Текст книги "Когда порвется нить"

Автор книги: Никки Эрлик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

– Я знаю, на первый взгляд это нечто очень чопорное и правильное, – улыбнулся Хэнк. – Но на самом деле – просто очень хорошая разрядка. Я приходил сюда после особенно тяжелых дней в отделении скорой помощи. И потом пришел после того, как открыл свою коробку.

На секунду Бен предположил, что Хэнк расскажет Море правду о своей нити. Но тот провел их к лифту, не проронив ни слова.

Площадка для мини-гольфа плавала на реке Гудзон, окруженная сеткой, чтобы шальные мячи не попадали в воду. Бен, Хэнк и Мора поднялись на лифте на самый верхний этаж, и, когда Бен вышел на возвышающуюся над дорогой платформу, первое, что он увидел, были яркие слои цвета, покрывающие небо. Хэнк был прав насчет заката: цвет облаков постепенно менялся от индиго к персиковому, а потом к самым ярким оттенкам оранжевого.

Хэнк быстро проинструктировал их обоих, после чего они подошли каждый к своей метке для мяча.

Мора оказалась на удивление ловкой, ее мяч летел прямо в центр нужного участка поля.

– Может быть, у моей мамы был роман с Тайгером Вудсом, – размышляла она.

Первый взмах Бена был неловким промахом, а когда он наконец ударил по мячу, тот отлетел в сторону и попал в сетку.

– Ничего, ты скоро освоишься, – сказал Хэнк. – Просто думай об этом как о терапии, а не как о гольфе.

Мора начала отбивать мяч за мячом, ее монолог о катарсисе звучал как трек, наложенный на звук каждого взмаха и треск клюшки о пластик.

– Этот мяч – за то, что я никогда никому не завидовала. Никогда, – говорила она. – А теперь я завидую каждому встречному, который идет по улице.

Бамс.

– А этот мяч – за то, что я не могу даже разозлиться из-за этого, потому что постоянная злость только разрушит все, что осталось от моей жизни.

Бамс.

– И это меня чертовски злит!

Бамс.

Бен все еще пытался думать об ударах и правильно держать клюшку. Хэнк внезапно оказался рядом и положил руку ему на плечо.

– Это не турнир, Бен. Кого волнует, куда полетит мяч? Дело в тебе, в том, что ты сейчас чувствуешь и как направляешь это через руку в мяч и выводишь из тела.

– Теперь ты говоришь как Шон, – поддразнила Мора.

– Понял? – спросил Хэнк у Бена.

– Думаю, да.

Хэнк отступил на несколько шагов, оставив Бена одного на поле.

Бен перехватил клюшку, слегка сгорбился и вдруг вспомнил, что в последний раз он стоял точно так же во время второго свидания с Клэр, играя в мини-гольф на Говернорс-Айленд, случайно сорвав день рождения девятилетнему ребенку. Во время поездки на пароме обратно в Манхэттен взбитые ветром волосы Клэр постоянно липли к помаде на губах, и Бен впервые поцеловал ее в тот короткий миг, пока ее губы были свободны.

Но это было давно – до того, как она все испортила.

Бен еще слышал, как Мора отбивает мячи для гольфа, но его мысли были уже далеко.

Он сидел за кухонным столом. Около семи вечера. Через месяц после того, как пришли коробки.

«Для того чтобы перейти из одной жизни в другую, необязательно умирать и возрождаться», – подумал Бен. В ту ночь на кухне само его существование словно раскололось на части: старая жизнь закончилась, а новая началась.

Это случилось, когда они ели еду навынос, что сейчас кажется Бену нелепой деталью. Но воспоминание всегда начиналось с того, что Клэр ерзала на сиденье, пока Бен распаковывал палочки для еды.

Она позволила ему начать есть. Почему? Почему она просто не встала и не сказала то, что собиралась сказать?

Клэр гоняла пельмень взад-вперед по тарелке.

– Как сегодня на работе? – спросил Бен.

– Мне нужно кое-что тебе сказать, но я не знаю, с чего начать… – Лицо Клэр было серьезным, обеспокоенным.

– Хорошо. – Бен вытер рот бумажной салфеткой и выпрямил спину, сразу став выше ростом.

– Мне кажется, что нам не нужно больше оставаться вместе.

Ее слова упали в пространство между ними, распластались на кухонном столе, и Бен позволил им улечься на мгновение, решая, как реагировать.

– Ты уверена? – уточнил он. И тут же пожалел о том, что сказал такую глупость. И пожалел, что не может взять свои слова обратно.

Но тут губы Клэр начали дрожать, и вскоре она расплакалась, а Бен почувствовал, как пылает его лицо.

– Что случилось? – удалось спросить Бену.

В его голове промелькнули все их самые крупные ссоры за последние полтора года, кульминацией которых стал спор на предыдущей неделе, когда они слушали заявление президента о том, что нити настоящие, а Клэр настаивала на том, чтобы они вместе открыли свои коробки. Бен тогда сказал ей, что он еще не готов.

– Я открыла свою коробку, – сказала Клэр. Ее лицо было мокрым от слез.

Эти слова ударили его, будто пули в живот. Она открыла свою шкатулку. Без него.

Бен увидел ее слезы и решил, что она плачет из-за себя. Что она увидела свою короткую нить.

– О нет, Клэр, нет.

Затем наступило самое худшее.

– Я плачу не из-за себя, – сказала она едва слышно.

– Что ты имеешь в виду?

– Моя нить длинная, – сказала она. – Это у тебя… – Слова Клэр растаяли в тяжелых рыданиях.

– Подожди… позволь мне прояснить… – Мысли Бена кружились в голове, не успевая за словами. Что она сделала? Посмотрела на свою нить, это он понял. Но потом сказала, что ее нить была длинной.

То есть плачет она из-за него.

– О боже… – Показалось, что его сейчас стошнит.

– Пожалуйста, не сердись на меня, – хныкала Клэр. – Когда я увидела, что моя нить длинная, я просто предположила, что твоя тоже будет длинной! Честно говоря, я даже не думала, что может быть иначе.

Бен закрыл глаза и попытался дышать ровно, но он захлебывался воздухом.

– Как, черт возьми, ты могла это сделать? – крикнул он. Он и не знал, что в его голосе может быть столько гнева. – Одно дело – посмотреть на свою нить, но ты не имела права смотреть на мою!

– Знаю, – признала она. – Прости.

Несколько минут Бен молчал, а Клэр плакала в кресле напротив, крепко обняв себя за плечи. Слишком много всего случилось, слишком много на него обрушилось ударов, которые он не смог отбить.

Бен пытался сосредоточиться на ее предательстве.

Это было безопаснее, чем думать о том, что она видела.

– Я так хотела, чтобы наши нити были одинаковыми. Чтобы мы жили вместе, – сказала Клэр. – Надеюсь, ты это знаешь.

Наконец он вынужден был спросить:

– Насколько она короткая?

– Отмерено чуть больше сорока лет, – хриплым, срывающимся голосом ответила она. – Этот новый сайт не совсем точен.

Чуть больше сорока.

То есть ему оставалось еще четырнадцать, может быть, пятнадцать лет.

Но он подумает об этом позже. Все рассчитает потом.

Сейчас ему нужно было справиться с катастрофой, их отношения рушились прямо у него на глазах.

– Если ты действительно любишь меня, то почему уходишь? Особенно сейчас? – спросил Бен.

– Пожалуйста, не спрашивай. – Клэр закрыла лицо ладонями.

Бен уставился на нее, в глазах все плыло.

– Хотя бы на этот вопрос ты можешь ответить?

Клэр вздохнула, пытаясь собраться с силами.

– Я просто не могу этого сделать, – сказала она. – Я не могу оставаться с тобой и знать, что обратный отсчет включен. Я сойду с ума. – Она посмотрела на него, жалко прищурившись. – Я знаю, что не заслуживаю твоего прощения, но мне действительно жаль, Бен.

Он чувствовал себя крошечным парусником посреди бушующего моря, и ему нужно было что-то твердое, какой-то якорь, за который он мог бы зацепиться хотя бы на мгновение. Бен посмотрел на дрожащие руки Клэр, лежащие на столе. Он столько раз сжимал их за последние полтора года, во время долгих прогулок и в постели, их пальцы легко переплетались. По сколам лака на ногтях он узнал один из ее любимых оттенков. «Счастливая лаванда» или, может быть, «Счастливая сирень». Одно из двух.

Клэр, должно быть, заметила, что он разглядывает ее пальцы, потому что она тоже посмотрела на них. И они так и смотрели на ее дрожащие руки, потому что не могли смотреть друг на друга.

А сейчас Бен смотрел на свои руки, обхватившие рукоятку клюшки.

– Ты там в порядке, Бен? – спросила Мора, обернувшись через плечо.

Другой мужчина мог бы представить лицо Клэр на мяче для гольфа и ударить по нему со всей силы. Но Бен не хотел этого делать. Он не хотел причинять Клэр боль.

Он мог винить ее за то, что она предала его, за то, что не дала ему возможности сделать выбор самому. Но он не мог винить ее за то, что она ушла.

Клэр сама говорила, что она недостаточно сильна. Она искала безопасности, стабильности. Ей нужна была пожизненная гарантия. Она была такой, какой была, и многие на ее месте повели бы себя так же. Возможно, большинство. И не факт, что эти «многие» достойны порицания. Проводить остаток жизни, кипя в горечи и злобе, бессмысленно и глупо.

Бену нужно было смотреть вперед, а не назад.

Он прищурился на темнеющий горизонт, где последние лучи солнца догорали в огненном вихре над Гудзоном, подобно кострам на пляжах в Европе, поглощающим нити в жарком пламени.

Потом Бен расправил плечи, взмахнул руками и послал мяч в сторону реки.

ХЭНК

Показав Бену и Море основные приемы игры в гольф, Хэнк сам играть передумал. А потому устроился на одной из скамеек с видом на поле, наблюдая, как крошечные белые точки, словно падающие звезды, проносятся по зеленому полю. Закат окрасил все вокруг в мистические цвета, и даже река Гудзон, которую местные жители так часто ругали, сейчас показалась Хэнку очень красивой, ее темная рябь отливала розовым.

Вода напомнила Хэнку молодую женщину, которую он однажды видел в Нью-Йоркском мемориальном госпитале, сидящую на кровати в одной из предоперационных палат. Кончики ее длинных черных волос были выкрашены в ярко-розовый цвет, как у девочек из квартала, где рос Хэнк, которые окунали свои волосы в концентрат напитка KoolAid.

– Она ждет пересадки, – сказала Аника, подойдя к нему сзади, и предложила кофе.

Это был конец мая, один из последних дней его работы в больнице и первый, похожий на возвращение к нормальной жизни после стрельбы пятнадцатого числа. Отделение неотложной помощи пустовало еще несколько дней; даже после того, как полиция закончила проверку, большинство пациентов предпочитали проехать чуть дальше, до другой больницы, которая не была местом преступления. Однако память горожан оказалась удивительно короткой, и к концу месяца приемный покой снова был полон, а Хэнку удалось вырваться совсем ненадолго, чтобы навестить Анику этажом выше.

– Ее очередь еще не подошла, – объяснила Аника, – но ей повезло: она пришла на обследование, и нам сообщили о легком, которое может ей подойти.

– И правда повезло, – сказал Хэнк. – Надеюсь, все пройдет хорошо.

– Как у тебя дела? – спросила Аника, когда пейджер на ее бедре начал пищать. – Черт, надо бежать. Возьми и мой. – Аника протянула ему свой кофе, крышка на стаканчике еще не была открыта.

– Мне не нужно столько кофеина! – сказал Хэнк с улыбкой, но она уже умчалась.

– Я возьму, если у вас лишний.

Обернувшись, Хэнк увидел пожилую женщину, которая жестом указала на вторую чашку кофе в его руках.

– Конечно, конечно. – Он передал стаканчик.

– Спасибо, утро выдалось не из легких, – выдохнула женщина, поднося кофе ко рту. – Это моя дочь там, ждет известий о легком.

– Я даже представить себе не могу. Но, похоже, сегодня могут быть хорошие новости.

– Если бы это случилось несколько месяцев назад, я бы не выдержала, – сказала женщина. Она наклонилась ближе к Хэнку. – Но теперь я знаю, что все будет хорошо. Если не в этот раз, то в следующий.

Хэнк был слегка озадачен, но восхитился ее верой. Он просто надеялся, что женщина найдет в себе силы справиться с неудачей.

– Моя дочь не смотрела на свою нить. И взяла с нас слово, что мы тоже не будем смотреть, но… Мне нужно было подготовиться, – сказала женщина, оглядываясь на дочь, которая, облокотившись на подушки больничной койки, читала книгу. – У нее длинная. – Женщина улыбнулась. – У моего ребенка длинная нить.

– Это удивительно, – сказал Хэнк. – Воистину.

– Только не говорите ей, что я вам сказала! – Женщина сделала глоток кофе.

– Подождите, вы не сказали своей дочери, что у нее длинная нить?

– Она заставила меня поклясться, что я не стану смотреть. – Женщина удрученно покачала головой. – Она возненавидит меня, если узнает, что я это сделала.

Хэнк на мгновение задумался о том, как Аника подсмотрела его нить на кухне, как он почувствовал себя преданным. И втайне подумал, что, судя по тому, как Бен говорил о своей коробке и нити, – он называл это «когда открыли мою шкатулку», но ни разу не сказал «когда я открыл свою шкатулку», – возможно, его постигло еще большее предательство.

– Я уверен, что дочь простит вас, – сказал Хэнк. – Особенно когда услышит прекрасную новость.

– Вы ее не знаете. Если она что-то задумала, то сделает все что угодно. Даже затаит обиду. Скоро она начнет новую жизнь. И не нужно ей знать, что я подсматривала за ее спиной. Сейчас важно только то, что она будет жить.

«Какой необычный новый мир создали эти нити», – подумал Хэнк. Несмотря на всю печаль, обман и разрушенное доверие, несмотря на все случаи, которым Хэнк был свидетелем в больнице, наблюдая, как пациенты в страхе сжимали свои коробки, по крайней мере, было и еще кое-что: надежда для матери больного ребенка. Благодать от осознания того, что молитвы будут услышаны.

Через несколько дней Хэнк связался с Аникой и спросил, как прошла операция той девушки.

– К сожалению, мы узнали от сестры донора, что в прошлом году он лечился от рака, – сказала она. – Мы не смогли использовать легкое.

И все же отчаиваться было рано. Хэнк будто слышал слова ее матери: «Если не в этот раз, то в следующий».

Он развалился на скамейке, расслабляясь под ритм, с которым клюшки били по мячам, посылая их в лунки. «Как странно, – подумал Хэнк, – быть женщиной с розовыми волосами, которая живет в тревоге, не зная о грядущем спасении, о даре, который ее ожидает».

Но тут Хэнк заметил, что Бен все никак не ухватит клюшку поудобнее. Он встал и подошел к Бену сбоку, чтобы не попасть под удар, и положил руку ему на плечо, готовый подбодрить.

ДЖЕК

Обычно Джек не помнил своих снов, но на следующее утро после того, как он предложил Хавьеру поменяться, он проснулся усталый и измученный. И сразу вспомнил, что во сне видел деда.

Дедушка Кэл был единственным членом семьи Джека, который никогда не заставлял его чувствовать себя чужаком и относился и к Джеку, и к Хавьеру с уважением, как к товарищам по оружию.

Джек познакомил их на футбольном матче на первом курсе, когда у Кэла были вьющиеся седые волосы и согнутая спина, как у любого мужчины в возрасте около девяноста лет, но он все еще мог похвастаться ясностью ума, свойственной молодым. Джек слушал, как его дед рассказывает знакомую историю о том, как скрыл свой возраст, чтобы его взяли в армию во Вторую мировую войну, когда он был высоким, но еще прыщавым подростком.

– То, что вы делаете, мальчики, – это благородное призвание, – сказал Кэл Джеку и Хави, когда они сидели втроем на трибунах, тесно прижавшись друг к другу и спасаясь от пронизывающего ветра. – До публики чаще доходят истории о трусах, но те, кого я встречал на службе, были лучшими из всех моих знакомых.

Джек слышал все это раньше, почти на каждом семейном сборище, но ему было приятно видеть, что Хави так увлечен.

– Прежде чем нас бросили в бой, – продолжал Кэл, – мы провели четыре месяца на подготовке в Новой Англии, и пара старших парней как бы приняла меня в свою группу. Они угощали меня сигаретами и водили в кино в свободные вечера. Особенно один парень, Саймон Старр, он действительно взял меня под свое крыло. Никогда не позволял никому сказать мне плохого слова.

Но когда в конце концов нас распределили по местам службы, оказалось, что я отправляюсь на Тихий океан, а тех парней постарше посылают в Европу. И я уверен, что Джек уже говорил вам, что большинство мужчин в моей семье так или иначе служили, поэтому всегда ожидалось, что я когда-нибудь пойду в армию, но война затянула меня в гораздо более раннем возрасте, чем мы могли предположить, и независимо от того, насколько подготовленным ты себя чувствуешь, перед отправкой на фронт все равно страшно.

Хави молча кивнул.

– Саймон увидел, что я очень расстроен тем, что меня отделили от группы, поэтому он отозвал меня в сторону и полез в карман за маленькой молитвенной карточкой, которую всегда носил с собой. Он сказал, что это Хашкивейну, еврейская молитва, в которой Бог просит защитить тебя в течение ночи. Карточку ему подарила невеста, дома. Представляете? Он отдал эту молитвенную карточку мне! Он сказал, что она защитит меня.

Кэл покачал головой, как будто все еще не мог поверить в то, что произошло много лет назад.

– Я христианин, но я сохранил эту молитвенную карточку под гимнастеркой, и Саймон был прав. Молитва меня уберегла.

– Вы поддерживали связь с Саймоном и остальными после войны? – спросил Хави.

Всякий раз, когда его дед доходил до этой части, Джек видел стыд на его лице, раскаяние. Рассказ дедушки Кэла о его панике, перед тем как он отправился в одиночку за границу, и его сожаление о том, что произошло потом, был одним из немногих случаев, когда Джек видел, как Хантер добровольно сбрасывает с себя суровый семейный образ и выставляет себя слабым и уязвимым.

– Гордиться нечем, признаю, – сказал Кэл, – но на самом деле я не знаю, что случилось с Саймоном и остальными. Я хотел поискать их, когда наконец-то вернулся домой, но, честно говоря, мне было страшно. Пока я не знаю, что случилось, я могу представить каждого из них старым и морщинистым, как я сам, в окружении детей и внуков. Черт, я даже могу представить их на этих самых трибунах, болеющих сегодня за нашу команду. И мне хочется думать, что именно поэтому никто из них никогда не искал меня.

Джек и Хавьер молчали, пока Кэл обводил взглядом трибуны.

– Послушайте, мальчики, я стар, но я не слепой, – снова заговорил Кэл. – Я знаю, что сейчас все изменилось. Я понял, что времена изменились, когда увидел, как ужасно мы обращались с теми солдатами, которые вернулись из Вьетнама. Но, как по мне, нет более прекрасного дела, которому можно посвятить свою жизнь. И я считаю честью и привилегией служить рядом с моими товарищами по оружию. Я считаю, что своей жизнью и своей удачей я обязан Богу. Но я также обязан этим людям.

Джек и Хави прекрасно понимали, что он имеет в виду. Они даже не могли сосчитать, сколько раз засиживались допоздна, задавая друг другу вопросы на экзаменах или подбадривая друг друга в грязь и дождь. Только так и справлялись с трудностями.

На заднем сиденье черного фургона, по дороге на похороны Кэла следующим летом, отец Джека передал ему небольшой конверт. На конверте было написано: «Моему внуку». Джек отвернулся, чтобы отец не видел его слез.

Не желая пока вставать, Джек перевернулся в постели и лег на живот. В каком-то странном смысле он был благодарен дедушке Кэлу за то, что тот не дожил до наших дней. Даже после всех ужасов, которые он, должно быть, видел на войне, Кэл был человеком чистой веры: веры в своего Бога, веры в свою страну. Кто знает, как повлиял бы на него этот безумный новый мир?

Джек вздохнул и откинул голову на подушку, глядя на тонкий луч солнечного света, пробивающийся сквозь оконную штору и бьющий в комод, где в верхнем ящике лежала старая и выцветшая молитвенная карточка Хашкивейну.

Конечно, Джек был еще больше благодарен, что деда не было рядом, чтобы узнать, что он тоже планировал солгать армии; только Джек с помощью лжи намеревался сбежать с поля боя.

ХАВЬЕР

Проснувшись, Хавьер повернулся на бок и посмотрел на дату на будильнике. Осталось всего два дня, чтобы принять решение.

Он зажмурил глаза, размышляя, стоит ли помолиться, пока к нему не вернулись призраки прошедшей ночи. Видения, которые бесконечно повторялись, пока он балансировал на грани между сном и сознанием, пока его разум пытался осмыслить предложение Джека.

Флаг, священник и его печальная качающаяся голова.

Он был настоящим американским героем до последнего вздоха.

– А что будет с твоим отцом? – спросил Хави у Джека. – Тебе придется сказать ему, что мы поменялись нитями, иначе он подумает…

– Я знаю, – сказал Джек.

Он решил сказать отцу, что подмена была идеей Хави, что он согласился только для того, чтобы помочь брату по оружию. Отцу будет неприятно, что они обманывают армию, но, будем надеяться, он с уважением отнесется к этому решению.

Сообщить о подмене пришлось бы только отцу Джека. Больше никто не должен был знать. Особенно его тетя Кэтрин, которая сейчас находилась где-то на Среднем Западе, а может быть, и во Флориде, пытаясь убедить избирателей жертвовать средства на предвыборную кампанию его дяди. Сейчас, конечно, было не время для семейного скандала. Им просто придется поверить, что Джеку действительно досталась короткая нить.

– А как насчет… после? – спросил Хави. – Все удивятся, разве не так?

– У нас есть еще несколько лет, чтобы подготовиться, – сказал Джек. Хотя он и планировал, что скажет отцу, Джек не задумывался о том, что будет дальше. – И кто знает, может, к тому времени нити уже не будут иметь такого большого значения.

Хавьер колебался. Нырять с головой в такую запутанную историю без стратегии выхода – именно таких ситуаций их учили избегать в академии.

Однако их еще учили быть храбрыми, даже перед лицом неопределенности.

– Хорошо, – сказал Хави. – Я согласен.

Дорогой Б.,

гуляя по своему району, я часто прохожу мимо впечатляющего жилого дома под названием Ван Вулси. Уверена, что вы его видели: он великолепен и занимает целый квартал вдоль Бродвея. Вход охраняют не только массивные железные ворота с позолоченным названием, но и настоящий охранник в небольшой сторожке, так что попасть внутрь могут только те, кому посчастливилось там жить. Можно подумать, у нас в Верхнем Вест-Сайде свой Букингемский дворец. С тротуара между прутьями ворот виден центральный двор – небольшой парк с идеально подстриженными живыми изгородями и скамейками из белого камня вокруг многоярусного фонтана.

Наверное, у каждого жителя Нью-Йорка есть место, которое становится символом его несбывшейся жизни, жизни его мечты. Может быть, это театр на Таймс-сквер, где вы отчаянно мечтаете выступить, или бруклинская пивная, на покупку которой вы копите деньги. Ван Вулси – мой символ.

Всякий раз, проходя мимо этого здания, я представляю, каково было бы жить там, в одной из дорогущих квартир, которые я никогда не смогу себе позволить на учительскую зарплату. И я могла бы сидеть на скамейке у фонтана и вспоминать все фантастические места, по которым я путешествовала, людей, которых встречала, книги, которые я читала, и учеников, которых я учила. И я могла бы поднять голову и взглянуть на окно своей квартиры несколькими этажами выше, где мои воображаемые муж и дети вместе готовят ужин, аромат от которого доносит мне из открытого окна легкий ветерок.

Я чувствую себя глупой и поверхностной всякий раз, когда думаю об этом, особенно сейчас, когда все изменилось и будущее кажется гораздо более хрупким. И я знаю, что это действительно такая скучная мечта, не особенно уникальная. Но дело не в деньгах, не в роскоши и не в видимости успеха. У той версии меня, которая живет в Ван Вулси, внутри тоже все хорошо. Она оглядывается на свою жизнь с удовлетворением. Ей больше не нужно тратить время на фантазии, потому что она уже готова в них жить.

И наверное, именно поэтому я не могу посмотреть на свою нить, потому что сейчас, не зная, что мне уготовано, я все еще могу представить себе тот день, когда я стану той женщиной на скамейке во дворе Ван Вулси. Любая из этих фантазий еще может сбыться.

Э.

НИНА

В воскресенье вечером, пока Мора была на еженедельном собрании группы поддержки, Нина пригласила Эми поужинать с ней в новом ресторане в центре города.

Сестра опаздывала, поэтому Нина села за столик одна. Она недавно прочитала об открытии этого ресторана и хорошо помнила его историю: повар-коротконитный, которому отказали в кредите, мечтал открыть ресторан, и его брат и сестра собирали ему деньги по всей стране. Впервые она увидела эту историю на форуме «Теории нитей», давно, когда читала переписку на том сайте почти каждый день.

Нина уже длительное время не заходила на тот сайт, не читала другие блоги и форумы, хотя новые появлялись ежедневно. Она прекратила поиски сразу после ссоры с Морой, отбиваясь от навязчивых онлайн-сирен.

Нина заметила бумажную листовку, приклеенную к меню, с рекламой вечера «Открытый микрофон» на следующей неделе, а в задней части зала заметила небольшое возвышение и микрофонную стойку. Она с легкостью вообразила на этой сцене Мору с микрофоном, такую красивую, исполняющую восторженную, хотя и немного резкую песню в честь Эми Уайнхаус. Трудно поверить, но прошло больше двух лет с тех пор, как Нина сидела в баре с Сарой, своей соседкой по комнате в колледже, и впервые заметила Мору.

В караоке-бар они пошли по приглашению Сары. Всякий раз, когда она приезжала в Нью-Йорк, ей нравилось заново переживать дни своей юности – когда ее коронным достижением было участие в роли Аделаиды в школьной постановке «Парни и куколки»^[14], – посещая бродвейские шоу и распевая караоке в центре города.

Когда Мора сошла со сцены, Сара настояла на том, чтобы Нина подошла к ней познакомиться.

– Ты должна пойти и поговорить с ней. Она симпатичная.

– Я не могу, – возразила Нина.

– Почему? – спросила Сара.

– Ну, во-первых, я даже не знаю, лесбиянка ли она.

– О, пожалуйста, только лесбиянки поют «Валери»^[15].

– Это смешно, – сказала Нина. – Это просто песня. И написал ее мужчина.

Сара только закатила глаза.

– Тебе не нужно проверять все факты.

– Ну, даже если она лесбиянка, – сказала Нина, – я не подхожу к незнакомцам в барах, как ты.

– Хочешь сказать, что я шлюха? – Сара притворилась обиженной.

– Нет! Я говорю, что в тебе есть уверенность. То, чего у меня всегда было меньше.

– Ты достаточно уверена в себе, чтобы исчеркать любую статью своим красным пером. Как часто делала это с моими работами.

– Это другое. Просто работа.

– Это тоже работа, – парировала Сара. – И восемьдесят процентов успеха заключается в том, чтобы сделать первый шаг.

Глоток клюквенной водки подкрепил эту мысль.

Хотя они не виделись полгода, с момента последнего приезда Сары из Лос-Анджелеса, они легко вошли в прежний ритм: Сара давала романтические советы, а Нина размышляла, стоит ли их слушать. Когда их случайно определили в соседки по комнате на первом курсе, Нина не представляла, что подружится с Сарой, веселой блондинкой, чьи волосы обладали сверхъестественной способностью высыхать гладкими блестящими кольцами. Но на третьей неделе их совместного проживания Нина призналась, что она лесбиянка, и Сара, довольная тем, что на одну девушку, претендующую на лучших парней в студенческом городке, стало меньше, решила взять тихую Нину под крыло.

Для Сары свидания были игрой, а флирт – средством вызвать интерес мужчины и соблазнить его вызовом. Она поделилась с Ниной своим методом: завязывай разговор, привлекай внимание, но всегда, всеми способами заставь его пригласить тебя на свидание. И Нина ухватилась за это правило, как за щит. Если она позволяла другим женщинам брать на себя инициативу, то ей не нужно было выходить под свет софитов. Не нужно было чувствовать себя уязвимой.

И только глядя на Мору на сцене – видя ее уверенность, ее сияние, то, как она покорила зал, даже не будучи настолько искусной певицей, – Нина чувствовала себя особенно уязвимой. По сравнению с ней она казалась себе тусклой и бесцветной.

К тому времени, как Нина набралась смелости и заговорила, Мора уже отошла к бару, заняв место среди группы, похоже, коллег, все еще в брюках и юбках. К счастью, она сидела на табурете с краю и к ней было легко подойти.

«Действуй», – сказала себе Нина. Она не ходила на свидания уже больше года – работала сверхурочно, чтобы получить повышение. Так она оправдывалась всякий раз, когда Эми или мать допытывались о ее личной жизни, и подсказка от Сары, вероятно, стоила того, чтобы обратить на нее внимание.

Нина прочистила горло.

– Это было отличное выступление.

– О, спасибо! – Певица наклонила голову и улыбнулась. – Вы планируете исполнить нам сегодня серенаду?

– О нет, я боюсь сцены.

– Ну, еще не вечер. Можно и передумать.

– Я Нина.

Женщина рассмеялась, когда Нина протянула руку для формального пожатия.

– Мора.

– Вы здесь с коллегами?

Мора кивнула.

– Празднуем. Я работаю в издательстве, и мы только что выиграли жестокую тендерную войну за большую серию книг для подростков. По сути, это следующий Гарри Поттер.

– Поздравляю! В каком издательстве вы работаете?

– Этого я не могу вам сказать, – уклончиво ответила Мора. – Формально я не имею права говорить что-либо до пресс-релиза.

– Ну, наверное, так будет лучше, ведь я работаю в журнале.

– Вот повезло! Наверное, мне вообще не стоило ничего говорить… – Мора снова рассмеялась.

– Все в порядке, – улыбнулась Нина. – Я обещаю сохранить твой секрет.

С Морой все сразу же изменилось. Нина впервые почувствовала, что хочет быть преследователем, а не ждать, когда ее будут преследовать, и к черту советы Сары. Возможно, она была готова рискнуть прежними отношениями ради сохранения своего щита, но она нутром чувствовала, что теперь все не так, что-то изменилось. Нина была ошеломлена тем, что такая женщина, как Мора, смелая, гордая и бесстрашная, могла заинтересоваться кем-то вроде нее, такой обыкновенной и озабоченной множеством проблем. Именно поэтому она променяла одиночество на концерты в Бруклине, занятия йогой, дегустации вин, вечеринки по случаю выхода новых книг.

На свиданиях с женщинами до Моры Нина всегда старалась приходить второй, не желая нервно ждать или выглядеть слишком нетерпеливой.

Но на свидания с Морой она приходила первой.

– Прости, я опоздала! – извинилась Эми, неуклюже опускаясь на стул напротив сестры. – Я опять пропустила свою остановку.

– Что ты читала на этот раз? – спросила Нина.

– «Леди Сьюзан»^[16], – призналась Эми. – Было настроение для эпистолярного романа, поскольку… ну, неважно… но потом я поняла, что больше не буду читать Остин, что довольно печально.

Нина улыбнулась, вспомнив, как во время учебы в колледже она послала Эми экземпляр «Нортенгерского аббатства»^[17] с приклеенной к обложке лукавой запиской, предупреждающей: «Посмотри, куда заводят твои дикие фантазии!»

Эми подняла глаза от меню.

– Ты слышал об этой безумной базе данных? – спросила она. – Соседи говорили об этом в прачечной.

– О какой базе данных?

– Судя по всему, есть какая-то огромная таблица, в которой, как утверждается, отслеживают длину нитей всех жителей Нью-Йорка, – объяснила Эми. – И это как «Википедия», так что любой может ее редактировать, добавляя любую информацию о себе или… о ком-то еще. Вроде бы вчера у них было в списке шестьдесят тысяч имен.