Текст книги "Том 7. Художественная проза 1840-1855"
Автор книги: Николай Некрасов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 43 страниц)
– Половина восьмого! – с ужасом закричал Андрей Матвеевич, взглянув на часы. – Только полчаса осталось… Ах, боже мой!
Он побежал со всех ног на сцену. Суматоха сделалась ужасная. Начали одеваться. Наконец поднялся и занавес. Началось представление. Рукоплескания не умолкали почти во всё продолжение драмы. Об игре актеров-любителей и говорить нечего: если б не Зеницын, который один несколько соответствовал своей роли, то драму Шекспира легко было бы принять за комедию. Хламиденко невыносимо кричал, бил себя в грудь, топал ногами и засматривался на одно из кресел, в котором сидела Задумская. Монах Лоренцо, которого играл Пырзиков, нес какую-то ахинею и, толкуя о укрепляющей силе трав, им собираемых, беспрестанно ослабевал от травнику, который пил на сцене под именем целебного эликсира. Вера Леонтьевна кстати и некстати вешалась на шею Зеницыну и портила его монологи пискливым мяуканьем. Зеницын понимал, как смешно его положение в кругу подобных существ, и между тем лез из кожи, то рыдая, то радуясь, то хохоча в припадке неистового отчаяния. У него, как мы уже сказали, была своя цель, цель странная, однако ж, не вовсе нелепая. По достиг ли он ее? Задумская была тут. Она слушала его, – сначала как все, холодно, равнодушно, потом с некоторым вниманием; наконец с нетерпением ждала она его выходов… Но поняла ли она его? способна ли она была понять его? Черницкий был прав, описывая ее своему приятелю. Она действительно давно сказала сама себе: «Мне нужен или муж – ребенок душою, который был бы слепо, беспредельно предан мне, или муж – дурак первого ранга; иначе я никогда не выйду замуж, потому что буду несчастна». Вот почему она была так неприступна для провинциальных любезников, по большей части пустых и несносных. Она знала, что если б ей не удалось найти мужа первого разряда, то есть мужа-ребенка, то мужей второго разряда могла бы встретить вдоволь. До сих пор она видела в Зеницыне человека слишком обыкновенного и вовсе не думала прочить его себе в мужья, хоть сердце много говорило в его пользу; но теперь, когда она услышала его сильную, могучую речь, полную страсти и энергии, она поняла, что в нем есть душа, способная чувствовать глубоко и сильно. Она стала припоминать слова, которые говорил он, робость, какую обнаруживал в ее присутствии: слова показались ей так простодушны и благородны, робость так естественна и невинна, что ее молено было принять лучшим свидетельством неиспорченности сердца и чистоты намерений. Зеницын стал не столько ничтожен в глазах ее, как прежде. Таким образом, мечтательный расчет Зеницына принес ему действительную пользу.
Драма кончилась. Зеницын, разумеется, был вызван и оглушен рукоплесканиями. Много было и других вызовов; только как будто гости сговорились заранее: никто не подал голоса в пользу Веры Леонтьевны. Она одна не была вызвана! Предвидя огорчения своей тетушки, За-думская поспешила на сцену, чтоб успокоить ее обиженное самолюбие. Тетушка бесновалась в полном смысле слова; она готова была вызвать на дуэль всех гостей за то, что ее не вызвали. Нескоро успели привесть ее в память и уговорить играть в водевиле, где она выучила главную роль…
– Вперед нога моя не будет у Андрея Матвеевича! – сердито говорила она своей племяннице, выходя с нею за кулисы.
– Ничего, ничего, матушка! – кричал ей вслед Андрей Матвеевич. – В водевиле зато три раза вызовем… Что делать! видно, забыли, забыли… Впрочем, ничего… дело поправимое… Ставь кулису, на которой нарисовано синее небо с черными полосками да три зеленые дерева! – продолжал он, обращаясь к лакею.
– Успокойтесь! – говорила Задумская своей тетушке, внутренне смеясь над ее страстию к славе. – Водевиль всё поправит: я сама вам похлопаю…
– Как! – воскликнула Вера Леонтьевна с изумлением. – Ты хочешь смотреть водевиль? Опомнись… Уж будет того, что смотрела драму… Прилично ли, скажите пожалуйста, смеяться публично через год после смерти мужа?..
– Но меня просит Андрей Матвеевич…
– Что слушать мужчин! Они уговорят, да после сами же смеяться станут… О, я их хорошо знаю!
– Я в этом уверена, тетушка.
– Сколько раз я говорила, что я тебе кузина, а не тетушка.
– Вы сейчас сами назвали меня племянницей.
– Нужды нет… Так ты не пойдешь смотреть водевиля?
– Но ведь вы играете же в нем, хоть также были очень близки моему покойному мужу.
– Я? я дело другое… Не смотри водевиля, советую тебе.
– Пожалуй. Я что-то устала… Притом же маменька учила меня уважать советы старших…
– Иногда надобно слушать и не одних старших, – перебила Вера Леонтьевна с досадою, – например, я желаю тебе добра; не должна ли ты меня послушаться?
– Ванта любовь ко мне, точно так же как и лета ваши, обязывают меня…
– Ты что-то сегодня рассеянна… Как тебе показалась драма? – сказала Вера Леонтьевна, стараясь замять неприятный для нее разговор. – Зеницын играл прекрасно!
– О, без сомнения! Он очаровал меня!
– Ну, не очень очаровывайся… Помни, что ты вдова. Иное дело девушка: она может предаваться влечению своего неопытного сердца… Не заметила ли ты, он, кажется, что-то робел со мною, голос его дрожал, когда он говорил о любви?
– Как же, заметила… Он решительно влюблен…
– Ну, бог знает; только не советую тебе думать о нем: нет ничего ужаснее безответной любви… Вот Хламиденко; он и давеча говорил…
Вбежал Стригунов и объявил, что пора выходить. Вера Леонтьевна убежала на сцену. Задумская осталась одна. Слова Зеницына: «Будь моею, подари меня своей любовью!» – не выходили из ее головы. Ей почему-то казалось, что они относились к ней, несмотря на то что были сказаны на коленях пред ее тетушкою в виду множества зрителей. Она замечталась. Зеницын, в прекрасном итальянском костюме, который живописно обрисовывал его талию, с страстным, умоляющим взором, с словами любви на устах, живо представился ее воображению. Его упоительная, сильная речь, полная страсти и преданности, лилась рекою в ее жадный слух; его глаза сверкали пламенем, обличая душу сильную и высокую, способную любить беспредельно, вечно… Она слышит биение его сердца, пьет его дыхание, наконец чувствует жгучую сладость его поцелуя… До чего не доводят мечты?.. О, как он свеж, как пылок поцелуй его! Здесь в первый раз Задумская решила, что лучше иметь мужа-ребенка, чем мужа-глупца, что прежде для нее казалось совершенно одно и то же. Видение не исчезало, она продолжала поглощать его глазами, предаваясь упоительному обману чувств, забыв всё на свете… Вдруг послышался тихий шорох шагов. Она подняла голову… Зеницын, не мечтательный, действительный Зеницын стоял перед нею в том же самом положении, как она воображала его себе, с тем же кротким, умоляющим взором; даже костюм его был тот же самый.
– Простите мою неосторожность… Я помешал вашему уединению, – сказал он с замешательством.
– Я очень рада, что нашла случай поблагодарить вас за удовольствие, которое доставила мне ваша прекрасная игра.
– И вы с благодарностью!.. Право, я не знаю, куда мне деваться от благодарности… Когда я кончил, голова моя горела, чувства просили покоя, мысли уединения; вдруг благодарность, под видом нескольких самодовольных, плотно пообедавших существ, обступила меня со всех сторон. Я убежал в сад – там поймала меня благодарность в особе хозяина; я сюда – здесь также благодарность и, к несчастию, точно такая же.
– Но может ли быть иначе?.. Вы играли так хорошо, в вас было так много души, чувства, очарования, что, несмотря на несносные кричанья Хламиденко, который всё портил, нельзя было не увлечься…
– Как? Игра Хламиденко вас не растрогала?.. Вы не разделяете общего мнения, что он играл превосходно?.. Вас не поразила его энергия, его вдохновение?
– Разве это вдохновение?
– А как же?.. Что же оно по-вашему?
– Какой вопрос!.. Вдохновен только тот, кто способен увлекаться до восторга чем-нибудь…
– Или кем-нибудь?
– И увлекает в то же время других…
– Прекрасно! Но разве Хламиденко не увлекает? Помните ли, как всё оживлялось, когда он начинал говорить? И как говорил он! Он задыхался от жару; глаза горели…
– Полноте! Его восторг не более как прилив крови к голове и сердцу…
– Хорошо. Положим, что это не вдохновение, а прилив крови к голове и сердцу, предполагаемым у господина Хламиденко; но он все-таки увлекает…
– Меня он только смешит.
– Странно! Значит, вы не так понимаете слово «увлекать», как господа, которые давеча осыпали рукоплесканиями господина Хламиденко?
– Не знаю, как они понимают его. Но, по-моему, увлекать значит заставлять других думать и чувствовать так, как мы думаем и чувствуем.
– Разве это возможно?
– Вы сегодня доказали, что возможно.
– В самом деле?.. Что ж! Может быть, человек и владеет такою способностию; может быть, частица ее досталась и на мою долю… Но жаль, что эта способность только во время роли не оставляла меня. А как бы иногда дорого я дал за нее! Бывает и со мной, что кровь прильет к сердцу: так много слов, так много мыслей роится в голове; хотелось бы их высказать…
– Что ж? Маленькое усилие над собой, и как не сказать того, что думаешь?
– Сказать нетрудно, но трудно пробудить сочувствие в ком бы хотелось.
– Говорите смело и откровенно, и вас всегда выслушают.
– Выслушают, но поймут ли? но ответят ли?..
– В таком случае нужно быть готовым ко всему.
– И говорить смело, – даже тогда, когда знаешь, что слова твои могут вызвать ответ, решающий судьбу всего будущего, счастие целой жизни?
– Вы мужчина и боитесь неудач!
– Говорить, когда любишь; сказать: я люблю вас, люблю давно, с первой встречи… но я не смел, не мог говорить вам о любви моей, потому что ни в поступках, ни в словах, ни в глазах ваших не встречал никогда малейшего признака участия…
Случай, как мы видим, дав разговору такой странный оборот, сделал то, на что так долго не мог решиться Зеницын. Александра Александровна давно уже догадалась о намерении Зеницына, однако ж неожиданный переход его несколько изумил ее. Она пристально взглянула в лицо Зеницына.
– Я люблю вас, люблю беспредельно, – продолжал он голосом нежным и умоляющим.
– Охотно верю, – сказала Задумская, снова взглянув пристально в его лицо, – ко скажу откровенно: я боюсь любви. Может быть, – продолжала она с важностью профессора, опытного в своем деле, – может быть, ваша привязанность, о которой вы говорите, есть только упрямство, свойственное мужчине, когда он стремится к своей цели. Когда же цель достигнута…
– О нет, нет! клянусь вам! Не мучьте меня. Скажите, советует ли вам сердце ваше любить меня…
– Любить вас? Да, я…
Она в третий раз взглянула на Зеницына и протянула к нему руку.
– О, решайте же скорей мою участь… Или умертвите презрением, или подарите любовию! – воскликнул Зеницын, покрывая поцелуями руку Задумской.
Вдруг лицо Александры Александровны страшно изменилось. Сперва ужас, потом изумление, досада, злость отразились в чертах ее. Она быстро оторвала свою руку от губ Зеницына, отскочила от него на середину комнаты и начала громко, неистово аплодировать.
Долго аплодировала она. Изумленный Зеницын тщетно искал в глазах ее разгадки странного поступка.
– Браво, браво, мсье Зеницын! – наконец вскричала она голосом совершенно спокойным и твердым, стараясь скрыть свое замешательство. – Вы идете вперед: теперь сцена вышла у вас гораздо лучше, чем давеча; вы сделали быстрые успехи. Но мне кажется странною охота так долго рисоваться в театральном костюме; конечно, он к вам идет, вы играете прекрасно… вы прекрасный актер…
– Актер?
– Прекрасный актер! Нельзя не удивляться вашему таланту. Слух менее проницательный, менее опытный легко бы мог принять ваши слова за голос действительного чувства: так живо, так увлекательно говорите вы… Браво, браво! Но, вы видите, в таких случаях я сама актриса, недурная актриса. Притом сцена, которую вы разыграли, мне уже знакома, и она не могла произвесть надо мной такого действия, какого вы, может быть, ожидали. Как бы то ни было, вы прекрасный актер и вполне достойны законной награды, громких рукоплесканий…
Она опять принялась аплодировать, потом подошла к зеркалу, поправила свою прическу и тихими, спокойными шагами вышла из комнаты.
Зеницын был поражен до крайности. Лицо его было бледно и мрачно, глаза сверкали огнем бешенства…
– Ай-ай! Вот куда я попал вместо двери! – раздался голос позади его. Он оглянулся: голова Петра Ивановича Хламиденко, вся измаранная, испещренная фаброй и румянами, усыпанная мушками, высовывалась из прорванной ею кулисы; ног его не было видно: они, вероятно, гостили на сцене.
– Сова, сова… или нет – филин… Нет, сова, которая похожа на филина! – безумно закричал Зеницын, бросаясь к кулисе…
– Что, как?
– Помилуйте, что вы наделали, – вскричал вбежавший впопыхах Андрей Матвеевич, помогая Хламиденке подняться на ноги, – это не годится. Вы разрушили очарование целой пьесы: действие на улице; тут был представлен горизонт… как же можно было прорвать небо?
– Когда небо вздумает кувыркаться вниз, а земля займет место неба, что случится 54 ноября, то тут не будет ничего удивительного! – перебил Зеницын с важной миной безумствующего Гамлета.
– Что такое? – воскликнул Хламиденко.
– Что такое? – повторил Стригунов.
– Ничего, ничего, ничего! – отвечал Зеницын. – Я только говорю вам: сено потому дорого, что на свете развелось ужасно много скотов…
Стригунов и Хламиденко значительно переглянулись между собою. Вошел Черницкий под руку с Верой Леонтьевной.
– Хламиденко упал, а прочие играли порядочно, – закричал он с обыкновенного своею веселостию. – Ты что так страшно смотришь? – продолжал Черницкий, обращаясь к Зеницыпу. – Ты ужасно переменился.
– В самом деле. Мне кажется, что я стал умнее. Ха-ха-ха!.. Оно так и должно… Когда человек сделает все глупости, которые ему суждено сделать на белом свете, он по необходимости становится умнее…. Торопитесь, господа; я сделал свое дело. Приходите ко мне завтра – я прочту вам ученую лекцию… а теперь мне некогда: я пойду в тюрьму подышать свежим воздухом…
Зеницьш ушел.
– Он с ума сошел! – шепнул Хламиденко Андрею Матвеевичу и побежал из комнаты, ворча про себя: – Вот странная оказия!
Андрей Матвеевич не мот ничего сказать от крайнего изумления: он только пожимал плечами и нюхал табак, по временам щупая свою голову. Черницкий опрометью бросился за Зеницыным.
– Он влюблен в меня, нет больше сомнения! – задумчиво прошептала Вера Леонтьевна. – Бедняжка, как он робок!.. Но я должна прекратить его мучения…
– Что вы говорите? – спросил Андрей Матвеевич.
– Ничего; меня удивило положение Зеницына.
– Да, оно, признаться, и у меня из головы не выходит. Не принять ли каких мер, не нужен ли доктор?
– О нет! я знаю его болезнь… Тут не поможет доктор… Не беспокойтесь, Андрей Матвеевич, ступайте к гостям, хлопочите об вашем празднике… Уверяю вас, что Зеницын будет сегодня же здоров.
– Дай-то бог!
III
Бал был блестящий. В карты играли на восьми столах. Зала, при всей своей обширности, не могла в одно время вместить всех танцующих. Играющим подавали пунш, танцующим лимонад и оршад; то и другое было приготовлено прекрасно. Александра Александровна была очень весела и очаровательна, как всегда. Опытные наблюдатели замечали, что в ней с некоторого времени прибыло еще более важности и самонадеянности. Несмотря на то, находились смельчаки, которые неотвязно вертелись около нее, лестью и комплиментами надеясь победить ее холодную неприступность. Наскучив наконец приторными комплиментами привязчивых волокит, Задумская тихонько прокралась из танцевальной залы в соседнюю комнату, где, к счастию ее, в то время никого не было. Но и тут не спаслась она от преследований. Едва успела она избрать себе место, в котором надеялась быть незамеченного, вдруг откуда ни взялся Хламиденко, с довольным, по обыкновению, лицом, нежным взором и раскрасневшимися щеками. Появление его, казалось, было не совсем неприятно Александре Александровне. Она очень милостиво улыбнулась на какую-то пошлость вроде приветствия, сказанную Хламиденком. Разговор зашел о спектакле.
– Да, вы были очаровательны в роли Париса, надо отдать вам справедливость…
– Ах, – отвечал скромно Хламиденко, – если и было в игре моей что хорошее, то не себе обязан я… не своему искусству… тут есть другая причина…
– Какая же? – кокетливо спросила Задумская.
– Ах, боюсь и говорить…
– Обыкновенная отговорка мужчин, когда они хотят что-нибудь скрыть.
– Напротив, я ничего не хотел бы скрывать от вас… я бы хотел высказать вам всё, всё…
– Полноте, пожалуйста; вы шутите…
Для такого человека, каков Хламиденко, последних слов Задумской было достаточно, чтоб вывесть из них кучу благоприятных предположений. Лицо его просияло каким-то необыкновенным огнем. Он гордо закинул назад голову, натянул белые перчатки, которые держал в руках, поправил свой галстух и стал на колени пред Александрою Александровною.
– Вы требуете, чтоб я говорил? – произнес он торжественно. – Хорошо, я открою вам тайну моего сердца: вы знаете, я люблю вас…
– Полноте шутить! Вы открываетесь в любви всякой женщине; я уж не раз слышала ваши признания.
– Но вы не сердитесь?
– За что ж тут сердиться?
– Так вам не противны слова мои?
– Отчего же?..
– О, я счастливец! Так вы меня любите?.. А как я страдал! Я воображал себе, что вы предпочтете мне какого-нибудь из молодых людей… Я думал, что вы влюблены в Зеницына…
– Вот вздор!
– Да, я ошибался, вижу это. Впрочем, теперь всё равно: если б вы и любили его прежде, то теперь, верно, не захотите любить сумасшедшего.
– Сумасшедшего?
– Разве вы ничего не знаете? Ведь Зеницын с ума сошел.
– Пустяки!
– Ей-богу, я не шучу. Спросите у кого угодно. Давеча мы сошлись с ним; он начал говорить… я слушал, слушал, – ничего не поймешь; дичь, совершенная дичь… Сам про себя сказал, что он всех умнее, меня назвал филином. И мало ли что говорил! Только всё такой ералаш, что уши вянут… Кто ни послушает, все говорят, что он помешался. И лицо такое страшное…
– Давно ли случилась с ним такая перемена?
– Кто говорит – после спектакля, а мне так кажется, еще прежде. Еще на сцене он заговаривался; говорил не то, что надо. Уж так, из вежливости, его вызвали вместе со мной, а совсем не стоит… Ну да что об нем говорить! Я так счастлив, что сам чуть с ума не сойду от радости. Но скажите, сжальтесь, скажите, когда судьба навеки соединит нас?.. Не откладывайте, умоляю вас…
– Это что такое? С чего вы взяли? Вот еще новость! Оставьте меня, сделайте милость. Я долго слушала вас, наконец недостает терпения…
Перчатки лопнули на руках Хламиденко от внезапного потрясения. Он стоял как громом пораженный. Бедный Хламиденко! Он наконец был близок к своей цели. Задумская, по разным причинам отчаявшись найти мужа первого разряда, нашла нужным на всякий случай приступить ко второму, которого Хламиденко был достойным представителем. Минута была благоприятная; может быть, она и решилась бы под влиянием впечатлений, волновавших тогда ее сердце. Но одно слово, и дело испорчено. Весть о положении Зеницына заставила Александру Александровну призадуматься. Она играла веером. Хламиденко, как было заметно, собирался что-то сказать. Вы знаете, он человек чрезвычайно уверенный в себе; формальный отказ Задумской мог смутить его только на минуту. С неимоверной быстротою, сообразив «по-своему» слова Задумской, он успел уже вывести из них благоприятное для себя заключение и вследствие того приготовил речь, которою надеялся поправить дело. К несчастию, случай заставил его отложить исполнение этого намерения до другого времени. В комнату вошла дочь хозяина, Вера Андреевна, девушка лет семнадцати, задушевная приятельница Задумской. Хламиденко признал за лучшее удалиться.
– Несносный! – говорила с досадой Вера Андреевна, не замечая Задумской. – За три дня до бала просил на кадриль – и отказался! Я почти готова плакать! Ах, и ты не танцуешь?
– Я почти в трауре.
– Но ведь ты танцевала?
– По необходимости: тетушка пристала ко мне.
– Уж она такая странная. Только и дело, что бегает из комнаты в комнату за Зеницыным. А он на нее и смотреть не хочет.
– Скажи, пожалуйста, что с ним сделалось? Ты его видела?
– Он сейчас только пришел в залу. Такой бледный, расстроенный… И вообрази, что он со мной сделал: отказался танцевать кадриль, на которую приглашал меня, и подвел вместо себя Черницкого. Черницкий стал надевать перчатки; вдруг запыхавшись подбежала к нам мадам Бубликова и зашепеля<ви>ла: «Мсье Черницкий, мсье Черницкий. Вы меня звали на эту кадриль; пойдемте же!» Черницкий закричал: «Ах да, виноват!» – и убежал за нею, а я без кавалера; я не танцую по милости Зеницына.
– Но не сердись на него: может быть, он нездоров.
– Нет, мне наймется, он с ума сошел. Он так страшен, так бледен. Я и Варенька даже подозревали, не интересничает ли он, не набелился ли.
– Очень может быть, – быстро перебила Александра Александровна, ухватись с какой-то особенной радостью за последние слова подруги, – о, мужчины на всё способны!
– Полно, chere [13]13
дорогая (франц.).
[Закрыть], я смеюсь. Нет, он, кажется, не на шутку встревожен. Его узнать нельзя. Задумчив, скучен, говорит так странно, даже, поверишь ли, я не совсем хорошо понимаю его… Если б ты его видела… Да вот он.
В другом конце залы показался Зеницын, сопровождаемый Черницким. Машинально подвигался он вперед; лицо его было мрачно и безвыразительно, глаза неподвижны и бесчувственны. Вдруг он увидел Задумскую: судорожный трепет прошел по его телу, глаза засверкали, он отвернулся и быстро пошел назад.
– Куда же ты? – закричал ему Черницкий. – Ты сам говорил, что тебе наскучило многолюдство. Здесь просторно. Сядем.
Он насильно посадил Зеницына в кресла. Они начали разговаривать. Зеницын по-прежнему говорил странно и отрывисто, часто совсем некстати и невпопад, но в словах его не было уже той несвязности, которая так напугала Черницкого в первые минуты странной перемены его друга.
Вскоре после появления Зеницына к Задумской подошла Вера Леонтьевна.
– Да будь же веселее, пожалуйста! – говорил Черницкий своему другу. – Посмотри направо… преинтересная картина. Вот Вера Леонтьевна; пестро наряжена она: точно картинка суздальской живописи. Разговаривая с племянницей, она искоса посматривает на себя в зеркало, и каким довольством сияет лицо ее! за неимением поклонников, она сама в восторге от своей красоты… А вот Задумская. Как она печальна, скучна… Посмотри, посмотри. Она обернулась, глядит прямо на тебя…
– Она на меня смотрит! – воскликнул Зеницын трагическим голосом, приподымаясь с кресла. – Ее взор убьет меня!
– Что с тобой? как ты говоришь? Да ты настоящий Тальма!
– Тальма, актер! не говори, не говори! Это напоминает мне самую ужасную картину в моей жизни. Сегодня… да, когда мне было десять лет, меня напугал заезжий фигляр.
– Что ты так засмотрелась на Зеницына? Напрасно! ничего не выиграешь, – говорила между тем Вера Леонтьевна своей племяннице. – Лучше будь поласковее с Петром Ивановичем: он так за тобой увивается!
– Ах, тетушка!
– Смотри, помни разборчивую невесту.
Зеницын приподнялся с кресел и под руку с Черницким пошел в танцевальную залу. Вера Леоптьевна отправилась за ним.
Александра Александровна тяжело вздохнула.
* * *
В деревне, как известно, праздники не оканчиваются одним днем. Хозяин непременною своею обязанностию почитает содержать на свой счет, по крайней мере в продолжение трех дней, удостоивших его своим посещением знакомых и приятелей с их лакеями, кучерами и лошадьми. Так было и у Андрея Матвеевича. Все гости, кроме людей должностных да нескольких городских жителей, отговорившихся крайнею необходимостию, принуждены были еще на два дня остаться у него «на хлебах». В разных местах дома были постланы тюфяки на кроватях, диванах, стульях, составленных рядом, и даже на полу… К рассвету все угомонились, и дом Андрея Матвеевича превратился в стоглавое чудовище огромного размера, храпящее изо всей мочи. Утро, по обыкновению, началось чаем; потом подавали завтрак, который произвел благотворную перемену в гостях. Отяжелевшие головы оправились, сонные глаза просветлели; всем стало очень весело. Только один Зеницын был по-прежнему скучен. Напрасно заботливый хозяин старался предупреждать его желания, напрасно Черницкий придумывал для него развлечения. Хандра не проходила.
Обед был довольно шумен. После обеда всякий занялся, чем хотел. Зеницын ушел в сад.
– Насилу мы вас нашли, – кричал Андрей Матвеевич, подходя к беседке, где стоял Зеницын. – Нам нужно с вами поговорить о важном деле.
– Я весь к вашим услугам… Что вам угодно?
– Знаете, разнообразие важная вещь в жизни. До чая время у нас совершенно свободное… Я предлагаю прогулку верхом; дамы согласились с восторгом; дело за кавалерами… Вот вам бы хорошо прокатиться… несколько рассеять меланхолию.
– В самом деле, поедем ненадолго. Погода прекрасная! – подтвердил Черницкий, явившийся вслед за Андреем Матвеевичем.
Зеницын тяжело вздохнул.
– Ехать верхом, – сказал он трагически, – разве потому, что тут можно встретиться с опасностью, что на лошади я буду на шаг ближе к смерти, которой так жадно просит душа моя?
– Да что с тобой? опять трагедия! – воскликнул Черницкий.
– Помилуйте! лошади смирные… бояться нечего…
– Хорошо, я поеду… только с условием, чтоб вы позволили мне взять лошадь, какую я захочу…
– С удовольствием, какую угодно. Вот хоть чалую… Лошадь красивая, кроткая и хорошо скачет…
– Нет, она мне не нравится. Дайте мне сивую.
– Сивую? – повторил Андрей Матвеевич со страхом, – Вы хотите взять сивую?
– Да.
– Помилуйте… как можно… Разве вы не помните: ведь я вам говорил, что она на днях до полусмерти убила моего кучера.
– А меня убьет до смерти! – с какой-то напыщенной радостью вскричал Зеницын.
– Право, я не понимаю вас… Лошадь еще невыезженная, горячая, бешеная… Она и сесть не допустит.
– Уж я как-нибудь сяду… Что ж, неужели вы не можете сделать для меня такого ничтожного одолжения?
– Как можно… Не хочу оскорбить вас отказом… Но пойдемте, посмотрим на нее. Я уверен, что вы сами откажетесь от своего намерения, как скоро на нее взглянете.
– Скажите только, могу ли я взять ее?
– Извольте, если вам угодно… Но я уверен… Из беседки вылетело восклицание ужаса.
– Никак в беседке кто-то вскрикнул, – сказал Андрей Матвеевич. – Не случилось ли чего? Ах, это вы, Александра Александровна… Что с вами? – продолжал он, заглядывая в дверь беседки.
– Паук, паук! – закричала Александра Александровна, закрывая лицо руками. – Я ужасно боюсь пауков.
«Вот чудо-то! Ничего не боится, а паука испугалась», – подумал Андрей Матвеевич, возвращаясь к своим спутникам.
Они пошли смотреть лошадь.
Вы, верно, догадались, что встревожило Александру Александровну. Долго не доверяла она, чтоб Зеницын действительно был расстроен так сильно, как о том рассказывали; даже тогда, когда она сама увидела Зеницына, расстройство его не казалось ей слишком опасным, хотя заставило ее пожалеть о своей опрометчивой жестокости, которая, как она догадывалась, была причиною перемены в ее обожателе. Но последнее обстоятельство, которого она была нечаянною свидетельницею, привело ее в ужас… Она была горда, надменна, но не зла; мысль быть причиною несчастия человека приводила ее в трепет; притом она любила Зеницына. Единственною причиною поступка, который имел такие печальные последствия, была ее недоверчивость, которую она почитала осторожностью опыта. С восторгом слушала она признания Зеницына; она готова была кинуться в его объятия, приковать его к себе навеки цепями любви… Вдруг костюм Зеницына бросился в глаза ее; несколько слов его роли, случайно вырвавшихся из его уст, поразили слух ее… Мысль страшная, нечистая мысль, внушенная демоном недоверчивости, блеснула в голове ее: «Он недавно говорил то же на сцене моей тетушке, с таким же жаром, с таким же одушевлением: он стоял пред нею в том же положении, на нем был тот же костюм. Что, если он меня обманывает?» Обманывает! Могло ли быть что ужаснее для такой опытной женщины, как Александра Александровна? В минуту злая мысль завладела всем существом ее. Она ничего не понимала, ничего не чувствовала, кроме страха быть обманутой. Через минуту еще она уже не сомневалась, что Зеницын играет с нею комедию; она благодарила судьбу, которая послала ей спасительную догадку в то время, когда еще можно было поправить дело, не уронив нисколько своей важности, не выказав слабости собственного сердца… И вот она приняла вид обиженной, и едкие, укорительные слова полились с языка ее… И как она потом гордилась своим поступком, как удивлялась своей опытности, как была уверена в знании сердца человеческого и в невозможности быть обманутою! Теперь, когда она увидела, что без всякой причины оттолкнула от себя сердце, которое любило ее так глубоко и непритворно, что сделалась причиною несчастия человека, который был нужен для ее собственного счастия, она готова была предать проклятию свою недоверчивость; гордость ее разлетелась прахом, улыбка самодовольствия и самоуверенности исчезла; повелительный, надменный вид превратился в печальный и озабоченный; слезы выступили на ее ресницы… Никто бы не узнал Александры Александровны, взглянув на нее в настоящую минуту.
Прогулка верхом была отложена до другого дня, за недостатком дамских седел, чему Александра Александровна была чрезвычайно рада. Она надеялась, что до того времени успеет сделать для Зеницына жизнь не столь ничтожною, чтоб подвергать ее явной опасности, садясь на лошадь, которую все почитали неприступною. Но напрасно искала она случая поговорить с Зеницыным: он быстро и робко отходил прочь, как только замечал Задумскую, или отвечал на вопросы ее нехотя и отрывисто, так что решительно не было возможности поддержать разговор. Вскоре он вовсе исчез. Александра Александровна обегала все дорожки сада, надеясь встретиться с Зеницыным, но она нигде не встретила его. Усталая и печальная, возвратилась она в гостиную. Было около шести часов вечера. Вскоре за нею явился Петр Иванович Хламидепко. Лицо его было искривлено испугом; со лба градом катился пот; дыхание его было тяжело и неровно.
– Ах, кого я встретил! – вскричал он. – Извините, извините, что вы видите меня в таком расстройстве… Этот Зеницын хоть кого напугает…
– Что такое… Зеницын… вы его видели?
– Я целые полверсты бежал от него… Уф! как запыхался! Нет, я больше не гость у Андрея Матвеевича… Только бы кончить одно дело… Представьте себе… Мы ходили гулять в лес, вот что за домом… Возвращаясь назад, я немножко поотстал… Иду себе повеся голову. Вдруг слышу какой-то ужасный хохот… Оглядываюсь: невдалеке стоит Зеницын; глаза у него блестят, как у кошки, волосы всклочены, точно дьявол… Меня так страхом и обдало… Еще больше я испугался, когда увидел в руках его ружье, которое он заряжал… Зачем бы, думаю, ему ружье? Близко дичи нет, далеко идти поздно… Видно, он задумал что-то недоброе… Ему хочется в елисейские… Давеча хотел отправиться туда верхом – не удалось; теперь… Тут уж откуда у меня ноги взялись; я побежал, что было силы…
