Текст книги "Когда порвется нить"

Автор книги: Никки Эрлик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Б.

ДЖЕК

Мать Джека любила музыку. Он помнил ее не очень хорошо, но музыка врезалась ему в память: она насвистывала себе под нос на кухне и пела ему на ночь, и ее мягкий, успокаивающий голос одинаково завораживал их обоих.

После ее ухода отец Джека сказал, что он уже слишком взрослый для колыбельных песен, и отказался ему петь. Тетя Кэтрин хотя бы пыталась петь ему по вечерам, когда укладывала его спать, но она знала только полдюжины церковных гимнов, и в конце концов Джек перестал ее просить.

Но именно воспоминания о тех вечерах, когда тетя аккуратно сидела на краю его кровати и пронзительно пела о Божьей любви и жертве Иисуса, заставили Джека сказать «да», когда она попросила его пойти с ней на встречи с избирателями.

– Мы с дядей Энтони будем очень признательны, если ты присоединишься к нам на сцене, – сказала она. – Ты будешь там очень к месту в своей замечательной кадетской форме.

И Джек согласился, несмотря на тяжесть в животе. В семье Хантеров «да» было единственным приемлемым ответом.

Несколько двоюродных братьев или других родственников обычно поднимались с ним на сцену, но Джек был единственным членом клана Хантеров, который, казалось, стеснялся там стоять, переминаясь с ноги на ногу в своих тяжелых форменных ботинках. Обычно он старался расположиться прямо позади тети или дяди, заслоняясь от назойливых объективов камер, желая остаться как можно более незаметным.

В отличие от остальных членов семьи, Джеку не хотелось потеть под лучами софитов. Он просто пытался пережить последний год учебы в военной академии, не привлекая к себе лишнего внимания. И предвыборная кампания Энтони Роллинза явно нарушала эти его планы.

Сосед Джека по комнате, Хавьер, был единственным, кому он доверился.

– Я просто не знаю, как из этого выбраться, – пожаловался Джек, когда они вдвоем пошли в спортзал, чтобы потренироваться на полосе препятствий.

– Почему ты не можешь сказать им, что тебе там неудобно? – спросил Хавьер, подтягивая к ним пару болтающихся канатов. – Разве ты не можешь сказать, что у тебя боязнь сцены или что-то в этом роде?

Парни вцепились в канаты и начали карабкаться по ним вверх.

– Страх для них не оправдание, – пыхтел Джек, пока колючие волокна впивались в его ладони.

– Но они твоя семья.

Джек вздохнул, глядя на подошвы кроссовок Хавьера, которые скользили по веревке над ним, уже на два фута выше Джека.

– Вот именно. Именно поэтому я и знаю, что они не поймут.

Хавьер ступил с каната на деревянную платформу наверху и кивнул Джеку, как раз когда двое членов команды по регби вошли в спортзал внизу.

– Эй, Хантер! Не смотри вниз! – крикнул один из вошедших.

– Да, жаль, что твой дядя еще не президент, – сказал другой. – Может быть, он смог бы договориться, чтобы тебя освободили от полосы препятствий.

Джек вспыхнул от гнева, его кулаки сжались вокруг веревки, но Хавьер сверху бросил на него предупреждающий взгляд, будто бы говоря: «Оно того не стоит».

Семья Джека не в первый раз в жизни доставляла ему неприятности, и наверняка не последний. Репутация Хантеров была хорошо известна как в университетском городке, так и за его пределами. Было у них одно редкое качество: их род вел начало от солдата, принимавшего участие в Войне за независимость США, капитана Хантера, и каждое поколение – начиная с 1770-х годов – отправляло в армию хотя бы одного члена семьи. Только раздробленная во время школьного футбольного матча коленная чашечка помешала отцу Джека тоже пойти в армию.

По правде говоря, единственным пятном в истории семьи Хантеров была мать Джека, которая бросила семью, когда он был еще маленьким. Из обрывков добытой информации Джек рассудил, что его мать всегда была слишком независимой, слишком свободолюбивой для Хантеров. Возможно, когда-то она любила отца Джека, возможно, даже смягчила его нрав, но жить с ним не хотела. Случайная беременность и скоропалительный брак просто вынудили ее к этому. Когда она наконец сказала ему, что уходит, отец Джека заявил, что никогда не откажется от наследника рода, а ее адвокат не смог справиться с более опытным адвокатом Хантеров. Отцу Джека была предоставлена полная опека над ребенком, а мать Джека получила свободу. В последний раз Джек слышал, что она где-то в Испании, живет с коллегой-эмигрантом и пытается пробиться на музыкальную сцену. Отец Джека в свое время дал понять, что вопрос о зачислении его сына в военную академию был давно решен и обсуждению не подлежал.

Хантеры всегда пользовались уважением в виргинском обществе и в военных кругах – те, кто не пошел в армию, стали членами сената штата и председателями советов директоров, но выход Энтони и Кэтрин в «большую» политику поднял авторитет семьи на недосягаемую высоту. И хотя Энтони удивил всех, объявив о выдвижении своей кандидатуры на пост президента до того, как получил широкую известность за пределами родного штата, все Хантеры до единого поклялись помочь ему выиграть кампанию.

– Я знаю, что обещал тете Кэтрин пойти, но неужели мне действительно необходимо присутствовать на всех этих митингах? – спросил Джек у отца по телефону в тот вечер. – Я беспокоюсь, что отстану в учебе, – объяснил он, – и я поклялся, что в этом семестре буду больше ходить в спортзал и…

– Это твоя семья, Джек. А в семьях все поддерживают друг друга, – ответил отец. – Особенно в таких, как наша.

Джек любил тетю Кэтрин и хотел ее поддержать, но никогда не понимал, что она видела в Энтони, кроме хорошего воспитания и квадратной челюсти. Именно Энтони проговорился, что Джек появился на свет случайно, когда еще маленьким Джек слушал с верхней площадки лестницы, как его тетя и дядя совещались с отцом вскоре после ухода матери. Это было единственное детское воспоминание Джека, которое сохранило свою остроту за долгие годы, становясь со временем все отчетливее, чем чаще он к нему возвращался.

– Пусть это останется нашим семейным делом, – сказал отец Джека, не зная, что сын подслушивает. – Я не хочу, чтобы пошли сплетни.

– Честно говоря, без нее тебе будет лучше, – сказала Кэтрин. – Она так и не вошла по-настоящему в нашу семью. И у тебя теперь есть милый маленький Джек.

– Лишь бы он не стал слишком милым. – Энтони рассмеялся, а Кэтрин с упреком щелкнула языком.

– Вы оба правы, я уверен, что с Джеком все будет хорошо, – добавил Энтони. – И кто бы мог подумать, что единственное, на что она оказалась способна, – это залететь? Мы так беспокоились о долгах, но… теперь ты получил свое наследство.

В тот момент Джек был слишком мал, чтобы понять эти слова, но позже он попросил одного из кузенов объяснить, что имел в виду Энтони. В последующие годы, когда Джек чувствовал себя чужим в собственной семье, он часто вспоминал, что впервые это ощущение появилось в нем тогда, на лестнице, когда Энтони небрежно высмеял его, представив само его существование как нелепую случайность.

С тех пор Джек своего дядю ненавидел.

По правде говоря, отчасти Джек завидовал тому, что Энтони заслужил признание – более того, одобрение – вечно критически настроенных Хантеров, даже не задумываясь о службе в армии, в то время как Джек пробивал себе дорогу через военную академию, учиться в которой никогда не хотел.

По мере того как его дядя набирал известность в политике, Джек находил его все более резким и неискренним, его эго росло с неограниченной скоростью. Каждый раз, когда он приходил с просьбой по поводу кампании – или, что бывало чаще, просил Кэтрин позвонить от его имени, – Джек вспоминал его слова, его смех в ту ночь у лестницы.

К весне Джек уцепился за две крупицы надежды: скорое окончание академии и недавнее появление нитей.

Хотя нити на время отвлекли внимание избирателей от нелестных публикаций об Энтони в прессе, Джек был уверен, что нити в итоге приведут предвыборную кампанию его дяди к концу и вместе с этим придет конец вынужденному появлению Джека в свете рампы. Событие – столь катастрофическое, столь пугающее неизвестностью – неизбежно приведет в Белый дом всем известного, проверенного кандидата, обладающего необходимыми качествами и опытом, чтобы справиться с этим необычным моментом и успокоить народ. Конечно, потребуется и опытный государственный секретарь – возможно, бывший вице-президент, – человек, имеющий за плечами десятилетия опыта в борьбе с такими опасными переменами, с которыми столкнулся мир.

Энтони Роллинз был новичком в Конгрессе, выехавшим на репутации семьи Хантеров. Он никогда не участвовал в войнах, никогда ничем не руководил в кризисных ситуациях. Он не мог победить.

И Джек почувствовал облегчение.

ХАВЬЕР

Джек Хантер и Хавьер Гарсия были соседями по комнате с первого года обучения в военной академии, идеальной парой, поскольку оба оказались в большей степени интровертами, чем их товарищи-курсанты, не говоря уже о том, что они были на несколько дюймов ниже ростом и на несколько килограммов легче сокурсников.

Поначалу Хавьер полагался на советы Джека. Хавьер первым в семье поступил в колледж, в то время как военные медали украшали все ветви семейного древа Джека. Троюродный брат Джека недавно окончил академию, и он знал историю и традиции этого учебного заведения, все мелочи жизни в студенческом городке так, как может их знать только потомок большой семьи, идущий по следам старших братьев.

Только на третью или четвертую неделю Хавьер разглядел истинную сущность Джека и понял, что все эти медали на самом деле сильно утяжеляют ветви семейного древа, едва их не ломая.

Когда некоторые из новых курсантов объявили о своих планах сделать на предплечье татуировку «Лучше смерть, чем позор», Джек подумал, что они спятили.

– Не любишь татуировки? – спросил его Хавьер.

– Не фанат сентиментальности, – ответил Джек.

В ходе ежедневных тренировок стало ясно, что Джек не такой быстрый, не такой сильный и не такой дисциплинированный, как большинство курсантов, к тому же многие из них слишком явно стремились доказать свое превосходство над членом выдающегося семейства Хантеров.

Однажды поздним вечером, в начале осени, один из здоровяков-курсантов увидел фамилию Джека на памятной доске в честь его прадеда, Хантера, и вызвал его на бой на кулаках.

– Давай, Хантер! – поддразнил он. – Ты же не хочешь, чтобы твой прадедушка смотрел на тебя сверху вниз и считал слабаком!

Драка длилась всего две минуты, Джек упал после трех сильных ударов, но ухмылки и подначки были еще хуже, чем удары.

После этого Хавьер проводил поникшего Джека до комнаты в общежитии, а потом пробрался на кухню за пакетом со льдом, чтобы приложить к распухшему носу своего соседа по комнате.

– Спасибо, Хави, – простонал Джек, прижимая холодный пакет к своему стремительно покрывающемуся синяками лицу.

– Не за что, – Хавьер пожал плечами.

– Я имею в виду не только лед. Я имею в виду все это. Ты относишься ко мне, как ко всем.

– Благодаришь за то, что я не вызвал тебя на дурацкий поединок?

– За то, что ты не относишься ко мне иначе, чем к другим парням в кампусе, и никогда не расспрашиваешь о моей семье, – сказал Джек. – Это для меня в новинку. И это приятно.

– Извини, что задел твое самолюбие, но ты такой же парень, как и все остальные. Конечно, ты здорово знаешь то, как здесь все устроено, но я вырос не в этом мире. Твое имя для меня ничего не значит. – Он добродушно улыбнулся.

И он говорил серьезно. Хавьер не понимал, почему он должен ставить Джека на пьедестал, возведенный из достижений его предшественников. Но он не забывал и об уникальном положении Джека. Хави собрал воедино достаточную часть семейной истории, основываясь на горстке неохотно вырвавшихся у Джека фраз и сплетнях сокурсников: он узнал о девяти поколениях Хантеров, которые сражались за свою страну с момента ее основания, обо всех почестях, которые они получали, и о пожертвованиях, которые они делали год за годом.

Хави понимал, какое бремя ложится на плечи его соседа по комнате – дополнительное внимание, ожидание успеха, – он и сам знал, что это такое, когда на тебя давят обстоятельства. Только десять процентов курсантов в кампусе были латиноамериканцами. Они не могли позволить себе провал.

– Почему люди так странно тревожатся о твоем соседе? – спросил отец Хави по телефону.

– Ну, его семья довольно известна в определенных кругах, – попытался объяснить Хави. – Думаю, они считают себя такими же, как Кеннеди.

– И теперь мой сын учится в той же школе, что и их сын, – сказал его отец. Хави услышал в его голосе благоговение.

Родители Хавьера невероятно гордились тем, чего достиг их сын, тем, каким человеком он быстро становился, и, хотя решение о поступлении в академию было решением Хави, на него, безусловно, повлияли восемнадцать лет, в течение которых он слушал, как его родители рассказывают о достоинствах американской свободы, сортируя в церкви пожертвованные продукты. Они работали с раннего утра до позднего вечера и даже в выходные в магазине его отца, откладывая деньги, чтобы их ребенок мог получить образование, которого никто из них не имел. И все же они всегда выкраивали время для мессы по воскресеньям и работали добровольцами в столовой при любой возможности, проживая жизнь в служении, трудолюбии и семье, жизнь, которая казалась возможной только в таком месте, как Америка, где, несмотря на все ее недостатки, обыкновенный мальчик, Хавьер, мог свободно учиться, играть, расти, выбирать.

Хави хотел выбрать путь, которым восхищались бы его родители, показать, что уяснил уроки, которые они преподали ему, и он ценит то, как они прожили свою жизнь.

Когда Хави сообщил им о поступлении в академию на полную стипендию, они отпраздновали это событие первым семейным отпуском за долгие годы.

Джек и Хави провели бок о бок четыре самых трудных года в своей жизни, но они выжили, и в мае им оставалось всего несколько недель до того момента, когда они официально станут военнослужащими армии США, что знаменует конец последнего, очень странного семестра. Дядя Джека объявил о своей предвыборной кампании еще в феврале, к неудовольствию Джека и Хави. (Хавьер встречался с ним всего один раз, на семейном обеде Хантеров, но сразу почувствовал, что Энтони жаждет власти.) А вскоре, в марте, возле комнаты Джека и Хавьера в общежитии появились две небольшие коричневые коробки.

Ни один из курсантов не решился открыть крышки, прочитав надпись на коробке и предположив, что это своего рода тест от академии, чтобы проверить, возьмут ли искушение и любопытство верх перед самым окончанием учебы. Но даже после того, как они узнали, что это не проверка, что все на свете в самом деле получили такие же коробки, Джек и Хавьер все равно решили не смотреть. Их профессия была опасной, и смириться с предстоящим риском было гораздо легче, если это был именно риск, а не гарантия жизни или смерти.

И в блаженные дни мая, последние перед выпускным, когда они бросали фрисби на лужайке и поднимали тост за окончание выпускных экзаменов, ни Джек, ни Хавьер даже не подозревали, что в июне все изменится.

ХЭНК

Остаток мая пролетел для Хэнка незаметно, а последний день его работы в больнице, день, которого, как он когда-то думал, он не дождется, пока его волосы не поседеют, а измученные артритом пальцы не потеряют способность зашивать раны, действительно наступил. Аника, одна из его коллег-врачей, пригласила его на обед, чтобы отметить это событие.

– Вряд ли это стоит праздновать, – сказал Хэнк, когда они сели за столик в кафе.

– Ну, мы не празднуем твой уход. Мы празднуем все твои достижения за время, проведенное здесь. – Аника улыбнулась и подняла чашку с кофе.

Хэнк был рад, что они с Аникой смогли расстаться друзьями. Учитывая их долгие отношения, никто бы не удивился, реши они избегать друг друга. Но теперь, покидая больницу, Хэнк думал, увидит ли он ее когда-нибудь снова, доктора Анику Сингх, самого талантливого хирурга, которого он когда-либо знал, и вторую большую любовь в его жизни (после Люси, его подруги в течение трех лет обучения в медицинской школе, которая согласилась на ординатуру в Сан-Диего, когда Хэнк переехал в Нью-Йорк). По мнению Хэнка, они с Аникой были идеальной парой. Они понимали требования к заработку друг друга, были одинаково целеустремленными и подталкивали друг друга к тому, чтобы стать лучшими врачами. Возможно, Хэнк немного перестарался, поскольку Аника в конце концов почувствовала, что не может посвятить себя ему так, как своему ремеслу.

По крайней мере, это решение, похоже, пошло ей на пользу. Аника была на пути к тому, чтобы однажды стать заведующей хирургическим отделением. К тому же она не совсем отказалась от Хэнка.

По крайней мере раз в месяц с момента их расставания два года назад либо Хэнк, либо Аника вспоминали о своей неизменной дружбе, когда им требовалась определенная разрядка. Между ними все было очень просто. Все запреты, смущение и неловкость давно исчезли, и никто не обижался, если другому срочно звонили из больницы и вызывали «на пожар».

Но, сидя сейчас за столом с Аникой, Хэнк не мог даже думать о тех вечерних встречах, не вспоминая ночь в апреле. Ночь, когда Аника узнала правду.

В ту ночь секс был особенно хорош, наполнен такой отчаянной, жадной страстью, которую испытываешь, только когда ставки поднимаются до небес, когда мир летит к чертям. А той весной мир точно катился к чертям.

Когда коробки только прибыли, Хэнк не сразу открыл свою.

Он настороженно отнесся к надписи и решил подождать, пока не выяснится что-то более определенное. Но даже когда силу нитей официально подтвердили, Хэнк никак не мог решить, что делать. Какой-то частью рассудка он воспринимал коробки как обычный медицинский анализ: если что-то происходит с твоим телом, то необходимо узнать правду. Даже если изменить конечный результат не в наших силах, возможно, найдется способ улучшить свою жизнь. Но другая часть его разума, та, которая ежедневно сталкивалась с гневом и горем пациентов и их семей, задавалась вопросом: не лучше ли откладывать болезненное откровение как можно дольше?

И все же в конце концов ученый в Хэнке победил. Он просто не мог убежать от предлагаемых знаний.

Именно поэтому он открыл свою коробку, измерил нить интернет-калькулятором и узнал, что ему самая настоящая крышка. Он уже вошел в свой последний период, краткий промежуток времени, в котором закончится его жизнь.

И зачем он только открыл эту чертову коробку?

Хэнк недолго раздумывал над тем, чтобы бросить работу и провести свои последние месяцы в путешествии, но потом решил, что ему и так повезло: он успел повидать мир, провел два лета за границей в Европе, а целый год до поступления на медицинский факультет путешествовал по Азии с одним рюкзаком. Кроме того, работа была его жизнью. Стерильные белые стены больницы были границами его жизни, коллеги – единственными друзьями. Хэнк никогда не возражал против того, чтобы большую часть времени проводить в отделении скорой помощи. Ему нравилась его работа. Нравились постоянная готовность помогать, вызов и тот факт, что он спасал жизни, к чему многие стремятся, но мало кто делает это в самом деле.

Он знал, что иногда становился эгоистом, возможно получая слишком большое удовольствие от благодарности пациентов, но в итоге рассудил, что если рай или его эквивалент существует, то он, вероятно, заслужил там местечко. А пока не мешало бы продолжать спасать жизни.

За два года со времени расставания с Аникой Хэнк ни разу не сходил на свидание, отец его уже умер, а пугать семидесятишестилетнюю мать он не хотел и потому решил никому о своей нити не рассказывать. Он не хотел никого обременять, не хотел жалости или милосердия. Он хотел только сохранить свою силу, а это было бы невозможно, если бы все стали относиться к нему как к несчастному умирающему.

Хэнк видел достаточно трагедий и потерял достаточно пациентов – достаточно коротконитных, прежде чем их стали так называть, – чтобы не задаваться вопросом: «Почему я?» Хэнк ничем не отличался от пациентов, которых каждый день привозили в его отделение скорой помощи в последние два десятилетия. Почему они? А почему теперь и он? Это были бессмысленные вопросы, которые только распаляли боль.

Примерно через неделю после того, как он открыл свою коробку, Хэнк переодевался в раздевалке больницы в конце дневной смены, собираясь отправиться домой на три дня отдыха, на свой первый настоящий перерыв за несколько месяцев, когда вдруг понял, что не хочет идти домой. Семьдесят два часа без пациентов, без работы, без отвлекающих факторов вдруг показались кошмаром. Он не мог провести столько времени наедине со своими мыслями.

Хэнк почувствовал, как все его тело сжалось от ужаса при мысли о предстоящих мучительных днях. Он захлопнул свой шкафчик и резко ударил по нему рукой.

– Такой плохой день, да?

Хэнк повернулся и увидел, что Аника, все еще в своей униформе, смотрит на него с опаской. И что-то у него внутри сдулось.

– Не хочешь выпить? – спросил он.

За одним бокалом последовали другие, и вскоре Аника снова была в квартире Хэнка, и они вдвоем наслаждались замечательным сексом, и на кратчайшие мгновения Хэнк действительно забыл о коробке на кухне с короткой нитью внутри.

Когда они закончили, Аника оставила Хэнка сонно посапывать на подушках и переоделась в одну из его футболок, которую вытащила из комода рядом с кроватью, – она чувствовала себя в его квартире как в собственной.

– Пойду выпью воды, – сказала она, и Хэнк не подумал ее остановить.

Но, пройдя по коридору на кухню, она увидела ее.

На столе на виду стояла коробка Хэнка с открытой крышкой. И рядом лежала нить.

Весь март Аника яростно отрицала значимость нитей. Несмотря на многочисленные свидетельства, она верила в науку, и поскольку научного объяснения предсказательной силы нитей не было, то она и не могла в них поверить. Ей удалось продержаться до тех пор, пока Министерство здравоохранения не изложило результаты исследования, и тогда она наконец сдалась и посмотрела на свою нить, которая говорила о том, что ее жизнь закончится после восьмидесяти лет. На такой подарок судьбы Аника и не надеялась.

Однако, увидев на столе нить Хэнка, Аника замерла. Почему она лежала там? Неужели он измерил ее совсем недавно, утром?

Она, конечно, знала, что ей следует уйти, забыть о стакане воды и вернуться в постель. Но она не могла. До кухонного стола было всего три, может быть, четыре шага.

Они с Хэнком никогда не говорили о своих коробках, обсуждали пациентов и процедуры – обоим было удобнее разговаривать о других, чем заниматься собой. Но Хэнк оставил свою нить на виду, рассуждала она. Практически приглашая ее посмотреть. Кроме того, Аника и Хэнк провели вместе почти три года, делясь друг с другом всеми секретами, и сейчас они по-прежнему близки, хотя и по-другому. Бывали моменты, когда Аника даже задумывалась о том, не совершила ли ошибку, разорвав их отношения.

Все ее запутанные чувства к Хэнку, казалось, накатили на нее вместе с охватившим ее любопытством в тот момент, когда она решила все же сделать те последние четыре шага. И когда она подошла, то машинально закрыла лицо руками, заглушая тонкими проворными пальцами хирурга резкий выдох.

Аника совсем недавно измерила свою нить, поэтому сразу поняла, что нить Хэнка примерно вдвое короче. Это означало, что он умрет в возрасте около сорока лет.

А ему уже было за сорок.

Ошеломленно застыв, Аника поняла, почему Хэнк пригласил ее в тот вечер в бар и почему они так страстно занимались любовью, как будто значение тогда имело нечто большее, чем их тела. Хэнк знал, что конец наступит, и наступит очень скоро.

Когда Аника вернулась в спальню, Хэнк сидел, выпрямив спину, и в тусклом свете ему едва удалось разобрать странное выражение ее лица. Она села рядом с ним на кровать и положила теплую руку ему на плечо.

– Мне очень жаль, Хэнк.

– Что случилось? – спросил он.

– Тебе больше не нужно скрывать правду. Ведь это я.

Хэнк неловко откинулся на подушки.

– Аника, о чем ты говоришь?

– Я знаю, что мне не следовало смотреть, но я посмотрела, – прошептала Аника. – И я не знаю, что сказать, кроме того, что мне жаль. И я здесь. Я с тобой, если нужна тебе.

Хэнку потребовалась секунда, чтобы собрать все воедино, связать ее внезапное откровение с нитью, которую он так небрежно оставил на столе. Она увидела ее, а теперь смотрела на него с нескрываемой жалостью.

– Черт! – Хэнк сбросил с плеча ее руку. – Какого черта ты посмотрела?

Аника беспомощно отвела взгляд.

– Я просто зашла на кухню, а она там, на столе. Я не искала ее!

– Ну а я не собирался привозить тебя сюда! – крикнул он. – Ты могла бы просто уйти! Не смотреть. Неужели надо вот так вторгаться в мою личную жизнь?

Хэнк чувствовал, как все быстрее бьется его сердце, как пульсирует кровь в жилах. Его тело переходило в режим «бей или беги» – знакомое ощущение для врача скорой помощи. Но бежать было некуда. Аника обо всем узнала.

– Это была ошибка, – сердито сказал Хэнк. – Сегодняшняя ночь была огромной ошибкой.

Лицо Аники покаянно сморщилось, на глаза навернулись слезы.

– Может быть, мне не следовало ничего говорить, но я знаю тебя, Хэнк. Я знаю, что ты предпочел бы пройти через это один, думая, что щадишь остальных, – сказала она. – Именно поэтому я хотела, чтобы ты знал, что ты не один. Если, конечно, сам этого хочешь.

Хэнк все еще чувствовал, как гормоны стресса наполняют тело, готовя его к битве. Он чувствовал, как разгорается в груди гнев. Но, услышав слова Аники и увидев, как она примостилась на краю кровати, а футболка болтается на ее дрожащих плечах, Хэнк понял, что на самом деле он сердится не на нее.

Он был зол на свою нить.

В некоторой степени Хэнк все еще любил Анику. Было даже время, несколько лет назад, когда он думал, что однажды женится на ней, со всеми ее достоинствами и недостатками. Сегодня вечером, когда она посмотрела на его нить, вместо того чтобы отвернуться, в ней победили недостатки. Но, посмотрев, она не ушла. Она вернулась в постель. И сказала ему, что он не один.

Хэнк не хотел воевать. Он не хотел наживать врагов среди тех, кого любил, когда ему осталось так мало времени. Он испустил долгий усталый вздох, потом протянул руку и накрыл пальцы Аники своей ладонью.

И Аника благодарно подняла на него глаза, прикусив нижнюю губу, чтобы она не дрожала.

– Я знаю, что не должна была смотреть, Хэнк. Но ты действительно не собирался мне сообщить?

– Я никому не собирался сообщать.

Глаза Аники были красными и измученными.

– Но это, должно быть, ужасно – пережить все в одиночку.

– Не так ужасно, как тот взгляд, которым ты сейчас меня пронзаешь, – ответил Хэнк.

– Может, это неправда! – с надеждой воскликнула Аника. – Я помню, как говорила пациентам, что им осталось всего несколько месяцев, а потом смотрела, как они живут на несколько лет дольше.

– Ты же понимаешь, что это совсем другой случай, – сказал он.

Аника глубоко вздохнула.

– Обещаю, что никому не скажу, если ты действительно этого хочешь.

Хэнк все еще верил, что ему удастся сохранить длину своей нити в тайне ото всех, хотя и знал, что его увольнение по собственному желанию из больницы уже вызвало некоторые слухи. (Он уверял всех, что ему просто нужно отдохнуть, что поток коротконитных, ищущих ответы, вымотал его до предела.) Но, разговаривая с Аникой, он почувствовал небольшое облегчение оттого, что хоть один человек знает о его нити. Скрывать ее ото всех было очень тяжело, приходилось постоянно беспокоиться, как бы ненароком не раскрыть правду. Теперь, по крайней мере, с Аникой можно было вести себя естественно. Не нужно больше притворяться, что все в полном порядке.

– Знаешь, я был так сосредоточен на том, чтобы никто не узнал о моей нити в больнице и не сказал моей семье, – признался Хэнк. – И в то же время я не плакал, не кричал и не делал ничего другого, что положено делать.

– Почему бы и нет?

Хэнк знал, почему он не плакал на похоронах отца, когда пытался остаться сильным ради матери, и почему не плакал, когда Аника рассталась с ним: хотел сохранить лицо перед женщиной, которой восхищался. Но на этот раз он не знал, что его сдерживает.

Аника подняла подушку и протянула ее Хэнку.

– Хочешь, чтобы я ударил ее или что-то в этом роде? – спросил он.

– Делай все, что захочешь, – ответила она. – В операционной у меня всегда такой строгий вид, но в одиночестве я порой плачу в подушку.

Хэнк неохотно взял у Аники подушку и молча уставился на нее.

– Мне уйти? – спросила она.

Хэнк смотрел на нее затуманенными глазами. Черные волосы, спадающие ей на плечи, были еще темнее на фоне его белой футболки. Влажные остатки туши размазались под карими глазами. Заостренный подбородок, который она подпирала рукой, когда решала какую-то проблему, решительно выпячен.

Внезапно Хэнк прижал подушку к лицу и принялся яростно кричать в мягкую ткань. Аника наблюдала, как набухают вены на его лбу, готовые лопнуть под кожей, как будто они воют так же громко, как и он.

Выдохшись, Хэнк уронил подушку на колени.

– Как ты думаешь, хватит у тебя сил остаться? – спросил он.

Аника обняла его за широкие плечи, и Хэнк наконец позволил себе дать волю рыданиям, которые то накатывали, захлестывая его, выдавливая из груди воздух, то отступали, даря спокойствие и тишину, давая ему отдышаться, прежде чем следующая волна неизбежно захлестнет его снова.

И все это время Аника не выпускала его из объятий, пока Хэнк наконец не отстранился.

Когда они встретились в больнице на следующей неделе, Аника спросила, как у него дела.

– Ну, я обычно советую своим пациентам в таком положении попробовать какую-нибудь терапию или группу поддержки, – сказал он, – так что я думаю, что мне стоит воспользоваться собственным советом.

Аника дала ему адрес Академии Коннелли, школы рядом с ее квартирой, где проходили занятия нескольких групп, и Хэнк появился там в воскресенье, опоздав на полчаса после напряженной смены в отделении скорой помощи.

Он заглянул через полуоткрытую дверь в комнату 201, где собрались те, чья жизнь приближалась к концу, отмеренному нитями. Все плакали, похлопывали друг друга по спинам, передавали коробки с салфетками. Чертовски удручающее зрелище. Хэнк надеялся, что встречи с этой группой помогут ему почувствовать себя лучше, а не повергнут еще глубже в пучину отчаяния.

Он уже собирался уходить, когда услышал тихий смех, доносящийся из комнаты 204 через три двери по коридору, где собирались коротконитные, у которых еще оставалось время – не месяцы, но годы. И Хэнк решил войти к ним. На самом деле ему там не место, но кого это касается?

МОРА

– Сегодня я хочу поговорить о секретах, – сказал Шон, открывая вечернюю дискуссию.