. Так и хотелось ее пощупать – такая она была вся тугая и складная. И, надо сказать, любила та, когда ее щупали. Аж взвизгивала от удовольствия…
Вот девка! Не сказать чтоб краса необыкновенная, а станешь рядом, и в портах само просыпается зверем, словно искры от нее какие…
Князь и сам бы… Эх, да что говорить попусту!
– А ты, Веся, больно много понимать стала в мужском, ратном деле! Так, что ли? – тут же оборвала ее Окся, грозно нахмурив большие фиалковые глаза.
– В ратном – не знаю, не берусь судить, а в мужском – понимаю побольше многих! – находчиво, с вызовом ответила Веся, гордо вздернув курносый нос. Встряхнула густыми волосами с красивым медным отливом, прихваченными поверху повязкой-оберегом, а понизу оплетенными для красоты бисерными шнурками.
Огонь-девка!
– Ах ты!.. – подбоченилась Окся.
– Да уж я, известно, – не ты! – Веся, нарываясь на лай, нахально прищурила свои серо-зеленые, как тина, гляделки. Сам Кутря не видел, хвала богам, но знал, старики рассказывали – именно таким зеленым взглядом русалки-мавки заманивают молодых мужиков в глубокие омуты.
Еще про Весину мать говорили, что она с самим Водяным Стариком путалась. Купаться любила – удержу никакого не было. Только вольную воду завидит – сразу бултых туда… Вот и нагуляла дочь с глазами цвета яркой тины. А зеленоглазые да рыжие – они всегда самые вредные, у них в породе водяное семя гуляет. Кто про это не знает?
Родичи, слушая перепалку девок, довольно скалились. Ожидали – вот сейчас вцепятся друг другу в волосы, потешат народ.
– А ну, хватит языками молотить! Вот сейчас прогоню обеих! – прикрикнул князь. – Повадились тут…
Весеня тем временем покраснел и надулся еще больше. Даже меч поднимать не стал. Отбежал далеко в сторону, сел под деревом, повернувшись ко всем спиной. Уставился и землю, застыл в тяжелой каменной неподвижности. Родичи окликнули его пару раз, но он не оборачивался. Только судорожно передергивал плечами, как корова, которая, не просыпаясь, отмахивается хвостом от оводов.
Окся сунулась было к нему с голубиной лаской, но он только рыкнул на нее зверем. Та отскочила дикой кошкой, потом опомнилась, отошла, независимо подняв голову.
Веся после нее тоже попробовала утешить парня, нагло стреляя глазами в сторону высокой беловолосой косинки Окси. Впрочем, Весеня и эту послал куда подальше. Нрав у него…
Переживает парень, переглядывались родичи, катает свое самолюбие, как хлебный горячий колобок в ладонях. Понимая, вслух больше не высказывали насмешек, даже Велень попридержал язычок на привязи, хотя и ухмылялся во всю ширь, по всему видно, придумал уже едкую речь.
– Ну, мужики, чего встали? Чего ждем? А вы, девки, кыш отсюда! Смотреть больше нечего! – грозно прикрикнул князь.
Родичи, перекидываясь словами, снова взялись за свое железо и палки…
* * *
Все начиналось как дело малое, просто забава. Три лети назад Кутря решил показать Весене и нескольким другим бойким парням правильную воинскую науку, чтоб, случись чего, не лезли в сече вперед без ума. Слишком много было воспоминаний, как рубились на Илене со свеями, кто как погиб и кто кого победил. Горячие шли разговоры, чуть заново не передрались сами между собой, прежней доблестью похваляясь.
Придумал все это Весеня. Пристал, как репей к волосам, мол, научи, дядька Кутря, ты – бывалый, бойкий, в дальние набеги ходил. Свей вон постоянно с мечами да стрелами упражняются, и от этого их все боятся. А чем мы хуже?
Отчего же не научить, решил тогда князь, случись что, будет кому встать на защиту рода в новых угодьях. Наука полезная.
Потом к ним и другие стали подтягиваться. Кутря сам увлекся. Не ожидал того, а получилось, сбил молодых в крепкую дружину. Зато теперь его уже не шутя, без скрытой насмешки называли походным князем. Верно, дружина есть – чем не князь?
Слышать это было приятно. Пусть Сельга видит, что он тоже на что-то годен, и ему почет от родичей не только за старую выдумку с земляной кровью. Да и то сказать, кто, как не Сельга, надоумила его тогда пойти к волхвам за советом…
Кутря никому этого не говорил, даже Сельге, но иногда на него находило. Словно комком под горло подкатывалась чернота. Словно сытая, спокойная жизнь на краю земель с любимой женой и в почете от родичей вдруг вставала ему костью поперек горла. И даже далекие набеги с вендами, в крови, в лишениях, в палящем зное и постоянной опаске, вспоминались теперь как яркое празднование. Да что там набеги, ошейник раба, что натирал шею до крови, – и тот помнился теперь без зубовного скрежета. Помнил, что жить тогда не хотелось. Но отрешенно помнил, словно не о себе. Как было плохо на чужой стороне – уже забыл.
Да, люди быстро умеют забывать плохое, этим счастливым свойством наделили их боги, так говорил еще отец Земтя. Понимая это, Кутря волей гнал от себя беспокойные мысли, что звали, манили его куда-то вдаль. Намахаешься на ратной поляне до соленого пота, до тяжелой усталости, гудящей потом во всем теле, – и вроде легче становится, это он уже давно заметил. Неразумные человеческие желания могут так прогневить богов, что те, ехидно посмеиваясь, начнут исполнять их – это известно. А что из этого получается – тоже понятно…
* * *
– Ты, Весеня, мельтешишь много, вот что я тебе скажу. Игра с мечом хороша, чтобы показать врагу удаль да нанести страх на робких. А если перед тобой проверенный поединщик, не играть надо, а выигрывать. Это дело другое, тут выдержка требуется, – сказал Кутря.
Снова расставив родичей махать железом, он наконец подошел к парню, зашел с лица, присел перед ним на корточки. Тот даже не взглянул на него, только опустил голову еще ниже, пряча глаза.
Кутря терпеливо ждал. Нет, не поднимает лица…
– Почему я говорю про выдержку? – спросил он словно у самого себя. – Не просто так говорю. Знаю, о чем толкую. На моих глазах, помню, двое вендов рубились с раннего утра и почти до полудня. Все уже и смотреть за ними устали. Да и сами они – хрипят, шатаются, мечами шевелят еле-еле, но все равно держатся. Уже, помню, не пот с них капал, а пена, как с лошадей, что загоняют до смерти. Да, было дело, как сейчас помню…
Весеня, как он и предвидел, заинтересовался сказкой. Хлебом его не корми, так любил он слушать про былые рати. Поднял голубые глаза, в которых первым тонким ледком на солнце еще дрожала обида.
– А что дальше было, дядька Кутря? Кто победил-то? – спросил он. По глазам было видно, не хотел спрашивать, но не выдержал, сломил характер любопытства ради.
– Кто победил? – не торопился с ответом князь. – А тот, кто на ногах устоял. Один, значит, упал без сил, а второй над ним стал с мечом. Этот и победил, значит.
– Убил лежачего? – ужаснулся Весеня.
Кутря опять помолчал немного.
– Нет, не убил… – сказал он. – Поединок тот был не до смерти. Дружеский вызов был, заради соперничества… А про тех, кто падает во время боя… Учти, паря, оличи или витичи, к примеру, лежачего добивать не будут, у нас это не в обычае. А свей добьют походя, и как зовут, не спросят, У них по-другому, им оставить в живых упавшего врага – позор ему принести, лишить честной смерти, заслуженной в поединке. Не добил упавшего, значит, презрение свое врагу показал, во как! У них, значит, умереть считается легче, чем дальше жить побежденным. Такой обычай…
– Да я помню, – сказал Весеня. – Свеев-то я хорошо помню! Лютые воины! Только хитростью их и одолели…
– Вот и помни… По чести сказать, который упал, ну, тот венд, про которого рассказывал, – все одно потом умер. Ковш вина хлобыстнул, и скрючило его до смерти, – продолжил князь. – Так и не встал больше… Да, храбрый был воин, упорный духом, – вспоминал он, тихо улыбаясь далеким молодым дням.
– Отчего же он умер, дяденька, если не от меча?
– Известно отчего. Силу-живу всю отдал бою, вот и умер. Все отдал, без остатка, на жизнь уже ничего не осталось. Вот как бывает…
– А второй как? – продолжал допытываться Весеня, снова заблестев глазами.
– Второй? А никак. Второй – хорошо. Этот не умер, сберег остаток силы, чтобы дальше жить. Дня через два уже совсем оправился… Его потом убили, византийская стрела прямо в горло вошла и из затылка высунулась. Потом, после набега, нашли уже мертвого. Тоже был отчаянный воин, в сечу всегда первым кидался, радостно так, как к корчаге с пивом…
Весеня, забыв обиду, с удовольствием слушал это геройскую сказку.
– Я к чему это тебе рассказываю? – продолжал князь. – Не просто так. Чтоб понял ты, наконец, бой вести – это не перед девками красоваться, тут нужно ради победы обо всем подумать заранее, каждую каплю силы сберечь и использовать ее правильно. Тогда ты воин, а не лыко-мочало.
– Так то бой, там другое… – протянул Весеня, снова помрачнев лицом. Опять вспомнил, как два раза подряд оказывался без меча на глазах у всех.
– Когда берешься за меч – ни другого, ни обратного не бывает! Взял меч – значит, держи его, пока смерть не заберет из рук! – жестко сказал ему князь. – А ты что? Нюню распустил, соплю развесил, меч бросил в траве, убежал обижаться. Разве так можно? Ратное умение придет постепенно, никуда не денется, на чужой двор небось не свернет, коли будешь его трудом да опытом добиваться. Если хочешь стать воином, другому прежде учись – ратными глазами видеть и воинским умом рассуждать. Остальное само придет…
Весеня ничего не ответил. Сокрушенно вздохнул. Понимал, князь правильно укоряет. И обижаться не на кого ироде, а все равно обидно до слез.
– Эх, дядька князь, будь сейчас война какая – уж я бы себя показал! Только с кем здесь воевать на Лаге, разве что с талами? И оличи, и витичи, и косины на Илене небось остались. Издалека с ними не повоюешь.
Кутря покачал головой, удивляясь его задорной щенячьей молодости. Толкуешь ему, толкуешь, не щадя языка, i он только через слово и понимает… Ну ничего, главное, чтоб запомнил, рассудил князь. Люди вообще неохотно понимают чужие слова, которые самому тебе кажутся ясными и простыми, давно знал он. Запомнит – будет думать, поймет постепенно. А пропустит мимо ушей, забудет – выходит, дураком родился. Дураку никогда ничего не объяснишь, только горло надсадишь без пользы…
– Нет, ты не сомневайся, князь, рать какая случится – уж я-то не подведу, – горячился парень, по-своему истолковав его жесты. – Ты-то мне веришь?
– Ладно, не трепещи крылами поперек живота! – Кутря хлопнул его по плечу. – Никто в твоем геройстве не сомневается!
– Да я, дядька Кутря…
– Да верю, верю…
Потом, вспоминая этот разговор, Кутря думал, что парень невзначай словно накаркал беду вещим вороном, каких посылает среброголовый Перун предупреждать людей об опасности. Так все одно к одному сложилось.
Пока они сидели в тени, разговаривая задушевные разговоры, из леса появился волхв Ратень. Шел через силу, спотыкаясь на ровном месте и цепляясь за стволы и ветки.
Страшен был его вид. Белая узорчатая волховская рубаха висела на нем драными лоскутами, кровь и грязь запеклись на ней, смешавшись между собой. Волосы и борода растрепаны, от лица, рассеченного старым шрамом поперек щеки, разве что половина осталась – так оно ввалилось. Только глаза оставались живыми на этом лице, да и те смотрели куда-то вдаль, ничего не видя перед собой.
Родичи гурьбой кинулись к кудеснику…
10Ратень вышел к родичам чуть живой. Весь испятнанный ранами, словно затеял играть в расшибайку с клыкастыми кабанами. Дошел и упал без сил.
Родичи подобрали волхва, отнесли в избу князя Кутри, к старой Мотре, сведущей в болячках. Мотря и Сельга, две целительницы, старая и молодая, захлопотали над ним, с трудом ворочая огромное, тяжелое тело бывшего ратника. Как будто собаки его порвали, недоумевали они, отмачивая лоскуты присохших к телу портов и рубахи. Только откуда в лесу собакам взяться? Волки или другое зверье? Тоже непонятно. Ни один зверь по летнему изобильному времени так яростно не нападает. Да и какое зверье накинется на волхва, который, известно, умеет разговаривать с лесными духами на их языке. Отродясь не было такого, чтоб волхвы опасались лесного зверья…
Тогда кто?
Сельга сначала взялась считать раны, с уважением рассматривая крепкое, богатырское тело, где на старые рубцы накладывались новые порезы, ссадины и даже укусы. Но быстро сбилась со счету.
Не хотелось признаваться, но огромное, обнаженное тело волхва вдруг взволновало ее. Крепкое тело, обильное плотью, такой прижмет так, что косточки захрустят, подумала она, сама понимая, что не к месту и не ко времени. Но эта неожиданная мысль отдалась внизу живота сладкой, будоражащей кровь истомой. Пожалуй, ее первый раз так отчаянно взволновало мужское тело, хотя не девка уже, и мужик у нее, и ребенок…
Сельга сильно дернула головой, стряхивая наваждение.
– Глянь заодно, мать Мотря, ничего ему не отгрызли там, промеж ног? – спросила она, обмывая тяжелую, неподвижную голову Ратня мягкой ветошью, вымоченной в ромашковом варе.
– А тебе, девонька, что за печаль с того? – усмехнулась старая.
Вот старая, да глазастая! Комар позади избы пролетит – и того заметит…
– Мужика жалко, – пояснила Сельга, зачем-то поспешив оправдаться. – Очнется, кинется искать, с нас потом спросит. Куда, скажет, задевали кожаное богатство? Мужики – они за свое плодородное изобилие крепко трепещут. Или забыла по старости, матушка Мотря, как оно бывает?
– Такое не забывается и на смертном костре, – отговорилась старая. – Может, у тебя, бабочка, не так?
Она опять усмехнулась. Сельга, глянув на нее, тоже весело прыснула смехом.
Все так, все правильно, пусть будет весело у его ложа. Известно, если человека ранили тяжело, у его ложа нельзя выглядеть грустным, иначе Мара Темная, богиня смерти, заметит это и раньше времени прилетит за ним.
Обе целительницы опять занялись раненым. Раны присыпали грибным порошком, чтобы не гноились, промывали настоем из ивовой коры, потом подвязывали тряпицами. Постепенно так замотали волхва, что Ратень стал похож на деревянную чурочку, с какими тетешкаются дети, укутывая их в лоскутки…
* * *
Крепок оказался волхв. Быстро пришел в себя, выпил два ковша пива одним глотком, отдышался и смог внятно рассказать, как талагайцы напали на капище и убили Тутю-волхва и маленького Сваню. А почему вдруг напали, с чего схватились они за оружие, он и сам толком понять не мог. Ни с чего, получается, всегда были приветливые да улыбчивые и вдруг стали лютые, крутил большой лохматой головой Ратень, морщась от боли.
Родичи, толпой набившись в просторную княжескую избу, слушали его внимательно. Крякали, чесали затылки, теребили бороды, плескали руками от горькой обиды. Коварство талов, напавших на святое капище, возмутило всех, До такого даже оличи или витичи не додумались бы, гудели между собой родичи. Даже коварные косины всегда обходили стороной чужие святилища, даже жестокосердые свей не трогали чужих богов…
Разгорячились все: плюнь – закипят. Чтобы охладить родичей, князь Кутря выкатил бочку пива, поставил перед избой. Отбили крышку, в очередь выпили из ковша для прояснения головы. Захотели еще. Опять выпили. И еще, и еще раз сходили ковши по кругу. Тогда начали рассуждать.
То, что талы напали, – это не диво, они уже давно злобились, во всех селениях родичи с весны были настороже. Почему злились? Может, опомнились талы, жалко им стало отданных без боя угодий? Или последняя мена им не понравилась, когда за дешевое, дрянное железо родичи взяли сверх меры дорогих мехов? Кто их разберет, если разбираться…
Куда напали – вот в чем главная подлость! Ударили и самое святилище, не убоялись гнева богов! Или решили, что их Ягила сильнее Сварога или Перуна? Решили, что поличи спустят им кощунство без наказания?! Зря они, ох, как зря…
Христианин Федор тоже проникся возмущением родичей. Выпив пива, плевался от злости и называл талагайцев непонятным словом «язычники». Значит, те, кто не ведают божественных истин, объяснил он тут же. Нет, не ведает, где уж им, соглашались все, талагайцы и так бестолковые, откуда им знать о божественном промысле?
Федор тоже вместе со всеми родичами хлебал пиво ковш за ковшом. Между ковшами он заводил длинные речи про своего бога Иисуса, и чем дальше, тем непонятнее они становились. С одной стороны рассудить, его слушая – вроде как Христос велел всех прощать, с другой – нет язычникам никакого прощения на земле и на небе не будет тем более, гореть им вечно и мучиться. Кто не со мной – тот против меня, говорил, по его словам, бог Иисус, и поличи понимали – так тот по-своему взывал к священному чувству мести. Правильный, значит, бог…
Правда, не успели согласиться с этим, как Федор опять вильнул словами и вскачь понес не в ту сторону. Мол, не мир принес нам Христос, а меч, меч божественных истин, что разят врагов сильнее, чем железо. Ибо слово божье – оружие пострашней других…
А это-то здесь при чем? Вот и пойми его после этого…
Говорить, что ли, с талами предлагал, недоумевали родичи. Так те говорилки еще когда вместе с позапрошлогодним хлебом доели, напрямик сказал ему Велень. Поздно говорить, когда такое творится!
Федор больше не возражал, пошатываясь, присел прямо у бочки, уронил голову на колени. Э, паря, да он пьяный уже раньше времени, догадались все…
Зеленя-старейшина, могучий старик, согнутый годами с высоты роста, но вширь еще крепкий, умом острый, сразу сказал князю Кутре: мол, воля твоя, князь, вели родичам собираться на рать против талов. А тот уже и сам не промах, за ковшом вперед других не погнался, а сразу разослал гонцов по родовым селам, чтоб мужики готовили оружие и кольчуги, собирали дружину.
Вот настоящий князь, истинный защитник и хранитель обычаев, кивали старики головами. И отроки его уже готовы, в бой рвутся – хоть сейчас пойдут. Есть за что выпить хмельную чару, разогреть в жилах вялую стариковскую кровь. Перед свеями не спасовали и талов уж как-нибудь одолеем, соглашались все собравшиеся возле бочки с пивом, не впервой небось…
